И быстрым шагом направился в сени. Царица была уже совсем готова в дорогу, когда к ней неожиданно ворвался сын.
– Вправду ли, матушка, ты Преображенское и меня покидаешь?
– Вправду! – зло притопнула Наталья Кирилловна. – Будет! Нагляделась я на охальства твои. Живи с басурманами, коль русский дух тебе опостылел.
Царь покорно склонил вихрастую голову.
– Как твоя воля, матушка. Яйца курицу не учат Я тебе не указ.
Не взглянув на сына, царица отдала распоряжение закладывать карету.
– А к патриарху пошли сказать, – обратилась она к постельнице, – что-де царица ждёт его в Кремле, пущай покажет-де милость, нынче пожалует.
– А и то добро! – крикнул вдруг Пётр. – Пущай поотдохнет в Кремле малость. Больно уж он мирскими делами занялся. А поприноровится образами стрелять да к сему чудесному действу солдат приладит моих, в те поры я сам за ним с поклоном прибуду. Будет у нас на Руси генералиссимус-патриарх, на страх врагам.
Заткнув пальцами уши, царица рухнула на колени перед красным углом: – Не вмени ему в грех, Господи, слова сии святотатственные!
Государь недоумённо пожал плечами и с прилежанием перекрестился.
– В думках не думал поносить имя Господне. Православный я, не басурман.
С государевой половины донеслись плохо сдерживаемые весёлые голоса, шутки и смех.
– Словно бы в корчме, а не в покоях помазанника, – вытерла Наталья Кирилловна кулаком глаза.
Пётр заторопился:
– Проводил бы я тебя, матушка, в Кремль, да, ей, недосуг. Не взыщи. А выберу час, прикачу.
И, отвесив поклон, ушёл.
Царица встала с колен и беспомощно прислонилась к стене.
– Приехали, развязывай, – вздохнула она с кривой улыбкой, признавая своё поражение. – Испугаешь его, самоуправца. Лишь себя осоромили.
Постельница принялась развязывать узлы.
…Когда гости с царём во главе уселись за стол, в трапезную просунулась голова патриаршего келаря.
– Чего ещё? – прищурился Пётр – Аль дома тесно?
Келарь отпрянул от порога, трижды перекрестился в сенях и ткнулся губами в щёлочку двери.
– Наказано мне передать царскому вашему величеству, что святейший патриарх занедуговал и не может на зов твой милостивый явиться.
– Бей ему поклон от меня, – расхохотался Пётр, – да скажи, чтобы не торопился, пущай на добро здоровье полёживает, покуда бока держат.
Начался разгул. Пётр неустанно подливал гостям вина. Ему усердно помогали Лефорт и уже изрядно напившийся Ромодановский. Некоторые иноземцы, с омерзением отхлёбывая из кубков, старались незаметно вылить на пол содержимое. Но царь зорко следил за всеми и заставлял пить насильно. У выходов стояли дозорные. Кто пытался улизнуть с пира, того штрафовали жбаном простой сивухи. Отравленные вином иноземцы валялись на полу в собственной блевотине. К концу пира в трапезную ввалился Меншиков, одетый в платье французской крестьянки. Царь восхищённо хлопнул в ладоши.
– Ну-те, францужаночка, жги-говори!
И первый, едва держась на тонких, неверных ногах, пустился в похабный пляс.
Лефорт, обливавший холодной водой полумёртвых единоплеменников, подхватил кого-то из них и закрутился на одной ноге.
– Эй, Франс, жги-гаффари!
Вечные свары с матерью и патриархом из-за «немчин» надоели Петру. Чтобы прекратить брюзжанья, он приказал поставить для Лефорта хоромы против царской усадьбы за Яузой и перенёс туда все встречи и пирушки с иноземцами.
Вскоре, по предложению Монс, к хоромам был пристроен большой зал, в котором происходили особенно пышные торжества.
Царь почти перестал бывать дома, только изредка приходил туда ночевать. Все занятия его государственностью, науками и ремёслами происходили либо на Генеральском дворе, либо в усадьбе Лефорта.
Ближние и учёные немцы, потягивая из серебряных кубков романею[131], нет-нет да и заводили с царём беседы о делах государственности.
Пётр понуро сидел за круглым столом и молчал.
– В эдаких бы хороминах, вроде Лефортовых, государь, вместно всем русским господарям нынче жительствовать, – вздыхали ближние. – Время, ваше царское величество, приспело из грязи уйти. Эна, немцы живут как! Аж диву даёшься.
Царь и сам понимал, что «пребывать в азиатчине» невозможно, что старинные устои подгнили и готовы ежеминутно рушиться Но как построить новое – не знал.
А немцы на все лады расхваливали царей Михаила Фёдоровича и Алексея Михайловича.
– И фабрики завели… и умельцев из-за моря повывезли. Что ни год растёт, государь, твоя промышленность…
– А злата сколь в Московию прибывает немецкого – диву даёшься…
– Юфти одной тьмы тем[132] вывозишь…
– А и железа русского за рубеж немало идёт…
Пётр супился, подёргивал плечом и плевался.
– Да нешто сам я сего не ведаю!.. Вы бы вот присоветовали лучше, как новые пути торговые обрести… Пути но-о-вые!
И, вскакивая, колотил кулаками о стол.
– Вы про Архангельск молчите! Кой чёрт дальний тот путь через Архангельск путём величать?! Тьфу! Вот он, путь ваш архангельской!
Ближние и немцы пугливо умолкали. Царь, размахивая руками как крыльями, бегал по залу. Неожиданно он останавливался на полном ходу, сутулился, жалко и просительно оглядывал всех.
– Что же примолкли? Аль полагаете, я слов ваших мудрых в толк не беру?
Он садился на краешек кресла и застенчиво тупился.
– При деде и отце моем только что ещё новости зачинались… Только что починали мы от немцев перенимать, как торг по-европски вести… А при братце нашем, при Федоре Алексеевиче, промыслы наши с торговлею во как зацвели! Любо-дорого!