– Шибче! – прикрикивал и Фёдор Юрьевич. – Так ли радуются великим победам? Веселей!
– Урррра! – подхватывали хмельные толпы.
Где-то далеко, должно быть, у городских стен и валов, раздалась команда. В то же мгновенье Москва содрогнулась до самых недр своих. Грохнули пушки. Над головами людей легли густые облака дыма. Смятенно и оглушительно закружились колокольные перезвоны.
Пальба, благовест, трубы, литавры, барабанный стрекочущий бой, песни, свист, дикие крики «ура», возгласы дьяконов – всё смешалось и переплелось.
В город въезжал царский поезд.
Стройно, с высоко поднятыми головами первыми показались части семёновцев, особенно отличившиеся под Полтавой. За ними тянулись отбитая у шведов полевая артиллерия, знамёна и пленные. Последними чётко отбивали шаг остальные роты семёновцев.
Сразу же позади войска с оглушительным гиком и свистом неслись северные олени, запряжённые в какие-то странные, словно бы игрушечные сани. На санях, обряженные в вывернутые оленьи шкуры, мычали, кувыркались и плясали самоеды. Где-то добытый Петром француз, пожалованный в шуточные самоедские короли, почти до бесчувствия пьяный, то и дело сморкался в шведское знамя и хлестал им своих «верноподданных».
– Дансе! Дансе, пепль![281]
Пленные, не выдержав поношения, ударили челом через генерал-фельдмаршала Реншельда прекратить «забаву».
– Невместно-де им, – растолковал Голицыну толмач, – позор нести, со скоморохами по Москве идучи, да зреть как над знаменем их измываются.
Князю этого только и надо было. Движением руки остановив музыкантов, он обратился к толпе:
– Видали вы, люди русские, эдаких господарей? Челом бьют – невместно им со скоморохами по Москве шествовать. А королю своему, скомороху, Карлу Двенадцатому, не зазорно им было служить? А на наши пречестные знамёна не зарились?
Он повернулся к пленным и во всю глотку захохотал. Тотчас же, поняв немой приказ, дружно начали гоготать и фыркать семёновцы. В передних рядах тоже кто-то хихикнул. Другой заржал. Третий – тучный, бородатый монах – залился тоненьким лаем. Все стоявшие подле него невольно схватились за животы и в свою очередь захохотали.
Смех, как моровое поветрие, овладел толпой. Хохотали солдаты, музыканты, духовенство, песенники, – хохотало всё, что стояло вблизи Голицына: и самые дальние уголки площади, и улицы, и переулки.
В хвосте шествия, держась за бока, гоготал государь. Гнедой конь, на котором он скакал под Полтавой, точно понимая хозяина, рвался вперёд, к шведской колонне, как там, в великом полтавском бою. Справа, припав к гриве аргамака, корчился в судорогах смеха генерал-фельдмаршал Меншиков. Слева, придерживая готовые треснуть скулы, мучительно охал и всхлипывал генерал-майор, князь Долгорукий.
Только шведы, мёртвенно стиснув губы, шагали молча.
У ворот своих усадеб, подле бочонков с вином, стояли вельможи и торговые гости. Когда приближался царь, они бежали навстречу и с низким поклоном предлагали откушать горяченького. Пётр и ближние его никому не отказывали и, когда добрались ко дворцу, уже едва держались в седле.
Царевич встретил отца на улице. Пошатываясь от выпитого «для храбрости» ковшика романеи, он приложился к Петровой руке и принял поводья. Государь, спрыгнув наземь, обнял сына и трижды чмокнул его в губы.
– Поздорову ль, Алёшенька?
Глаза Петра, тёмные, хмельные, повлажнели. В голосе звучала сердечность:
– Экий же ты хворенький у меня! С чего бы сие?.. Кажись, отец подковы ломает.
Взяв сына под руку, он отправился в хоромы.
Войдя в сени, царь недоумённо огляделся.
– Где же?..
– Занедужила, – угадав вопрос, шепнул Алексей.
Пётр бросился в опочивальню. Обложенная подушками, с мокрым платком на лбу, но розовая и как будто даже цветущая, Екатерина лежала на широчайшей кровати и приглушённо стонала. Подле неё с ворохом игрушек в прозрачных ручонках сидела двухлетняя дочка Петра, царевна Анна.
– Матка! – крикнул государь и, даже не поглядев на ребёнка, заключил Екатерину в объятья.
Но лекарь не разрешил тревожить больную и чуть ли не силой вытолкнул Петра за дверь. Царь послушно ушёл. За ним побежала, стуча коготками по полу, и Лизет Даниловна. Собаке, видимо, очень хотелось броситься с визгом на хозяина и бурно выразить радость встречи, но она только виляла хвостом и с грустью заглядывала в возбуждённое лицо государя. «Нет, сердится! – казалось, можно было прочитать в её умных глазах. – Нельзя его беспокоить… Не до веселья ему…»
Пётр вышел в соседнюю горницу и хмуро повалился на лавку.
Тем временем Меншиков успел уже переговорить с Евстигнеем.
– Все исполнил, – шептал дьякон, – как ты повелел. Кейзерлинг сидит у Монсовой и… того… хе-хе! Не чают дождаться нашего государя.
– Верно ли?
– Как нынче четвёрток, Александр Данилович.
Светлейший побежал к Петру.
– Садись, – указал ему царь на стул. – А то бы шёл в трапезную…
– Успеется, – вздохнул Меншиков. – Не до пиров.
– Неужли плохо так? – испугался царь, неправильно истолковав слова «птенца».
Меншиков истово сплюнул через плечо.
– Сухо дерево, завтра пятница… Не допусти того Бог. Здорова будет царица!
Сердечный тон «птенца» тронул Петра.
– Садись, – повторил он, – и расскажи чего-нибудь. А я послушаю.
Фельдмаршалу стало не по себе. «Окручинить или не говорить?» – заколебался он. Ему боязно было огорчить государя. Но как упустить такую долгожданную минуту?
– Почему ж примолк? – спросил государь. – Говори.
– Чего говорить! И без того нерадостен ты, что ж тревожить тебя…
Царь вздрогнул, схватил стоявший перед ним кубок, повертел в руке и поставил на место. Достал трубку, набил её табаком и снова сунул в карман.
– Да не тяни же!
– Вон оно дело какое, Пётр Алексеевич. Я про Монсову… Да уж не соображу, как и начать…
Занесённый кулак государев мгновенно помог ему «сообразить». Он торопливо выложил всё. Царь был до того поражён, что не хотел верить его словам.
– Как? Мне предпочтён презренный раб? Кейзерлинг? Она… с ним… ночи проводит?