Поутру был казнён пойманный в Немецкой слободе лекарь Гаден.
Наталья Кирилловна в ужасе прислушивалась к приближавшемуся топоту ног.
– Идут! Лиходеи!
Пётр, по привычке, нырнул под кровать и затаил дыхание. В терем, словно безумная, ворвалась царевна Софья.
– Погибель! – обняла она Наталью Кирилловну и зарыдала. – Проведали смутьяны, что Иван схоронен у тебя.
Марфа Матвеевна до крови стиснула зубы, но промолчала, не смея выдать Софью.
Дубовая дверь затрещала, готовая расколоться в щепы под ударами стрелецких кулаков.
Наталья Кирилловна попятилась к красному углу, но споткнулась о ноги духовника, приютившегося под кроватью подле государя, и рухнула на пол.
Под напором мятежников дверь не выдержала и сорвалась с петель.
Черемной стал лицом к лицу с Марфой Матвеевной.
– Отдай Ивана!
Кто-то заглянул под кровать. Воздух резнул смертельный крик.
– Ма-туш-ка! Сызнова борода!
Пётр заколотился головой о стену:
– Ма-туш-ка! Спа-а-си!
На коленях, кладя земные поклоны, подползла к Черемному Наталья Кирилловна.
– Все отдам! Сама своими руками лютой казнью казню кого повелите! Токмо смилуйтесь над сыном моим!
Она целовала перепачканные грязью сапоги стрельца, как перед иконою, молилась на него, выпрашивая сыну жизнь.
– За тем и пришли, – приподнял смущённо царицу Черемной. – Выдай Ивана, и мы уйдём.
– Выдам! – окрепшим вдруг голосом объявила Наталья Кирилловна и осенила себя мелким, как лихорадочная дрожь, крестом.
Словно перед царским смотром выстроились стрельцы у Передней палаты.
На крыльцо, в чёрном монашеском одеянии, вышла придавленная, скорбная царевна Софья. За ней, поддерживаемая боярынями, тяжело перебирала отказывавшимися служить ногами Наталья Кирилловна. Последним, с лицом жёлтым, как зимнее солнце, держа в мёртвенно стиснутых пальцах икону Божьей матери, старчески шаркал Иван Кириллович. Стрельцы встретили его улюлюканьем и градом бранных слов.
Воздев к небу руки, Софья заголосила:
– Боже! Спаситель наш! Не дай пролиться крови! – И пала на колени. – Стрельцы! Опамятуйтесь! Пожалейте…
Один из мятежников прыгнул на крыльцо и вцепился в длинные волосы Ивана.
Царица отпрянула к двери и закрыла руками глаза, чтобы не видеть страданий брата.
Десятки рук потянулись к Нарышкину, подбросили его высоко в воздух. В то же мгновение из сеней выволокли на крыльцо Даниила Нарышкина.
– Ого-го-го! Наддай!
Лес батогов упал на спины братьев, обратив их в окровавленный ком.
Сорвав одежды с Ивана, стрельцы повели его на Красную площадь и поставили между изрубленными телами.
– Подать ему венец!
– И скипетр!
– И державу!
– Подать! Подать!
Страшный удар топора по груди сразил боярина.
– Держи венец!
Ещё удар – и по земле покатилась голова.
– А вот и скипетр! – расхохотался кто-то, подхватывая голову и насаживая её на кол.
– Держи замест венца и скипетра, Иван Кириллович!
Фомке начинало надоедать постоянное присутствие Родимицы. Сам он ничего не мог сделать один, без того, чтобы не вмешалась постельница. «Точно в железы обрядила!» – фыркал он недовольно и чувствовал, как в груди накипает раздражение против женщины, посягнувшей на его свободу.
Потому что Федора вмешивалась во все его дела, решала за него каждую мелочь и относилась не как к взрослому, самостоятельному человеку, он всё чаще вступал с ней в пререкания, свары и назло ей поступал иногда противно собственному рассудку, только бы выходило не по её подсказу.
Родимица чувствовала, что Фомка охладевает к ней, но от этого ещё больше любила его. Она готова была идти на любую жертву, только бы хоть на день, на час, на малое мгновение задержать его подле себя. Без него она придумывала тысячу ласковых слов, которые скажет ему и которые разожгут в его душе новый пламень любви.
Но едва оставалась с ним наедине, как уже ревниво заглядывала в глаза и злобно щурилась.
– Чего потемнел? Аль с думок сбила про баб?
Фомка болезненно ёжился.
– Какие бабы! Отстань!
Она ненадолго умолкала и садилась спиною к его спине.
– И чего ты, Федорушка, сама маешься, да и меня всего измаяла? – вздыхал стрелец, поворачиваясь к Федоре.
Она вскакивала как одержимая.