В партизанский отряд, расположенный в глухой, затерянной в лесах и болотах деревушке Мараморке Карамышевского района, разведка привела худенького оборванного мальчика.
— Идем, смотрю — кто-то под кустом лежит, свернувшись. Поглядел — мальчишка спит. Жалко стало, вот и привел к вам, — несколько виновато докладывал старший разведгруппы командиру отряда Николаеву.
Грязный, истощенный подросток стоял перед командиром, неотрывно глядя ему в глаза, пока приведший мальчика партизан докладывал.
— Возьмите меня в отряд, дяденька, — взволнованно, совсем по-детски попросил мальчик. — Я буду делать всё, что велите. Все, что заставите, буду делать, — добавил он.
Командир смотрел в воспаленные, горящие надеждой глаза мальчика, и сердце его кольнула жалость. Сколько таких сирот бродит по дорогам войны!.. Но никогда еще, казалось, не видел командир такого лихорадочного блеска, такой решимости, которую прочел он во взгляде оборванного мальчугана.
— Откуда ты? — мягко спросил командир.
И Петька поведал ему свою печальную повесть.
— С тех пор и хожу вот по всем деревням, по всем селам, партизан ищу, — опустив голову, тихо закончил мальчик.
— Зачем тебе партизаны? — строго спросил Николаев.
У мальчика даже дух захватило от волнения. Он судорожно глотнул и вымолвил тихо, но твердо:
— Против фашистов воевать хочу!
Босые ноги мальчика были красны от холода. Одежда превратилась в грязные лохмотья, висевшие на худеньких плечах. Вся фигура выглядела жалкой и хрупкой. И только большие горящие глаза делали его лицо решительным и смелым.
Это и заставило командира задуматься.
В отряде было правило — не брать детей. Обычно партизаны, встретив бродивших по дорогам осиротевших ребят, отводили их в те деревни, где не было немецких гарнизонов, и оставляли, поручив заботам местных жителей.
Но мужество, с которым этот мальчик рассказывал о пережитом, упорство, светившееся в его глазах, горячее стремление добиться своего — найти партизан и вместе с ними мстить ненавистному врагу за мученья и смерть близких людей — тронули командира. Он не смог наотрез отказать этому подростку и не решался выполнить его просьбу.
— Постой, — поднял голову командир. — Вот комиссар идет. Посоветуемся. Что он скажет.
Петька с тревогой и надеждой смотрел на приближавшегося.
Высокий, чуть сутуловатый человек был одет в штатское: брюки, заправленные в высокие охотничьи сапоги, темная, туго подпоясанная гимнастерка. Всё было пригнано так ловко, сидело так безукоризненно, что создавалось впечатление военной формы. Общему впечатлению строгой военной выправки не мешала даже легкая хромота подошедшего. Темные, аккуратно подстриженные усы не скрывали шрама, пересекавшего щеку.
Петька вскинул голову, подтянулся.
Темные, по-птичьему зоркие глаза внимательно смотрели на него из-под густых, резко изогнутых бровей, почти сходившихся на переносице крупного, с горбинкой, носа.
«Как орел», — вспомнил Петька поразившую его воображение картинку в одной из давно читанных книг.
— Что скажешь, молодой человек?
— Вот, к нам просится. Ну-ка, малец, расскажи комиссару, что мне говорил.
Петька снова начал сбой рассказ. Комиссар слушал внимательно, переспрашивал, заставлял повторять.
— Похоже, — не врет, — тихо сказал командир отряда. — Так и мне он рассказывал.
— Подождите. Как же ты попал из Гатчины в эти края, что делал, чем жил? Ведь с начала войны уж год прошел.
Глаза комиссара ласково смотрели на него. Петька волновался всё больше. Что сделать, как убедить, что он рассказывает правду и только правду?
— И в Пскове так вот самостоятельно и жил? Совсем один?
— Да нет. Я с мальчиком одним. Рыжий такой, конопатый… Рыжим Фомкой мы его звали…
— Постой! — комиссар вдруг поднялся со скамьи, на которую присел рядом с командиром, и, шагнув к Петьке, крепко взял его за плечо. — Постой!.. Это не ты ли с ним портвейн пил?
— Мы не портвейн. Мы мадеру… — покраснев, проговорил Петька.
— А на Карамышевской дороге что вы с ним делали?
— Немцев подорвали. Паша Кривой нам мины дал.
— И помогали вам… дай вспомнить… Да, Белоголовый и Зозуля!
«Ой! Всё знает!» — промелькнуло в голове у Петьки…
И рука комиссара продолжала тихо сжимать Петькино плечо, но мальчику не было страшно. Строгие глаза глядели на него теперь с неожиданной, почти отеческой теплотой.
— Так, значит, вот ты какой… Петька Деров, — тихо сказал комиссар.
— Вы его знаете? — удивленно спросил командир отряда.
— Лично не встречался, но слышал о нем от одного очень хорошего друга. Да… очень хорошего и очень верного. Что же, Петр, будь с нами. И постарайся быть похожим на твоего друга Фому. Из него мог бы вырасти очень ценный человек, если бы не…
Комиссар не закончил и отвернулся.
— Спасибо, дядя! — радостно проговорил Петька.
Комиссар улыбнулся.
— Меня зовут товарищ Чернов. Можешь звать и просто Сергей Андреевич. А теперь пойдем, надо тебя обмундировать, да и покормить с дороги не мешает.
И вот Петька начал новую, полную неожиданностей партизанскую жизнь в отряде.
Жизнь Петьки в отряде была интересной, но, к его удивлению и даже большому огорчению, гораздо более мирной и спокойной, чем он ожидал. Оберегая мальчика, партизаны не брали его с собой на задания. Мечты Петьки об опасных разведках, о лихих боевых налетах на гитлеровцев продолжали пока оставаться лишь мечтами.
Да и весь партизанский быт оказался совсем не таким, как представлял себе Петька. Думая о партизанах еще в Пскове, куда доходили вести о славных делах народных мстителей, разыскивая партизан после своего ухода из города, Петька видел перед собой суровых, обросших бородами, увешанных оружием людей. Они таятся в глубине лесов, в глухой чащобе и буреломе. Под покровом ночной тишины, крадучись, ползком подбираются к дорогам, нападают на немцев и неслышно скрываются в своих мрачных лесных убежищах. Разговаривают они только о войне и налетах на немцев и говорят при этом особо сурово.
А люди, окружавшие Петьку в отряде, были самыми обыкновенными и говорили обычно о самых обыкновенных вещах. Правда, у всех было оружие, но борода, например, была только у одного, — старшины роты Ивана Ивановича Синицына, или, как его называли в отряде, — «Бати». Больше того, если кто-либо из партизан показывался небритым или небрежно одетым, комиссар Чернов, нахмурившись, быстро приказывал ему «привести себя в человеческий вид».
И житье партизанское было не таково, как рисовал себе в своих думах Петька. Аккуратные, тщательно сделанные землянки лесного лагеря были совсем не похожи на мрачные лесные логова. Иногда, выходя в деревни, где не было немецких гарнизонов, партизаны становились па дневки, порой проводили в деревне и несколько суток. Пекли там хлеб, стирали белье, чинили обувь и одежду, помогали жителям деревни в их хозяйственных делах.
Правда, почти не проходило дня, чтобы из отряда ку-да-то не уходили то одиночные партизаны, то целые группы. Но они, вернувшись и доложив о чем-то командиру отряда Николаеву и комиссару Чернову, снова запросто смешивались с остальными товарищами по отряду и не рассказывали ничего интересного.
Напротив, когда Петька пытался осторожно выспрашивать, где они были, не дрались ли с немцами, они весело отшучивались, говоря, что немцев и в глаза не видали. А молодой Митяша Волков, по возрасту ближе всех подходивший к Петьке, на вопрос мальчика сделал страшные глаза и доверительно зашептал:
— Что ты, Петя? Развес немцем можно драться? Он, знаешь, какой сильный! Всю Европу завоевал. Я, если только фрица издали вижу, — на неделю пугаюсь, зубами щелкаю со страху.
И, сощурив глаза, наглядно показал, как у него дрожат ноги, щелкают зубы. Но, не выдержав характера, тут же захохотал.
— Да… — обиженно протянул Петька. — А рука?
Левая рука Митяши, совершенно здоровая до его ухода из отряда, была сейчас аккуратно забинтована и висела на перевязи.
— Ах, рука-а?.. — равнодушно протянул Митяша. — Да это, Петенька, я свояку в соседней деревне помогал на огороде репку тянуть, вот и сорвал сухожилие.
И, лихо подмигнув Петьке, повернулся и зашагал прочь.
Вот и поговори с ними!
Так вот оно и получилось. Сидеть без дела Петька не мог. Он охотно и ловко выполнял все поручения, но поручения-то эти, к горести мальчика, носили больше хозяйственный характер.
С первых дней его пребывания в отряде Петьку сильно, по-матерински полюбила жена комиссара Чернова— Мария Федоровна, ведавшая в отряде санитарной и хозяйственной частью. Партизаны любили и уважали Марию Федоровну, как мать, всячески старались чем-нибудь угодить ей.
Петька всей душой привязался к Марии Федоровне за ее ласку к нему, за материнскую заботу о партизанах. Несколько раз он пытался было поговорить с ней о том, что колоть дрова и носить воду он мог и для бабки Агафьи и что для этого, собственно, не нужно было уходить из Пскова. Однако на его намеки Мария Федоровна отвечала обычно поучительно, с улыбкой:
— Заниматься другими делами тебе еще пока не время, Петенька.
И смотрела при этом на него, покачивая головой, так серьезно, что продолжать разговор было бесполезно.
Несколько отводил душу Петька со старшиной роты, Иваном Ивановичем Синицыным, «Батей», которого сам Петька называл дядей Ваней.
Дядя Ваня занимался снабжением отряда продовольствием, сеном для лошадей, выполнял все хозяйственные поручения Марии Федоровны, которой был подчинен непосредственно.
Петька был первым помощником «Бати» во всем. Особенно в уходе за лошадьми. Верховая езда привлекала мальчика, как магнит. Забраться на лошадь, заседланную настоящим седлом, было его мечтой.
Он подолгу и с завистью смотрел на лихого командира второй ударной партизанской роты Иванова, отличавшегося в отряде своей ездой и как-то особенно красиво и ловко гарцевавшего на своем вороном скакуне.
Смотрел и вздыхал. И вдруг, как-то раз, когда он с жадностью глядел вслед промчавшемуся по улице Иванову, подошедший к мальчику старшина Синицын неожиданно сказал:
— Что, сынок, и ты, верно, покататься хочешь?
Петька так и загорелся:
— Дядя Ваня, хоть разочек… Я не боюсь, я не упаду, — просил он.
— Ну, ладно, ладно. Пойдем на конюшню, — добродушно проворчал дядя Ваня.
Синицын оседлал смирнейшую лошадь отряда, Немку, получившую свою кличку потому, что она была взята партизанами при налете на немецкий обоз. С помощью старшины Петька взгромоздился на седло и с гордостью сунул носки в стремена, подтянутые Батей по длине его ног.
Стоя у ограды, старшина Синицын, улыбаясь, глядел на мальчика. Ведь такой же постреленок остался у него дома.
Немка шла неторопливым ровным шагом. Сделав круг-другой, Петька осмелел и стал подгонять ее. Случилось неожиданное — спокойная лошадка, привыкшая не спеша возить сено, дрова и прочие хозяйственные клади, вдруг вспомнила молодость и разрезвилась. Весело мотнув головой, она перешла на крупную рысь, от которой Петьку стало сильно подкидывать в седле.
— Держись крепче! — смеялся дядя Ваня. — Неровен час, упадешь, казак сопливый!
И надо же было так случиться, что как раз в этот момент группа партизан решила за сараем проверить пулемет. Только поравнялся Петька с сараем, а пулеметчик как резанет очередью по лесу.
Немка шарахнулась в сторону от неожиданности, подкинула задом… Петьку как ветром с седла сдуло, так и брякнулся. Хорошо еще, что, перелетев через невысокую ограду двора, он упал прямо на мягкие грядки огорода.
Испуганный старшина, перескочив через ограду, стал поднимать и отряхивать Петьку.
— Ничего, дядя Ваня, — успокаивал его мальчик. — Все в порядке. Только ногу немножко зашиб. Я сейчас снова поеду.
Старшина, убедившись в Петькиной целости, сердито напустился на пулеметчиков. Кажется, впервые они видели обычно всегда благодушного Батю по-настоящему рассерженным.
— Чуть мальчишку не убили, черти полосатые! — бранился он. — Нашли место, где стрелять.
Партизаны хохотали, а пулеметчик, татарин Мухамедов, разводя руками и прищелкивая языком, приговаривал:
— А-ца-ца!.. Хорош Петька, хорош! Как в наш аул джигит скачет. Жалко, мой пулемет мал-мало помешал.
А Петька не только не испугался первого неудачного катанья, но полюбил лошадей еще больше и пользовался любым случаем, чтобы с разрешения Бати поупражняться в верховой езде. Он особенно охотно ухаживал за лошадьми, чистил их, помогал старшине в его хозяйственных поездках. Но и тут не обошлось без приключений.
Как-то отряд остановился на дневку в деревне. Решили воспользоваться случаем, чтобы выпечь хлеб. Но, по летнему положению, деревенские хозяйки топили печи хворостом, а для того чтобы быстро и хорошо напечь хлеба на весь партизанский отряд, их нужно было накалить как следует.
— Дровец бы настоящих, — сокрушались хозяйки. — А то пока еще хворостом поднагреешь.
— Дровец? — воскликнул Батя. — Да мы мигом. Ну-ка, Петяша!
В глубине ближнего леса с прошлого года лежали штабеля дров. Вывозили их крестьяне для себя только зимой, да и то помалу, чтобы не наводить гитлеровцев на след хорошего топлива. Увидят — заберут да еще заставят возить без отдыха.
Пожадничав, старшина нагрузил воз как можно полнее. Раскормленная Немка вывезет.
«Привязать только покрепче надо, — рассуждал про себя старшина. — Люди труд затратили, а мы с тобой по дороге поленья растеряем. Не дело.»
С этими словами дядя Ваня залез под воз, привязал один конец веревки, а другой перебросил на другую сторону и скомандовал:
— Тяни, Петяша!
Петька — рад стараться — повис на веревке. Тянет, дергает, что есть силы. Натянул и тоже привязал за грядку. Вдруг слышит, кто-то словно ворчит за возом. Обошел Петька телегу и видит — стоит дядя Ваня, уткнувшись головой в дрова, и как-то странно головой мотает. Надо же было так случиться, что роскошная черная борода старшины, закрывшая ему полгруди, попала под веревку.
Сконфузился Петька, бросился веревку отвязывать, а в это время, как на грех, другие партизаны подъехали. Ну и смеху было!..
И пошел по всему отряду рассказ, как Петька Деров старшину Синицына за бороду к возу с дровами привязал.
— Отрезал бы ты, Батя, бороду, — шутили партизаны, — а то помощник у тебя такой, что не только привяжет, а, чего доброго, и подожжет всю твою красу.
Но старшина только отшучивался:
— Не могу срезать, в ней у меня вся сила, — говорил он, поглаживая свою пышную черную бороду.
Петька же в таких случаях виновато поглядывал на дядю Ваню. Заметив это, тот любовно трепал мальчика по голове и приговаривал:
— Ничего, сынок, на войне и не такое бывает.
Вечерами партизаны из хозяйственного взвода часто собирались вокруг старшины. Обычно в таких случаях начиналось пение. Любил старшина песню. Самой любимой была у него старинная русская про покорителя Сибири Ермака. Он пел ее особенно, с чувством, заражая этим и других. У Петьки всегда даже холодок по спине пробегал, когда приятный глубокий бас дяди Вани начинал эту старинную русскую песню:
и партизаны дружным хором подхватывали:
И от могучих партизанских голосов в окнах избушки дребезжали стекла, Петька замирал от восторга, а хозяйка избы, пожилая молчаливая Мироновна, крестилась и приговаривала:
— Силища-то какая! Вот оно что значит — русский человек! Попробуй, сломи его!
Занятый в основном хозяйственными обязанностями, Петька пользовался любым случаем, чтобы прикоснуться к настоящей боевой жизни партизан. Заметив страсть мальчика к оружию, то один, то другой боец отряда показывал Петьке свой автомат или винтовку, рассказывал, как обращаться с гранатой. И так, исподволь, Петька в короткий срок выучился стрелять. Убедившись в том, что ему можно доверить оружие, старшина Синицын, с разрешения командира, дал Петьке автомат, легкий такой, «ППС». Радости Петьки не было границ. Он не расставался со своим автоматом даже ложась спать.
Петьку любили все партизаны. Но сам он особенно привязался к командиру разведки — Василию Николаевичу Белову. Частенько мальчуган приходил к Белову в избу, садился в уголок и слушал. Всё здесь было ново, все интересно. Петьку волновали рассказы о том, как кто-либо из разведчиков сходил в расположение немцев и достал «языка».
Сперва Петька не совсем понимал, что такое «язык». Как это можно поймать язык, привести его? Отрезать язык у немца, что ли? Наконец, Петька осмелился спросить об этом у Белова.
— Дядя Вася, что это за язык такой, за которым разведчики ходят?
Белов, серьезный мужчина с усами, как у Буденного, посмотрел на мальчика.
— А ты как думаешь?
— Я думаю — вот!
И Петька, разинув рот, простодушно показал Белову язык.
Тот расхохотался. Петька смутился.
— Язык, Петя, да не тот.
И, подсев к мальчику, Белов рассказал Петьке, что называется на войне языком и зачем его добывают.
— Посылаю я, командир разведки, группу разведчиков и приказываю достать языка. На другой день приводят они немцев, солдата или офицера, — все равно, только живого, который может рассказать то, что нам нужно узнать. Вот эго и есть «язык». Но добывать языка— дело опасное. Нелегко язык достается.
Петька готов был без конца слушать Белова, засиживался у него до ночи, пока за ним не приходил Батя и не начинал браниться.
— Ты что это, Василий Николаевич, хочешь у меня моего помощника совсем отнять? Не отдам!
И сердито уводил Петьку спать.
Но мальчика всё больше тянуло к разведчикам. Вот там настоящие боевые дела! А у дяди Вани что? Всё по хозяйству, да по хозяйству… Надоело ему быть постоянно около дяди Вани, заготавливать продукты, ездить за сеном и дровами, гонять корове места на место. Ведь в отряде было и стадо, крестьяне, спасая скот от немцев, сдавали его под охрану партизан. Петька понимал, — стало надо сохранить, этим он поможет борьбе с фашистами. Но всё же его тянуло к разведчикам, хотелось принимать участие в настоящих боевых действиях.
«Эх, был бы я большим», — часто мечтал Петька.
В своих мечтах он видел себя похожим на лихого командира второй роты Семенова, славившегося своей бесшабашной удалью: нарвавшись с десятком партизан на крупный отряд фашистов, Семенов перебил много врагов, человек пятнадцать взял в плен, вышел из боя невредим и без потерь вывел своих партизан.
— А кто такой Семенов, Николай Трофимович? — говорил Петьке Батя. — Бывший смирный сельский учитель Порхозского района. Раньше мухи не убивал — жаль было. Только и знал, что детей добру учить. А теперь, коль с врагом встретится, — зверь лютый. А кто его сделал таким? Фашисты, Гитлер проклятый!
На его собственных глазах фрицы повесили его молодую жену, потому что она была коммунисткой, работала в райкоме партии инструктором.
— А он, Семенов, разве непартийный? — прервал его Петька.
— Тогда не был партийным, а теперь стал, — ответил Батя. — Место жены занял. Немцы думали его запугать. Заставляли в Порхове школу немецкую открыть. Среди населения он, видишь ли, большим уважением пользовался, вот они и рассчитывали этим на людей повлиять, — Семенов, мол, и от жены-коммунистки отступился, и сам нам служит. А он — крепкий человек. Для виду согласился, а ночью поджег школу, в которой немцы после пьянки уснули, и подался в лес, к партизанам. И попал как раз в наш отряд.
«Вот это герой, — подумал Петька. — А у дяди Вани что?.. Сено, солома, коровы, продукты… и никаких боевых операций.»
И снова, пользуясь каждым удобным случаем, упрашивал дядю Ваню отпустить его к разведчикам.
Наконец, желанное согласие было получено. Радостный и веселый, Петька стал собирать свой вещевой мешок. Дядя Ваня, помогавший ему собираться, вдруг ушел в свою комнату и вернулся с двумя свертками.
— Вот, — сказал он, укладывая их в Петькин мешок. — Тут тебе сахар и ветчина копченая. Береги. Пусть будут как «НЗ»— неприкосновенный запас, на всякий случай.
— Спасибо, дядя Ваня!
И Петька обхватил Батю за шею и расцеловал, как родного отца.
— Идем уж, сынок, — вздохнул Синицын. — Сдам тебя Белову, из рук в руки передам.
Дядя Ваня взял Петькин вещевой мешок, Петька вскинул на плечо автомат, и они пошли на другой конец села, где стоял взвод разведчиков Белова.
— Ну, Николаевич, — сказал старшина Белову, — береги парня, как я берег. Сирота он.
И, повернувшись к Петьке, строго сказал:
— И ты слушай командира. Парень ты смышленый, поймешь, что делать надо.
Старшина ушел, а Петька остался среди разведчиков.
Несколько дней после этого старшина Синицын ходил сумрачный, неразговорчивый…
— Скучает Батя по сынку, — говорили партизаны, сочувственно покачивая головами.
Но и уйдя к разведчикам, Петька не забывал дядю Ваню. Каждый раз после любой операции и разведки Петька прибегал к нему, делился пережитым. Вдвоем они пили чай с сахаром и сухарями, присланными с «Большой земли».
Однако в настоящую разведку Петька попал не сразу. Только спустя много дней командир, уступая настойчивым просьбам мальчика, дал ему боевое задание. Он послал его в соседнюю деревню узнать, не появились ли там немцы.
Петька точно выполнил все наставления Белова и, вернувшись, четко отрапортовал обо всем, что увидел.
Постепенно мальчику стали доверять всё более сложные задания: то проследить за движением машин на большаке, то разузнать данные о немецком гарнизоне, расположенном в какой-нибудь деревне.
Петька был счастлив. Его мечты исполнились.
По приказу штаба партизанского движения отряд Николаева менял место стоянки, переходя из Черновского района в Полновский. Шли уже несколько дней. Люди были утомлены. Собрав всех командиров, Николаев посовещался с ними. Решено было на один день занять какую-нибудь деревню на пути следования отряда, дать партизанам помыться в бане, починить обувь и одежду, запастись с помощью колхозников хлебом и продуктами. Подойдя к деревушке Замогилье, отряд остановился в лесу. Командир, снова собрав всех своих помощников, разложил карту.
— Удобнее места для стоянки не найти, — сказал Николаев. — Смотрите, — указал он на карту. — Деревня стоит на горе — раз, с одного бока прикрыта лесом — два. За лесом подход прикрывает речка Черная. Мост через нее на всякий случай взорвем. Вот здесь, — показал на карту командир, — стоит хутор в три постройки. Сюда, на всякий случай, поставим взвод, между мостом и деревней Драничник. Это дело поручим тебе, — обратился он к командиру взвода лейтенанту Николаю Назарову.
— Деревня свободна, — доложил подошедший командир разведки Белов. — Только старосты нет. Крестьяне говорят, — в Полну ушел, в комендатуру вызвали.
— Ну что ж, товарищи, — обратился командир к обступившим его партизанам. — Соблюдая боевой порядок и дисциплину, повзводно занимать деревню.
Крестьяне с радостью встретили вошедший в деревню отряд. Женщины со слезами на глазах обнимали партизан, называя их сыночками и соколиками, жадно вглядывались в лица, — не встретятся ли муж, сын, брат, давно ушедшие в леса и не подававшие о себе вестей. Около бывшего сельсовета собралось много народу. Комиссар отряда Сергей Андреевич Чернов, взобравшись на крыльцо, обратился к собравшимся с речью. Он рассказал о положении на фронтах, о том, как героически борется с врагом Красная Армия.
— Враг силен, и борьба с ним нелегка, — горячо говорил Чернов. — Но он уже дрогнул, уже отступает и будет разбит. Однако, чтобы добиться полной победы над гитлеровцами, нужно, чтобы весь советский народ, нужно, чтобы и вы, колхозники, помогали армии, делали, что можете, для полного разгрома врага. А если встанем мы все дружно, плечом к плечу, победа за нами. Будет снова свободна наша родная земля, будет свободна и наша Псковщина!
С волнением, со слезами радости на глазах слушали жители Замогилья слова комиссара. А дед Игнат, бывший колхозный конюх, волновался больше всех. Он угощал партизан крепким самосадом и говорил женщинам, стоявшим около крыльца:
— Я же толковал вам, что красные скоро придут. Вот, нате-ка, взяли и пришли. А от Гитлера только труха посыплется, наложат ему и в хвост и в гриву!
— Да брось ты, Игнашка, трещать, как сорока. Дай хоть с людьми поговорить, — унимала деда его жена Матрена.
Но дед Игнат, угощая комиссара своим табаком неимоверной крепости, только отмахивался от жены.
— И что ты понимаешь, Матрешка, в военном деле? Лучше ступай домой да покушать приготовь ребяткам. Изголодались, небось, по лесам-то.
Потом, посмотрев на запыленные и почерневшие от пота и копоти костров лица партизан, быстренько взбежал на крыльцо, поднял руку кверху и проговорил, обращаясь к комиссару:
— Дозволь, товарищ начальник, пару слов сказать нашему народу.
— Давай, давай, дедушка, — с улыбкой ответил Сергей Андреевич. — Скажи.
Дед Игнат стукнул о крыльцо палкой и, посмотрев на стоявших кучкой женщин, крикнул своим срывающимся тонким голосом:
— Что стоите, сороки! Марш по домам — бани топите, кушанье варите да ребят кормите. Ну, быстренько, — проговорил он, сверкнув сердитыми глазами из-под седых бровей.
— Дю, змей старый! Гляди, как разошелся. Речи начал говорить, — толкнула локтем соседку стоявшая в толпе Матрена. — Сколько лет вместе прожили, а такого за ним не замечала.
Женщины, довольные, обрадованные встречей с партизанами, разошлись по избам. Вскоре задымились в деревне и все бани. Партизаны помогали таскать дрова, воду. А в избах топились печи. Хозяйки готовили ужин, пекли хлебы из припрятанной от немцев муки. И везде и всюду мелькала черная борода старшины дяди Вани, как всегда, взявшего на себя заботу о хозяйственной части.
Староста, возвращаясь из комендатуры Полновского района, где получил от коменданта новое задание по сдаче хлеба и молока, шел не глядя по сторонам. Его угнетали невеселые мысли.
«Кому служить, — немцам или партизанам? Не сдай хлеба, — немцы повесят, начни нажимать на колхозников, чтобы немцам помогали, — от партизан добра не жди. Черт его знает, кому и угождать», — размышлял он. «Однако всё-таки у немцев силы! — подумал староста. — А у партизан что?.. Попугают и убежали. Вот в деревне Крюково немцы и деревню сожгли, и старосту расстреляли. А всё из-за того, что партизанам помогал. Им-то, партизанам, что, — постреляли, да и в лес, а ты отвечай за них головой. Нет уж, лучше с немцами, — решил староста. — Угодишь немцу, он тебе и коровку даст, и дом самый лучший в деревне. Надо только угодить…»
Свернув от деревни Драничник за Замогилье, староста Фадей Николаевич Грюмов глянул и остановился.
«Какой же это день сегодня? — в уме прикинул он. — Будто вторник? Что же это все бани топятся? Да и не только бани, над всеми домами дым из труб. Праздник, что ли, какой? Нет. Да вроде и не празднуют колхозники при немцах.»
Но вот, пристально вглядевшись, староста ясно увидел, как от дома бывшего сельсовета отошли четверо вооруженных людей в лохматых шапках, подошли к крайнему сараю, о чем-то поговорили, показывая в сторону Драничника. Трое ушли, один — прислонившись к стене сарая, замаскировавшись, остался на месте.
«Партизаны!»— мелькнуло у старосты в голове, и он быстро спрятался за куст, соображая, что делать. Вот теперь можно еще раз доказать немецкому коменданту свою преданность германской власти.
Вынув из кармана черные чугунные часы — подарок коменданта, — староста посмотрел на них. Половина девятого вечера. Скорей в Наумовщину, где стоит карательный отряд. Оттуда позвонят по телефону в Полну, коменданту.
И, озираясь по сторонам, как вор, староста торопливо побежал в Наумовщину.
Никто из жителей Замогилья не спал, хотя было уже около двенадцати часов ночи. Партизаны вымылись в банях, немного привели себя в порядок и вышли на улицу погулять. Степан Собакарь, отрядный баянист, пристроившись на скамеечке, врытой в землю около сельсовета, играл на баяне. На площадке кружились пары. Истосковавшиеся по веселью девушки плясали с партизанами.
Пристроившись на крыльце сельсовета рядом с красивой блондинкой Танечкой, матрос Утлих рассказывал что-то смешное. Танечка громко смеялась, влюбленными глазами глядя на богатырскую фигуру моряка.
Понемногу на площади перед сельсоветом собрались почти все жители деревни. В сторонке раздавалась партизанская песня:
Быстро уловив мелодию, к мужественным голосам партизан сперва робко, а затем всё смелее и смелее присоединялись и деревенские девушки. За партизанскими песнями зазвучали псковские частушки.
Пыль столбом поднялась над площадкой под девичьими каблуками и разбитыми партизанскими сапожищами.
— Эх, показать вам, что ли, как балтийцы пляшут, — рванулся в круг Николай Утлих — и пошел отплясывать под перебор лихого «яблочка».
— И-их, и-их! — только взвизгивал от восторга дед Игнат, затесавшийся в толпу молодежи. — Нигде наше не пропадало, вернулись сынки! Я ж говорил, что придут.
И, подпрыгнув петушком, дед тоже ринулся в круг, намереваясь показать, «как плясали в старину». Но ноги старика, уже изрядно подвыпившего, изменили деду, и, к общему веселью, он растянулся на земле. Подоспевшая Матрена без церемоний взяла мужа за шиворот и выволокла из круга, сердито приговаривая:
— Дю, старый змей, совсем с ума сошел! Постыдился бы!..
А захмелевший дед, вырываясь из ее цепких рук, тянулся к старшине Синицыну, в котором ему особенно по душе пришлась большая черная борода, и, порываясь расцеловаться с ним, твердил:
— Милой!…Я ж в японскую сам в штыки ходил. Я разве не понимаю военное-то дело?..
Далеко за полночь слышны еще были смех и песни, когда Чернов вызвал к себе с хутора лейтенанта Назарова.
— Смотри, лейтенант, — предупредил он. — Сегодня твой взвод охраняет покой отряда. Гляди в оба. Фрицы кругом. Староста-то, видишь, еще не вернулся. Крестьяне говорят, собака он порядочная. Может, подошел к деревне, увидел, что мы здесь, и убежал в Наумовщину к карателям. В общем, сам понимаешь, — какое положение. Если всё будет спокойно, завтра еще денек отдыха дадим отряду, а к вечеру — снова в лес.
— Будь спокоен, товарищ комиссар, не подведем. Не впервой нам.
И, пожелав спокойной ночи комиссару, командир взвода пошел проверять посты вокруг деревни.
Назаров не спая всю ночь. Иногда он заходил в избушку на краю деревни, разворачивал карту, смотрел на намеченный маршрут отряда. Потом снова поднимался, шел на улицу, за сараи, бани и садился на горе у ручья, неподалеку от пулеметной точки. Прислушивался… Тихо, только в роще у ручья красиво пел соловей, выводя замысловатые трели.
Назаров подошел к пулеметчикам и присел рядом. Пулеметчики о чем-то говорили вполголоса, тихонько смеялись, курили осторожно, пряча цыгарку в рукав. Снова залился соловей, нарушая тишину своей нежной песней.
«Поет и не знает, что такое война», — подумал Назаров.
— Эх, божья птичка, как за душу-то берет, — проговорил один из партизан-пулеметчиков.
Назарову вспомнилась Настя, жена. Так же вот когда-то сидели и слушали соловья. Тогда говорили о жизни, как они вместе заживут, как детей растить будут. Где-то она теперь? Когда началась война, — учительствовала в Пскове. А теперь? Жива или нет? Может, в Германию увезена? Ведь многих угнали туда. Попасть бы в Псков, заглянуть бы в родные края, в рыбачью деревушку Корлы на берегу Псковского озера. Может быть, и ее уже сожгли фашисты…
— Товарищ командир, ты что это размечтался? — услышал вдруг Назаров позади себя знакомый голос. — Так можно и в гроб себя загнать с тоски.
Матрос Николай Утлих присел рядом с Назаровым.
Постепенно начинало светать. Солнце, осветив макушки деревьев, играло в каплях росы на листьях. Лес наполнился разноголосым пением птиц. Где-то в глубине леса закуковала кукушка.
Над деревней Замогилье из труб к небу потянулся прямыми столбами дым. День начинался.
— Что-то принесет этот день? — проговорил Утлих, поднимаясь и расправляя могучие плечи. — Эх, жизнь!..
Назаров тоже поднялся.
— Да, Коля, — сказал он. — Жизнь хороша будет, когда кончится война.
Партизанщина соединила их, двух балтийцев — лейтенанта Назарова и старшину первой статьи Утлиха.
Моряки встретились в партизанском отряде и вот снова вместе…
— Вместе начали бить фрицев на воде, Коля, а кончать приходится на земле, — сказал Назаров и, хлопнув Утлиха по плечу, добавил: — Скорей бы уничтожить гадов — да к мирной жизни!
Покой отдыхавших в деревне партизан нарушил взрыв на дороге. На партизанской мине взорвалась и опрокинулась в канаву немецкая танкетка. Водитель второй танкетки решил объехать опасное место и свернул с дороги, но утопил свою машину в болоте. Пытаясь выбраться, он крутился на месте. Танкетка буксовала, мотор беспомощно ревел.
Бой начался со стороны деревни Пантелеевщины. Немцы рассчитывали застать партизанский отряд врасплох, но были встречены сильным огнем. Не учли они того, что партизаны окружат себя заставами и дозорными постами. С первых минут наступления немцев на Замогилье к Николаеву начали поступать донесения, и очень быстро ему стал ясен план гитлеровцев.
Заслышав выстрелы, Петька выбежал из избы деда Игнашки, где радушная Матрена только что собиралась кормить его свежими блинами со сметаной. Как и полагается настоящему партизанскому бойцу, Петька выбежал по тревоге в полном боевом снаряжении, с вещевым мешком за плечами. Пробегая мимо одной избы, он услышал, что кто-то его зовет. Он остановился и увидел командира отряда.
— Слушай, Деров, — быстро проговорил командир. — Беги на хутор к леснику, где стоит взвод Назарова. Передай, чтобы он не давал соединиться вместе карателям, которые идут от Волошны и от Драничника взять нас в кольцо и отрезать нам путь на Окатьево. Понятно?
Петька повторил приказание.
— Правильно! Ну, беги. Да смотри, осторожнее, — крикнул ему вслед Николаев.
Выбежав из деревни, Петька понесся через мелкий кустарник. Добежав до косогора у речки, запыхался и присел отдохнуть. И вдруг услышал, — кто-то дерево рубит топором и разговаривает не по-русски. Пригляделся сквозь деревья — на той стороне речки кучка гитлеровцев стоит. Рубят деревья и мост через реку налаживают. Схватился было Петька за автомат, но опомнился: «Нет, нельзя!.. Лучше Назарову доложу. Он их из пулемета чесанет. А то еще все дело испорчу», — подумал он и еще быстрее побежал к домику лесника, где стоял взвод Назарова.
Петьке казалось, что он бежит уже целую вечность. Но вот и домик лесника. Взвод Назарова в полной боевой готовности стоял на полянке близ дома, прислушиваясь к отзвукам недалекого боя. В стороне пулеметчик впрягал коня в тачанку. Сильный конь волновался, поводил ушами и вздрагивал при каждом долетавшем сюда звуке взрыва.
Увидев Петьку, запыхавшегося, босого — на пути он скинул сапоги, чтобы легче было бежать, — партизаны обступили его. Переведя дух, Петька выпалил:
— Немцы деревню окружили!
В это время подбежал Назаров, держа в руках вычищенный смазанный автомат. Петька передал ему приказ командира отряда:
— Командир велел занять вон ту горку… — И Петька указал рукой на высокий холм в стороне Драничника. — А то немцы ее займут, — добавил он.
Едва отправленное Назаровым отделение заняло указанную горку, как из кустов показались каратели. Они шли в полный рост, не ожидая встретить здесь партизан. По плану гитлеровского командования, именно здесь должно было произойти соединение двух отрядов, которым было поручено взять в кольцо Замогилье.
Встретив неожиданный, направленный в упор пулеметный и автоматный огонь, каратели сразу же понесли большие потери убитыми и ранеными. Они залегли по всему полю, беспорядочно обстреливая горку, занятую партизанами.
— Товарищ командир, — снова обратился Петька к Назарову. — А там внизу, у речки, фрицы мост строят. Много их, кучами стоят.
И Петька посмотрел в сторону речки Черной, мост через которую был взорван по приказу Николаева, как только партизаны остановились в Замогилье.
Назарову стал ясен план немцев. Видно, кто-то из жителей предупредил их, и они брали Замогилье в кольцо.
Но предусмотрительность Николаева сбила расчеты немцев. Моста не было, а это задержало шедших на соединение гитлеровцев, которым сейчас нужно было спешно навести новую переправу.
Мгновенно взвесив обстановку, Назаров снял с тачанки пулемет «Максим», взял с собой пятнадцать партизан, а остальным велел уложить лагерное имущество на тачанку и отступать на деревню Окатьево, в большой массив леса. Сам же во главе вооруженной пулеметом группы направился к переправе.
Петька бежал рядом.
Бой около Замогилья разгорался. Это было слышно по усилившейся пулеметной стрельбе и участившимся разрывам гранат.
Установив пулемет напротив места, где каратели кончали наводку моста, партизаны открыли огонь. Немцы были захвачены врасплох. Залегшие в кустах партизанские автоматчики били растерявшихся карателей на выбор. И здесь не ожидавшие партизан немцы заметались в панике на топких берегах речки, увязая в болоте.
Назаров, сидя за камнем, рукой поманил Петьку к себе:
— Беги скорей обратно в Замогилье и передай командиру — пускай отходят ко мне, сюда, на Окатьево. Выход здесь. Я буду держать… Только скорей, а то патронов не хватит!
Петька охотнее остался бы здесь, сам пострелял бы по фрицам. Но приказ есть приказ. И снова он, держа в руках сапоги и автомат, бегом понесся обратно, в деревню, пользуясь кустами как укрытием, пригибаясь к земле…
Над головой, сбивая ветки, лопались разрывные пули гитлеровцев. Петька присел, подумав: «Вот черт, уже на деревьях сидят…» Но, увидев, как отскочил сучок на березе и раздался похожий на хлопок выстрел, понял:
— Разрывными жарят, сволочи, — проговорил он и побежал дальше.
Выбежав на поле, Петька увидел поднимавшийся над деревней дым. Горел один из крайних, стоявших у околицы домов. Да ведь это же дом деда Игнашки!.. Видно, в него попала очередь зажигательных пуль, которыми каратели обстреливали деревню.
Партизаны отходили, используя как прикрытие сараи, дома…
Петька искал командира. Вот и старшина, дядя Ваня, размахивая автоматом, что-то кричит, только борода развевается. Вот выбежала корова и упала, подбитая шальной пулей. Она дергала головой и била ногами. Дядя Ваня подбежал к ней и, приговаривая: «Сволочи, по скотине стреляют», — вонзил нож корове в горло, чтобы прекратить ее мученья.
Петька видел, как брызнула фонтаном кровь и полилась на дорогу в пыль.
Вот бежит по деревне старший лейтенант Пушкарев с маузером в руке и что-то кому-то кричит. Он только недавно прилетел с «Большой земли»; это его первый бой в партизанском отряде.
«Но где же командир или хотя бы начальник штаба?»— думал Петька.
В это время грохнул снаряд и Пушкарев упал замертво. Петька хотел было подбежать к нему, но совсем рядом, в огороде взорвалась еще одна мина, и он, бросившись на землю, по-пластунски пополз в другую сторону от того места, где лежал Пушкарев. Потом поднялся на ноги и побежал за сарай. С разбега он почти налетел на комиссара.
— Ты куда это разлетелся? — остановил его Чернов и, услышав вой новой мины, крикнул Петьке — Ложись!
Петька брякнулся на землю у стенки сарая. С визгом взорвалась мина. Осколки ее врезались в стенку сарая над головой Петьки.
— Вот черт, чуть не убили, — проговорил Сергей Андреевич, поднимаясь и стряхивая с себя землю.
— Товарищ комиссар, я к командиру отряда, — выпалил Петька. В этот момент из-за другой постройки вышел Николаев группой партизан.
Петька передал ему поручение Назарова.
— Чернов, — крикнул командир отряда комиссару. — Ты с ротой дуй на помощь Назарову. Держи фланги, не давай соединиться карателям. А я здесь останусь. Подброшу фрицам огня и к тебе отходить буду.
— За мной, Петро, при мне будешь, — скомандовал Чернов и быстро направился по косогору к лесу, уводя с собой группу — человек в сто — партизан.
Тем временем немцы, которых первый удар Назарова застал врасплох, уже оправились от первой растерянности и, сообразив, что численный перевес на их стороне, начали теснить взвод Назарова к реке.
— Смотри, Петька, жмут каратели, — на ходу бросил Чернов. — Быстрей, быстрей, ребята, заходи с тылу. По кустам, по кустам…
Зайдя под защитой кустов в тыл немцам, Чернов могучим голосом крикнул: «За Родину! Ура!..» — и первым бросился в атаку.
Петька никогда и не думал, что у комиссара такой громовой голос. Подхваченный потоком наступающих партизан, Петька тоже закричал: «Ура! Бей фрицев!» — и побежал за Черновым навстречу врагу.
Немцы, не ожидавшие такого внезапного натиска со стороны партизан, опешили и бросились назад. Партизаны почти в упор стреляли в спины убегающим карателям. Петька, споткнувшись, упал на землю, но быстро поднялся, присел за камень и с упора начал стрелять по убегающим. В это время из деревни Драничник ударили две пушки. Снаряды взорвались в лесу у ручья.
Запыхавшийся, разгоряченный Назаров подбежал к Чернову:
— Товарищ комиссар, патроны кончаются. Отходить надо.
— Держись, держись… Хоть помри, а брешь держи, пока весь отряд не пройдет. Видишь, я пришел к тебе на помощь. Выстоим, — ответил комиссар. — Держаться до последнего!
— Есть держаться до последнего! — выкрикнул Назаров.
Но вот подбежал и Николай Утлих. Его лицо было окровавлено.
— Патронов нет, а фрицы прут.
— Держись, Коля! — крикнул ему Назаров, повторяя слова комиссара. — Держись!.. На вот тебе, — и он отдал Утлиху автоматный диск. — У меня еще один остался.
Петька видел, как богатырская фигура матроса, не сгибаясь, во весь рост помчалась к переправе, которую немцы успели навести через речку.
К вечеру отряд, далеко оставив за собой Замогилье, подошел к деревне Окатьево. Отряд потерял шесть человек убитыми и двенадцать ранеными.
Партизаны остановились лагерем в лесу, недалеко от деревни Симанский Лог.
Через несколько дней после замогильского боя из Окатьева в лагерь пришел связной.
— Мне бы комиссара, — попросил он.
Чернов вышел навстречу.
— Товарищ комиссар, — начал паренек. — У нас в деревне какие-то люди. Просятся, чтобы их к партизанам провели.
— А откуда они, кто такие? — спросил комиссар.
— Говорят, что из Пскова, от какого-то Быкова.
— Ну что ж, тогда веди, только осторожно. Смотри, чтобы полицаи не заметили. Посмотрим, что нам наши подпольщики дают, — распорядился Чернов.
Людей приняли, проверили данные им явки. Вскоре они были проверены и на деле. Большинство из них были комсомольцы, молодежь, семьи которых по разным причинам застряли в оккупированном Пскове. Не желая работать на немцев, они любыми путями искали связи с подпольщиками и партизанами. Тех, кого нельзя было использовать в городе, Быков направлял в партизанский отряд.
Подпольный центр псковского горкома партии действовал в тяжелых условиях. Гестаповские ищейки и русские предатели рыскали днем и ночью в поисках подполья. Одной из подпольных групп псковских коммунистов руководил старый большевик, участник гражданской войны, член партии с 1923 года, Быков. С ним Чернов был знаком еще до финской кампании. Встречались в горкоме и на партийных собраниях. Теперь Быков был в подполье. Он спасал людей от угона в Германию, отправлял их в партизанские отряды. Так подпольщики-коммунисты сберегали самое ценное — кадры, укрепляли единый фронт борьбы с врагом у него в тылу. В каждой деревне, где проходили партизаны, оставались свои люди. Сергей Андреевич разъяснял народу гнусную политику гитлеровцев. Нити партизанских связей в деревнях становились настолько крепки, что гитлеровцы еще только занимали какую-нибудь деревню, а в партизанский отряд уже прибегали связные — колхозники — и сообщали об этом.
Народ под руководством коммунистической партии встал на защиту отечества.
В комендатуре Полновского района царило волнение. Комендант, майор Крегель, не знал, что делать. Четыре, грузовика убитых гитлеровцев было привезено ночью в район, и только четырех убитых партизан нашли каратели на месте боя.
Их трупы тоже были доставлены в Полну. Убитых партизан положили в саду около комендатуры. Немцы надеялись, что кто-либо из местных жителей опознает убитых и, таким образом, удастся найти их родных и близких, может быть даже выяснить некоторые связи. Обер-лейтенант Генрих Рой, исполнявший должность начальника гестапо и начальника контрразведки Полновского района, распорядился поставить около трупов партизан шпика из местных полицаев-предателей для наблюдения над теми, кто будет подходить к мертвым.
Распорядившись таким образом, майор Крегель и Генрих Рой начали снова ломать головы, — что же делать с убитыми? В бою с партизанами погиб личный друг Геринга, майор Гинзбург, командовавший кавалерийским карательным соединением. Кроме него, было убито еще одиннадцать офицеров. А солдат в бою было потеряно свыше шестидесяти! Хоронить всех на глазах у местных жителей — значило бы показать силу партизан. Что делать? И тут родился хитрый план.
За околицей районного центра Полны было быстро организовано «военное кладбище». Ночью, под покровом темноты, на нем тайно были закопаны все немецкие солдаты, убитые в бою под Замогильем. А на следующий день на этом же кладбище со всеми почестями торжественно похоронены офицеры.
Никогда не забудут жители Полновского района этих похорон, траурную процессию, шествовавшую по улицам от комендатуры к новому кладбищу. Двенадцать гробов в сопровождении траурного эскорта были привезены на кладбище и торжественно преданы земле.
А то, что накануне ночью на этом кладбище были тайком зарыты десятки солдат, скрыть все равно не удалось. Разговоры об этом шли в каждом доме. И, как всегда водится в подобных случаях, число убитых даже преувеличивалось. Жители Полны и ее окрестностей говорили о том, что партизаны положили под Замогильем не десятки, а сотни гитлеровцев. И, еще больше уверовав в силу народных мстителей, с нетерпением ждали вестей об их новых подвигах, готовы были помогать партизанам во всем.
Командование же Полновского района, напуганное такой крупной неудачей карательной экспедиции против партизан, решило действовать путем шпионажа. Было решено заслать в ряды партизан своих людей, прошедших специальную школу.
Обер-лейтенант Рой обратился в главный штаб, находившийся в городе Тарту в Эстонии, с просьбой прислать в его распоряжение четырех шпионов, имеющих специальное разведывательное образование. Их он намеревался заслать в партизанские отряды.
Когда начался бой, дед Игнашка, оставленный партизанами на завалинке сельсовета, где он вел с ними весьма оживленную беседу на военные темы, бросился к дому. Побегав вокруг избы и не найдя жену, тетку
Матрену, дед решил, что лучше эту стрельбу переждать в безопасном месте, — в саду, в картофельной яме.
Захватив с собой тулуп и шомпольное ружье, с которым он обычно ходил на дежурства в конюшню, дед выскочил из избы и скрылся за косогором, в котором был выкопан картофельный погребок.
И только на второй день после боя дед Игнат решил вылезти из своего убежища, оставив там тулуп и ружье. Он осторожно выглянул из ямы и, потянув носом воздух, почувствовал запах гари, паленой шерсти и мяса.
— Дю, змеи! — выругался он. — Никак всех попалили, окаянные. Да где же Матрена запропала? — скребя рукой в затылке, продолжал ворчать дед Игнат.
Поднявшись на косогор, он не узнал родного места, на котором стояла его изба. От нее осталась только одна труба от русской печки, одиноко высившаяся среди догорающих головешек. Дом сгорел до основания.
Постояв немного в молчании и всё еще не соображая, — неужто его избы действительно больше нет, — дед подбежал к пепелищу и, обойдя пожарище, бесцельно побрел по тропинке, ведущей под гору, в сад. Но, войдя под сень густо разросшихся деревьев, дед остолбенел, — «Свят, свят…»— и перекрестился.
Прислонившись к корявой, сучковатой низкой яблоньке, опершись спиной на развилок обросших мохом сучьев, прижимая руками к груди икону божьей матери, стояла его жена, тетка Матрена, белая, как мел, с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом.
Дед Игнашка, не веря своим глазам, подошел ближе. И тут он увидел, что лицо богоматери на иконе пробито тремя пулями. Пронизав икону, они попали Матрене в грудь и убили ее наповал.
Дед осторожно вынул икону из рук мертвой жены.
— Эх ты… матерь божья! И тебя расстреляли вместе с моей старухой, — проговорил Игнат и вдруг, рассердившись, швырнул икону в кусты, крепко выругавшись. — Тоже бог, бог… Матерь божья… А почему не спасли мою Матрену, почему дом сгорел?.. Почему?..
Похоронив свою жену, дед Игнат пошел к старосте — просить, чтобы определил его куда-нибудь на жительство.
Подойдя к дому старосты, дед Игнат увидел, что дверь закрыта. Он постучал под окном, прислушался. Видно, нет никого.
— И куда это Фадей Николаич скрылся, обходя дом вокруг, ворчал себе под нос дед Игнат.
Он не услышал, как подошла сзади вторая погорелица, Василиса Кузнецова.
— Ты что бродишь тут? — спросила она деда Игната.
— Да вот, хожу, милая, хочу видеть Фадея Николаевича нашего. Погорел я, милая, так вот пришел просить, — пусть хоть баньку какую даст, чтобы было где помереть. Один остался на старости лет. Последнее мое утешение — Матрену — убили. И дом и скотинка вся сгорела. Может, Фадей пожалеет.
— Что? — гневно воскликнула Василиса. — Этот злодей пожалеет? Да это же он, собака, всему нашему горю вина. Это же он немцам доказал, что партизаны в нашей деревне стоят. Все он, проклятый!
Дед Игнат с недоумением смотрел на разгневанную Василису.
— А ты, девка, не врешь ли? — строго спросил он.
— Вот те крест, что не вру! Чтоб у меня язык отсох! — скороговоркой ответила женщина.
— Да ты не крестись, дура. Бог-то, он нам не помощник. Вот мою старуху сквозь икону убили. Божья матерь и та не помогла ничуть. Толком расскажи.
— Да, да, дедушка. Все в деревне говорят, что староста виноват. И что ему надо было, черту! — запричитала она. — Ну, постояли бы партизаны и ушли. Так нет, змей окаянный, фрицев привел, бой устроил, — утирая передником слезы, почти голосила Василиса.
Всё еще не веря Василисе, дед двинулся по деревне. Но, куда бы он ни заходил, он слышал одно и то же. Всё Замогилье только и толковало о новой подлости старосты Фадея. Он донес немцам, больше некому. Да что и сомневаться, если Ванюха Беспятнов, возвращавшийся под вечер из района, из Полны, собственными своими глазами видел, как Фадей поспешал по дороге на Наумовщину. Для чего иного, как не для того, чтобы сообщить стоявшим там карателям о приходе партизан в Замогилье.
— Глаза вылупив, несется по дороге, — откуда и прыть взялась! — взволнованно рассказывал Ванюха. — Аж пот градом катится. Меня даже и не приметил.
— К немцам бежал, змей, иуда подлый. Больше некуда, — судили замогильцы.
Дед мрачно слушал эти речи, и кулаки его сжимались. Теперь он нашел своего злодея, виновника своего непоправимого горя.
— Черт с ним, с домом, — говорил он. — Я бы со своей силенкой и новый отгрохал, еще и лучше прежнего. Но зачем мою старуху убили? Он, он всему вина, Он виноват, что убили четырех партизан. Он виноват, что дома пожгли. Все он, змей, сделал! Ему и ответ держать перед народом, — твердил дед собравшимся вокруг мужикам.
Вечером, забравшись в свой погребок, дед Игнашка вычистил шомполку, достал из-за пазухи пороховницу, насыпал пороху на ладонь, на глаз отмерив заряд, всыпал в ствол, забил пыж из пакли, долго и молча приколачивая его шомполом. Потом всыпал двойной заряд картечи на волка, тоже забил. Поставил на капсюль пистон и отложил ружье в сторону.
Стал обуваться. Надел сухие шерстяные чулки, навернул поверх портянки, надел на ноги поршни, замотал веревочками. Набросив полушубок, подпоясался ремнем, а на голову надвинул заячий треух.
Взяв в руки свое ружье, заряженное на волка, дед Игнашка вышел из погребка.
Поднявшись на косогор, дед долго смотрел на остатки своего сгоревшего дома. Потом снял шапку, перекрестился в сторону кладбища, на котором похоронил Матрену, и, постояв еще минуту, вскинул ружье на плечо и решительно зашагал в сторону развилки дороги, расходившейся на Наумовщину и на Полну.
Рано утром, на третий день после боя, староста возвращался домой. Дойдя до распутья, он остановился, посмотрел на видневшуюся уже вдали деревню. Из труб домов кое-где шел дым.
Еще раз оглянувшись, он собирался уже было зашагать к деревне, как вдруг на дороге перед ним, загораживая путь, вырос дед Игнат, вышедший из кустов.
Руки деда крепко сжимали старую шомполку. Ее дуло было направлено в упор на старосту.
— Ну, Фадей Николаич, — спокойно и сурово сказал дед, — помогли тебе твои фрицы?
Староста стоял перед дедом, не в силах вымолвить ни слова. Губы его дрожали, пухлые обрюзгшие щеки будто осунулись, и весь он словно сразу стал ниже ростом. В глазах деда Игната мелькнула презрительная усмешка.
— Что, змей, видно, слов не найдешь? Что теперь народу скажешь?
Староста хотел было что-то вымолвить, но утреннюю тишину нарушил громкий выстрел. Не успев даже охнуть, предатель свалился мертвым в дорожную пыль. Часы — подарок гитлеровского коменданта — вывалились из жилетного кармана и повисли, покачиваясь на удерживавшей их цепочке.
На мгновение птички, щебетавшие в кустах, прекратили свое пение. Но вот густой черный дым, поднявшийся над дедовской шомполкой, рассеялся в утреннем воздухе, солнце светило по-прежнему, и птицы снова зачирикали, приветствуя встававший над землей день.
Дед Игнат подошел к уткнувшемуся лицом в землю старосте, посмотрел, сплюнул и, проговорив только: «Падло!»— исчез в кустах.
По просьбе жителей одной деревни Сергей Андреевич со взводом партизан пошел провести политбеседу, рассказать крестьянам, каково положение на фронтах. Когда возвращались обратно в лагерь, один из дозорных доложил, что какой-то вооруженный человек, вошел в гумно и до сего времени не выходил.
Сергей Андреевич приказал окружить гумно, думая, что туда забрался или полицай, или какой-нибудь заблудившийся партизан, опасавшийся войти в деревню. Не прошло и десяти минут, как партизаны нашли в соломе какого-то деда со старинным длинным шомпольным ружьем.
— Да я свой, ребятки, не бойтесь, — говорил дед партизанам, когда его вели к Сергею Андреевичу.
— А мы, дед, и не боимся тебя, — ответил один из партизан.
— Не боитесь, не боитесь… А зачем ружье отняли? — ворчал дед Игнат.
— Да так, дедуля, на всякий случай. Чтоб не бахнул от храбрости в кого-нибудь, — шутил партизан.
— Куда вы меня ведете? — строго спросил дед.
— К начальнику нашему, дедуля. Вот, погляди, стоит… С черными усами, — и партизан указал на Чернова.
Дед Игнат, взглянув на Сергея Андреевича, снял шапку, поклонился.
— Здравствуй, начальник.
Чернов глянул и изумился:
— Ба, старый знакомый, Игнат Никодимыч! Ты как сюда попал?
Дед Игнат рассказал все, что случилось после боя в Замогилье.
— Ну, что ж, дед, — предложил Сергей Андреевич. — Куда тебе на старости лет деваться. Коли хочешь, — пойдем с нами в лагерь. Силенки-то у тебя как, для походов хватит? Сможешь?
— Вот спасибо, товарищ начальник, — бормотал дед Игнат, пристраивая на плечо возвращенное ему ружье. — А насчет силенки — можешь не сумлеваться. У меня — хоть отбавляй. Еще молодого за пояс заткну.
— Ну вот и хорошо, будешь у нас ездовым, — проговорил комиссар.
Так с тех пор и остался дед Игнат в отряде. Быстро полюбился бойцам, крепко подружился со старшиной Синицыным. Часто он подшучивал над Петькой, приговаривая:
— Да я в твои годы, милок, почитай что еще мамкину грудь сосал, а ты — вон, погляди, какой. И не подступиться к тебе, кругом оружием обвешан. Со стороны посмотреть, вроде начальник — весь в ремнях.
А Петька не обижался, смеялся вместе с дедом Игнатом.
Однажды Петьке дали задание — побывать в трех деревнях и узнать, появились ли там немцы и какое у них вооружение. Переодевшись в лохмотья, мальчик отправился в поход. Благополучно миновав первую деревню, Заболотье, где он ничего подозрительного не обнаружил, Петька направился в другую деревню, Старину. Было известно, что там стоят немцы. Переходя из избы в избу под видом нищего-побирушки, выпрашивая кусочки хлеба, Петька выяснил, что в Старине находятся всего лишь пять немцев из комендантского взвода, прибывших для заготовки продуктов. Зато в деревне Захворово, по словам старинских мальчишек, «немцев чума».
Значит, там можно узнать что-то интересное. Выйдя за околицу, паренек бодро зашагал по направлению к Захворову.
Уже издали, подходя к деревне, Петька увидел ходивших по улицам гитлеровцев.
— «Эсэсовцы! — приблизившись, узнал Петька по эмблеме на фуражке — череп и скрещенные кости. — Ну, Петя, здесь держи ухо востро, не то пропадешь ни за нюх табаку!» — прошептал мальчик про себя. И, поплевав на руки, Петька размазал по лицу пыль и грязь. «Беднее выглядеть буду.»
Поправил на плече нищенскую сумку, взяв в руки рваные ботинки, и уныло поплелся к крайнему домику. Мимо него прошли солдаты, о чем-то переговариваясь и громко хохоча.
«Вроде как будто навеселе», — заметил про себя Петька.
Обождав, пока удалятся солдаты, мальчик подошел к избе и постучал в низкую оконную раму. В окне показалось недовольное, обросшее бородой лицо крестьянина. Увидев Петьку, он отворил форточку.
— Чего в окно-то тарабанишь? Дверей не нашел, что ли? Если что надо, заходи в избу и спроси.
Петька подошел к двери, нажал на щеколду и вошел в сени, где уже стоял бородатый хозяин.
— Заходи, заходи, — гудел он своим густым басом, открывая дверь в избу.
Петька вошел и, сняв шапку, остановился в углу у печки, подле ухватов.
— Ты что ж стал, как святой? Присаживайся, не бойся.
Петька присел на уголок лавки. Хозяин сел на другой ее конец у стола. Посмотрел на мальчика, помолчал и спросил:
— Издалека идешь, парень?
— Издалека, дядя, — тяжело вздохнув, ответил Петька.
— Голодный, наверно? Вижу. Не от хорошей жизни по миру ходишь, куски собираешь, — говорил крестьянин, сворачивая из самосада козью ножку.
Он поднялся, отворил дверь во вторую половину избы и громко позвал:
— Доча, а доча! Иди сюда. Покорми вот паренька.
И, вернувшись обратно, снова сел у стола, попыхивая самокруткой и пуская к потолку клубы сизого дыма.
В комнату легко вбежала белокурая девочка лет тринадцати на вид. Она с любопытством посмотрела на оборванного незнакомого мальчика. А крестьянин добродушно, по-отцовски сказал ей:
— Ну-ну, не задерживай человека. Собери-ка лучше ему покушать что бог послал.
Девочка побежала в чулан и вернулась оттуда, держа в одной руке крынку молока, в другой — маленькую миску студня. Потом достала два куска хлеба и положила всё около Петьки.
— Кушайте, — тихонько, почти шепотом, произнесла она и села у печки на маленькую скамеечку, смотря на мальчика.
Что-то знакомое почудилось Петьке в лице девочки. Красивые голубые глаза открыто смотрели на него.
Крестьянин, видя, что Петька не ест, а смотрит на девочку, заметил:
— Ты бы, Маша, не смущала паренька-то. Что уставилась?
У Петьки даже в горле что-то застряло: «Маша? — подумал он. — Неужели она?»
Он повернулся к крестьянину. Бородатый! Тот. Тот самый, которому Петька отдал тогда, на дороге, больную девочку Машу. Почти год прошел. Теперь ее и не узнать. Только те же глаза и белокурая голова.
И Петька, еще раз взглянув на девочку, окончательно убедился, что перед ним та самая Маша, которую он в свое время отдал на дороге вот этому крестьянину.
И, встав из-за стола, посмотрев на мужчину, Петька сказал:
— Дядя, а ведь я вас знаю. И эту девочку знаю, — он указал в сторону сидящей у печки Маши.
Крестьянин, ухмыльнувшись в бороду, посмотрел на Петьку, видно тоже что-то вспоминая, и спросил:
— Откуда же ты нас знаешь?
— А помните, в прошлом году, осенью, я был с этой девочкой? — И Петька ткнул пальцем в сторону Маши. — А мертвая старуха там, около копны сена, осталась.
Крестьянин, хитро улыбнувшись, ответил:
— Узнал? Молодец! А я, брат, тебя, как взглянул в окно, так сразу признал. Зато и пригласил в избу, — и, обращаясь к Маше, добавил — Ну, дочка, посмотри на своего спасителя. Не он, так лежать бы тебе в сырой земле, вместе с бабушкой.
Маша, наблюдавшая всё время за мальчиком, про которого столько слышала от дяди Федора, вдруг сама, своими глазами увидела его перед собой. И теперь девочка с любопытством и интересом разглядывала Петьку.
А он смущенно поднялся из-за стола, подошел к девочке и протянул ей руку:
— Здравствуй, Маша. Вот и встретились.
Маша, покраснев до ушей, пожала Петькину руку и тихо прошептала:
— Здравствуй…
— Ладно, баснями соловья не кормят, — вмешался дядя Федор. — Ешь, парень, наворачивай. Студень хороший, — вчера последнего барана втихую заколол. Все равно фрицы сожрут. Ешь, не стесняйся, — голодный, небось.
Перед Петькой была трудная задача. Перед выходом в разведку он плотно закусил в отряде. Но нужно было притворяться, что голоден, — как ни хорош дядя Федор, но ведь нельзя же сказать ему, откуда он пришел.
А хозяин, как на грех, не прекращал расспросов:
— Ты что же это Петро, делаешь… Все нищим ходишь, попрошайничаешь? Ну так вот, давай ближе к делу. Оставайся у меня за сына. Дочку-то я приобрел, а сына нет. Всю жизнь с Аксиньей о детях горевали, не было своих-то. А если у тебя нет ни отца, ни матери, — иди к нам в дом. Любить и жаловать буду, как своего.
Как-нибудь проживем, с голоду не подохнем. А скоро и наши вернутся — снова заживем по-людски.
Маша выжидательно, радостно ждала Петькиного ответа. Но мальчик, посмотрев на крестьянина, на Машу, опустил голову и ответил:
— Не могу я у вас остаться. Вам самим трудно. Уж я как-нибудь и один проживу. Не все же люди боятся, — подадут. Есть еще и такие, как вы, — кивнул он в сторону дяди Федора.
— Ну, как знаешь, — обидчиво произнес тот. — Не маленький, сам можешь рассуждать. Нравится попрошайничать — скатертью дорога. А я-то думал тебя к делу приучить. Да, видно, нравится вольная жизнь. Лет-то тебе сколько, кстати?
— Скоро пятнадцать будет, — ответил Петька.
— А мне тринадцать осенью будет, — проговорила Маша.
— Да, да… ровеснички, значит, — задумчиво проговорил дядя Федор и пустил такие клубы едкого дыма, что Петька закашлялся.
Посидел Петька еще немного с Машей и дядей Федором, поговорил, а у самого в голове одна дума — надо идти. Поднявшись с лавки, он поблагодарил хозяина и Машу. А как посмотрел на Машу, так и покраснел, как рак. Застеснялся ее что-то.
— Я немножко провожу тебя, — подбежала к нему Маша.
— Если хочешь, — иди, — не слишком любезно ответил Петька, подумав про себя: «Может, это и к лучшему».
Маша и Петька молча, медленно шли по улице. Кругом важно расхаживали гитлеровцы. Петька приостановился, посмотрел на Машу и сказал:
— Шла бы ты домой. А я один… Иди.
И, не дав ей выговорить ни слова, он зашагал дальше.
Укоризненно поглядев на него, девочка остановилась. Со слезами на глазах она смотрела вслед удалявшейся жалкой оборванной фигурке с нищенской сумкой через плечо, переходившей от избы к избе и постукивавшей под окнами.
— Ой, как трудно ему! Ходит, хлеба просит. Один… Почему он не хотел у нас остаться?
Почти в каждом дворе слышалась брань, неистовое кудахтанье кур. У большого с высоким крыльцом дома два немецких солдата вырубали кусты малинника. Петька увидел, как из одной избы выбежала в сад простоволосая тоненькая девушка, за которой гнался пьяный солдат. Через несколько минут из кустов донесся раздирающий душу крик:
— Помогите!.. Караул!..
Но на помощь никто не шел.
Сердце Петьки защемило от страха и жалости. Но он упрямо шел вперед по деревне, стараясь на ходу запомнить, где стоят орудия и две танкетки.
Самое страшное он увидел посреди деревни. На площади, где раньше, видно, были базары, возвышалась огромная виселица. На ней, слегка покачиваясь, висело два окровавленных трупа, На груди каждого была прикреплена доска с черной надписью: «За неподчинение властям Великой Германии и помощь партизанам». Сквозь изодранную одежду казненных виднелись темные пятна синяков и кровоподтеков. Лица невозможно было распознать— так они были избиты.
Ужас и гнев охватили сердце Петьки. Ему вдруг захотелось скорей уйти из этой деревни, поскорее вернуться в отряд и рассказать всё, что он видел. Рассказать так, чтобы партизаны, как один человек, пошли за ним сюда, напали и истребили проклятых фрицев!
Повинуясь этому охватившему его чувству, Петька забыл об осторожности и быстро побежал прочь из деревни. Это было непростительной ошибкой. Никто так не возбуждает подозрения, как человек, убегающий из деревни, занятой врагом.
— Хальт! Хальт, руссише швейн!..
Петька увидел двух немцев, бежавших ему наперерез.
— Хальт! Хальт! — кричали они.
Петька остановился.
Подбежавший к нему долговязый немец с разбегу пнул мальчика ногой. Петька упал. Подоспел и второй гитлеровец. Он небрежно схватил мальчика за шиворот, рывком поставил на ноги, а затем поволок к ближайшему дому.
Петька не успел и опомниться, как очутился в избе. Перед ним за столом сидел тощий, сухопарый немец с лошадиным лицом и глубоко провалившимися глазами.
Мальчик смотрел на него, и в душе его кипел гнев. Вот он — враг, опоганивший родную советскую землю, обездоливший его, Петьку, и тысячи других, таких же, как и он, советских ребят. Страх, растерянность сняло как рукой. Смертельная опасность, нависшая над ним, ненависть к врагу родили у Петьки желание защищаться во что бы то ни стало, обмануть врага, перехитрить его и вернуться в отряд, чтобы рассказать всё, что знал, что видел.
И Петька решил бороться.
— Ты кто?.. — спросил его немец по-русски.
Петька, дерзко посмотрев в глаза офицеру, ответил:
— Человек!
Офицер громко захохотал. Обратившись к сидевшим вокруг гитлеровцам, он, по-видимому, перевел им ответ Петьки, потому что те тоже дико и оглушительно захохотали.
— Человек?!. Не человек, а русская свинья, — пояснил офицер с лошадиным лицом. — Грязный щенок, порожденный от таких же грязных родителей.
Сделав грозное лицо, он спросил:
— Где родители?
Петька, пересилив желание плюнуть в лицо фашисту, бодро соврал:
— В Германию, на работу поехали. А я с бабушкой остался. Потом бабушка умерла. Вот я и хожу, прошу хлеба.
Офицер, выслушав, брезгливо поморщился и коротко распорядился:
— Посадить! После разберусь, — не врет ли.
Солдаты выволокли мальчика из избы и потащили к какому-то амбару. Со скрипом растворилась дверь, Петьку больно толкнули в спину, и он очутился в темноте.
«Ну, вот и всё», — решил Петька. Его охватила дрожь. Мужество, с которым он выдержал первый допрос, снова оставило его. Опять стало страшно. Немцы все пьяны, а пьяные они еще злее. Сделают, что хотят. Возьмут и повесят, как тех, на площади.
Сердце мальчугана быстро стучало. Теперь — конец!
Маша видела почти все. Видела, как один из гитлеровцев ударил ногой Петьку, как тот упал. Как его схватили и потащили в избу. Притаившись у забора, около которого ее оставил Петька, она, затаив дыхание, наблюдала за избой, куда ввели ее друга. Девочка даже не замечала, что плачет. Слезы бессилия и жалости к этому незнакомому мальчику, который когда-то спас ей жизнь, катились по ее лицу.
— Бедненький. Несчастный, — шептала она. — А эти звери фрицы его бьют. За что же?.. Ох, если бы я могла помочь ему.
В это время она снова увидела, как из избы вывели Петьку и втолкнули в амбар, а дверь закрыли на замок.
А дом-то — старосты. Вон и пес Шарик, злой такой, вертится около крыльца. Всё еще не привык к немцам— всегда на них лает.
Маша хорошо знает Шарика. Всегда давала ему костей, когда были, а то и хлеба кусочек. И, злой ко всем, пес ласково встречает Машу, ластится к ней.
Закрыв дверь амбара на замок, немец-часовой постоял немного, огляделся, свистнул собаке и, бросив ей кусок сыру, пошел в дом.
Маша видела, как Шарик подбежал к брошенному сыру, понюхал и даже взял в зубы, но тут же кинул и, презрительно тявкнув, подошел к двери амбара, куда посадили Петьку, и лег.
Маша всё смотрела и думала, — как же помочь? В это время по улице, мимо дома, прошла Иваниха, жившая на другом краю деревни. Шарик, вскочив, громко залаял на нее. Часовой мгновенно выбежал на крыльцо.
Увидев, что собака лает на проходящую старуху, немец успокоился.
— Гуте хунд, браве хунд, — одобрительно кивнул он Шарику. — Хороший собак… Тут лежать!
И ушел обратно в дом.
«Да что же я! — спохватилась Маша. — Помочь, помочь надо.»
Но как? К двери не подойдешь. А если попробовать с другой стороны? Ведь задняя стена амбара выходит в сад. А там кусты, и густые…
Прокравшись вдоль забора, девочка бесшумно проскользнула в щель между частоколом и пробралась в сад. Этот лаз был ей хорошо знаком. Не раз она пользовалась им, чтобы поиграть с Шариком, принести ему лакомый кусочек и — заодно — пощипать сочную малину, которая особенно хорошо родилась в старостином саду.
Выходившая в сад задняя стенка амбара покосилась. Между досок образовались порядочные щели. Маша проползла между кустами, стараясь не шевелить веток, и прильнула к стене.
— Петя!.. Петюшка!..
— Маша, ты? — радостным шепотом отозвался мальчик.
— Я, Петя. За что тебя посадили?
— А бес их знает, — с нарочитой бодростью отозвался Петька. — Сиди теперь, как болван. Выбираться надо. Было бы чем — я бы стенку подкопал. Да одними руками ничего не сделаешь. Вот бы лопату…
— Петя! У нас дома есть. Маленькая, солдатская… Я сейчас принесу.
— Ого, вот это ладно. А ну — действуй.
Маша ушла не надолго. Тщательно спрятав короткую саперную лопатку под жакеткой, пробралась она незамеченной в сад.
Однако сделать подкоп было не так просто. Земля у стенки амбара слежалась, окаменела. В ней то и дело попадались какие-то камни, щебень.
Лопата звякала о них, и Маша каждый раз замирала в ужасе: вдруг услышат. Пот катился по лицу девочки, пряди волос прилипли ко лбу.
Вдруг сердце ее замерло, лопата выпала из рук: кто-то фыркнул совсем рядом и что-то влажное и горячее ткнуло ее в шею. Маша еле осмелилась повернуть голову, чтобы посмотреть, кто это.
«Шарик! Фу, неладный… Вот напугал!» Свесив из пасти розовый язык и склонив голову набок, пес с интересом наблюдал за девочкой, затем, решив, что в земле, по-видимому, кроется что-то очень интересное, яростно заскреб землю лапами рядом с Машей. Крупные комья земли полетели из-под сильных собачьих лап, обрушиваясь на громко зашелестевшие кусты.
«Господи, этого еще не хватало!» Маша чуть не плакала. Ведь услышат, придут… На счастье, в углубившейся яме ей попалась под руку старая кость.
— Шарик, собаченька… На-на-на…
Радостно завиляв хвостом, пес схватил нежданный подарок и, обежав амбар вокруг, улегся на крыльцо и занялся костью. В это время немец снова выглянул из дома, внимательно поглядел в сторону амбара. Увидев, что собака по-прежнему лежит на месте и усиленно трудится над какой-то костью, он решил, что все в порядке, и снова скрылся в избе.
А тем временем и Петька не сидел сложа руки. Обдирая пальцы в кровь, он усиленно старался вывернуть из пазов нижнюю доску из стенки амбара. Доска была подгнившая и трухлявая, но все же справиться с нею голыми руками было трудно. Наконец она поддалась, и тут Петька громко охнул.
— Что с тобой? — встревоженно спросила Маша, продолжавшая копать.
— Черт! Ноготь ободрал. Вот больно!
За доской оказалась земля. С этой стороны, под полом, она была совсем мягкой. Эх, если бы хоть скребок какой!.. Оглянувшись по сторонам, Петька в полумраке амбара увидел в углу какие-то черепки и быстро пробрался туда. Ура! В углу валялись осколки большого глиняного горшка и консервная банка. Пользуясь этими несложными орудиями, мальчик быстро начал рыть землю.
Подкоп всё расширялся. Вот уже соединились в глубокой яме руки Петьки и Маши. Вот уже Петька попробовал высунуть из-под стенки амбара голову… Но нужно было расширить отверстие настолько, чтобы мальчик мог пролезть в него. И, с помощью Маши, Петька копал, примерялся пролезть и снова копал…
Обоим казалось, что время идет, а работа не двигается с места. Наконец, еще раз безуспешно попробовав просунуться в лаз, Петька в ожесточении плюнул.
— Будь ты неладен! Фуфайка поганая мешает. К черту это тряпье!
И он быстро скинул с себя маскировавшие его лохмотья — старые тряпки и продранный ватник, оставив на себе лишь новые трусики — подарок «комиссарши», тети Мани, и плотно облегавшую его майку.
Вот это уже иное дело. Вытянув вперед одну руку и плотно прижав к телу другую, Петька ужом протискивался в подкоп. Ободрал плечо, до крови ссадил щеку о попавшийся в земле камень. Но вылез!
И вот он стоял перед Машей, вымазанный землей, измученный, грязный, но по его лицу, на котором смешивались потоки пота, грязь и кровь из свежей царапины, расплывалась счастливая улыбка. Он был свободен!
— Спасибо тебе! — радостно воскликнул он. — Спасибо! А теперь — бежим, Маша. Скорей, пока фрицы не заметили. Ты — живо домой, — подталкивал он девочку.
— А ты куда? — смотря в глаза Петьке, прошептала Маша.
— Я? Да я в другую деревню убегу, — соврал Петька.
— Бежим к нам. Дядя Федор спрячет — и немцы не найдут. Бежим! — уговаривала мальчика Маша.
— Нет, нельзя. Найдут, — и меня, и вас убьют фрицы. Беги, — торопил Петька Машу, — беги, родная, беги, родненькая… — толкал Петька девочку в спину.
Маша плакала. Ей было до боли жалко Петьку.
— Убьют тебя, — сквозь слезы говорила она.
— Ничего. Не убьют. Ну, прощай пока, не надо, а то еще фрицы услышат. Прощай. И ступай скорей домой.
Подтолкнув Машу к забору, Петька осторожно, ползком стал пробираться через сад между кустов смородины.
Посмотрев вслед Петьке, Маша тоже побежала домой, захватив лопатку.
А Петька, перебегая грядки с капустой, запнулся, упал, снова поднялся, пересек картофельное поле. Но, когда, добравшись до изгороди, он стал перелезать через нее, под ним с треском сломалась жердина.
Петька сорвался с забора, шлепнулся на четвереньки, вскочил на ноги… Перед ним расстилался луг, за которым виднелся переброшенный через речку мост. Скорее туда!
Солдат-часовой, вышедший тем временем на крыльцо избы и мирно дремавший на ступеньках, услышав треск подломившейся жерди, поднял голову, но, не заметив ничего подозрительного, стал снова клевать носом. Всё дело испортил Шарик. Треск ломающегося забора всполошил его. Услышав подозрительный шум, пес с заливистым лаем бросился в огород, чтобы расправиться с чужаком.
Это встревожило часового. Он поспешил за собакой и увидел вдалеке, на лугу, улепетывавшего во весь дух Петьку. Кинувшись обратно, к амбару, немец распахнул дверь. По полу была раскидана одежда, прямо против двери зиял подкоп…
Выбежав на улицу, гитлеровец дважды выстрелил. На выстрелы из избы выбежали еще два солдата. Один из них, узнав, в чем дело, подскочил к стоявшему около избы мотоциклу и завел его. Мотор заревел. Мотоциклист помчался по дороге наперерез Петьке, бежавшему к мосту.
Услышав выстрелы и почуяв, как у него над головой просвистели две пули, Петька оглянулся. Стрелявший в него солдат бежал следом, размахивая на ходу винтовкой, и, показывая кому-то в сторону, что-то кричал по-немецки. Посмотрев туда же, Петька увидел, что по дороге к мосту со страшной скоростью несется мотоцикл.
«Поймают! — мелькнуло в голове у мальчика. — Надо обратно.»
Заметив, что Петька повернул, немец выстрелил снова. На этот раз Петька даже увидел, как пуля, попав в камень и подняв облачко пыли и осколков, с визгом и воем пошла кверху.
«Нет, надо вплавь на ту сторону. Там кустов много, да и лес близко», — молнией пронеслось в Петькиной голове.
Подбежав к обрыву, мальчик с разбега нырнул в глубокую, но узкую реку. Словно щука, проскочил он речку и, выбравшись на противоположный берег, вломился в густой лозняк, росший вдоль воды.
Взбежав на бугорок, откуда ему было всё видно, Петька остановился перевести дух. Из-за кустов он видел, как преследовавший его солдат бегал по лугу около реки. Очевидно, он не мог понять, куда девался мальчик. Однако мотоциклист, по-видимому заметивший с моста, как Петька прыгнул в реку, свернул в поле и погнал мотоцикл прямиком.
Согнувшись, Петька бежал около кустарника и по канавке выбрался в лощину. Там паслась лошадь, спрятанная за деревней от гитлеровцев. Увидев мальчика, лошадь тихо заржала и остановилась, насторожив уши и прислушиваясь к тарахтенью мотоцикла.
— Теперь только бы добраться до леса, — пробормотал про себя Петька.
Но, когда он проскользнул через кусты, он увидел перед собой широко расстилавшееся чистое поле.
«Не добегу. Поймают, убьют, как зайца», — подумал Петька.
На секунду он застыл на месте в коротком раздумье. Затем быстро вернулся обратно к лошади. Протянув руку и тихонько приговаривая: «Тпру… стой же, да стой, глупая…» — он смело подошел к лошади. Смирная кобылица ласково потянулась бархатными губами к руке мальчика.
Отвязав веревку, за которую лошадь была привязана к вбитому в землю колу, Петька схватился рукой за гриву и мигом очутился на спине кобылицы. Обеими руками вцепившись в гриву, как клещ, и сжав бока лошади ногами, Петька ударил ее пятками.
Однако особенно подгонять не пришлось. Как раз в этот момент мотоциклист, по-видимому застрявший в борозде, газанул так, что мотор его машины затрещал, словно пулемет. Лошадь стриганула ушами, с места взяла в галоп и помчалась к лесу. Прижавшись к лошадиной шее, Петька замирал от страха. Теперь у него была одна мысль — только бы не упасть. Он даже не обратил внимания на хлопнувший откуда-то сбоку выстрел. До лесу оставался всего лишь какой-нибудь десяток метров.
А выскочивший на бугорок мотоциклист, видя, что скачущий на лошади подросток в красной майке вот-вот уйдет из его рук, остановил машину и, направив в сторону Петьки укрепленный на руле пулемет, нажал гашетку, дал очередь, потом вторую…
«Вжик… вжик…» — засвистели пули совсем рядом с Петькой. Лошадь вдруг с ходу остановилась и стала оседать на задние ноги. Едва не перелетевший через ее голову Петька повис на гриве, но, вовремя разжав руки, успел отскочить в сторону. Обе задние ноги лошади были перебиты, из них лилась кровь. Разгоряченная кобылица, стоя на передних ногах, пыталась приподняться, оглядывалась назад, крутила головой и вдруг, словно поняв, что ей больше не встать, заржала протяжно и жалобно. Шагнув к морде лошади, мальчик вдруг увидел, что из глаз кобылицы катились слезы. Петька не замечал, что и сам плачет от острой жалости к животному, только что спасшему его.
Просвистела новая пулеметная очередь; Петька согнулся и, низко пригибаясь к земле, кинулся в лес.
Сзади трещал пулемет, разрывные пули щелкали по деревьям. Но Петька всё углублялся в лесную чащу.
Поздним вечером Петька вернулся в отряд. Встретившая его тетя Маня даже испугалась, увидев перед собой мальчика, измазанного грязью, с окровавленным лицом, исцарапанного и исхлестанного сучьями. Она хотела было немедленно отвести его в санчасть, чтобы вымыть и привести в порядок, но Петька вывернулся из-под протянутой к нему руки и, бросив только: «Некогда, тетя Маня, я сейчас», — помчался прямо к Чернову.
У Сергея Андреевича Петька отдышался и по порядку подробно рассказал всё, что видел, где был и что с ним случилось.
— Ну, молодец, — сказал Чернов, внимательно выслушав рассказ юного разведчика. — Справился неплохо. Теперь иди, приведи себя в порядок и отдыхай.
Немного позже разведка привела в отряд несколько бежавших из деревни Захворово колхозников, встреченных партизанами. Все они подтвердили принесенные Петькой данные о численности гитлеровцев и их расположении.
Той же ночью партизаны сделали налет на деревню, занятую карателями; не ожидая от партизан такой дерзости и быстроты, гитлеровцы, захваченные врасплох, почти не сопротивлялись. В панике бросая оружие, они пустились наутек. Только в крайнем домике, где когда-то была колхозная изба-читальня, партизаны встретили упорное сопротивление. Прямо из окон дома в них строчили два пулемета.
Отличился моряк-балтиец Николай Утлих. Зайдя со двора, он ползком подобрался к окну и бросил в него одну за другой две гранаты. Пулеметы замолкли. А когда крыша избы загорелась, подожженная попавшими в нее трассирующими пулями самих немцев, из дома никто не выбежал… Дом горел, как факел, и скоро крыша его рухнула внутрь, похоронив под собой трупы гитлеровцев.
Распразившись с оккупантами, партизаны, с помощью местных жителей, сняли с виселицы на базарной площади трупы казненных — колхозного бригадира Никифора Ивановича Сидорова и его восемнадцатилетнего сына — комсомольца Мити. Оба активно помогали партизанам; их предал полицай — тайный агент гестапо, которому, к великому сожалению захворовцев, удалось бежать вместе со спасшимися гитлеровцами.
Тела зверски замученных патриотов были уложены на крестьянскую телегу, украшенную цветами и зеленью, и отвезены за деревню, где бойцы партизанского отряда и местная молодежь уже успели выкопать братскую могилу.
Пасмурны и суровы были лица партизан и крестьян, тесной толпой окруживших могилу, в которую уложили бок о бок отца и сына. Могилу быстро зарыли. И тут, сделав шаг вперед, из толпы выступил Чернов.
— Покойтесь с миром, товарищи, — глухо и торжественно прозвучал голос комиссара. — Честь и слава вам, павшим в борьбе за родную землю. Мы не можем украсить вашу могилу цветами, поставить вам памятник. Мы должны даже сровнять ее пока с землей, чтобы не нашли ее псы-оккупанты, чтобы не надругались над вами и мертвыми. Мы не можем даже отдать вам, борцам за свободу, последний боевой салют. Но клянёмся: каждый наш выстрел по врагу будет салютом в вашу честь.
В полном боевом порядке отряд покинул деревню, забрав немалое количество военных трофеев. Возвращаясь, бойцы огорчались лишь одним, — что не могли взять с собою захваченные у немцев танкетки. Их пришлось сжечь, сняв лишь станковые пулеметы. Пришлось взорвать толовыми шашками и противотанковые пушки. Тащить с собою такую тяжесть было неразумно, да и снарядов к ним взять было неоткуда.
Уложив раненых в повозки, отряд направился в глубь леса.
Всю ночь, пока в Захворове хозяйничали партизаны, староста Прокоп Прокопыч просидел в своем «личном бомбоубежище» — небольшой пещерке, хитроумно выкопанной в стене заброшенной картофельной ямы. Фруктовые деревья, густо окруженные молодой порослью, надежно укрывали яму от постороннего глаза.
Только на рассвете, когда давно уже отгремели последние выстрелы, староста решился, наконец, выбраться наружу и поразведать, — что же делается в деревне?
«Дом-то цел ли?»— была первая мысль Прокопа Прокопыча Сидорова, когда он, отдуваясь, вылез из кустов.
Дом был цел. Его крыша, даже не задетая ночной перестрелкой, мирно проглядывала через ветки деревьев.
Осторожно, с оглядкой, староста подобрался к изгороди, отделявшей сад от двора. Еще не известно, — что делается в доме?
Осторожность всю жизнь была главным руководящим мотивом действий Прокопыча. Она позволила ему, богатеющему крестьянину-середняку, сохранять неплохие отношения с односельчанами в старое время. Она помогла ему избежать раскулачивания в годы коллективизации. Порядив между собою, захворовцы порешили, что Прокопыч — мужик хоть вроде и зажиточный, но не вредный и советской власти не противник. Без особых возражений его приняли в колхоз, куда Прокопыч вступил из той же осторожности — чтобы не отличаться от других.
И в колхозе Прокоп Прокопыч действовал осторожненько— на глаза правлению без особой надобности не лез, выполнял свои обязанности ни хорошо, ни плохо, ни разу не заслужил похвал, но не имел и выговоров. Когда умерла его первая жена, не оставив ему детей, Прокоп вторично не женился — тоже, пожалуй, из осторожности, — кто его знает, на какую попадешь.
И лишь раз в жизни обычная осторожность изменила ему, когда, вскоре после прихода гитлеровцев, Прокоп Прокопыч, уверенный в непобедимости завоевателей всей Европы, открыто стал на их сторону, приняв на себя обязанности старосты, и впервые развернулся, выслуживаясь во всю мочь.
Развернулся, а теперь горько сожалел об этом. Партизанское движение в крае ширилось и росло. Как ни скрывали гитлеровцы истинное положение на фронтах, но правдивые известия разными путями доходили до населения. И Прокоп Прокопыч всё чаще корил себя за то, что поддался соблазну власти.
«Заглонул кус, а теперь и не выплюнуть, — размышлял он и сейчас. — Если партизаны в деревне остались, — не вывернешься. А если немцы верх взяли, тоже как бы не сказали, чего, мол, прятался, когда нужно было нам помогать? Господи милостивый, дожил до хорошей жизни! К собственному дому, как вор, крадусь!»
И он почти на цыпочках вошел во двор и стал тихонько подходить к окошку, чтобы заглянуть в него.
Несмотря на ранний час, жители деревни уже не спали. Взбудораженные ночными событиями, захворовцы в эту ночь и не ложились. Слышались голоса, по улицам ходили люди. Над пепелищем сгоревшей избы-читальни вился дым, поднимавшийся от догоравших бревен. В утреннем воздухе тянуло гарью и смрадом сгоревших трупов.
Крадучись, Прокоп Прокопыч подошел к окошку и заглянул в избу. Вроде бы пусто. Никого.
— Что это ты, сват, никак к себе в избу без стука заходить боишься? — раздался вдруг насмешливый женский голос.
Староста круто обернулся. Глядя на него в упор, у ворот стояла бабка Иваниха. По ее худому, иссохшему лицу скользила ехидная улыбка.
— Да нет, оконницу смотрю, — что-то вроде подгнивать начинает, — по возможности равнодушно ответил Прокопыч.
— Погляди-ка, погляди… Гнили кругом много. Как бы, кроме оконницы, и еще что не погнило, — с прежним ехидством поддержала Иваниха.
Черт бы побрал проклятую бабу! У старосты так и чесался язык спросить, — что же всё-таки случилось в деревне? Но как задать такой вопрос?
— А ты что больно рано встала? — решился на атаку Прокоп. — Гостей своих проводила?
— И-и, Прокопыч, давно уже, — невозмутимо отвечала Иваниха. — Можешь сбегать к своим хозяевам доложить, — чисто, мол, в деревне, спокойно. Возвращайтесь, господа непобедимые, снова с бабами да детишками воевать. Догонишь ли только, смотри. Ночью так отбыть спешили, что кое-кто и портки надеть позабыл.
И Иваниха с нескрываемой язвительностью захохотала.
Вот язва баба! Уродится же такой язык.
— Смотри, болтай поменьше, как бы не попало, — мрачно проворчал староста.
— А за что же мне попадет? Правду говорю. Да и люди добрые в обиду не дадут. И тебя, Прокопыч, за заслуги твои не забудут. Наказывали гости мои передать, — очень, мол, жалеют, что поздороваться с тобой не пришлось. На днях обязательно к тебе завернут с подарками. Пеки пироги, ставь пиво.
И, презрительно глянув на старосту, Иваниха, как ни в чем не бывало, двинулась дальше по улице.
Экая дрянь старуха! До чего смела стала! Прямо грозит. А что, если?.. По спине старосты пробежала дрожь. Уехать бы куда подальше… Так ведь дом, добро нажитое…
Ну хоть теперь-то партизан в деревне нет! Староста кинулся в дом и быстро захлопнул за собою дверь. Тут спокойствие окончательно оставило его, ноги задрожали, и он тяжело опустился на лавку, жалобно глядя на иконы, которыми сразу после прихода оккупантов демонстративно завесил красный угол.
— Господи, господи, вскую мя оставил еси… — вслух жаловался он. — И понесла меня нелегкая на старости лет в начальники! Жил бы себе потихоньку, на глаза не лез. Вот и было бы — какая власть ни придет, для всякой хорош. А теперь, создатель пресвятый! То одни, то другие… На кого и угождать, не знаешь. Немец-то — молодец на овец, а на молодца и сам овца. Бабье пугать мастаки, а как дошло до дела — еле ноги унесли, обо мне и не вспомнили. Не уйди партизаны, болтаться бы мне на перекладине…
— А они ушли? — вдруг раздался глухой, словно из-под пола несущийся голос.
Прокопыча как ветром с лавки сдуло.
— Свят, свят, свят… — забормотал он, крестясь и отступая к дверям. — Кто это, господи?
В подпечье что-то ворочалось. Гремели засунутые туда старые горшки и ухваты, и вдруг, из темной дыры подпечья, под устьем большой русской печи показалось что-то черное, непонятное, зло глядевшее на Прокопыча темными, глубоко проваленными глазами.
— Чур меня, чур, нечистая сила… — В страхе староста никак не мог найти ручку двери и, пытаясь спиной отворить ее, толкался объемистым задом не з дверь, а в косяк.
Наконец, путаясь длинными ногами в заржавленных ухватах, из-под печки вылез не домовой, а штурмбанфюрер Гиллер собственной особой. Нечистиком, впрочем, его сейчас можно было назвать, отнюдь не греша против правды. Обычно столь выдержанный и выхоленный, майор был покрыт грязью и паутиной, налипшей не только на его черный эсэсовский мундир, но даже на волосы, всегда так гладко зализанные, а сейчас растрепанные и стоявшие какими-то нелепыми хвостиками.
При первых выстрелах, раздавшихся у дома, Гиллер выбежал на крыльцо, но, одним взглядом оценив положение, сообразил, что уйти из рук партизан будет трудно, и ринулся обратно, в расчете на то, что никто не станет его слишком тщательно разыскивать именно в доме старосты, а скорее всего почтут бежавшим. Темный зев подпечья привлек его внимание, и, попытавшись протиснуться в него, Гиллер быстро убедился в преимуществах русской сельской архитектуры. Несмотря на свою долговязость, он уместился там целиком и благополучно просидел в своем убежище, пока, наконец, неосторожная беседа старосты с самим собой не убедила его в том, что партизаны уже покинули деревню.
А Прокопыч тем временем нашарил ручку двери, но сейчас его обуял такой страх, что он уже не в силах был повернуть ее. Стоявший перед ним измазанный и измятый эсэсовец, пронзительно глядевший на него своими дырками-глаза-ми, был во сто раз страшнее вся-ких домовых.
— Г-господин офицер… в-ваше благородие… — заикаясь, лепетал староста.
Сжав ворот рубахи Прокопыча, Гиллер тряхнул его и рывком протянул к себе.
— Так, значит, — не знаешь, кому служить? — прошипел он. — Я тебе скажу, — кому, скотина! Служить будешь нам и только нам. Помни! Другой дороги тебе нет. А если… — и вдруг Гиллер улыбнулся, и это было страшнее всего, — если… Тогда я сам, слышишь, своими руками свяжу тебя и отвезу в лес, туда, где могут быть партизаны. Отвезу и оставлю. Понял?
И, брезгливо оттолкнув от себя старосту, Гиллер стряхнул с мундира паутину, наскоро пригладил волосы и, резко хлопнув дверью, вышел из дома, оставив старосту почти присевшим на пол от ужаса.
— В-ваше… в-ваше благородие… — лепетал еще машинально Прокопыч. И только когда он окончательно убедился, что страшный немец ушел и не может услышать, вдруг выпрямился.
— Будь же ты проклят, анафемская душа! — с неожиданной злостью промолвил он. — И смерть такую гадину не берет. Скольких побили, а этот жив остался!
С остатками разбитого карательного отряда Гиллер добрался до Славковского района, где, как гроза, появился перед комендантом гарнизона, подполковником фон Гюнтером.
— Что вы здесь делаете, чем занимаетесь!?. — гремел Гиллер на подполковника. — У вас под носом убивают солдат Великой Германии, а вам лень шевельнуться. Ваш толстый зад слишком плотно прирос к мягкому креслу, господин подполковник. Знайте, что главное командование не погладит вас по головке.
Подполковник, сперва возражавший Гиллеру, с изумлением смотрел на майора. Потом стал оправдываться перед разбушевавшимся гестаповцем, заместителем бригаденфюрера отдела по борьбе с партизанами.
— Вот что, подполковник, — сказал, наконец, несколько успокоившись, Гиллер. — Сколько у вас войска?
И, подойдя к висевшей на стене топографической карте, он резко заговорил:
— Сейчас, — и притом немедленно, — надо устроить облаву. Ваш гарнизон и гарнизон карамышевский, а также карательный отряд, стоящий в деревне Быстрецово, эстонский карательный отряд и русские полицаи должны обложить и запереть этих бандитов, пока они не успели далеко уйти. Уничтожить всех, до единого. Немедленно вышлите отряд к Захворову. Потом другой вот сюда, ближе к лесу, к деревне Замошье.
Подполковник фон Гюнтер, не на шутку струхнув, уже отдавал приказания по телефону.
— И еще попрошу вас, — официальным тоном продолжал Гиллер, — дать мне человек тридцать для сопровождения меня в Карамышевский район, откуда я буду руководить операцией.
И, поводив пальцем по карте, продолжал, как будто рассуждая про себя:
— Эта банда должна уходить из Славковского района именно на Карамышевский. Вперед они не пойдут, — там стоит наш полк. Оставаться на месте после сегодняшнего ночного налета не будут. Как видно, командир у них далеко не дурак. Разведка у них действует во сто раз лучше нашей, хотя мы не жалеем средств на подкуп и, казалось бы, имеем в деревнях своих людей. У партизан почти каждый колхозник, даже дети — разведчики. Да… у них путь один — прорваться на Карамышевский район. Но, так как эти банды передвигаются в большинстве случаев лишь ночью, мы успеем расставить засады приблизительно в тех местах, где, по нашему расчету, должны пройти они. Итак, действуйте, подполковник!
Ранним утром, когда отряд собрался в условном месте, когда были перевязаны раненые, похоронен умерший от раны татарин Мухамедов и зарыта часть оружия, которое не могли забрать с собою, все командиры собрались к шалашу Чернова.
Разложив на широком пне карту, Чернов и командир отряда Михаил Васильевич Николаев что-то серьезно обсуждали. Увидев подошедших, Чернов поднялся.
— Товарищи, — обратился он к ним. — Вижу, — все вы сегодня в хорошем настроении. Основания есть, — вчерашняя наша операция прошла очень удачно. Но теперь давайте подумаем сообща — что делать дальше. Фрицы не настолько уж слабы и трусливы, чтобы не понять, в каком положении мы находимся. И я уверен, что они приблизительно понимают, что наиболее выгодный для нас путь — уходить на Карамышевский район. И так как они знают также, что движемся мы главным образом ночью, то они, по всей вероятности, постараются обложить нас сегодня к вечеру. Поэтому предлагается такой план — немедля сняться с места, сейчас, днем. Идти осторожно, кустарниками и лесными дорогами. Коней у нас немного — всего три, но, если понадобится, мы можем их оставить. Возьмем обязательно только тачанку с установленным на ней «максимом».
— Не будет ли она нам мешать? — спросил командир взвода Назаров.
— Ну уж, Коля, бросить всегда успеем, — ответил Белов. — Больно штука хорошая. Видал, как вчера чесали из нее немчуру?
— Значит, оставляем, — заключил Чернов, — А как план в целом? Принимаем?
— Принимаем. Идем, — дружно ответили командиры.
— Тогда еще одно предложение, — движением руки остановил их комиссар. — Разбить отряд на две колонны для скорейшего передвижения и более удобного маневрирования
Принято было и это предложение. Было решено, что колонны пойдут в километре-полутора друг от друга, по намеченному на карте пути через лесной массив. В случае чего они могут быстро прийти друг другу на помощь. Сигнал — одновременный залп из трех ракетниц. Если встретится большая группировка противника, — две красных ракеты, одна за другой. Одну колонну поведет командир отряда Николаев, другую — комиссар Чернов.
Петька попал в колонну Сергея Андреевича. К большой гордости мальчика, ему поручили заменить погибшего Мухамедова — быть вторым номером у пулемета и править тачанкой.
Из Славковского района Гиллер помчался в Карамышево. По дороге он сорвал злобу — расстрелял несколько крестьян, направлявшихся в лес с пилами и топорами, по-видимому за дровами. За ночной провал он был зол на весь белый свет, готов был стрелять и вешать каждого встречного. Оскорбленное самолюбие штурмбанфюрера не давало ему забыть постыдное сиденье под печкой.
Кстати, в донесении, посланном в Псков, он не только умолчал об этом позорном факте, но и вообще очень скупо обрисовал события минувшей ночи. Он сообщил только, что готовит большую карательную экспедицию против банды, именующей себя «партизанами», на след которой напал в Захворове, и просит срочно выслать батальон солдат из отдыхающей в Пскове гренадерской дивизии.
— Чертовы дороги! — недовольно бурчал Гиллер, то и дело подпрыгивая на сиденье броневика, ежеминутно проваливавшегося в ухабы. — И как эти азиаты жили при таком бездорожье! — продолжал он, поправив на голове сбившуюся от очередного толчка фуражку и обращаясь к сидевшему напротив обер-лейтенанту
Францу Шпигелю, занимавшему теперь при нем место убитого фон Венделя.
— Так точно, господин штурмбанфюрер! Этот народ, привыкший переносить все трудности жизни, ничего не боится, — почтительно выпалил Франц Шпигель. — Даже идя на смерть, на виселицу, он кричит: «Да здравствует коммунизм!» «Да здравствует советская власть!» Эти русские никак не хотят понять, что мы, европейцы, принесли цивилизацию в этот варварский край.
— Ну-ну… — недовольно прервал его Гиллер. — Что значит — «ничего не боятся»! У вас нездоровые настроения, лейтенант. Надо заставить бояться. В одном вы правы. Предстоит еще много поработать, чтобы привить им уважение к нашей культуре.
И, не высказывая конца своей мысли вслух, подумал, скривив бескровные губы в ехидной улыбке: «Гм! Цивилизация? Культура?.. Расстрелы, пытки, виселица… Живьем в землю, в огонь — вот чего достойны эти упрямые, непокорные люди. Иначе нам не победить, если не уничтожить больше половины русских. Оставить нужно только послушных рабов. Чтобы было кому обрабатывать для нас землю. Земля — вот что главное».
А вслух, обращаясь к Шпигелю, сказал только:
— Мы, национал-социалисты, чистокровные арийцы, властелины вселенной, должны покорить эту страну. В русских мы видим рабов, и только рабов…
Его слова прервал оглушительный взрыв. Броневик, проехав еще немного по инерции, ткнулся во что-то твердое, и Гиллер от толчка упал на грудь обер-лейтенанта.
— Что это? — испуганно пробормотал он, хватаясь за пистолет. — Опять партизаны?..
Он трусливо приоткрыл дверцы броневика, но, не успев даже выглянуть наружу, схватился рукой за правое плечо. Пальцы его мгновенно окрасились кровью. Обер-лейтенант Шпигель потянулся к Гиллеру, чтобы помочь ему, но штурмбанфюрер, отстранив Шпигеля, воскликнул:
— Партизаны! Мы окружены! Надо спасаться!
Водитель броневика открыл огонь из пулемета. По броне защелкали пули, — партизаны перенесли сильный огонь на броневик. Гиллер услышал громовой голос, кричавший по-русски: «Даешь, братцы!»
Это Николай Утлих крошил группу карателей, пытавшуюся прорваться в сторону местечка Красные Пруды.
Тем временем Петька, стоя на коленях, правил тачанкой, которая, находясь в хвосте колонны, немного поотстала, изо всей силы нахлестывал лошадь, чтобы поспеть к месту боя. Откормленный, сытый жеребец, отбитый у немцев же в одном из недавних налетов, мчался во весь дух.
— Поскорей давай, — торопил Петьку Абдул Ибрагимов. — Эх, не везет нам! То колесо отлетело, то конь распрягся… Нажми, стегни его, черта. Заворачивай правей… Туда, на полянку, к лесочку, там развернемся, — выкрикивал Абдул, подпрыгивая от толчков и держась за ствол пулемета.
Но Петька уже и сам видел, как на опушке леса человек двадцать гитлеровцев теснили четырех партизан, которые вели ожесточенный автоматный и гранатный огонь. Несмотря на это, гитлеровцы полукольцом обходили их.
Петька с ходу развернул тачанку для боя и крикнул Абдулу:
— Так хорошо?
Абдул, налаживая пулемет, только мотнул головой в ответ,
— Давай помогу, — предложил Петька, подравнивая ленту. — На, держи вот так.
Схватившись за ручки пулемета, Абдул нажал гашетку, поливая смертельным огнем карателей.
Гитлеровцы, не ожидавшие, что к партизанам подойдет помощь, заметались, не зная, куда бежать.
Когда кончилась уже вторая лента и выстрелы стали одиночными, партизаны добивали особенно ожесточенно сопротивлявшихся врагов, — из кустов, метрах в ста пятидесяти от тачанки, вдруг поднялась и метнулась в сторону высокая худая фигура в черном эсэсовском мундире.
— Глянь, Абдул, — дернул Петька за рукав пулеметчика. — Фриц уходит. Офицер. Видишь, — погоны блестят. Давай чесанем его из пулемета.
Петька прицелился из автомата, но не успел выстрелить: немец нырнул за куст.
— Уйдет, сволочь, — скрипнул зубами Абдул. — Давай, Петя, гони. Догоним!
И, развернув тачанку, они помчались в погоню за гитлеровцем.
Гиллер был уже почти уверен в своем спасенье, когда заметил выскочившую из-за леса на поле тачанку. Лошадь, разбрызгивая в стороны падавшую с удил бело-красную пену, догоняла его. Он дважды выстрелил из пистолета, нажал спуск еще раз, но выстрела не последовало. Всё! Оставалось только бегство. В лес? Нет. Нельзя. Там партизаны. И, охваченный животным страхом, штурмбанфюрер выбежал в чистое поле. Оглянувшись, он заметил на тачанке правившего лошадью подростка с развевающимся черным чубом и раскосого пулеметчика, который, держась одной рукой за пулемет, что-то кричал и размахивал другой рукой, указывая в сторону Гиллера. Смертный ужас охватил эсэсовца. Разгоряченная огромная лошадь мчалась прямо на него.
Подняв кверху руки, Гиллер закричал диким и страшным голосом.
Штурмбанфюрер Гиллер, час назад мечтавший покорить весь русский народ, превратить его в рабочий скот для обработки русской земли, был втоптан и вмят в эту самую землю, стал падалью — добычей летающих голодных воронов, которые уже кружили над местом законченной битвы.
Разбив отряд Гиллера, колонна Чернова быстрым ходом продолжала двигаться в Карамышевский район, чтобы встретиться с колонной Николаева.
Уже темнело. Оставив в стороне Мелихово и Крыж-ки, миновав Волчьи Ямы, пошли прямо на Быстрецово. Но, узнав по дороге от жителей, что в бывшей быстрецовской больнице стоит большой гарнизон гитлеровских карателей, перешли железную дорогу между полустанком Кебь и Заходами и, не останавливаясь, двинулись дальше. Марш продолжался всю ночь. Почти перед самым рассветом партизаны пересекли шоссейную дорогу
Псков — Карамышево. И, уже углубившись в большой лес, часам к девяти утра встретились со второй колонной.
Выбрав удобное место в лесу, на берегу речки Муроморочки, отряд раскинул свой новый лагерь. Умелые руки партизан быстро привели в порядок несложное хозяйство, сложили шалаши, замаскировали их. Через несколько часов всё затихло, и человеку, случайно зашедшему в лес, и в голову не пришло бы, что тут, рядом с ним, таятся партизаны.
Петька в числе нескольких других разведчиков был отправлен на рекогносцировку. Вернувшись, он доложил, что в деревне Большое Загорье стоит отряд фрицев, а в деревнях Углы и Горки всё спокойно.
Вечером партизанская агитбригада направилась в эти деревни, чтобы познакомиться с жителями. Выставив охрану, агитаторы-партизаны побеседовали с крестьянами, прочли им последние номера «Правды» и «Известий», полученные с «Большой земли».
Отпросившийся у Белова Петька тоже пошел в Углы вместе с агитбригадой. Его появление вызвало немалый восторг деревенских мальчишек, целой стайкой собравшихся около своего сверстника-партизана. Важничая перед своими одногодками и эффектно поглаживая рукой новый подарок дяди Вани — роскошную кожаную портупею, — Петька неторопливо вел с мальчишками своеобразную агитбеседу.
— С фрицами надо воевать всем народом, — поучал он, стараясь припомнить слышанные им не раз слова Чернова. — Только таким образом, товарищи, мы добьемся победы над врагом. Это — единственный путь к победе. А то, что мы не совсем взрослые, так это ничего, ребята, — доверительно и не совсем по-комиссарски добавил он. — Если мы захотим, — тоже сделать что надо можем. Когда я в Пскове жил, еще до отряда, так у меня там друг был, Фома. Ох и парень! Так вот с ним и другими ребятами мы даже дорогу заминировали и фрицевскую машину подорвали.
— Ну да?.. — усомнился большеголовый мальчишка в рубашке, разорванной на животе.
— Не веришь? Спроси у нашего комиссара, — он знает. Он о Фоме, знаешь, как говорит? Был бы, говорит, Фома цел — большим бы человеком стал, может быть, даже наркомом.
О возможном наркомстве Фомы Сергей Андреевич, правда, не говорил ни слова, но Петьке особенно хотелось дать мальчишкам почувствовать, какой у него был замечательный друг.
— Почему «если бы цел»? Что с ним случилось? — заинтересовался тощий подросток.
— Фрицы поймали после этого самого взрыва, Увезли в гестапо, а потом расстреляли, — нахмурившись, ответил Петька.
— Вот оно что!
Мальчики помолчали.
— А ты-то стрелять умеешь? — снова пристал к Петьке большеголовый в разорванной рубашке.
— Ну, а как ты думаешь? — важно ответил Петька. — Для красоты мне автомат дали, что ли?
— Стрельни тогда, если умеешь, — не унимался его собеседник.
— Когда надо будет, тогда и стрельну, а попусту шуметь нечего. Патроны дают не для того, чтобы по воробьям стрелять. Ясно? Ими надо фашистов бить, — добавил Петька, снова поглаживая портупею и поправляя на боку сумку с дисками.
Мальчики слушали Петьку, глядя на него во все глаза, как на героя.
— Слушай, ты, — снова спросил Петьку большеголовый. — А страшно, когда бой начинается? Небось, снаряды летят, пули свищут, танки мчатся…
Петька посмотрел на него, подумал и ответил, как взрослый:
— Всяко бывает. Бывает и страшновато.
— Ну! Что я говорил, — толкнул большеголовый в бок соседа. — Партизанам тоже бывает страшно.
— Бывает, — кивнул головой Петька. — Только наш комиссар вот как говорит: страх — чувство, человеку свойское… нет, как это… свой-ствен-ное. Вот! А если ты настоящий человек, — выше страха у тебя любовь к родине. Если за родину в бой идешь, — всё по боку и дерись так, чтобы сам про страх забыл, а врагу страшно стало.
— Вот это да! — закивали головами мальчишки.
— Так вот, ребята, — обратился к ним Петька, — надо дело делать. Кто из вас пионеры? Не бойтесь, говорите, я же не фриц.
Большеголовый в разорванной рубашке как-то смущенно ответил:
— Я пионер. У меня мать с отцом фашисты здесь расстреляли.
И он указал на стену избы, около которой стоял Петька.
Петька посмотрел в направлении, в котором указывал палец оборвыша. В стене виднелись дырки от пуль, а около них оставшиеся на бревнах темные пятна.
— Шесть человек расстреляли здесь наших партийных, — добавил большеголовый тихо. — Страшно было в деревне, когда фрицы здесь стояли.
Петьке живо вспомнилась такая же картина — расстрел его собственных родителей. Он молча подошел к осиротевшему мальчику.
— Моих, знаешь, тоже в Гатчине, под Ленинградом… — тихо сказал он. — Ты не горюй. С кем живешь-то теперь?
— Жил с дядей, а его в Псков увезли, в тюрьму посадили.
— За что?
— Партизаны приходили к нам за продуктами. Дядька давал. А староста взял и доказал. Вот дядьку и забрали.
— А староста где? — быстро спросил Петька.
— Убежал, — ответил один из мальчиков. — Как узнал, что партизаны пришли, сразу утек в Большое Загорье, к немцам.
— Струсил, черт брюхатый, — проговорил мальчик в разорванной рубашке. — А живу теперь я у чужих… — добавил он тихо. — Нет у меня больше никого. Хожу по всей деревне, как пастух. Кто покормит, — у того и живу.
— Никого, значит… А в каком же доме ты ночуешь? — спросил Петька.
— Вот в этом, — большеголовый указал на маленькую покосившуюся избенку.
— А как звать тебя?
— Васькой, а фамилия Савосин.
В это время партизаны вышли из дома. Один из них окликнул Петьку:
— Пошли, Петро! Кончай заседание.
Петька протянул руку большеголовому.
— Ну, прощай пока, Васька. Может, еще увидимся. Смотри тут, чтобы ребята делом занимались. Ты — пионер. Да не горюй, не долго фрицам осталось хозяйничать. Скоро Красная Армия придет.
И, пошарив в кармане, достал красивый складной нож с костяной ручкой, добытый когда-то у немцев.
— На, бери, как другу дарю, на память.
Партизаны уже скрылись в кустах, а Васька всё стоял и глядел им вслед, будто надеясь, что новый друг вернется. Только когда исчезли за кустами лесные гости, он начал разглядывать подарок. На костяной ручке он прочел красиво вырезанную надпись — «Петька Деров».
Трудна была жизнь в Пскове в дни оккупации. Трудна была борьба за существование, нелегко давался каждый грош. В эти дни немало находилось в городе людей, занимавшихся самыми различными, совсем не свойственными им профессиями, чтобы только перебиться как-нибудь, просуществовать, пока не настанет радостный день освобождения от власти захватчиков.
Не желая идти на службу к немцам, вчерашние преподаватели, инженеры, техники занимались мелким мастерством, распродавали на базаре свое имущество, сколачивали мелкие кустарные артели, — всё, только чтобы не служить врагу.
С недавних пор на улицах Пскова часто можно было увидеть чистильщика сапог, сидевшего около летнего театра или на углу Пушкинской и немного шепелявым голосом подзывавшего к себе клиентов.
— Подходи, гошпода, подходи. Ш-шапоги, ш-шти-блеты почистить! — покрикивал он, сверкая быстрыми глазами из-под старой солдатской фуражки, глубоко насунутой на лоб. Левая щека его порой подергивалась нервной дрожью, и, когда он улыбался, — хоть и редко это бывало, — видно было, что с этой стороны у него отсутствуют зубы, будто выбитые сразу, с маху, одним ударом.
Перед чистильщиком стоял табурет, на который садились клиенты, подставляя ногу для чистки. Глаза чистильщика бегло, проницательно осматривали клиента. Щетки быстро мелькали в небольших, ловких, вымазанных гуталином руках.
Его можно было видеть сидящим то у вокзала, то у «Золдатенхейма». Скоро небольшая приземистая фигурка чистильщика, тащившегося по улице со своими инструментами, примелькалась. Никто не обращал на нее особого внимания.
С наступлением темноты он исчезал незаметно, так же, как и появлялся, спрятав свой инструмент в развалинах разрушенных домов.
Один раз, сидя около «Золдатенхейма», где в этот вечер собралось почему-то особенно много солдат и офицеров, чистильщик несколько раз складывал свои щетки и собирался встать и уйти. Но всё новые запыленные сапоги становились перед ним, на его тумбочку, и новый клиент — немец, щелкая его по козырьку фуражки, повелительно командовал:
— Комм, комм, шнеллер… Давай, давай скорей. Путцен. Чистить.
Уже темнело, когда со стороны Некрасовской, от полицейской управы, подошли три офицера и с ними Бурхардт. На его плечах красовались новенькие погоны обер-фельдфебеля. Сегодня он праздновал свое повышение в чине и решил угостить поздравивших его друзей в «Золдатенхейме», где всегда были коньяк и пиво.
Когда Бурхардт с друзьями, о чем-то шумно рассуждая и важно помахивая рукой, приблизился к дверям «Золдатенхейма», чистильщик, заслышав его голос, вздрогнул и бросил быстрый взгляд в сторону подходившей компании. Его глаза быстро осматривали, словно ощупывали, проходивших. Бурхардт и его приятели скрылись в дверях, чистильщик проводил их долгим взглядом, затем решительно сложил свои щетки, встал и быстро ушел прочь.
Лишь поздно вечером Бурхардт расстался с друзьями на углу Пушкинской и Октябрьской улиц и, напевая какую-то залихватскую песенку, отправился к себе па квартиру на Гоголевской улице
Покачиваясь из стороны в сторону и мурлыча запомнившуюся мелодию, он шел, довольный всем светом и сам собою, а больше всего — только что полученным повышением. Всё было хорошо. Про. сто отлично. Хорошо даже, что убили Гиллера, при котором не видать бы ему обер-фельдфебельских погон. Что и говорить — покойный штурмбанфюрер был-таки порядочной собакой. Придирался к каждой мелочи, а сам всегда старался послать его, Бурхардта, в самые опасные места. И, чуть что, грозился отправить на фронт, под Ленинград.
«Ничего! — воинственно думал новоиспеченный обер-фельдфебель. — Кое-кто еще увидит, на что способен Карл Бурхардт! Ого! Когда он вернется в родной Гамбург и пройдет по его улицам во всей красе своих нашивок и отличий, старые дружки и не узнают прежнего вышибалу из портового кабачка «Голубой ангел». Он им еще покажет. Он заставит уважать себя…»
А по другой стороне улицы медленно, усталым шагом, неся в руках сундучок со щетками, тащился по тротуару чистильщик сапог. Иногда он приостанавливался и совал руку за борт старенького пиджачка, словно ощупывая что-то за пазухой.
От прилива чувств Бурхардт запел почти в полный голос популярную в те дни среди немецких солдат песенку «Герда, Герда, Урзула-Мари…» и завернул в длинный двор дома, где жил последнее время.
Чистильщик осмотрелся. Улица была совершенно пустынна. Ни единого прохожего.
Сунув в угол подворотни сундучок со щетками, чистильщик пересек улицу и вбежал в ворота, в которых скрылся Бурхардт. На минуту он притаился в густой тени. Стоя на невысоком крылечке, Бурхардт старался попасть ключом в дверь своей квартиры.
Невысокая фигура чистильщика быстро промелькнула через двор.
Утром труп Бурхардта нашли в луже крови на пороге его квартиры.
И снова начались поиски проникших в город партизан. Кто, кроме них, мог поднять руку на обер-фельдфебеля?
На этот раз гестапо почему-то заложников не брало. Искали истинных виновников преступления. Но найти их не могли.
Как-то вечером Петька сидел у шалаша, сложенного из березовых сучьев, и подкладывал в огонь сухой хворост, чтобы поскорее вскипятить воду для своего командира — Белова, который любил иногда попить крепкий чай.
Хорош теплый июльский вечер, особенно в лесу. Пахнет смолой и лесными травами. На закате солнца как-то по-особенному поют птицы.
Наломав березовых сучьев, Петька лег на них; как душисто пахнет береза!.. Как славно, тихо в лесу! Только от речки доносится плеск воды и тихий смех партизан. Кто-то из них задумал наловить рыбки и свалился в одежде в воду.
Перевернувшись на спину, Петька лег и посмотрел в небо. Верхушки деревьев были как золотые от закатных лучей солнца.
Петька вспомнил недавнюю встречу с Васькой в деревне Углы и задумался…
«Да, наверное, не у одного меня фрицы родителей расстреляли. У многих… Вот и у Васьки тоже убили отца, мать… Один теперь Васька, как я. Взять бы его к нам, в отряд… Пусть бы со мною вместе… Я бы его быстро всему научил. И как с оружием обращаться, показал бы…»
— Эй, повар, заснул, что ли? — раздался голос Сергея Андреевича. — Так у тебя весь суп выкипит.
Петька быстро вскочил на ноги и, растерянно посмотрев на улыбающегося комиссара, отрапортовал:
— Не суп, товарищ комиссар, а чай.
И тут, заглянув в котелок, Петька увидел, что, действительно, больше половины воды без присмотра выкипело.
Сергей Андреевич усмехнулся и молча укоризненно покачал головой.
— Товарищ комиссар, да я мигом…
Схватив запасной котелок, Петька духом помчался на речку. Долив висевший над огнем котелок, он присел около комиссара. Облокотившись на пень, Чернов лежал у костра и курил трубку, сосредоточенно глядя на яркие язычки пламени, скакавшие по сухому хворосту.
Выпустив кольцо густого махорочного дыма, Сергей Андреевич тихо спросил:
— В шалаше кто-нибудь есть?
— Никого, товарищ командир. Все ушли, но сказали, что скоро будут.
И в доказательство, что никого нет, Петька встал, заглянул в шалаш, обошел его кругом и, вернувшись, доложил:
— Никого.
— Хорошо. Тогда садись и слушай меня. Внимательно слушай
Голова комиссара близко склонилась к лицу мальчика. Петька молча слушал и только кивал в ответ, поблескивая своими живыми, смышлеными глазами.
— Командиру разведки скажу я сам, что ты пошел по моему заданию, — закончил комиссар. — И больше никому ни слова. Завтра утречком двинешься. Все запомнил?
— Так точно, товарищ комиссар! — четко, по-военному ответил Петька.
Было около четырех часов дня, когда Петька пришел в Псков. Не теряя ни минуты, он отправился отыскивать нужный ему адрес.
Недалеко от летнего театра, в квартале между немецким рестораном, Некрасовской и Октябрьской, стоял двухэтажный домик. «Кажется, этот?»
Вот и двор. Все, как говорил Сергей Андреевич. Стены домика обветрились и облупились, но, судя по остаткам сохранившейся на них краски, он был когда-то желтым.
Поправив на боку сумку с хлебными корками, Петька постучал в нижнюю квартиру. Долго не открывалась дверь. Наконец, на пороге появился мужчина.
— Чего стучишь?
— Подайте милостыньку, — жалобно попросил Петька.
Мужчина посмотрел на Петьку, покачал головой и с какой-то тоской, с досадой проговорил, болезненно поморщившись:
— Нету у нас ничего, мальчик.
И быстро закрыл дверь.
Петька постучал в другую квартиру. Там женщина дала ему пяток вареных картошек. Поблагодарив, он поднялся на второй этаж.
Квартира номер шесть была здесь. Вот оно то, что надо. Сердце Петьки забилось от волнения. Сейчас он скажет: «Бегите отсюда. Вас предали!» И люди будут спасены.
Соблюдая осторожность и продолжая разыгрывать роль нищего, Петька сперва подошел к дверям квартиры номер четыре и постучал. Никого. Постучал он и в пятую квартиру. Тоже не открывают — наверное на работе.
Тогда осторожно, с бьющимся сердцем, Петька подошел к дверям, над которыми виднелась цифра шесть. Тихо постучал в нее согнутым указательным пальцем. Прислушался. За дверью послышался шепот, потом осторожные шаги. Чьи-то нервные руки отодвигали задвижку. Дверь открылась, и перед Петькой вырос на пороге мужчина. Он улыбался.
— Подайте милостыньку… — плаксиво затянул Петька. — Подайте кусочек хлеба! — твердо повторил он заученный пароль.
В ответ он должен был получить кусочек хлеба. Но мужчина, не двигаясь с места, продолжал улыбаться, стоя на пороге.
— Кушать хочешь? — участливо спросил он.
«Проверяет, — подумал Петька. — И правда, мало ли теперь ходит нищих.»
— Подайте кусочек хлеба! — настойчиво повторил он. Как объяснил Сергей Андреевич, эту фразу нужно было повторить три раза, и каждый раз, в ответ на эти слова, ему должны были дать по корочке. Только тогда следовало говорить то, что поручил передать комиссар.
Но мужчина опять не дал ему хлеба, а проговорил слащавым голосом:
— Проходи, проходи, мальчик, в комнату. Мы тебя накормим.
И, взяв Петьку за руку, потащил его в квартиру.
В комнате Петька увидел еще трех сидящих мужчин в гражданской одежде. Они посмотрели на него как-то презрительно, свысока. «Полиция, — мелькнуло у него в голове. — Опоздал!»
— Понимаешь, Сергей Андреич, дело-то как вышло, — рассказывал Петр Никитич Быков. — День воскресный вчера был. Собрались мы это поговорить о чем надо. Ну, конечно, для пущей важности, то есть для отвода глаз, на всякий случай стол накрыли, две бутылки самогона поставили.
Побеседовали, наметили что надо. Распили на дорогу по чарочке, и каждый по своим делам отправился. Каждый знал, что делать надо. Остался это я один, хожу по квартире, что-то места себе не нахожу; сердце пощипывает. Прилег на кровать — не лежится. Полежал немного, душно стало, и решил окно открыть, свежего воздуха хватить малость. Подхожу к окну, смотрю, — шесть фрицев с автоматами наготове полукольцом идут. «Ну, — думаю, — за мной. Недаром сердце болело. Живьем не дамся. Убегу!»
Пулей полетел вниз, черным ходом. Вбегаю в дровяной сарай, а там у меня люк канализационный. Смотрю сквозь щели, а фрицы уже во дворе. Бежать больше некуда — увидят. Я поднял крышку люка, раз— и прыгнул. Ну, думаю, сейчас в «золоте» утону. Ничего, сухо. И вспомнилось мне, что больше года уже не пользовались канализацией, а трубы широкие, при мне устанавливали, можно на четвереньках бежать. Присел это я и слушаю… Слышу, двери в сарай заскрипели. Теперь, думаю, в люк заглянут. А соседний люк метров сто будет, в другом дворе. Ну, и решил я, — чему быть, того не миновать. И пополз. Решил — лучше в поганой трубе сдохнуть, чем в гестапо попадаться.
Вонь страшная, но ползу… Подполз к люку, а выходить боюсь. Однако встал, приоткрыл люк, вдохнул воздух, прислушался… Вышел. Знакомые дали тряпки кое-какие. Переоделся я и, вот, чудом спасся.
— Да-а… — тяжело вздохнув, протянул Сергей Андреич. — Слишком поздно мы узнали… Предательство — вот что самое страшное в нашем деле…
— Кстати, как вы это выяснили, Сергей Андреевич? — спросил Быков.
— Через хорошего человека, — негромко ответил Чернов. — Есть на свете девушка одна. Работает в самом логове врага. Где, сам понимаешь, сказать не могу. Подвижница. Она-то и сообщила нам, что на твою квартиру готовится облава.
— А кто предал? — насторожился Быков.
— Вот этого-то мы и не знаем. Она смогла узнать только о том, что выдан ордер на обыск и твой арест. Вот и все. А дальнейшее нужно будет еще выяснять. Да, дорогой мой, страшен враг, но еще страшнее предатель; вот у нас в отряде недавно тоже было дело…
Чернов замолк, тщательно раскуривая трубку. Быков выжидательно смотрел на него.
— Было так. Приняли мы в отряд двух неплохих с виду парней. Встретили в лесу. Рассказывали вполне правдоподобную историю. Пришли будто бы из Латвии. Один, Смирнов, — с виду поинтеллигентней и покультурней — якобы работал до войны счетоводом в МТС где-то под Смилтене, другой, приятель, — его больше попросту Ванюхой звали — там же с ним шофером. Рассказали, что при эвакуации отбились от своих, долго бедовали, потом решили пробираться поближе к фронту, с тем, чтобы или перейти фронт или найти действующих поблизости от него партизан. Мы их, конечно, проверили всячески. Проверили и… поверили. Взяли в отряд. Смирнов, кстати, оказался очень неплохим агитатором, прекрасно проводил беседы с населением. А потом начали за ними кое-что примечать. В общем, разоблачили.
— Шпионы? — не вытерпел напряженно слушавший Быков.
— Да. И не простые. Оба со специальным образованием. Прошли нужную подготовку, в отряд были направлены по особому заданию начальника контрразведки Полновского района Генриха Роя.
— Стукнули их, надеюсь?
— Одного. Ванюху. Смирнову, к сожалению, удалось бежать, причем он еще убил одного из наших. Вот как бывает, друг мой Быков.
Оба помолчали.
— Да! — спохватился Сергей Андреевич. — Ты ушел. А как остальные?
— Не знаю.
— Если гестаповцы оставили засаду в твоей квартире?… — размышлял вслух комиссар. — Тогда как раз и попадется наш Петька.
— Может, ребят послать предупредить его? — предложил Быков.
— Нет. Уже поздно. Прошло два дня. Петька уже пошел к тебе на квартиру, — сокрушенно покачал головой Чернов. — Будем ждать. Больше делать нечего. Жаль мальчишку, если попадется. Ах, как жаль!
Так Петька попал в псковскую тюрьму.
В камере, куда бросили Петьку, было много народа. Всё это были люди, взятые по подозрению. Кормили отвратительно. Давали какое-то варево из конских костей, даже шерсть попадалась. Картошка грязная, немытая, неочищенная, с песком. Когда приносили эту «баланду», как ее называли заключенные, вонь разносилась по всей тюрьме. Иногда в супе плавали длинные белые черви. Запах и вид похлебки был настолько тошнотворен, что есть ее было невозможно.
— Жрать охота, а есть нечего, — ворчали заключенные.
Некоторые из арестованных пробовали есть, закрыв глаза, но и это не помогало.
Иногда дохлая конина сменялась тухлой рыбой. «Фрицева уха», — невесело смеялись арестованные.
Большинство заключенных было крестьянами окрестных деревень. Они были арестованы по подозрению з помощи партизанам или за несдачу продразверсток. Были в тюрьме и псковские рабочие, среди них — два подростка с электростанции, задержанные за кражу каменного угля.
В камере, рассчитанной на десять-пятнадцать человек, сидело сорок семь. Двое — больные, избитые на допросах. Оба из Полновского района. Лежа в углу, они глухо стонали от ран.
Петька был самый молодой в камере. К нему все приставали с расспросами.
— Расскажи, парень, как там, на воле-то? Что нового? — просили заключенные. — Как фрицев бьют?
— А разве вы не знаете? — спрашивал, в свою очередь, Петька. — Давно здесь сидите?
— Ох, сынок, сынок, — сказал ему в ответ на это один из псковичей, рабочий с мыловарки. — Давно не давно, а месяца по четыре каждый сидит. Да и конца тому не видно.
— Как не видно? — отозвался средних лет крестьянин, который переобувался, сидя на нарах. — Что-что, а конец-то знаем. Конец у нас — на погосте. Одна дорога — туда.
Петька потихоньку рассказывал заключенным то, что, по его мнению, можно было сказать. При этом он строго соблюдал правило, которому его учил Сергей Андреевич, отправляя в разведку: «Держи ухо востро, языком не болтай. Враг хитер, может притвориться по-всякому. Единым словом не поминай партизан. Узнают — замучают, запытают…»
Вот и теперь что-то не нравится Петьке один мужчина. Все как-то искоса посматривает по сторонам. Может, и ничего человек, но осторожность не мешает.
На третий день Петьку вызвали в тюремную канцелярию на допрос.
Петька повторил то же самое, что говорил на первом допросе: сирота, ходил по домам, по квартирам, просил еды.
Его не били. Ничего не сказав, отправили обратно в тюрьму. Уходя из канцелярии, уже на пороге, Петька слышал, как следователь кому-то грубо сказал:
— Черт его знает! Набрали всякой шантрапы. И чем только эти полицаи занимаются?
Петька в душе улыбнулся. «Дурак ты, дурак. Знал бы ты, какая шантрапа у тебя сейчас в руках.»
Старший надзиратель разрешил Петьке, как неопасному преступнику, подметать коридор. Петька хотел было отказаться от этой грязной работы, но, получив от старшего надзирателя здоровую затрещину по затылку в виде предупреждения — чтобы не вступал в пререкания с начальством, — покорился. Он начал подметать коридоры, чистить уборные, таскать из камер параши. Петьку перевели в маленькую камеру, где сидели только какой-то старик и женщина.
— Это неопасные. Их, наверное, скоро выпустят, — снисходительно пояснил Петьке надзиратель.
Женщина занималась уборкой вместе с Петькой. Старик работать не мог, — он был слишком слаб.
Иногда, когда всё было подметено и подчищено, надзиратель запирал женщину в камеру, а Петьку оставлял еще «поработать». Работа эта заключалась в том, что Петька, стоя смирно, должен был выслушивать разглагольствования надзирателя. Очевидно, этот грубый человек с тупым взглядом заплывших белесоватых глазок тоже по-своему тяжело переносил царившую в тюрьме атмосферу. Ему хотелось поговорить, а Петька был самым подходящим для этого бессловесным собеседником.
Надзиратель садился на стул, закуривал и, закинув ногу на ногу, начинал говорить:
— А знаешь ты, сопляк, что в той камере, где ты сейчас, раньше смертники сидели? Ох и били же их!.. — с каким-то удовольствием вспоминал он, пуская кверху кольца дыма. — Теперь их в подвал перевели, чтобы крика не слышно было, а то, бывало, всей тюрьме спать не давали, сволочи. — Он сплевывал на пол. — А ну, убери… Вот так. А теперь — иди спать. Завтра рано подыму на уборку. Ступай, ступай…
И, грубо подтолкнув Петьку в спину, запирал камеру на ключ.
На десятый день Петькиного заключения в тюрьме старший надзиратель открыл камеру и презрительно крикнул:
— Эй, сопляк, марш домой!
Петька, не веря, что эти слова относятся к нему, сделал шаг вперед и остановился. Не повторяя приказания, надзиратель нашел лучший способ убеждения. Он дал Петьке подзатыльник, от которого мальчик вылетел из камеры через порог в коридор.
Улыбаясь, довольный удачным ударом, надзиратель проговорил, потирая кулак:
— Ишь, как заспешил! Обалдел от радости, что ли?
Страсть любил надзиратель ударить кого-нибудь из арестантов.
Было шесть часов вечера, когда Петьку вытолкнули за ворота тюрьмы. Большая, окованная железом дверь со скрипом закрылась за ним. Петька остановился, все еще не веря в свое освобождение. Немец-часовой, стоящий у ворот, не то удивленно, не то безразлично посмотрел на мальчика и сказал без злобы, но резко:
— Шнель, шнель, раус, менш!
Убирайся, мол, поскорее отсюда.
Петька боком, боком пробирался вдоль стены, смотря на солдата. Ничего, не трогает, пропускает… Вот уж и ворота за спиной, в обе стороны раскинулась улица. Петька снова покосился на солдата. А что, если сейчас выстрелит?..
Но солдат стоял неподвижно, не поднимая автомата. И глаза у него не злые, а вроде даже улыбаются.
И тут мальчик сорвался с места и без оглядки пустился бежать прочь от тюрьмы.
Солдат-немец сдержанно улыбнулся, покачал головой, глядя вслед Петьке, и проговорил:
— Беги, беги, да второй раз не попадайся. Навряд ли живым уйдешь.
И снова безразлично, равномерно начал ходить по протоптанной дорожке у тюремных ворот.
Завернув за угол тюремного забора и выбежав на Гоголевскую улицу, Петька оглянулся на тюрьму еще раз, словно желая проверить, неужто его не преследуют, неужто он действительно свободен, и быстро зашагал прочь.
После десятидневного пребывания в мрачной вонючей тюрьме Петька не мог нарадоваться своей нежданной свободе, надышаться свежим воздухом. Все казалось ему необычайно прекрасным.
Идя сейчас по псковским улицам, Петька всей душой ощущал, что кругом не только враги, но и свои, родные, русские люди. И их было больше, чем врагов-оккупантов. И они были силой, которой боялся враг. Наслаждаясь своей свободой, Петька не торопясь шел по улицам. Его привлек городской сад, потянуло под тень деревьев.
За время жизни в партизанском отряде Петька привык к деревьям, полюбил их, как друзей. Они укрывали его от врага, защищали в непогоду, беспрекословно отдавали ему свои сучья и ветви, чтобы развести костер, построить шалаш.
И сейчас, очутившись в их тени, Петька вздохнул еще вольнее и, от избытка чувств, даже погладил шершавую кору толстого старого вяза, около которого остановился.
Подняв глаза, чтобы взглянуть на зелень дерева, Петька увидел вдруг какую-то бумажку, крепко приклеенную к стволу вяза. На ней что-то было напечатано на машинке:
«Псковичи!
Враг топчет нашу родную Советскую землю. Он угоняет в рабство наших людей. Наших детей отправляют на каторжные работы в шахты Германии. Озверелые гитлеровцы мучают, расстреливают и вешают тысячи невинных советских людей.
Но на Отечественную войну против фашистских бандитов поднялся весь Советский народ.
Так возьмись же и ты за оружие, борись за разгром фашизма, если ты честный человек!
Смерть гитлеровским оккупантам!
Смерть палачам и предателям!
Да здравствует Коммунистическая партия!
Группа патриотов.»
Петька читал и перечитывал, не веря своим глазам.
Вот это да! Молодцы группа патриотов! Значит, и здесь в городе идет борьба. Хорошо.
«Дураки мы с Фомой тогда были, — подумал Петька. — Надо было тоже таких вот штук понаписать да расклеить. И на самых видных местах. В городском парке что… Мы бы на самые двери комендатуры наклеили, не побоялись!..»
При мысли о погибшем друге Петька помрачнел. Надо все-таки сходить на колокольню, посмотреть, как их старая комнатка. Там и отдохнуть можно будет.
Идя по Некрасовской, Петька увидел впереди женщину, которая несла две корзины. В одной свежая, в другой— копченая рыба. Женщина шла со стороны рынка. Петька узнал в ней жену трактирщика.
На улице никого. Только редкие прохожие виднелись вдалеке.
Десятидневный голод в тюрьме дал себя знать. Поневоле вспомнились слова Фомки: «От таких и украсть не грех, а особенно, когда голоден».
Петька бесшумно, босыми ногами, подкрался сзади к трактирщице. Приятный запах свежекопченого окуня ударил ему в нос. Петька просто чувствовал во рту его чудесный вкус.
Он огляделся и ловко выхватил из корзины две здоровых рыбины.
Пробежав по улице Карла Маркса, мальчик свернул в первый попавшийся переулок и мимо каких-то домиков выбежал на берег реки Псковы. Найдя укромное местечко на берегу, Петька хотел было уничтожить свою добычу, но, взглянув на противоположный берег реки, увидел остатки полуразрушенной церкви и вспомнил свое намерение побывать там.
«Цела еще. Пойду посмотрю. Там и покушаю. А потом и к бабке Агафье зайду.»
Переходя по мосткам реку, Петька вспомнил, как год назад, в день их первой встречи, его этой же дорогой вел Фома. Нет больше Фомки, убили, проклятые!.. Нет больше такого хорошего друга!
Вот и лаз в фундаменте церкви. Он по-прежнему закрыт доской, с приваленным к ней камнем. Петька отодвинул камень, снял доску. Выпрямившись, посмотрел еще раз кругом. Никого. Быстро согнулся, влез в дыру, опять закрыл, как было, и пошел искать ключ.
Все по-прежнему. Вот — кирпич в углу. За него он, уходя, спрятал ключ. Подняв кирпич, Петька увидел, что ключ лежит на старом месте.
Медленно поднимаясь по шаткой лестнице, держась за стены и выступы, Петька добрался до своей старой квартиры, на дверях которой, как прежде, виднелась глубоко вырезанная ножом надпись: «Фома».
Петька открыл дверь и вошел в комнату. Окно было завешено черной тряпкой.
«Забыл, уходя, и тряпку снять», — подумал Петька. Открыв окно, он присел на ящик, служивший когда-то для них с Фомкой столом.
Он огляделся. Вот валяется на полу найденная им когда-то в разрушенном доме ваза, заменявшая кувшин для воды. Вот закоптелый солдатский котелок. В нем варили картошку и даже уху. Заржавевшая вилка торчмя воткнута в ящик стола. Она насквозь пронзила и приткнула к столу засохший рыбий хвост.
Увидев рыбу, Петька вспомнил копченую, украденную у трактирщицы. Вынув из-за пазухи окуня, мальчик отломил ему голову и стал есть.
Грызя и обсасывая косточки, Петька поглядел на выступ в стене, там всегда стоял портрет Ленина в красивой старинной рамке. Но где же портрет?
Портрета не было. Петька обвел глазами стены. Где же все висевшие здесь портреты?.. Ни одного! Петька так и подскочил. Кто же это здесь был? Кто, кроме них с Фомкой, мог проникнуть в комнатку на колокольне, а уходя, так аккуратно положить ключ на старое место?
Может, сам спрятал?.. Забыв про еду, Петька стал припоминать последние минуты своего пребывания на колокольне.
Что было унесено им к бабке Агафье?.. Часы с кукушкой. Плащ-палатка. Кое-какая утварь получше. Еще что?.. Да, конечно, кот Васька. Но портреты?.. Нет, портреты он определенно оставил там, где они всегда висели.
Постояв еще немного, Петька вдруг сунул копченую рыбу за пазуху, быстро закрыл дверь на ключ. Он так торопился, что, спускаясь, споткнулся и чуть не свалился с лестницы. Положив ключ на старое место, под кирпич, он вылез из подвала, поспешно замаскировал дыру и что есть духу помчался к бабке Агафье.
«Неужели правда? Но кто же еще мог знать, где лежит ключ?»
Петька даже не заметил, как с разбегу налетел па женщину, несшую на коромысле воду. Ведра сорвались с коромысла и загремели, покатившись по земле. Вода разлилась. Женщина сперва опешила, потом опомнилась и начала ругаться вслед убегавшему Петьке:
— Сопляк! Паршивец этакий! На людей лезет, пути не видя… Глаза вылупил и несется, что ошалелый. Чтоб ты сгорел, нечистая сила! — бранилась женщина вслед убегавшему оборванцу.
Добежав до домика бабки Агафьи, Петька остановился, чтобы перевести дух.
Около домика было, как всегда, чисто, прибрано. Даже крылечко починено — вместо прогнившей вставлена новая, еще не успевшая потемнеть доска. Эх, видно, кто-то другой постарался! Сколько раз они с Фомкой собирались починить крыльцо, да все откладывали.
Время было уже позднее. «Наверное, ужинает бабка», — подумал Петька и, толкнув калитку, вошел во двор.
Как всё-таки хорошо у бабки! Как в сказке — маленький, окруженный садиком домик и хозяйка его — добрая, славная старушка…
Петька поднялся на крыльцо и тихо вошел в сени. Дверь в избу была открыта, и то, что он увидел, было настолько нежданно и замечательно, что больших усилий стоило ему не закричать от радости.
Стоя в глубине сеней, Петька прежде всего увидел бабку Агафью, выскребавшую ложкой какой-то горшок. Только, обычно такая живая и бодрая, старушка на этот раз почему-то полулежала, прикрытая цветастым стеганым одеялом, в своей кровати, к которой вплотную был придвинут стол. А у стола… Стоя у стола, собирал оставшуюся после ужина посуду… Фома. Дорогой друг, озорной и веселый рыжий Фомка!
— Оставь посуду-то, после соберешь, — ворчливо сказала бабка. — Сперва бога поблагодари.
Фома нехотя поставил на стол тарелку и повернулся к переднему углу, где у бабки висела большая, украшенная бумажными цветами икона. Скосив глаза через плечо, он посмотрел на старушку.
Бабка строго поглядела на него и прикрикнула:
— Ну-ну… крестись, крестись, нехристь! От этого руки не отсохнут, а польза будет. По-старому если обычаю, так тебе не только креститься, а на богомолье сходить не грех после всего.
Фомка, с оглядкой на бабку, стал креститься и кланяться.
Петька чуть не прыснул, но сдержался и громко позвал:
— Фома!
Руки Фомки остановились на полдороге ко лбу. Он медленно повернул голову к бабке Агафье, посмотрел на нее.
— Свят, свят… — прошептала бабка. — Почудилось, что ли?..
В два прыжка Петька перемахнул через порог, влетел в горенку.
— Фомка! Друг! — крикнул он во весь голос.
— Петька! Ты?..
Друзья крепко обнялись.
Бабка Агафья села, всплеснула руками… Глиняный горшок скатился по стеганому одеялу на пол и разлетелся вдребезги.
— Петенька! Да здоров ли пришел, шалопут? — причитала старушка, в свою очередь обнимая бросившегося к ней Петьку и обливая его слезами.
— Здоров, бабушка, здоров.
— Ну и слава богу, что здоров. Да откуда же ты, обманщик? Говорил, — через недельку придешь, а сам год пропадал!
— Задержался малость, бабушка, — серьезно ответил Петька. — Понимаешь, дела разные были.
— А одет-то, господи! Дырья на дырьях, весь срам наружу!
— Это я в дорогу старье надел, бабуся. Так немцы меньше внимания обращают, — сообразил Петька. — У меня в деревне хорошая одежда осталась, целая.
— А не покрадут без тебя-то? Ну-ну… Да, верно, кушать хочешь? Проголодался, поди, с дороги-то? Ну сейчас, сейчас, потерпи немножко, Фомушка соберет.
— Я вас тоже угощу кое-чем, бабушка, — объявил Петька и вытащил из-за пазухи копченых окуней.
Почуяв рыбу, на лавку, к столу, тотчас же вспрыгнул большой кот.
— Васька, разбойник! — радостно воскликнул Петька. — Цел, полосатый?
Будто узнав старого хозяина, кот, изгибая спину, громко мурлыкал и терся о бок и локоть усевшегося за стол Петьки. Отломив кусок рыбы, Петька сунул ее коту,
— Жив, бродяга? — потрепал он Ваську по жирной спине.
— Кто еще бродяга-то? — не упустила случая поворчать бабка Агафья. — Васенька-то всё со мной живет, за ограду и то редко выходит. А бродяжничал-то не ты ли, голубь мой?
Разговор принимал нежелательный оборот. Петька быстренько постарался повернуть его в другое русло.
— Всё расскажу, бабуся, — пообещал он. — Ты сперва скажи, — почему лежишь? Болеешь, что ли?
— Ох, детонька, и не говори! Отходились мои ноженьки, отбегались. Лежмя лежу уже второй месяц. Если бы не Фомушка, так некому бы и воды принести попить. Спасибо, послал бог помощника.
— Ну, ладно, ладно, — грубовато прервал ее Фома. — Чего уж там. Ты за мной тоже немало походила.
Но остановить бабку было трудно. Она долго и подробно рассказывала Петьке о своей болезни, о том, каким неоценимым помощником для нее оказался Фома, Рассказ утомил старушку, она начала клевать носом. Петьке только того и нужно было. Он уже наелся досыта и, видя, что бабка засыпает, подмигнул Фоме на дверь.
Петька с Фомой вышли в огород и спустились к реке Пскове. Выбрав хорошее местечко на берегу реки, друзья уселись рядом. Фома вынул пачку сигарет и протянул Петьке. Тот отказался.
— Не курю.
— А я вот с горя начал, — проговорил Фома. И, затянувшись по-настоящему, сплюнул на землю и выругался. — Дрянь, а не табак у фрицев. Эрзац!
— Как будто что в табаке понимает. Тоже мне, курок нашелся, — заметил Петька.
— Вот и понимаю, а тебе что. Учить будешь? Нехорошо, мол, молод еще… Слышали, — вдруг вспылил Фома. Пальцы его мяли сигарету, по щеке пробежала нервная дрожь.
Петька с удивлением смотрел на друга. Фома и раньше отличался вспыльчивостью, но таким нервным и раздражительным Петька его не видел. Да и внешне он изменился. Где отличительный признак рыжего Фомки — его огненные вихры? Голова коротко обстрижена и от этого кажется непривычно маленькой. На лбу косой шрам. А ровные Фомкины зубы, всегда так весело блестевшие в улыбке, — слева, с верхней стороны их нет, сигарету держит в правом уголке рта, и от этого губы кривятся, а когда Фомка говорит, то моментами как-то странно пришепетывает.
Петька дружески положил руку на Фомкино колено.
— Ты не сердись, — уже серьезно заговорил он. — Я ведь по-хорошему. Другой ты какой-то стал. Ну, что куришь — ладно, многие ребята курят, хоть и вредно. А вот на икону крестишься, в бога веруешь. Ведь ты же пионер. Как же это? Теперь уже комсомолец, по годам пора уже, ведь нам по пятнадцати лет.
Фомка, блеснув зелеными глазами в сторону Петьки, помолчал и вдруг звонко, по-прежнему расхохотался, как смеялся раньше, год тому назад, на колокольне. Потом обнял Петьку за плечи.
— Эх ты, Петюха-тюха. Да неужто ты подумал, что я вправду? Чудак ты. Вот чудак! Бабку Агафью утешаю, а по мне — что доска некрашеная, что икона. Понял? — И он стал объяснять уже серьезно — Ведь мы с тобой знаем, что никакого такого бога нет. А бабка старая, не понимает, поди, объясни ей. Когда я болел, она ночи не спала, то со мной возится, то перед иконой поклоны бьет. А выздоровел — давай твердить: «Чудо это, Фомушка, чудо… У бога твоя жизнь вымолена…»
И Фомка так похоже передразнил старушечий говор бабки Агафьи, что Петька фыркнул.
— А ты не смейся, я серьезно, — продолжал Фома. — И стала она ко мне приставать: «Тебя бог от смерти спас, Фомушка. Ты его благодарить должен». Ну я, конечно, сперва ни в какую, объяснять пробовал, уговаривать. Плачет старуха, обижается. Эх, думаю, не всё ли равно, что на физкультуре! «раз, два, руки на уровне плеч», что перед иконой рукой помахать. Та же зарядка, только не до еды, а после. Мне ничего не сделается, а старухе приятно. Больно уж старуха она хорошая… — как бы извиняясь, закончил он.
— Хорошая, — горячо поддержал Петька. — Тогда ладно, пусть ее, если ты не вправду.
— Да ну тебя! — толкнул Фома Петьку. — Рассказывай лучше, — что делаешь, чем занимаешься? Откуда пришел? Нашел ли партизан?
— Все расскажу, все узнаешь. Ты сам первый расскажи, — как ты спасся? Ведь тебя же на расстрел повезли, ребята видели. Я думал… Вот потому и ушел из Пскова…
Сторож кирпичного завода, инвалид первой мировой войны Федор Федорович Ермолаев остался один. Двое сыновей Ермолаева в первые же дни войны ушли на фронт, жена его, Прасковья Ивановна, умерла как раз перед началом Великой Отечественной войны.
Вот так и остался доживать свою одинокую жизнь Федор Федорович в маленьком домике, чудом уцелевшем от военных, бурь, стоявшем в стороне от других домов у самой шоссейной дороги.
Несмотря на свои шестьдесят восемь лет, старик был еще крепкий. Всегда румяный, с веселыми искорками в голубых глазах, он бодро ковылял на деревяшке, заменявшей ему левую ногу, потерянную под Перемышлем.
Посмотрев на него, с первого взгляда можно было подумать, что он что-то знает, но не говорит, пряча хитрую улыбку в круглой светлой маленькой бородке.
Домик Ермолаева, благодаря близости к шоссейной дороге, каждый день посещали немецкие солдаты, патрулировавшие шоссе. Погреться приходили. Весенние ночи были еще холодны.
— Вот змеи, — ворчал сторож. — Страсть тепло любят, а дров никогда не принесут.
Рано утречком сторож, попив чайку, сунул за пояс топор, взял веревку и отправился заготовить дровец — бревна из брошенных блиндажей вытаскивать.
Пройдя по огороду, Ермолаев спустился вниз к реке Великой, столкнул на воду свою легкую лодку и поплыл вниз по течению. Ходить на далекие расстояния ему было все-таки трудно, а всем видам транспорта Федор Федорович предпочитал лодку, которой управлял с удивительной легкостью, благодаря своим не по-стариковски сильным рукам.
Подогнав лодку к давно запримеченным им блиндажам, Ермолаев выбрался на берег. Дойдя до кустиков, росших вдоль берега, он присел на камень, вынул кисет, трубку. Закурив, потер левое бедро.
— Ломит, окаянная. Под погоду, что ли, — ворчал он, посматривая на чистое небо и поглядывая в сторону своего домика. По дороге, поднимая пыль, несся грузовик.
— Ездят, змеи, и день, и ночь, чтоб им ни дна, ни покрышки, — продолжал ворчать сторож, сердито пыхтя трубкой и наблюдая за движущейся машиной.
Грузовик почти поравнялся с Ермолаевым, круто повернул и направился к блиндажам.
— Дю, черт! Никак змеи за мной едут?
И Ермолаев быстро свалился с камня, растянулся в кустах на животе и стал следить за подъедавшими.
Грузовик, отъехав еще шагов на сто, остановился.
Федор Федорович увидел, как из машины выпрыгнуло четверо вооруженных солдат. Затем один из них снова забрался в кузов и столкнул оттуда на землю четырех связанных людей.
Сторож почти прилип к земле. Он готов был втиснуться в нее от страха.
— Что ж это такое? — шептал он. — Стрелять людей будут, ироды!.. И помочь-то нечем. Эх, пулемет бы — да разом всех змеев!
В это время он услышал высоко в небе рокот самолета. Зенитные батареи немцев открыли огонь по появившемуся из-за облаков самолету.
— Наш! Советский! — воскликнул Федор Федорович и чуть не подпрыгнул от радости, чтобы махнуть шапкой. Но, вспомнив про грузовик, прошептал — Эх, бомбочку бы хоть швырнул в этих сволочей. Не знает, не видит, наверно, что немцы людей стреляют. Но летчик, как будто угадав мысли старика, начал бомбить колонну автомашин, появившуюся на поле.
В это время раздался треск автоматов.
Сторож быстро повернулся в сторону грузовика, Четырех несчастных связанных людей он уже не увидел.
С замиранием сердца сторож следил за страшным грузовиком, который привез людей на расстрел.
Но вот четверо солдат снова вскочили в машину. Она проехала всего в каких-нибудь двенадцати метрах от лежавшего в кустах Ермолаева. И только когда грузовик совсем исчез из виду, он осторожно приподнялся, осмотрелся.
Спустившись к берегу реки Великой, Ермолаев с опаской приблизился к тому месту, где гитлеровцы только что расстреляли людей, оглянулся кругом. Вот где!
И он подошел к свежевырытой яме, в которую упали расстрелянные. Сторож заглянул в яму. Трупы были покрыты только тонким слоем желтого песка.
— Сволочи! И зарыть-то по-человечески не могли, убийцы проклятые! — со злостью вымолвил сторож, поглядывая на шоссе.
И вдруг так и замер с открытым от удивления ртом. Песок в яме зашевелился.
— Господи! Живых закопапи, варвары!
Внизу, в яме, раздался стон. Потом вытянутые ноги согнулись. Песок осыпался с них, и сторож увидал босые, в песке и крови ступни. Они с большим усилием уперлись в край ямы. Видно было, что человек силился подняться.
— Господи! Живой… живой!
Сторож посмотрел на дорогу. Она была пустынна. Скорей надо помочь, а то еще опять эти змеи примчатся.
Спустившись в яму, он осторожно начал откапывать песок, освобождая шевелящегося человека, приподнял его. Перед ним был небольшой подросток. Лица не было видно, его залепил песок, смешанный с кровью. Кровь, желтый песок и рыжий волос — всё было в один цвет.
Подросток застонал. Ермолаев бережно поднял его на руки и положил на край ямы, а сам стал раскапывать остальных. «Может, еще есть живые?»— подумал он.
И только окончательно убедившись в том, что трое других мертвы, вылез из ямы.
Тем временем спасенный им перевернулся и сел, как-то странно держа руки за спиной. Выкарабкавшись из ямы, Федор Федорович увидел, что они связаны, и поспешил перерезать веревки топором. Освободив, поднял подростка на ноги, приговаривая:
— Ну что, милой, из могилы встал… Знать, судьба тебе. Пойдем, пойдем отсюда скорей к речке. Ведь и глаз не видно. Всё в крови и песке…
Подхватив подмышки чудом уцелевшего подростка, Ермолаев, спотыкаясь на своей деревянной ноге, потащил его вниз, к реке.
Сняв с него рубашку и вынув из кармана носовой платок, он осторожно начал обмывать ему лицо, голову. Лоб подростка пересекала шедшая к переносице рваная рана. Затылок тоже был разбит. На нем вздулась огромная кровоточащая опухоль, по-видимому от удара чем-то тупым, быть может прикладом.
Горстями поливая воду на голову подростка, Ермолаев увидел, как открылся и широко, удивленно посмотрел на него зеленый глаз. Другой глаз был почти совсем закрыт кровоподтеком.
— Живой, слава богу, — твердил сторож, обмывая и осматривая тело подростка. — Живого змеи хотели захоронить, чтоб им… чертям, басурманам…
Сняв с себя пиджак, он накрыл им плечи мальчика.
Потом, оторвав от своей рубашки подол, стал перевязывать лоб.
— Ой, больно… — вдруг простонал раненый.
— Терпи… Ну как, полегчало? Потерпи малость. Сейчас в лодку да скорей прочь отсюда.
Подросток пролежал ровно неделю в маленькой бане при домике Ермолаева. Своего имени он так и не сказал. Уже стал поправляться понемногу, зажил разбитый в гестапо глаз, снова стал хорошо видеть. С каждым днем бледнел синяк вокруг глаза. Рана на лбу была не опасна — кость цела, только кожа содрана пулей, скользнувшей вкось и лишь оглушившей мальчика.
«Лежать бы мне в яме, если бы не этот дед, — думал Фомка. — Не вылезти бы мне без его помощи.»
С такими думами лежал он на мягком сене, когда к нему как-то утром зашел Федор Федорович.
— Ну как, ожил? — спросил старик, присаживаясь на край лавки, на которой лежал Фома. — Вот и ладно. Живуч ты, брат. Ходить можешь уже? Тогда вот что. Оставаться тебе здесь опасно. Немцы, милой, ко мне лазают каждый день. И надумал я свезти тебя по реке к дружкам моим, в деревню. Пересидишь, а там и наши вернутся.
— Спасибо, деда, — ответил Фома. — Только в деревню не надо. Если можешь, — лучше перевези меня на ту сторону на лодке. В Пскове у меня есть куда деваться. А через мост идти боюсь — охраняют.
На другой день, часа в четыре утра, сторож, неся в руках сети и весла, спускался вниз к реке. С ним рядом шел Фомка. Уложив сети в лодку, вставив весла в уключины, Федор Федорович оттолкнулся от берега и стал выгребать на середину реки.
— Так куда ж тебе лучше высадиться? — спросил он.
Фомка пристально посмотрел на противоположный берег и проговорил:
— Во-он туда… Видишь?
И указал рукой по направлению к полуразрушенной церкви, высившейся над берегом.
Зашуршав по прибрежной гальке, лодка ткнулась в береговой откос.
На прощанье Фомка изо всех сил стиснул руку Ермолаева.
— Спасибо, дед… Не забуду… Никогда!
Старик молча крепко прижал мальчика к груди. Потом проговорил сдавленным голосом только: «Эх ты, воин!..»— и, не добавив больше ни слова, оттолкнул лодку от берега.
А Фома, поглубже натянув на коротко остриженную голову старую солдатскую фуражку, подарок Федора Федоровича, нетвердыми шагами стал подниматься в гору.
— Вот так оно и получилось: что стреляли — не убили, закопали — из ямы вылез, — закончил свой рассказ Фома. — Ну, когда к бабке Агафье добрался, тут, надо сказать, меня скрутило. Заболел. Очень худо было. Если бы не бабка… Ну, в общем, я тебе говорил… Вот так, Петро. Ну, а теперь ты. Выкладывай всё, что было.
Долго говорили в эту ночь мальчики, сидя на берегу сонно катившей свои волны реки. Небо уже светлело, когда они вернулись в домик бабки Агафьи и тихонько, чтобы не разбудить старушку, улеглись спать.
Петька спал крепким сном, когда почувствовал, что его кто-то толкает. Повернувшись на другой бок и что-то пробурчав, он натянул на себя одеяло и снова заснул.
— Разоспался… — ворчал Фома. — Сейчас, сейчас я тебя разбужу, — приговаривал он, взявши друга за ногу.
Пощекотав Петькину ногу, потом другую, Фомка рассмеялся. Очень уж смешно Петька дрыгал ногами.
— Вставай, вставай, чего ты спишь! — хохотал Фома. — Пойдем на базар сейчас, — говорил он Петьке.
Умывшись холодной водой и поев картошки с огурцами, Петька с Фомой отправились на базар.
— Дешево-то не отдавай, Фомушка. Торгуйся… — наставляла бабка Агафья Фому,
— Будь спокойна, бабуся, продадим по самой дорогой цене, — ответил Фома, выходя из дому.
Расположившись на базаре, Фомка разложил на столе по кучкам морковь, головки лука, сельдерей, петрушку и еще какую-то зелень, названия которой Петька даже не знал.
— Петь, ты постой около моих товаров, а я побегаю, посмотрю, цену узнаю, — как у других, сколько за что просить. А то черт его знает, еще дешево продашь.
И быстро исчез в базарной толпе.
Оставшись один, Петька посмотрел кругом. Народу на рынке было уже много. Торговля шла всюду и везде, торговали кто чем мог.
Вот вывернулся из толпы Фомка, назначил цены на свой товар и начал звонким голосом зазывать покупателей.
Приблизительно к обеду его корзины опустели, и Фомка, подмигнув Петьке, проговорил:
— Ну вот и порядок. Сейчас на берегу реки денежки подсчитаем.
Спустившись по гнилой лестнице, идущей вниз к реке Пскове, и пройдя мимо бани, Фомка с Петькой сели на камень, чтобы подсчитать деньги. Советских насчитали восемьдесят рублей и немецких — пятьдесят марок.
— Ну как, не дешево продал? Бабка не будет ругаться? — спросил Петька.
— Что ты, она всегда продавала дешевле меняв два раза, — ответил Фомка.
Отдав бабке деньги, мальчики пошли погулять. Забрались в свою бывшую квартиру на колокольне. Развалившись на старой соломенной постели, Фома закурил, на что Петька насмешливо заметил:
— Ну слушай, Фомка. Всё-таки некрасиво. Сам крестишься, в бога веруешь, а куришь в святом месте.
Фомка смеялся от души.
— Слушай, Фома, — начал снова Петька. — Пойдем со мной в отряд. Сергей Андреич очень рад будет тебя увидеть. Пойдешь? Хорошо там. Опасно, слов нет, — добавил Петька.
Фома молчал. Он лежал на спине, пуская густой дым в потолок. Потом решительно и твердо, не глядя на друга, проговорил:
— Нет. Не могу. Не пойду сейчас.
— А почему? — переспросил Петька. — Почему не можешь?
Фома приподнялся на локте и с упреком посмотрел на Петьку, ответил, глубоко вздохнув:
— А потому не могу, Петя, что нельзя мне бабку Агафью одну оставить, больную. — И, будто спеша излить всё, что накопилось на сердце, заговорил быстро-быстро — Старенькая она и больная. Когда я умирал, когда я совсем был при смерти, она, бедненькая, ночами не спала, всё сидела около меня, всё заботилась… Перевязки, компрессы, сам понимаешь… Даже продала свою какую-то юбку старинную и покупала мне лекарства. Яйца покупала, молоко для того, чтобы я скорее поправился. А ведь все ей надо было купить у спекулянтов. Так как же я теперь ее брошу?
Петька смотрел на разгоряченное лицо друга. Ему было и жалко товарища, и как-то обидно за него. В такое время Фомке приходится оставаться в Пскове, ухаживать за больной старухой…
— Ты не волнуйся, Фома, — примирительно заговорил он. — Я понимаю, конечно… Тебе самому еще оправиться надо: такое пережил…
— Что?! — Фомка соскочил с топчана и остановился перед Петькой, сжав кулаки. — Ты что, думаешь, я отдохнуть захотел? В тепленьком месте пережидать буду? Ты что, думаешь, — я боюсь идти в лес? Думаешь, мне страшно? Так думаешь? Говори!
Шрам на лбу Фомки вздулся и покраснел, глаза блестели, он почти задыхался. Петька невольно попятился. Искаженное лицо товарища показалось ему страшным.
— Что ты… Я же зпаю… — бормотал он, отступая.
— Думаешь, я трус? Да? Трус? Думаешь, если расстреливали, так теперь я их, гадов, боюсь… Да я их всех, всех еще, как того… Вот! Видишь? Помнишь?
Сунув руку глубоко за пазуху, Фомка вытащил что-то блеснувшее при свете. Петька узнал нож, принесенный им когда-то с собой в Псков. Он вспомнил, что, уходя с колокольни в последний раз, забыл его на выступе стены.
— Вот им я и заколол Бурхардта, — вдруг как-то совсем спокойно закончил Фома.
— Кого?
— Немец, фельдфебель. Ух, и гад был! Он меня на вокзале арестовал и на расстрел вывозил. Не думай, я не за себя только. Когда я еще в тюрьме был, мне о нем говорили другие заключенные. Для него человека погубить — лучше радости не было. И вот, когда я жив остался, обещал себе — не за себя, за всех убью гада. Понимаешь?
— Понимаю.
Петька взял Фому за руку.
— Фомка! Не сердись только, не волнуйся. Ты, знаешь… ты тоже настоящий партизан… Ничего, что в городе. Это ведь всё равно — где. Тебя в отряд с радостью примут. Вот увидишь.
Фома скупо улыбнулся.
— Ну и ладно. А Сергей Андреичу вот что скажи, — уже спокойно заговорил он. — Скажи ему так: жив Фома и готов выполнить любое поручение, любое задание в Пскове. А как сможет, — сам придет. Скажешь?
— Скажу, — твердо пообещал Петька и добавил вдруг — только ты скорее приходи, слышь.
На другой день после этого разговора Фома провожал Петьку.
— Смотри, не забывай да Сергей Андреичу всё передай, — наставлял он Петьку. — Адрес помнишь?
— Помню.
— Ну то-то. А насчет меня не беспокойтесь. Как только бабка Агафья поправится, — сразу к вам приду, — утешал Фомка Петьку. — Тогда снова вместе будем фрицев бить.
Петька пришел на условное место, где должна была быть зарыта бутылка с указанием, куда перешел отряд. Вытащив старый обветренный столбик, торчавший на лесной просеке, Петька сунул руку в скрытую под столбиком ямку и вынул бутылку, в которой, накрученная на палочку, была бумага. Развернув бумажку, Петька узнал почерк Сергея Андреевича.
В записке сообщалось, что отряд перешел на новую стоянку, в пяти километрах от деревни Дворцово, на берегу речонки Кебь.
Идти надо было через лес на Алексеевку.
К вечеру Петька попал в руки разведчиков своего отряда.
— О, брат, жив!
Что же это ты так долго задержался? А ну, расскажи, — радостно встретил Петьку комиссар.
Петька начал рассказывать всё по порядку, — как пошел на квартиру, как попал в засаду, а потом в тюрьму, как встретился с Фомкой. Когда Петька стал рассказывать про Фому, Сергей Андреевич просто не верил.
— Честное пионерское! — поклялся Петька.
— А что же ты не взял его с собой к нам?
— Не может он сейчас. Бабка Агафья заболела. Одна она, старенькая, а без Фомки ей очень трудно будет, — заступаясь за Фому, как-то виновато ответил Петька. — А вам Фома велел передать, товарищ комиссар, что, если надо какое задание выполнить, — Фома готов.
— Молодец Фома. Я верю, что он сдержит свое слово и, когда старушка выздоровеет, будет у нас в отряде. А между прочим, вот что, Петро, — спросил комиссар, доставая записную книжку, — ты адресок-то помнишь, где Фомка живет? Вот мы и запишем, на всякий случай.
Петька точно обрисовал домик бабки Агафьи, рассказав, где он стоит и как его найти.
— Ну, спасибо, Петя! — И комиссар крепко пожал ему руку. — А теперь иди отдыхай, — впереди у нас еще много работы.
Когда Мария Федоровна Чернова входила в калитку небольшого домика на окраине Пскова, дорогу ей загородил пятилетний карапуз. Упершись руками в бока, широко расставив ноги, он остановился в калитке.
— Тебе кого надо? — строго спросил он. — Если мамку, так ее дома нет, а к папке — не пущу. Мамка ругается, когда к папке всякие тут шляются, — закончил он, дерзко смотря на Чернову.
— А скоро мамка твоя придет?
— Она мне не говорит, когда придет, — почесав за ухом, ответил карапуз.
— Можно мне ее подождать? — шутливо спросила Чернова.
— А я знаю, что ли, можно или нет? Я не хозяин. Вот сейчас спросим у папки. Можно, — так жди сколько хочешь, не жалко. Ты постой здесь, я сейчас.
И, сверкнув голыми пятками, стремглав помчался за угол дома.
Остановившись около калитки, Чернова любовно посмотрела вслед шустрому мальчику, который защищал свою маму, и, усмехнувшись, повторила: «шляются тут всякие…»
Но в этот момент карапуз пулей вылетел из-за угла и, подбежав к Черновой, сказал:
— Пойдем. Дай руку. Папка велел к нему зайти.
Глядя на Чернову уже дружелюбно, держась за её руку, он по-хозяйски заговорил:
— Ты папку не бойся, он не сердитый, так только, вид делает. Он добрый… — И вдруг, как-то сразу, спросил:
— А ты, тетя, к нам в гости или по делу?
Чернова, улыбнувшись, подумала, — действительно, в гости или по делу? Как это назвать? Но ответила всё же:
— По делу, сынок, по делу.
— Ну-ну… — протянул ребенок. — Раз по делу, тогда к папке. А я думал, — в гости. Если бы в гости, — тогда к мамке. Она у нас всё с гостями сидит. Придут, рассядутся и дуют чай с сахарином полдня.
Чернова, от души рассмеявшись, спросила:
— Что же они делают эти полдня?
— Я же сказал, что. Чай пьют да всё на Гитлера ругаются и говорят, чтоб он сгорел.
Навстречу, из-под навеса дровяного сарая, вышел высокий сухощавый мужчина. Увидев Чернову, он остановился. Но карапуз уже кричал:
— Папка! Она к тебе по делу!
И сильнее потянул за руку Марию Федоровну.
— Ну и сыночек у тебя, — здороваясь с Груздевым, смеялась Чернова.
— Ничего, так себе, шустренький… — тоже с улыбкой ответил Груздев. — В обиду родителей не дает, — прибавил он, ероша волосы на голове сына. И, подняв мальчика, поцеловал его в розовую щеку. — А теперь, Вовка, беги играй около калитки в песке. Да если кто чужой придет, — говори, что папки дома нет.
Вовка посмотрел на отца, на Чернову и быстро спросил:
— Ты тут про дело с ней будешь говорить? — указал пальцем на Марию Федоровну.
— Да, да, сынок. Беги играй…
Но Вовка, отбежав на несколько шагов, остановился и, быстро повернувшись назад, крикнул:
— А ты тут с ней долго по делам не говори, а то наша мамка придет, так она тебе покажет дела!
И, шмыгнув носом, подтянув спадавшие штаны, побежал к калитке, около которой лежала куча песка.
— Видали? От горшка два вершка, а батьку учит.
И Груздев кивнул в сторону убежавшего сына.
— Вижу, вижу, — качая головой и лукаво улыбаясь, сказала Мария Федоровна. — Видать, батька хорош, что надо караулить.
— Да нет, Мария Федоровна, — несколько сконфуженно ответил Груздев. — Просто — женская ревность. Люди-то ко мне по делам приходят. Ну, конечно, есть среди них и женщины, и девушки… Ведь не могу же я ей всю правду говорить…
— Пожалуй, твоя правда, Трифон Николаевич, — серьезно проговорила Мария Федоровна. — В нашем деле особая осторожность нужна.
Они сели на сложенные под сараем дрова. Груздев, вытащив кисет, начал сворачивать самокрутку.
— Ну, как же у вас? — спросила Мария Федоровна.
— У нас-то как, — сейчас расскажу, — а вот у вас как дела боевые? Муженек здоров ли? Нога не мешает воевать? Не дает себя знать в походах?
— Спасибо, Сергей здоров, вам кланяется. Да что нам — живем, как на даче, всё на свежем воздухе, — отшутилась Мария Федоровна.
— Хорошо, если так. А у нас воздух тяжелый, северный, прямо сказать, воздух, — уже серьезно заговорил Груздев. — Провалились мы, Мария Федоровна. Вроде и осторожность соблюдали, конспирацию. А ведь быковская квартира погорела; знаете?
— Знаю. Быков сейчас у нас.
— Ну так вот. И как случилось, не поймем. Правда, облава была только на его квартире, больше никого не тронули, все целы. Но как это получилось, вот что важно. То ли на его квартиру внимание обратили, приметили, что там люди собираются, и налетели на всякий случай. То ли предал кто? А если так, — значит, среди нас какой-то гад таится…
— Да, тяжело вам здесь, в Пскове, подпольщикам, — задумчиво произнесла Чернова. — Да еще если есть в вашей среде предатель… Но ведь тогда ему известны были бы имена тех, кто бывал у Быкова. Их бы взяли.
— Только этим и успокаиваемся, — подхватил Груздев. — Но и другое в голову приходило. А что, если, сорвавшись на аресте Быкова, затаились?.. Ждут, что будем делать дальше, кто станет руководить, с кем будем связи устанавливать?..
Возившийся в песочной куче Вовка успел соорудить вполне приличную крепость и разыграть около нее целое сражение, а чужая тетя всё не уходила и о чем-то серьезно толковала с папкой, сидя под навесом дровяного сарая. Но вот в конце улицы показалась и знакомая женская фигура, торопливо шедшая к дому.
— Мамка идет!.. — закричал Вовка, подбегая к отцу. — Мамка вернулась!
Чернова поднялась навстречу вошедшей в калитку.
— Машенька! — всплеснула руками Груздева. — Маша, милая! Да откуда же ты?
— Прямо с дачи, Нина. Ну, как ты живешь? — обняла ее Чернова.
— Да что наша жизнь. Мученье одно! — с сердцем махнула рукой Груздева. — Кругом смерть. Только и слышишь, — того забрали, этого увезли. В такое бы время сидеть тише воды, ниже травы, а мой всё чего-то шебаршит, дружков заводит, знакомки тут к нему разные шатаются… И чего, спрашивается? Дела, говорит, а что за дела… Да идем в дом-то, посидим, поговорим…
Груздевой явно хотелось поделиться своими заботами со старой подругой. Но Чернова решительно, хотя и мягко, отказалась от приглашения.
— Нет, Ниночка. Сейчас некогда. Знаешь, — из деревни в город придешь, дела не оберешься. Купить кое-чего надо, повидаться со старыми друзьями. Я лучше со всем управлюсь и к тебе под вечер приду. Тогда наговоримся. А вот Вовка мне уже сообщил, что, если к тебе в гости зайти, — полдня надо чай пить. Так, Вова?
— А как же? — серьезно ответил карапуз. — Полдня, не меньше. А иногда и до вечера…
Выйдя от Груздевых, Мария Федоровна направилась в город.
По улицам взад и вперед сновали немцы. Проходя мимо Дома Советов, Чернова посмотрела на подъезд. Вот здесь, против него, стоял раньше памятник Кирову. Теперь его нет— растут какие-то жалкие цветы.
До войны этот дом с утра до вечера был полон народа. Здесь колхозники, рабочие, все трудящиеся сходились на активы, на собрания, обсуждали самые важные рабочие и колхозные дела. Сюда приходили люди, чтобы получить совет и помощь у депутатов, поговорить насчет своих личных дел. Сейчас этим домом завладела гитлеровская военщина.
Идя дальше, Мария Федоровна наткнулась на интересное зрелище. У разрушенного дома возились люди в немецких мундирах. Их было человек пятьдесят. Они разбирали кирпичи и камни, складывали их на грузовики. Нагруженные машины отъезжали, а люди продолжали работать.
Чернова остановилась посмотреть, что здесь делается, но стоящий неподалеку полицай с винтовкой грубо прикрикнул на нее:
— Проходи, проходи! Чего стала? Нечего смотреть!
Отойдя, Мария Федоровна обратилась к встречной женщине, несшей вязанку дров:
— Скажите, будьте любезны, — кого он охраняет здесь? Никак не пойму.
— Эх, милая, что здесь и понимать, — приостановилась женщина. — Полицаи-то из русских, сволочь к сволочи подобрана. Вот и радуются, что теперь им не только над своими, а и над немцами власть дали. Караулит-то он немецких солдат. Убегают немцы с фронта, не хотят больше за Гитлера воевать. Ловят их. Говорят, многих расстреляли за дезертирство. А теперь, видно, столько их стало, что и расстреливают не всех, которых— на каторжные работы отправляют. Вот они-то тут камни и ворочают. Полицай их охраняет.
И, перебросив на другое плечо вязанку дров, женщина пошла дальше.
«Неплохо, — улыбнулась про себя Мария Федоровна. — Значит, и немцы умнеют, начинают кое-что понимать. Столько дезертиров, что всех не расстреляешь.»
Выйдя на Октябрьскую, Чернова из любопытства зашла в один из магазинов. Полки его были почти пусты. На них лежало вонючее, из глины сделанное мыло, гвозди, подковы, еще какая-то мелочь. Но и это всё продавалось лишь в обмен на особые талоны, свидетельствовавшие о сдаче германскому государству шерсти, мяса, зерна. Покупателей в магазине не было.
«Как может сам германский народ терпеть гитлеровские порядки?»— раздумывала Мария Федоровна.
Не доходя до улицы Ленина, Чернова увидела чистильщика сапог, сидевшего на углу Пушкинской, у входа в летний театр. Невольно она посмотрела на свои хромовые сапожки, подарок старшины Синицына. Запылены до безобразия. Надо почистить, а то сразу видно, что пришла откуда-то издалека, из-за города.
Подойдя к чистильщику, она поставила ногу на его тумбочку.
Не поднимая головы, на которую была глубоко надвинута старая солдатская фуражка, но видя по юбке, что перед ним женщина, чистильщик пододвинул табурет и вежливо пригласил:
— Садитесь, пожалуйста.
Чернова села. Ловкие руки чистильщика, вооруженные щетками, быстро замелькали. Поработав щетками, он вынул из-за пазухи бархатку, навел на сапоги окончательный блеск и, оглянувшись по сторонам, вдруг сказал^ тряхнув бархаткой:
— Это я только для русских… — и поднял голову.
Мария Федоровна не сразу сообразила, поняла, узнала… Из-под старой солдатской фуражки на нее смотрели знакомые озорные глаза.
Тут только она рассмотрела вздернутый нос; рыжие волосы чуть видны из-под околышка фуражки. Чистильщик улыбался, и это была прежняя озорная улыбка рыжего Фомки.
— Тетя Маня… Это вы?
— Я, родной! Я, Фома!.. Ах, ты, мученик мой!.. — и она порывисто обняла мальчика.
Еще минута — и Фома, собрав свой нехитрый инструмент, шагал рядом с Черновой домой к бабке Агафье.
Когда они уже сворачивали с улицы Единства на старую базарную площадь, на них чуть не налетел вышедший из-за угла быстрым шагом красивый высокий блондин. Он был одет в советскую военную форму, только без знаков различия.
— Фу ты, черт всюду его носит! — выругался Фомка, со злобой глядя вслед высокому.
Чернова невольно оглянулась, но не обратила особого внимания на слова Фомы.
Погостив немного у бабки Агафьи, которая начала поправляться и уже бродила, опираясь на палочку, Мария Федоровна стала собираться в дорогу.
— До свиданья, бабушка, спасибо вам за угощенье. Берегите Фому. Хороший он мальчуган, — говорила она старушке.
— Ох, милая, да я для него всё сделать готова. Вот он-то иногда не слушает, паршивец. Уж ты накажи ему, чтобы попусту не бегал, — ворчала по привычке бабка. — Ну, счастливо, милая. Заходи когда.
Уже выйдя из дома, Чернова обернулась.
— Проводи меня немного, Фома, — попросила она.
— Сейчас, только фуражку надену, — с готовностью откликнулся тот.
Идя рядом с Черновой, Фома выжидательно поглядывал на нее, но она молчала. Только когда они вышли уже на берег Псковы, вдруг спросила его:
— Фома, сколько тебе лет?
— Пятнадцать. А что? — недоуменно спросил он.
Чернова приостановилась, поглядела на него внимательным и серьезным взглядом.
— Да. Совсем уже взрослый. Даже куришь… — Она невесело улыбнулась. — Так вот. Сергей Андреевич поручил мне познакомить тебя с хорошими людьми. Его друзьями. Понимаешь?
Фомка молча кивнул головой.
— Но ты должен обещать, что будешь их слушать, не станешь опять затевать что-нибудь, не посоветовавшись с ними. Даешь слово?
Фомка улыбнулся как-то не по-детски.
— Тетя Маня! Говорите, — взрослый, а сами со мной, как с маленьким. «Обещай, Фомушка, дяденьку слушать, будь умницей.» Я за это время хорошую «школу» прошел. Гитлеровскую.
Нервная гримаса исказила лицо мальчика.
— Прости, Фома, — мягко положила ему руку на плечо Чернова. — Я ничего не забываю. Но для меня ты действительно остаешься еще ребенком. И очень дорогим мне ребенком… Не обижайся. Мне будет очень горько, если с тобой снова что-нибудь случится. А потому помни, что ты должен быть дисциплинированным, осторожным, ради себя и… ради меня.
Они шли по улице Карла Маркса. Неподалеку от Петровской башни, стоя на тротуаре, разговаривали двое мужчин. Один — сухощавый, одет, как рабочий. Другой — красивый высокий блондин в советской военной форме без знаков различия.
Мария Федоровна остановилась, поглядывая в сторону разговаривавших. Она не обратила внимания на то, что Фома весь как-то сжался и отступил за ее спину, еще ниже надвинув на лоб фуражку.
Собеседники попрощались. Высокий блондин, засунув руки в карманы, удалился быстрым шагом, не оглядываясь. Сухощавый неторопливо двинулся навстречу Черновой и ее спутнику. Поравнявшись с ними, он замедлил шаг.
Оглянувшись по сторонам и не видя никого вблизи, Чернова проговорила:
— Ну вот, Трифон Николаевич. Привела вам хорошего помощника, о котором говорила. Знакомьтесь.
Груздев проницательным взглядом посмотрел сверху вниз на насупившегося Фому.
— Так-так… Это, значит, и есть расстрелянный гитлеровцами паренек? Здорово, молодец.
Но Фомка не принял протянутой ему Груздевым руки. Отступив на шаг, он смерил его суровым взглядом и с какой-то тяжелой укоризной обратился к Черновой.
— Тетя Маня, ведь вы обещали меня с хорошими людьми познакомить. А таких, у кого гестаповские дружки в приятелях ходят, мне не надо.
Напряженно ссутулившись, готовый в любую минуту прыгнуть в сторону и бежать, Фома злобно смотрел на Груздева. Тот удивленно переводил глаза с Фомы на Чернову и обратно. Мария Федоровна, и сама ничего не понимая, тоже посматривала то на Фому, то на Груздева.
— В чем дело, товарищи? — первым нарушил молчание Груздев. — Что за гестаповцы? Что за дружки? Ничего не пойму.
Выйдя из переулка, в их сторону направилась группа людей, о чем-то громко разговаривая.
— Что же мы стоим здесь, у всех на виду? Пойдем вон к крепостной стене, там поговорим, — предложил Груздев.
Мария Федоровна оглянулась на Фому. Тот неохотно, всё еще подозрительно поглядывая на Груздева и настороженно на Чернову, всё-таки последовал за ними.
Подойдя к крепостной стене и присев на бугорок, Груздев, нервничая, закурил.
— Ну-ка, паренек, расскажи теперь, про каких это гестаповских друзей ты говорил?
Фома, сощурившись, смотрел на него и молчал.
— Фома, — волнуясь, вмешалась Чернова. — Ты знаешь меня. Ты не можешь мне не верить. А я ручаюсь тебе, понимаешь, ручаюсь головой, что Трифон Николаевич — честный человек, друг Сергея. Веришь мне?
— Вам верю… — помолчав, произнес Фома и, словно решившись на что-то, передвинул фуражку со лба на затылок. — Ну ладно, расскажу.
Присев на траву, всё еще в отдалении от Груздева, он тихо заговорил.
— Дело было так. Сижу я однажды у входа в летний сад, чищу сапоги одному фрицу. А в это время мимо меня идут вот этот ваш… знакомый и с ним еще один, гестаповский офицер. Тот был в гражданском, только я сразу его узнал. Когда меня допрашивали, он меня допрашивал и еще два раза ударил… Вот с ним ваш знакомый и был. Вошли в сад и сели на скамейке. Я хотел послушать, о чем говорят, только они так сидели, что не подойдешь. Да хоть и вечер, но еще не очень темно было. Я боялся, как бы меня гестаповец не узнал. Собрал щетки и ушел.
— Постой, постой, — быстро прервал Груздев. — А когда это было?
— Кто его знает! Не то две недели назад, а может и три, я не считал:
— М-да-а… — протянул Груздев, посмотрев на Чернову. — А я как раз дня четыре тому назад вел разговор с ним, с Сашкой, — наши подпольщики его Сашкой зовут, — просил, не может ли он завязать знакомство с кем-нибудь из служащих гестапо, чтобы быть в курсе того, что у них делается. Отказался наотрез. Заявил, что он, советский офицер, бежавший из плена, не может иметь никаких дел с гестаповцами.
И, повернувшись снова к Фоме, Груздев строго спросил:
— А ты, часом, не обознался ли? Может, это вовсе и не тот, кого ты видел с гестаповцем?
— Вот честное пионерское, — он!
— Хм!.. — снова буркнул Груздев. — Черт его знает, что и подумать. С ним нас познакомил сам Быков. Да он еще и родня какая-то Быкову по жене приходится. Когда его принимали к нам в подпольную группу, он нам такую историю закатил: будто где-то в Эстонии попал в плен. Потом был в лагере военнопленных в городе Валге, там ему посчастливилось, — отдали крестьянину-кулаку в работники. Ну, почувствовал свободу, не захотел работать на гитлеровцев и утек. Вот уже полтора месяца, как он у нас. Вроде ничего парень. Всё просится, чтобы ему настоящее дело дали, хочется ему быть связанным с партизанами. «А там, — говорит, — заслужу, может, и простят мне, что я в плен попал. Ведь не один я в таком положении.» Надо сказать, мы уже решили его просьбу выполнить. На днях собирались послать к вам в отряд группу людей, которых опасно стало оставлять в городе: на заметке они у гестапо… Есть среди них комсомольцы и просто честные советские люди. А у вас хотели просить для подпольщиков оружия и немного взрывчатки. Доставку этого в Псков решили поручить Сашке. Всё-таки человек он военный и, видно, расторопный малый. В случае опасности под-развернуться может. Подробно я ему о нашем плане не говорил, но намекал, что собираемся его вскоре использовать. Да, вот только сейчас он мне сам опять напоминал об этом. Трудно и подумать про него что-нибудь плохое. А вот теперь призадуматься надо, — закончил Груздев.
— Да, Трифон Николаевич, надо и подумать, и проверить, — ответила Чернова. — Скажи, знает этот Сашка твою квартиру?
— Ни разу его к себе не водил. Собирались всегда на квартире у Быкова.
— А где живут другие подпольщики, знает? — быстро спросила Чернова.
— Вот этого не могу сказать. Одно верно, если он, собака, действительно связан с гестапо, мог свободно выследить и меня, и кое-кого из других.
— Но ведь после облавы у Быкова никого больше не забрали, — произнесла Мария Федоровна, не то спрашивая, не то размышляя вслух.
— Забрать-то не забрали, но, может быть, это тактика гестапо. Следить за всеми нами и взять только когда ясны будут связи, — хмуро смотря в землю, ответил Груздев.
— Но как же он ходит по городу в советской военной форме и не боится, если бежал, к тому же, из плена? — вдруг спросила Чернова.
— Насчет этого у него все в порядке. Паспорт со штампом немецкой комендатуры имеет, прописан в городе Пскове. Работает в одной артели — корзины какие-то делает. Да почти у всех нас паспорта сейчас липовые, — усмехнулся Груздев и тут же, хлопнув себя рукой по лбу, воскликнул. — Идея! Придумал. А ты нам поможешь, — обернулся он к Фомке. — Сегодня вечером я иду к Сашке и говорю, что завтра ему надо будет выйти в партизанский отряд с группой людей, которым удалось спастись от гестапо. Скажу, что они сейчас скрываются и оставаться им в городе опасно. А для пущего эффекта добавлю, что пойдет с ним и одна женщина, руководительница другой псковской подпольной группы, коммунистка. Вот так. Назначу ему место за городом, куда он должен будет прийти для встречи с остальными. А на дело это возьму с собой вот его, вашего Фому.
— Слушай, Трифон Николаевич, — прервала его Чернова. — А, может быть, без Фомы обойдешься?
Ее явно обеспокоил план Груздева.
— Вот что, Мария Федоровна, — серьезно сказал Груздев. — За парня не беспокойся. Но нужен он мне обязательно. В этом деле только он один может мне помочь. Без него мы так быстро не узнаем, действительно ли Сашка связан с гестапо.
И, пододвинувшись поближе к Черновой и Фоме, он посвятил их в свой план.
Долго сидел Фомка в небольшом садике, следя за одним из домов напротив. Стругая перочинным ножом палочку и покуривая сигарету, он не спускал глаз с парадного хода.
Часа через два знакомый Фомке высокий блондин появился на крыльце. На этот раз он был не в обычной военной форме, а в шляпе и сером плаще.
Постояв немного на крыльце, человек прищелкнул пальцами и с безразличным видом неторопливо пошел по тротуару. Дойдя до кинотеатра, он вошел в подъезд.
Фома остановился на другой стороне улицы, раздумывая: «Подождать или тоже войти?»
Но, пока Фомка топтался на месте, прошло минут пять. Блондин снова вышел, оглянулся кругом и быстро пошел по Советской улице вниз, к Пушкинской. Дойдя до Пушкинской, он свернул в проулок к почте, но, миновав ее, направился к Великой.
Спустившись в низинку, где стояла какая-то полуразвалившаяся сторожка, блондин немного походил среди разбросанных камней, сел на бревно и закурил.
Забравшись в развалины взорванного здания, служившего когда-то складом, Фома притаился в ожидании. Со своего наблюдательного пункта он хорошо видел и старую базарную площадь, и мост, по которому ходил часовой-немец.
Не прошло и двадцати минут, как Фома завидел человека, неторопливым шагом пересекающего площадь. Он шел от улицы Единства неторопливой походкой прогуливающегося человека.
Одет он был в гражданский костюм. Плащ небрежно перекинут через руку. Голова не покрыта, — шляпу держит в руке.
Спустившись к реке, он также закурил, огляделся по сторонам и медленно подошел к сидевшему на бревнах блондину.
— Вот чертова собака! И этого бы кинжалом в спину, — прошептал Фома, узнав во вновь подошедшем того самого гестаповца, который отправлял его на расстрел.
В душе Фомы кипела неукротимая ненависть. Шпион, предатель затесался к подпольщикам, втерся к ним в доверие и хочет сейчас предать всех в руки гестапо. И он еще смеет называть себя русским!
Но, сдерживая свой гнев, Фома ничего не предпринимал и продолжал издали следить за собеседниками.
Капитан барон фон Риттерсдорф, заняв место убитого штурмбанфюрера Гиллера, начал борьбу с подпольем и партизанским движением своими способами.
Он раскинул широкую сеть шпионов и провокаторов. Со своими агентами встречался сам, не доверяя этого подручным. Сам принимал доклады, давал нужные указания.
Особенно большие надежды фон Риттерсдорф возлагал почему-то на этого капитана из русских военнопленных, который, окончив школу разведчиков и диверсантов в Германии, прибыл в Псков в личное распоряжение фон Риттерсдорфа. Сашка сразу проявил хорошие способности. За каких-нибудь полтора-два месяца он помог гестапо раскрыть группу коммунистов-подпольщиков и, более того, сумел при этом сам остаться в стороне, не потерял доверия членов подпольной группы.
Сегодня шпион позвонил Риттерсдорфу по телефону и сообщил, что должен немедленно встретиться с ним.
И вот на берегу реки Великой гестаповский офицер встретился с красавцем капитаном.
— Приветствую, господин капитан, — собрался было вскочить Сашка, завидев подходившего немца.
— Сидите, сидите, — движением руки остановил его фон Риттерсдорф.
Раскинув свой плащ на сырых бревнах, он присел рядом.
— Ну? В чем дело? Я приказал вам звонить только в крайне необходимых случаях. Что-нибудь важное?
— Прошу прощения, господин капитан. На этот раз действительно случай крайний. Я получил от подпольщиков задание выйти завтра с группой людей в лес, к партизанам. Там получу оружие и взрывчатку, которые должен доставить в Псков.
— Ага! Неплохо, очень неплохо, — с удовлетворением произнес гестаповец.
— Есть еще одна интересная подробность. С нами к партизанам пойдет женщина, коммунистка, руководительница еще одной городской подпольной группы, которая мне до сих пор была неизвестна.
— Отлично! — воскликнул фон Риттерсдорф и от полноты чувств пожал руку Сашке. Обычно он избегал таких фамильярностей со своими агентами. — Отлично. Вы — просто находка. Я не ошибся, когда взял вас к себе на работу. Руководство нашей школы будет радо узнать, что их уроки пошли вам впрок. Непременно сообщу им об этом при удобном случае.
И довольный гестаповец еще раз пожал руку предателя.
— Прошу прощения, — мне надо торопиться, — снова заговорил блондин. — Я хотел бы получить ваши указания относительно моего похода к партизанам.
— Никаких особенных указаний. Держитесь как можно проще, не проявляйте особого интереса к их вооружению и действиям. Так, в пределах, допустимых для человека, впервые попавшего в отряд, — не больше. Основное — запоминайте все, что можете. Местоположение, людей… Постарайтесь закрепить знакомство с этой коммунисткой. Может быть, удастся выяснить явочные квартиры подпольщиков, их сеть в городе… Да, насчет этого Быкова. Постарайтесь осторожно разузнать, — где он: в городе или у партизан. В общем, действуйте так, как вам угодно и удобно.
Красивые глаза Сашки не отрываясь глядели на Риттерсдорфа. Он молча кивал головой, запоминая указания своего руководителя. Заметив его преданный взгляд, фон Риттерсдорф покровительственно улыбнулся.
— Старайтесь, друг мой, старайтесь, ваши заслуги не будут забыты. И берегите себя. Видите, как правильно мы поступили тогда, после неудачи с облавой у Быкова. Конечно, если бы наши идиоты не опоздали, мы взяли бы и ликвидировали всю группу, а вы, в качестве «чудом спасшегося», могли выплыть через некоторое время. Но, поскольку это не удалось, вылавливать их поодиночке и оставлять вас на свободе было бы неосторожно. А теперь, как видите, всё в порядке. Вы пользуетесь прежним доверием, а они от вас не уйдут. Итак, — фон Риттерсдорф встал, — желаю вам удачи.
И, пожав руку блондину, гестаповец перекинул с руки на руку плащ, надел шляпу и зашагал прочь.
Фомка проводил Сашку до дверей его дома и спустя десять минут был уже у Груздева.
Через несколько дней, вечером, участковый полицай с солдатами совершал внеочередной обход квартир, проверял жильцов и их документы. В одной из квартир дверь в угловую комнату оказалась запертой. Тщетно постучав в нее несколько раз, полицай нетерпеливо ударил в дверь прикладом винтовки. Французский замок отскочил, и дверь распахнулась.
Полицай с солдатами вошел в комнату. На стоящей около стены кровати, покрытый с головой одеялом, лежал человек.
Полицейский окрикнул его, но человек не двигался. Вошедшие осторожно приблизились. Поверх одеяла белела записка. Полицай осторожно взял ее в руки.
«Предателю и изменнику советского народа — смерть!»— было написано на ней.
Полицай, отдернув одеяло, увидел красивого блондина. Он был мертв, по-видимому, уже несколько дней.
При обыске в комнате был найден пистолет с двумя обоймами, кинжал и паспорт на имя Горшенина Александра Васильевича.
Узнав об этом, фон Риттерсдорф схватился за голову. «Убили лучшего агента!.. Значит, контрразведка подпольщиков сильней нашей. Что же делать дальше, что предпринять?..»
Так, с помощью Фомы, был разоблачен предатель, изменивший советскому народу.
И вот рыжий Фомка стал равноправным членом подпольной группы в Пскове, руководимой коммунистами.
Шла зима. Продукты в отряде были на исходе. Нужно было позаботиться об их пополнении, послать кого-нибудь на заготовку.
Получить продукты можно было в деревнях Марьино и Пашенное, где у партизан были свои люди, но дорога туда лежала мимо Наумовщины и Сорокина, занятых карателями. Послать в такой путь можно было только человека достаточно сметливого. Выбор командира отряда Николаева пал на деда Игнашку.
— Ну, это мы мигом обтяпаем, — засуетился дед Игнашка, выслушав командира. — Не сумлевайся, товарищ начальник. Вот только мне бы в помощь какого-нибудь невзрачного партизанишку дали.
По губам командира отряда скользнула невольная улыбка, но он постарался сделать суровый вид.
— Как это «невзрачного», дед? — строго спросил он. — Ты, собственно, что этим хочешь сказать?
— Ну, так сказать, такого… — И дед пошевелил пальцами. — Маленького. Невидного, что ли. Чтоб не очень в глаза людям кидался.
— Ах вот оно что! Позвать ко мне Дерова, — распорядился командир.
Через две минуты Петька явился по вызову.
— Вот, дедушка, комсомольца тебе даю, — указал Николаев на стоявшего перед дедом Петьку. — Хорош будет?
— Ну, начальник, как в воду глядел. Как раз такого и нужно, — обрадовался дед. — Да мы с этим мальцом давно знакомы. Так вот, товарищ начальник, мы это дельце быстренько обтяпаем. Когда велишь выезжать?
— Завтра утром чуть свет и выедете, — сказал Николаев.
— Ну и хорошо. Будет сделано.
И дед Игнат пошел готовить сбрую и дровни для предстоящего похода.
На другой день рано утром дед Игнашка с Петькой выехали из лагеря на проселочную дорогу. Хороший шустрый конек, за которым заботливо ухаживал дед Игнашка (и в отряде выполнявший в основном свою любимую работу — конюха), резво бежал по накатанной дороге.
Петька, в полушубке, в больших валенках, сидел рядом с дедом. А тот, потрясая в воздухе кнутом, то и дело покрикивал на коня.
— Но, холера, шевелись! Скорей дело сделаем, — скорей дома будем. Правда, милок?
И дед хлопал Петьку по плечу.
Узкая дорога вилась по лесу. Под тяжестью снега узорные лапы елей свисали до земли, иногда задевая ехавших и осыпая их пушистыми хлопьями.
— Красота-то какая! — говорил дед Игнашка, показывая кнутовищем на заснеженные деревья. — Ну-ка, милок, возьми вожжи.
Ловко свернув козью ножку, дед закурил. В воздухе запахло горелой соломой, травами. Петька закашлялся от удушливого дыма:
— Деда! Вроде тряпки какие-то горят.
Дед Игнашка взглянул на Петьку, осмотрелся и спокойно ответил:
— Дурачок беспонятный. Это же табачок пахнет. Табачок-то на редкость крепкий нынче удался.
И он невозмутимо затянулся козьей ножкой, с удовольствием вдыхая едкий дым.
С разговорами так и доехали до деревни Марьино. Найдя нужного человека, дед, не выпрягая лошадь из дровней, завел ее в сарай, подкинул сенца. Хозяин сразу уложил в сани полмешка овса, в дороге лошадь подкормить, а затем позвал деда с Петькой в дом, закусить чем есть.
С мороза куда как хорошо было похлебать горячих щей с мясом.
Хозяин рассказал, что на днях немцы в счет мясо-разверстки взяли у него бычка, которого он берег, как он выразился, «для добрых людей».
— Ну, да для них у меня и еще кое-что найдется. Двух поросят выкормил. Подсвинки уж настоящие. Не хуже будет, — подмигнул деду Игнату хозяин.
Петька, покушав, сидел у топящейся печки, прислушиваясь к разговору. Ни хозяин, ни дед Игнат не говорили ни одного слова про партизан. Всё было понятно само собой. Неторопливо вели они свою крестьянскую беседу, закусывали. Хозяин налил деду стопочку самогону, чтобы согреться с мороза; выпил и сам. Дед с удовольствием опрокинул стопочку, закусил огурцом.
Пора было собираться в дорогу. Надежно связанные поросята были уложены в дровни, рядом с овсом. Дед Игнашка и Петька поплотнее подпоясали полушубки и уселись.
Ехать было хорошо. Петька разгорелся от съеденных щей, а дед Игнат и от еды, и от выпитого самогона. Направились в деревню Забельскую, куда следовало заехать еще к одному человеку, также снабжавшему партизан продуктами.
Отъехав от деревни километра на два, дед с Петькой вдруг услышали позади крик:
— Эй, посторонись!
На легких саночках, в которые был запряжен раскормленный жеребец, их догонял полицейский.
— Дорогу, старый хрыч! — снова насмешливо крикнул он.
Петька зло посмотрел на полицая.
Свернув коня в сторону, дед спрыгнул в глубокий снег около дровен. И уже проехал было полицай мимо, как вдруг остановился, быстро спрыгнул с возка и, подбежав прямо к саням, на которых лежали связанные поросята, нагнулся и вытащил из соломы за ствол… дедово старое шомпольное ружье.
Петька даже рот раскрыл от удивленья. Зачем ружье-то дед взял с собой?
«Ну, теперь пропали!» — мелькнуло в голове у мальчика.
— Чье ружье? — строго спросил полицай, разглядывая находку.
— Мое, — бодро ответил дед.
— Почему не сдал по приказу коменданта?
Дед помолчал и неожиданно для Петьки ответил:
— Да я к нему и наладился.
— Вот как? — полицай недоверчиво посмотрел на деда. — Ну, тогда едем.
И он решительно положил ружье в свои сани.
Делать было нечего. Уговаривать полицая не имело смысла. В сопровождении ехавшего сзади полицейского дед Игнат и Петька вскоре подъехали к Полновской комендатуре.
— Ну, пропали, дедушка, — тихонько сказал Петька, когда полицай ушел к коменданту с ружьем, чтобы доложить, что он только что задержал партизан. — И зачем тебе надо было брать ружье с собой?
— Ничего, милок, я ему сейчас наших поросят подарю, вот он нас и отпустит, — спокойно вымолвил дед.
И, как только он произнес эти слова, на крыльцо вышел полицай и повел его к коменданту. Петька остался сидеть на дровнях.
Войдя в кабинет коменданта, дед снял шапку, покрестился три раза на передний угол, низко поклонился и, подойдя к столу коменданта, проговорил:
— Слушаю, ваше благородие.
Немец, взглянув на замухрышку-деда, стоявшего перед ним без шапки, улыбнулся и спросил на чистом русском языке:
— Сколько тебе лет?
— Семьдесят два, ваше благородие, — быстро ответил дед.
— Зачем же тебе, старик, понадобилась вот эта штука?
И комендант указал на дедово ружье, прислоненное к стене в углу кабинета.
— Разрешите доложить, ваше благородие, — попросил он.
— Докладывай, — разрешил комендант и, закурив, благодушно развалился в кресле.
— Дело было так, ваше благородие. Нашел я это ружьишко нынче осенью в колхозном сарае. Принес к себе домой, повесил на стенку. Так оно и висело все время. А вот на днях заходит как-то староста, да и говорит: «Что это, — говорит, — у тебя, Игнат, за винтовка? Немедленно вези к коменданту». Вот я сегодня собрался, да и приехал к вам, ваше благородие. Не то, чтобы, так сказать, вам отдать, а чтобы мне оставили его.
— Что? Что ты сказал? Тебе оставить? — удивился комендант.
— Ну да, ну да, — закивал головой дед Игнат. — На зайцев хочу походить. Страсть их сколько развелось. Все яблони погрызли. Да вот пороху недостать. Так вот я вам, ваше благородие, двух свинушек привез, хороших, жирных, — а вы мне, коли милость будет, не дадите ли порошку немножко? Трудно сейчас этот продукт достать.
И, тяжко вздохнув, добавил:
— Ну, а уж если никак нельзя, так и быть, берите и ружье себе. Лучше уж вам отдать, чем партизанам. Вот и всё, ваше благородие. А ваш полицай пристал ко мне и повез к вам, будто я сам дорогу не знаю. Семьдесят лет здесь прожил, слава богу, не заблужусь.;
Дальнейшее произошло само собой. Комендант, впервые встретившийся с таким забавным стариком, смотрел на него с нескрываемым любопытством. Потом подошел к стоявшему в углу ружью и взял его в руки.
— Заряжено? — спросил он у деда Игната.
— Нет, нет… — поспешно ответил дед. — Я же вам докладывал, ваше благородие, — пороху нету.
Комендант, сам завзятый охотник, с интересом разглядывал древнее дедово оружие.
— Ну, ладно, — покровительственно промолвил он, — будет тебе порох.
Разговор деда с комендантом затянулся. Сидевшему в санях Петьке лезли в голову самые мрачные мысли. «Всё пропало, — думал он. — Бежать, что ли? Нет нельзя, пока не узнаю, что сделали с дедушкой».
И вот, наконец-то, в дверях комендатуры показался дед Игнат с каким-то солдатом. В одной руке дед нес свою шомполку, в другой держал на отлете розовую бумажку. Солдат унес поросят, а дед Игнат хитро подмигнул Петьке и показал ему маленькую баночку пороху и… удостоверение на право иметь ружье.
На обратном пути из Полны дед с Петькой заехали в Марьино, получили у своего человека для партизан теленка и двух жирных баранов и, погрузив их на сани, поехали дальше.
Их путь лежал через Наумовщину, занятую кавалерийским отрядом карателей. Напрасно Петька уговаривал деда ехать в объезд. Игнашка разошелся и только отмахивался.
— Ништо, Петяй! У меня теперь сам комендант в дружках ходит. Проедем.
Опасения Петьки сбылись. Не успели они въехать в Наумовщину, как их остановил полицай.
— Стой, дед! — крикнул он по-русски.
— Чего надобно, милок? — любезно осведомился дед у подошедшего.
— Куда едешь?
— Ясно, куда. Домой еду не солоно хлебавши!
И дед начал ругаться на чем свет стоит, рассказывая полицаю, что вот, возил он скотину в район, сдать по мясоразверстке, а этого черта, приемщика, на месте не оказалось.
— Вот комендант хорош так хорош, — нахваливал дед Игнат, не давая слова вымолвить ошеломленному потоком его слов полицаю. — Я ему свинок двух привез, а он поблагодарил вежливенько и велел завтра или послезавтра приезжать. Не то, что иные, которые…
И дед снова начал ругать приемщика скота, из-за которого ему надо снова мерять такую дальнюю дорогу в мороз.
Полицай, окончательно уверившись в благонадежности деда, попросил закурить. Дед угостил его самосадом.
— Ну, езжай, — посоветовал полицай, — а то уж скоро и темно будет. Поторапливайся. Ночью опасно на дорогах-то, — добавил он.
— Ништо. Нас с внучком никто не тронет. Мы сами зубастые. Эвон вот… — и дед, разворошив солому, показал лежавшее в санях ружьишко. — От самого коменданта на него разрешение имею. Не сомневайся, милок, — он помахал вынутой из-за пазухи розовой бумажкой. — Собственной рукою подписал и сам пороху отсыпал. Такой душевный барин!
И, помахав полицаю рукавицей, дед Игнашка лихо дернул вожжами.
В отряд вернулись поздно ночью. А на другой день все партизаны интересовались, когда же дед пойдет на зайцев.
Смех смехом, но дед-таки выбрал время поохотиться и принес в общий котел двух зайцев.
В июле 1943 года, когда отряд Николаева получил важное задание от штаба партизанского движения, нужно было наладить связь с партизанскими группами, действовавшими на территории Эстонии, и сделать это в самый короткий срок.
Перед командованием отряда встал вопрос, — кого послать? От такого поручения не отказался бы любой, но нужен был человек, знающий и местность, и обычаи жителей, и эстонский язык.
Решено было послать командира взвода, лейтенанта Николая Назарова. Он был из семьи рыбаков, живших в Эстонии, хорошо знал язык и даже лицом был несколько похож на эстонца. Вдобавок, его брат, инвалид финской войны, жил и рыбачил в деревне Корлы, на берегу Псковского озера. Увечье помешало ему уйти с Красной Армией, но, и оставшись на оккупированной территории, он служил Родине чем мог, активно помогал партизанам.
Достали нужные документы, снарядили лейтенанта в путь. Назаров же, со своей стороны, попросил об одном: отпустить ему в помощь Петьку Дерова.
— Вдвоем веселее будет, — коротко сказал он Петьке.
Мальчик был довольнехонек, что идет на такое серьезное задание.
Получив всё, как полагалось, для дальнего пути, маленькая группа двинулась в путь.
— Дядя Коля, — удивленно спросил перед выходом из отряда Петька, — а оружие? Гранаты, автоматы?..
— Эх, Петя, — ответил Назаров, — понимать надо! Теперь мы с тобой не бойцы, а мирные крестьяне. На этот раз придется без стрельбы.
На второй день, к вечеру, подошли к деревне Корлы, Остановились в лесу.
— Ну вот и пришли, — сказал Назаров мальчику. — Здесь, Петя, я родился, здесь провел детство. Здесь и за девушками начал ухаживать — добавил он, засмеявшись, — отсюда и на флот служить пошел. В этих краях вся моя родня живет, и брат мой здесь. К нему и пойдем. Только сначала заглянем к здешним партизанам. Командир их отряда — мой давний дружок. Где-то они здесь, поблизости. А братуха с ними связь держит. Он нас и сведет туда. Надо только дождаться темноты.
Укрывшись в густом подлесье, задремали. Когда совсем стемнело, Назаров тронул прикорнувшего возле него Петьку.
— Слушай, Петя, ты подождешь меня здесь, а я быстренько схожу к брату, приведу его сюда.
И Назаров исчез в кустах.
Брать с собой в деревню Петьку он не хотел. Кто его знает, — может, там каратели или еще что? «Пусть лучше посидит в лесу полчасика, целее будет», — подумал Назаров, шагая к отцовскому дому.
Сколько прошло времени, Петька не знал. Но вот послышались осторожные шаги. Мальчик вскочил на ноги и стал всматриваться. Кустарник раздвинулся, и на поляну вышел Назаров с каким-то мужчиной.
— Здесь, Петро? — тихонько окликнул лейтенант. — Ну, знакомьтесь.
Брат Назарова протянул руку, вглядываясь в Петьку в темноте.
— Что ж это ты, Николай, ребенка с собою на такое дело берешь? — укоризненно сказал он.
Петька готов был обидеться, и Назаров будто почувствовал это.
— Ты, Семен, повежливее, — серьезно сказал он. — По росту не суди. Друг мой, Петр Деров, — партизан, в бою проверенный. Сам понимаешь, на такое задание командование кого попало не пошлет.
У Петьки отлегло от сердца. Вот как о нем говорит такой боевой командир, как лейтенант Назаров!
Шли по лесным тропинкам. Вот высохший ручей.
— Отсюда еще один километр, и овраг будет, а там землянки, — тихо пояснил брат Назарова.
А Петька всё примечал, всё запоминал дорогу, Может, понадобится.
Остаток ночи провели в отряде. Назаров долго беседовал о чем-то с командиром, Ивановым. Под утро вернулись к деревне Корлы.
— Теперь — на задание, Петя, — сказал Назаров.
Семен Назаров достал лодку, залатанный парус, трехстенную сеть, собрал им в дорогу еды.
— Садись за руль, Петя, — предложил лейтенант и показал Петьке, как управлять лодкой. Вернувшись к брату, он о чем-то заговорил с ним так тихо, что мальчик не мог расслышать ни слова.
Братья пожали друг другу руки. Назаров прыгнул в лодку и оттолкнулся веслом. Тихо покачиваясь на волнах, лодка пошла по озеру. Дул слабый ветер, почти не наполнявший парус. Назаров сел на весла. Под его сильными взмахами лодка ходко пошла к острову Белову.
Приблизившись к берегу острова, остановились, спустили парус.
— Что ж, Петя, давай сети закидывать. Пусть ловится рыба, большая и маленькая, — предложил Назаров и весело рассмеялся, показывая белые ровные зубы.
Вдоль берега стояли рыбачьи лодки, развешенные на шестах сети сушились на солнце. На берегу возились ребятишки, около сетей и лодок тоже виднелись люди.
Назаров ловко закинул сеть неподалеку от высоких тростников, потом, закурив, сел рядом с Петькой и сказал:
— А теперь, Петро, действуй ты.
— Я готов, — бойко ответил Петька.
— Слушай же… — Назаров положил мальчику на плечо тяжелую руку. — Пойдешь на берег и узнаешь, какая вообще обстановка, сколько полицаев, какой староста — собака или хороший человек. В общем, посмотришь всё. А после этого иди туда. — Назаров показал в конец острова, где на холме виднелся белый домик. — Войдешь и спросишь Никиту Степановича. Если он дома, — передай ему привет от Николая Назарова. А если он спросит, когда Назаров сам будет к нему в гости, — отвечай: «Когда, не знаю, но, наверное, скоро». Вот и всё. После этого уходи обратно на берег, а я буду рыбу ловить на этом месте. Понял?
— Всё понял, дядя Коля.
— Ну, тогда иди, Петро!
И Назаров направил лодку к острову, а когда Петька выскочил, поднялся на берег, снова сильным толчком весла отпихнул лодку и исчез в густых камышах. Никто не обратил внимания ни на лодку с рыбаком, ни на вылезшего на берег мальчика. Петька потихоньку пошел в гору. Поднявшись, он увидел группу ребят-подростков, сидевших на разбитой лодке подле большого дерева.
«Подойти, что ли? — подумал Петька. — Подойду!» Ребята притихли и повернулись в сторону чужака. Сын старосты. Степка, задиристо подбежал к Петьке и проговорил:
— Эй ты, чучело, откуда к нам пришел?
Петька сердито посмотрел на высокомерного нахального парнишку и подумал: «Ну, наверно, драка будет». У него самого тоже закипало в груди.
— А тебе какое дело? — ответил он. — Ты что здесь— хозяин, что ли?
— Может, и хозяин. Говори, когда спрашивают, — наступал Степка. — Откуда пришел? Не будешь говорить, — по носопырке получишь.
Ребята обступили Петьку. Один из них, щупленький и белесый, тихонько толкнув Петьку, сочувственно проговорил:
— Говори. Это сын старосты. Говори, а то хуже будет. Пока Левки нет, — он у нас за старшего.
Тем временем Степка Есё настойчивее наступал на пришельца.
— Ну что, скажешь? — И, размахнувшись, рукой зацепил Петьку по носу.
Петька отшиб в сторону Степкину руку и, грудью надвигаясь на задиру, угрожающе сказал:
— Смотри, как бы ты сам не получил по носопырке.
О, если бы Петька мог дать хорошенько этому наглецу! Но нельзя — можно всё испортить. Ведь не драться же он пришел сюда, а по серьезному делу.
Но не успел он опомниться, как Степка залепил ему пощечину.
— На, получай!
— Ну, сволочь, держись! — только и сказал Петька и с размаху дал головой Степке в грудь. Тот упал. Одно мгновение— и Петька уже сидел верхом на противнике и молотил его кулаками. Никто из ребят не помогал Степке. Обступив дерущихся кольцом, они наблюдали за битвой, давая советы: «Дай ему, дай! Дай еще раз!»
Изловчившись, Степка скинул Петьку и сам оседлал его, награждая тумаками. И снова был сброшен. Мальчики, сцепившись клубком, катились вниз по откосу. Силы были приблизительно равны. Наверху оказывался то один, то другой. Вдруг Петька услышал крики мальчишек: «Левка бежит!»
— Ну, теперь Левка драться начнет! — воскликнул щупленький.
Растолкав ребят, Левка крикнул:
— Кто дерется? За что?
Мальчишки ответили ему вразнобой:
— Степка с каким-то незнакомым… Мальчишка, черт, ловкий. Как даст Степке головой, как даст кулаком под ложечку!
Петька, прижимая Степку к земле, поднял голову. Разбежавшийся к дерущимся Левка опешил, остановился, как вкопанный, глядя на Петьку. А Петька, замахнувшийся уже на противника, лежавшего снизу, так и остался с занесенным кулаком.
— Петька, ты? Откуда, Петя?
— Зозуля!?.
— Я, Петька, я…
Зозуля подбежал к Петьке и схватил его за руку.
— Здорово, Петя! — И, сильно толкнув ногой лежавшего на земле Степку, строго сказал — Чего дерешься, сволочь?
— Да я что… ничего, — оправдывался Степка.
— Мирись сейчас же! — приказал Зозуля. — Проси прощенья, если ни за что драться полез. Помиритесь, и никому ни слова. Батьке — ничего не говорить. Я тебе, задира, еще сам морду намылю.
— Да я ж не знал, Левка, что это друг твой, — продолжал оправдываться Степка. — Чего же он не сказал.
— «Не знал… не знал…» — передразнил его Зозуля. — Так знать надо, а то сам по носу получишь.
Петька, не спуская глаз со Степки и Зозули, удивлялся. Ну и переменился Зозуля за год их разлуки! Стал как взрослый. Даже чуб отрастил такой же, как у отца на той фотографии, что Петька видел во Пскове.
А Зозуля, обратившись к Петьке, виновато попросил:
— Петь! Ты прости Степку. Парень он задиристый, но хороший, — и, перейдя на деловой тон, спросил тут же — А ты как сюда попал?
— Да я живу с дядей, рыбачу с ним. Вот и заехали на Белов, — небрежно ответил Петька, подумав: «Черта с два скажу сейчас правду. Кто их знает, что за ребята. Лучше уж поосторожнее».
И Зозуле, и другим ребятам объяснение показалось вполне естественным.
— Это твои друзья, что ли? — в свою очередь спросил Петька, отряхивая одежду от налипшего на нее мусора.
— Да, — ответил Зозуля. — Ничего ребята, но всё-таки не то, что были в Пскове. Трусоваты малость. Полицаев боятся страсть как! Тут есть один такой, просто ни за что плетью порет. Не поклонится какая-нибудь баба, — сразу ошпарит. Ух, негодяй! А плеть ему, с тремя хвостами, комендант дал. Полицай-то — кулак бывший, продажная собака!
Мальчики помолчали.
— Петька, ты, верно, есть хочешь, — спросил Зозуля. — Пойдем к нам. У нас рыбы вдоволь, хоть и хлеба нет.
— Очень хочу, — соврал Петька, решив, что момент удобен для того, чтобы отделаться от компании остальных ребят.
— Тогда идем, — предложил Зозуля и, обернувшись к остальным, прибавил — Играйте без меня, я скоро приду.
— Ты что же, вроде командира у них? — спросил Петька, когда они отошли от мальчишек.
Зозуля помедлил, важно высморкал свой курносый нос и сказал:
— Командир и есть. Слушают меня — во! Стоит приказать, — мигом сделают. Как на войне.
И он взглянул на Петьку, как бы ища его одобрения.
— Понимаю, — серьезно ответил тот. — Так и надо.
Петька решил, что сейчас самое удобное время расспросить Зозулю обо всем, что его интересовало.
— Слышь, Зозуля, — начал он, помолчав. — А с кем живешь ты здесь? С мамкой, что ли?
Зозуля запнулся и ответил не сразу.
— Нет… в Пскове осталась, — тихо сказал он, помедлив.
— С кем же?
— С дядей Никитой живу. Брат папин. Я тебе говорил о нем; помнишь, всё сюда собирался? Он рыбак.
— А спокойно тут? Наверно, тоже солдат много? — начал хитрить Петька.
Зозуля рассмеялся.
— Раз-два и обчелся! Комендант хромой да три солдата. Только те, как быки, здоровые. И еще полицая два.
Один — эстонец, а другой русский, про которого я говорил. Козлом его дразнят. Вот этот Козел — собака, каких мало. Страшно дерется.
— А как староста? — продолжал расспросы Петька.
— Этот тоже хорош гусь, перед немцами выслуживается. Степка с ним не ладит, — ты не думай, а то мы бы не дружили. У него вот мать хорошая, а батька дрянь. Конечно, партизан побаивается, особенно не лезет к гитлеровцам. Да, Петь, а ты партизан нашел? Помнишь, всё к ним уйти собирался?
— Да нет. У меня тоже дядя отыскался, к себе взял. Как ты, рыбачу с ним.
— Рыбачишь, говоришь? Ну-ну… А вот, — прервал вдруг разговор Зозуля, — видишь, домик на горе. Вон там, за деревьями, в конце озера… Вот там я и живу.
Петька с удивлением и радостью увидел, что Зозуля указывает как раз на тот беленький домик, куда его направил Николай Назаров.
— С кем ты там?
— Да я же тебе говорил, что с дядей Никитой. Он моему папке брат родной. Ох и сильный!.. Как возьмется за лодку, один на берег вытащит. А другие и вдвоем не могут, — с восторгом рассказывал Зозуля. — Знаешь, Петь, дядя у меня хороший. Научил меня под парусом ходить, сеть ставить. Всё сам делаю. Дядька у меня… Постой, а вот и сам он идет. Только что с озера пришел, с ловли.
Петька увидел, как с берега в гору поднимался крупный коренастый мужчина, легко неся на плече большую корзину с рыбой.
— Побежим поможем, — предложил Зозуля и бегом пустился под гору.
Петька последовал за ним. Он решил сразу сказать дяде Никите то, что наказывал ему Назаров, и, приблизившись к рыбаку, спросил, не дожидаясь, пока их познакомит Зозуля.
— Вы будете Никита Степаныч?
Рыбак, не отвечая, пристально разглядывал его. Петька почему-то смутился и покраснел.
— Я буду Никита Степаныч, — наконец ответил рыбак. — А ты кто и что тебе надо?
— Вам кланяется Николай Назаров.
Бровь рыбака приподнялась. Он продолжал внимательно разглядывать стоявшего перед ним смущенного мальчугана. Потом спросил в свою очередь:
— А когда будет сам ко мне в гости Николай Назаров?
— Когда, — не знаю, но, наверно, скоро, — бойко ответил Петька.
— Что ж, тогда пока иди ко мне, гостем будешь. Рыбкой угощу.
— Вот видишь, я тебе говорил, что всё будет хорошо! — доверительно обратился Зозуля к Петьке и, тронув дядю Никиту за рукав, сказал — Дядя, это мой друг хороший еще с Пскова. Хотел к партизанам попасть, да не нашел. Теперь тоже рыбачит с дядей.
— Вот и ладно, что у тебя друг такой. Я с его дядей знаком, — ответил рыбак, трепля Зозулю за чуб и хитро поглядывая на Петьку.
Петька досыта покушал свежих окуней, попил молока. Хорошо ему было среди этих простых гостеприимных людей. Как дома. Да еще рядом такой славный друг — Зозуля. Если бы только он не принимался то и дело расспрашивать Петьку, не думает ли он всё-таки попасть к партизанам.
— Ведь ты понимаешь, Петька, что это за люди! И боятся же их немцы! Даже здесь, на острове, все время про партизан говорят.
Петька молчал и вздыхал про себя. Всё бы рассказал, — да что он за разведчик партизанский, если будет болтать! Зозуля, верно, от страха языка бы лишился, если бы всё узнал. Но нет уж! Друг-то он друг, а если невзначай проболтается?..
И Петька, делая равнодушный вид, продолжал спокойно беседовать с Зозулей.
— Да, быть партизаном, наверное, очень здорово, — без особого увлечения отвечал он. — Я про них много слышал от одного человека.
— А ну, расскажи, — загорелся Зозуля. — Смелые, никого не боятся, да? Да что ты мямлишь, как вареный?
Время шло, и Петька решил, что ему пора возвращаться. Он хотел было поблагодарить дядю Никиту и попрощаться с ним, но того не было Оказывается, покушав, он сразу ушел из дому.
— Петь, я тебя до берега провожу, — настаивал Зозуля.
— Ой, лучше не надо. У меня дядька, знаешь, какой строгий! Страх не любит, когда я с ребятами шатаюсь. Лучше в другой раз…
Выйдя на берег, мальчик остановился и огляделся. Всё кругом тихо, никого не видно.
Но тут камыши раздвинулись, и лодка, с сидевшим в ней Назаровым, скользнула к берегу.
Петька прыгнул в нее, и лодка снова ушла в камыши. Назаров знаком велел Петьке молчать и, только когда они отъехали подальше от берега и хорошо замаскировались в густых камышах, спросил:
— Ну, что? Порядок?
— Порядок! Всё узнал.
И Петька подробно рассказал всё, что слышал и видел. Конечно, не забыл сообщить, что встретил своего друга Зозулю, который живет в том самом маленьком домике, куда Назаров велел сходить, и оказался племянником самого Никиты Степановича.
— Хорошо, молодец, — похвалил Назаров Петьку. — А теперь давай рыбу ловить. Неудобно к людям идти без гостинца.
Поздно вечером к домику рыбака Никиты поднимались Назаров и Петька, нагруженные корзинами со свежей рыбой. Навстречу им вышел Никита Степанович. Назаров и беловский рыбак долго жали друг другу руки.
— Ну что, жив пришел? — только и сказал Никита.
— Жив, как видишь, — ответил Назаров, — и врагов бью.
— Ну и слава богу. Бей на здоровье! — промолвил Никита Степанович и повел Назарова не в домик, а сарайчик, стоявший неподалеку от дома.
Так началась жизнь Петьки на острове. Назарова не было ни днем, ни ночью. Только изредка он возвращался на сеновал, где ночевал Петька, и вскоре снова уезжал куда-то на эстонскую сторону с Никитой Степановичем.
Ну, а Петька с Зозулей весь день носились по острову. Ходили на разрушенный рыбный завод. Зозуля, качая головой, поддавая ногой ржавые пустые консервные банки, говорил:
— Ничего здесь больше не осталось, а до войны вот работа шла! Дядя Никита был здесь заведующим отделом рыбных консервов. Мы с мамой и папкой приезжали в отпуск, так он, бывало, всяких шпрот приносил. Вот вкусные были!
— Ничего, — отвечал Петька, — скоро разобьем фашистов, снова жить будем хорошо.
— Да, так и дядя Никита говорит. Скорей бы, говорит, Гитлера прогнать, а завод наш мы снова отгрохаем в пол года, да еще лучше, чем был.
Иногда мальчики перебирались на лодке на острова Талабск и Талабенец.
Однажды, вернувшись на остров Белов, Зозуля повел Петьку к церкви.
— Пойдем на колокольню, — предложил он. — Оттуда всё озеро видно до Пскова, как на ладони.
Побыв на колокольне, ребята спустились вниз.
— А теперь в подземный ход пойдем и выйдем на берег, — сказал Зозуля и, приподняв четырехугольную плиту в углу полутемного церковного притвора, показал начало подземного хода.
— Полезли, не бойся, я все ходы там знаю и тебя научу разбираться.
Ребята долго лазили по подвалам церкви, из которых действительно можно было выйти прямо на берег озера.
Но вот Назаров закончил свои дела. Пора было двигаться обратно. Петьке даже немного жаль было расстаться с Зозулей. Но так надо было.
Уже вечерело, когда Назаров, забрав узелок с едой, весла и парус, направился к лодке. Мальчики следовали за ним, чуть поотстав.
Подойдя к лодке, Назаров столкнул ее на воду и начал устанавливать парус.
В эту минуту вдали показалась целая процессия. С горы к лодкам шествовал комендант, в сопровождении солдат, полицаев и старосты. Опасаясь партизан, он нигде не появлялся без этой свиты.
Когда комендант со своими спутниками поравнялся с лодками, Назаров снял шапку и изобразил нечто вроде поклона.
Комендант даже не взглянул на него. Прошли и остальные. Шествие замыкал полицейский, известный беловским жителям под кличкой Козел.
Проходя мимо лодок, он равнодушно глянул на Назарова и остолбенел. Замер, впившись в него яростным взглядом, и Назаров. Партизанский командир и полицай-предатель узнали друг друга.
В первый год войны Козел стал полицейским в деревне Большое Загорье Карамышевского района. Там ой выдал гестаповцам группу партизан и колхозников, которых замучили потом в Псковской тюрьме.
Долго охотился за ним Назаров с товарищами, но Козел был осторожен. Он ушел в Псков, а затем получил назначение на остров Белов, где вскоре проявил себя во всей красе, как самый ярый помощник гитлеровцев.
— Вот и встретились, наконец! — с ехидной улыбкой произнес Козел, шагнув к Назарову.
— Встретились, сволочь! — ответил Назаров и, сделав быстрый прыжок, ударил полицейского в висок тяжелым свинцовым грузилом.
Полицейский, обливаясь кровью, упал на песок. Солдаты бросились на Назарова. Ему удалось свалить двух из них на землю, но третий подставил ему ногу и толкнул в спину.
Назаров упал. На него навалились, скрутили руки и повели.
Назарова не били, не допрашивали. Только сразу посадили в холодный каменный подвал без окон, с железной дверью. Это была так называемая «комендантская кутузка». Находилась она в сотне метров от комендатуры. Часового у дверей не ставили. Порядок в кутузке проверял дежурный комендатуры.
Но на этот раз комендант строго приказал поставить специального человека к дверям арестантской.
Стеречь как следует, — строго приказал он унтер- офицеру. — Допрашивать буду я сам.
Отдав эти распоряжения, комендант отправился домой — отдохнуть и успокоиться. Когда он, прихрамывая, ковылял по улице, невеселые мысли роились у него в голове.
Страшно жить на русской земле. Не знаешь, откуда ждет тебя удар, если не гранатой, так топором или дубиной. «Все они смотрят на нас, как волки… На глазах убит лучший полицейский!»
Только поужинав и отдохнув с полчаса, комендант почувствовал себя в силах приступить к допросу.
Но допрос Назарова не дал коменданту ничего интересного. Назаров заявил, что он — житель деревни Пупково. Он назвал именно эту деревню, зная, что она дотла сожжена немцами и все жители ушли в леса, в партизанский лагерь. В случае чего — нет ни одного свидетеля, который бы мог опровергнуть его слова.
На вопрос коменданта, «почему он убил полицая», Назаров ответил, что у него еще раньше, при советской власти, были с Козлом личные счеты.
— Собака он был, а собаке — собачья смерть! — проворчал Назаров, исподлобья глядя на коменданта и притворяясь простым и грубоватым парнем.
Игра удалась. Убийство из мести, сведение старых счетов, — решил комендант. Ерунда.
Однако это всё же неплохой случай, чтобы хорошенько припугнуть всех этих мужиков и показать им, что немецкие власти не допускают нарушений закона и порядка. Комендант распорядился, чтобы все жители острова на утро следующего дня собрались на площади, подле церкви, где будет казнен бандит, убивший полицейского.
Назарова втолкнули обратно в подвал, не развязав ему рук. Так приказал комендант. Прислонившись к холодной каменной стене в углу погреба, Назаров задумался.
Вот и всё. Конец. Как глупо попался!
Ох, если бы в этот момент был под рукой автомат или хотя бы пистолет! Тогда ушел бы. А теперь — конец. Завтра — расстрел.
«Но где же Петька? — мелькнуло вдруг в голове. — Куда он девался? Почему я его не видел, когда меня вели солдаты? Задержался у Никиты Степановича, остался цел или тоже схвачен?»
— Эх, Петя, Петя!.. Прав ты был, когда говорил: «А оружие, дядя Коля?»— чуть слышно прошептал Назаров. Осторожность соблюдали! Вот тебе и осторожность. Черт его знал, этого полицая, что он здесь окажется. Жив ли, собака? Уж лучше бы сдох, — не так обидно было бы отвечать. Комендант на вопрос об этом промычал что-то непонятное… А если Козел жив? Ведь он — первый свидетель, что я партизанский командир!
И снова тревожные думы полезли Назарову в голову.
Бессильная злоба на самого себя, на собственную горячность… Надеяться не на кого. Никита вчера уехал на эстонскую сторону. Единственный, кто мог бы помочь, — Петька. Но где он? Да и видел ли Петька, когда его, Назарова, забрали гитлеровцы?
А Петька всё видел. Спрятавшись за камень, они с Зозулей взволнованно наблюдали за всем происходившим.
В пяти шагах от них прошла необыкновенная процессия: впереди всех, бледный, расстроенный, прихрамывая, шел комендант. Сбоку, то и дело кланяясь в пояс, вприпрыжку семенил староста. А немного позади шел связанный Назаров, сопровождаемый солдатами и полицейскими, державшими оружие на изготовку.
Шествие замыкали два рыбака, которые несли на носилках, наспех сооруженных из паруса, тело полицейского. Голова его и лицо были залиты густой кровью, руки безжизненно свисали с носилок.
Затаив дыхание, широко раскрыв глаза, смотрели ребята на эту сцену. Только когда шествие скрылось за углом дома, Петька толкнул в бок Зозулю и тихонько сказал:
— Бежим посмотрим, куда его поведут.
Осторожно, перебегая от дома к дому, ребята последовали за гитлеровцами и их спутниками. Комендант повернул на главную улицу.
— В комендатуру ведут, — шепнул Петьке Зозуля.
Подойдя к крыльцу, комендант остановился и что-то сказал солдатам, охранявшим Николая Назарова, указав рукой в сторону. Староста и полицейский остались около коменданта.
— Смотри, смотри… В кутузку сажают, — схватил Петьку за руку Зозуля, в волнении повысив голос.
Отперев дверь подвала, солдаты втолкнули туда Назарова и снова тщательно замкнули дверь. Один из них встал около нее на стражу.
— Теперь скорей! — скомандовал Петька, увлекая за собой Зозулю.
— Куда?
— Куда надо.
Они быстро побежали обратно к озеру.
Народ кучками стоял около домов, перешептываясь, со страхом поглядывая в сторону комендатуры.
Когда ребята прибежали на берег, Петька перевел дух и сказал Зозуле:
— Теперь слушай! Это надо очень, очень срочно. Дядьки твоего дома еще нет; когда вернется с эстонской стороны, — неизвестно. А дяде Коле нужно помочь до утра, иначе убьют. Нельзя ждать. Надо освободить.
— Как же? — взволнованно спросил Зозуля.
— А вот так. Ты умеешь управлять парусом?
— Могу. Я с дядей Никитой всё время рыбачу. Он меня научил.
— Тогда давай на ту сторону, — бросил Петька на ходу и помчался к лодке Николая Назарова, около которой разыгралась кровавая драма.
— Ой, кровищи-то сколько! — воскликнул Зозуля, увидев темную впитавшуюся в песок лужу.
— Какой был, собака, с черной душой, — такая и кровь — черная, — ответил Петька, берясь за парус. — Туда ему и дорога. Из-за него теперь какой хороший человек может погибнуть! Куда парус-то ставить? Сюда, что ли?
— Сюда давай, — помогал Зозуля. — Ну вот и на месте. Весла, весла-то возьми, — прикрикнул он на товарища. — А еще говорил, — тоже рыбачу… Если ветер стихнет, что делать будешь? Тогда на веслах пойдем.
Забрав всё, что нужно, мальчики оттолкнулись от берега.
— Ну и камыш, — бормотал Зозуля. — Что лес…
— Толкай, толкай скорее, — торопил его Петька, что было силы упираясь в тинистое дно озера.
Ребята устали и уже начали выбиваться из сил, когда лодка вышла, наконец, из камышей и быстро понеслась по простору озера, подгоняемая попутным ветром. Зозуля управлял парусом. А Петька сидел у руля. Он знал, куда направить лодку.
Темнело. Берега озера становились расплывчатыми, неясными. Но впереди мелькнул огонек. Эго была деревня Карлы. От нее до сухого ручья три километра, а оттуда до оврага — еще один. Четыре километра. Надо торопиться!
Петька помнил, что у оврага стоит партизанский отряд Иванова. Туда-то он и решил добраться.
Темнота сгущалась, ветер крепчал. Лодка, набирая ход, разрезая пенистые волны, неслась к одинокому мелькавшему впереди огоньку.
Этот мелькавший впереди огонек должен был быть сигналом при возвращении Николая Назарова. Зажигавший его каждый вечер старый рыбак уже несколько дней поджидал Николая. Он знал, что значит маяк для идущего по морю. А Псковское озеро он считал настоящим морем.
Крадучись, маленький отряд добрался до развалин, нашел удобное для укрытия место.
— Теперь слушай, Деров, — обратился к Петьке Иванов. — Мы останемся здесь, а ты с другом отправляйся на разведку. Узнайте подробно всё, что можно, и быстрее обратно. Только осторожно. Понятно?
— Понятно! Идем, Зозуля.
И мальчики исчезли в ночной темноте.
Назарова вывели из комендатуры.
Светило яркое солнце, было тепло. Голубело безоблачное небо, спокойно было озеро. Над головой, пронзительно крича, летали стрижи. Около берега Назаров увидел трех белоснежных чаек. Они пролетели недалеко, покачав крыльями и прокричав что-то, словно прощаясь.
«Души погибших моряков», — вспомнил Назаров старое моряцкое поверье.
Что ж, осталось недолго. Скоро и он станет одной из таких чаек. Ведь и он — моряк, — грустно улыбнулся Назаров.
На озере, где-то внизу, у берега, послышался рев моторного катера. Потом мотор заглох.
Четыре солдата, держа винтовки наперевес, окружали Назарова. Руки его были крепко связаны. О побеге нечего и думать…
Столпившийся у церкви народ с жалостью смотрел на бледное, но решительное лицо осужденного на смерть.
«Теперь конец! Эх, Петя, Петя! Как прав ты был, когда сказал: «А оружие, дядя Коля?..» Где-то теперь он, славный Петька?»
Всё это пронеслось в голове у Назарова в какие-то доли секунды.
И вот уже его поставили около свежевырытой ямы. Выброшенный из нее желтый песок еще был влажен. Назаров ощутил даже его запах, глубоко вдохнув воздух.
Назаров посмотрел вокруг. С одной стороны стояли три гитлеровца, курили с безразличным видом. Дальше — комендант, что-то искавший в полевой сумке.
«Наверно, приговор», — подумал Назаров.
По другую сторону, у забора, столпились жители острова. Женщины украдкой вытирали слезы, мужчины хмуро смотрели в землю. Вдали, по улице, приближаясь к месту казни, шли солдаты. По-видимому, они только что прибыли на остров, на катере, вызванные комендантом.
Посмотрев кругом, Назаров увидел старые и новые белые кресты кладбища. Дальше, за спиной у Назарова, крутой обрыв, отвесно спускавшийся к берегу озера.
— Ахтунг! Внимание! — раздалась резкая команда.
Комендант развернул длинную бумагу, приготовившись прочесть приговор. Стоявшие в стороне трое продолжали курить с прежним безразличием.
Назаров в последний раз взглянул на родных русских людей, поднял голову. Вверху тихо шумели березы. В голубом небе медленно проплыла чайка.
И в этот момент стоявшую на кладбище жуткую напряженную тишину разорвал сухой треск автоматов.
Назаров пошатнулся и сделал два шага в сторону, прочь от ямы. «Но почему нет боли?»— подумал он.
И, взглянув туда, где только что стояли гитлеровцы, увидел, как в предсмертных судорогах они корчились на земле. И еще заметил, как комендант, шмыгнув в толпу жителей, спрятался за каменную ограду.
Выскочив из-под обрыва, к Назарову бежали партизаны. Веревки на его руках разрезал Васька Иванов. Увидев за оградой пять вооруженных гитлеровцев, Иванов успел крикнуть: «Ложись!»— и упал между могил, пряча голову за камни.
Назаров свалился рядом, прижимаясь к Иванову. Автоматные очереди затрещали из-за ограды, осыпая пулями кресты, от которых летели щепки. Жители в страхе метнулись в стороны, кто куда…
Услышав частую ружейную и автоматную стрельбу, два гитлеровца, оставшиеся у катера, схватив оружие, тоже побежали к церкви, где, по их мнению, шел уже настоящий бой.
Уцелевший комендант, увидев солдат с катера, подозвал одного из них и приказал — срочно мчаться в Псков за подмогой, от страха наврав, что партизан на острове — уйма.
— Ну, Вася, на баркас нельзя, — быстро бросил Иванову Назаров. — На воде перестреляют нас, как уток.
— Нет. Будем драться на острове, — ответил Иванов. — Заходи в тыл, — крикнул он одному из своих партизан. — Туда, за развалины!
Но в это время как раз оттуда, куда указывал Иванов, раздалась автоматная очередь.
Немцы не наступали, но и не отступали. Ограничиваясь тем, что обстреливали партизан из-за укрытия, они, очевидно, выжидали подкрепления. Партизаны постепенно отходили к церкви, стоявшей неподалеку от кладбища. Отступать дальше было некуда. Спереди и с боков стреляли. На берег — верная смерть.
— В церковь! — крикнул Назаров.
Но большая железная дверь оказалась закрытой.
— Сюда, — крикнул один из партизан. — Здесь окошко.
Поочередно, отстреливаясь от наступавших, партизаны пролезли в маленькое окошко и скрылись в церкви.
— Наверх, на колокольню, — скомандовал Назаров, оставив одного на страже около окошка. — Пусть теперь попробуют сюда нос сунуть. Крепость неплохая.
Старинная каменная церковка с ее стенами трехметровой толщины действительно представляла маленькую крепость.
Заняв обе площадки колокольни, партизаны начали обстрел гитлеровцев. Бросали гранаты, били из автоматов. В горячке боя никто не обратил внимания, что среди засевшей на колокольне группы не было Петьки с Зозулей.
А мальчики, во время отступления отставшие от своих, укрылись в развалинах каменного дома и издали наблюдали за боем.
— Слышь, Петя, — сказал Зозуля. — А если еще подъедут? Тогда партизанам крышка.
— Откуда подъедут? — спросил Петька.
— С Пскова. Оттуда каждый день катер ходит.
Солнце освещало багряным блеском позолоченный купол церкви, из которой раздавались автоматные очереди партизан.
— Зозуля, знаешь что, — вдруг встрепенулся Петька, — бежим в церковь.
— Как? — спросил Зозуля. — Ведь церковь фрицы окружили. Убьют нас.
— Забыл, что ли! А подземный ход от берега?
— И правда, забыл. Бежим!
Но когда до отверстия, ведущего в подземный ход с берега, оставалось каких-нибудь пятьдесят метров, ребята увидели здоровенного эсэсовца, ходившего по берегу озера.
— Берег охраняет, — прошептал Петька, прячась за камень.
— Что делать? — спросил Зозуля.
— Эх, винтовку бы, — вздохнул Петька, — или ружье какое-нибудь! Трахнул бы его — и конец.
Зозуля потянул Петьку за рукав.
— Петь, у дяди Никиты есть старая берданка двенадцатого калибра. И три патрона заряжены на уток.
— Тащи сюда, только скорей. Я тебя подожду.
Петька спрятался в камнях между деревьев, росших у берега. Зозуля, пригибаясь, помчался за берданкой.
Укрывшись между камней, Петька настороженно наблюдал за гитлеровцем. Тот ходил повыше тайного лаза в подземный ход, посматривая в сторону церкви.
Скоро Петька услышал чье-то тяжелое дыхание. К нему подползал совершенно запыхавшийся Зозуля, тащивший тяжелую старинную берданку.
— На, смотри, — передал он другу оружие и, сунув руку в карман, вынул три заряженных патрона. — Картечь.
Петька недоверчиво оглядывал старое ружье. Эх, если бы с ним сейчас его автомат! А что сделаешь из этой старой пушки?
— Кто стрелять будет? — спросил Зозуля. — Умеешь? Если не можешь, — давай я. Я уже по уткам стрелял без промаха.
Петька усмехнулся.
— У тебя руки сейчас трясутся, — ответил он. — Промажешь.
— Подползем поближе, — позвал он Зозулю.
Извиваясь между камней ужами, ребята поползли ближе к гитлеровцу. Приблизившись к нему шагов на тридцать, Петька стал поудобнее устраиваться в камнях. Положив ствол берданки на камень, он тщательно, целился в немца, ходившего по берегу.
— Бей в живот или по ногам, — зашептал Зозуля. — Тогда не убежит.
— Не шипи, а то услышит, — толкнул Петька Зозулю в бок.
Но фашист, очевидно, уловил шорох позади себя. Обернувшись, он увидел двух мальчуганов, наводивших на него какое-то странное оружие. Однако не успел он схватиться за автомат, как грохнул выстрел. От отдачи в плечо Петька свалился на спину.
Когда дым рассеялся, ребята увидели, что гитлеровец лежит на спине. Лицо его было окровавлено, руки широко раскинуты.
Сильно ныло плечо. Но Петька, заложив второй патрон, начал осторожно подходить к лежавшему фашисту.
Зозуля, видя, что Петька невольно морщится от боли в плече, виновато сказал:
— Заряды старые. Верно, еще дед заряжал. Новые-то дядя Никита прячет, я не нашел…
Гитлеровец был мертв. Весь заряд дедовской картечи попал ему в голову.
Отдав берданку Зозуле, Петька снял с убитого автомат и свою самую давнишнюю мечту — парабеллум с кобурой. Нацепив на себя парабеллум и сумку с дисками для автомата, Петька кивнул Зозуле. Мальчики нырнули в подземный ход.
— Эх, Вася, — говорил Назаров Иванову. — Меня ты выручил, а сам попал. Уж лучше бы я один погиб, чем теперь вшестером пропадать будем.
В это время вверху, где-то в куполе церкви раздался сильный взрыв.
— Что это? — разом спросили все.
— Пушка? Нет.
Через минуту — второй взрыв.
Назаров подполз к окну и выглянул. Он увидел, как за невысокой каменной стеной три гитлеровца целились в колокольню из ротного миномета, стараясь попасть в окно.
Назаров, прицелившись, дал длинную очередь по минометчикам. В другое окно Иванов бросил противотанковую гранату.
— Вот что, Вася, — коротко бросил Назаров Иванову. — Пошли одного вниз посмотреть, нет ли возможности прорваться.
А как раз в это время партизан, стороживший нижнее окно, через которое группа проникла в церковь, вдруг услышал позади, в темном углу, какой-то шорох. Быстро отступив за колонну, он увидел, что к лестнице, ведущей на колокольню, подкрадываются два подростка. Один нес какое-то несуразное длинное ружье, другой, весь обвешанный оружием, озираясь по сторонам, держал на изготовку немецкий автомат.
— Полицаи, — мелькнуло в голове партизана, и он приготовился стрелять. Но в тот момент грохнул взрыв гранаты за стеной церкви, и оба подростка, присев на корточки, испуганно посмотрели друг на друга.
Партизан, увидев их лица, даже обрадовался. Да ведь это те два мальчугана, которые плыли с ним вместе на баркасе! Те самые, которые привели партизан спасать Назарова. Как они попали сюда?
Он вышел из-за колонны. Ребята переглянулись и встали, радостно улыбаясь, ему навстречу.
— Ребята, как вы сюда попали? Другого хода ведь здесь нет!
— Есть, — враз ответили Петька с Зозулей. — Вон там в маленькой комнате, в углу. Подземный. Прямо на берег, в камни ведет. Мы там гитлеровца убили. Вот из этой берданки. — И Петька показал на оружие Зозули.
В это время с лестницы спустился партизан, посланный Назаровым. Узнав, в чем дело, он духом полетел вверх — доложить командирам. Оставив наверху одного наблюдателя, все спустились вниз.
Назаров крепко обнял Петьку, приговаривая:
— Молодец. Настоящий комсомолец будешь, достойный партизан…
Зозуля стоял рядом, красный, как рак.
— И ты здесь, — обернулся к нему Назаров. — И ты молодец. А это что у тебя?
— Дедова бердана, — гордо ответил Зозуля и добавил — Петька из этой берданы фрица убил.
Решение было принято быстро. Все уйдут через подземный ход к баркасу, а на нем через озеро на Корлы или Пантелеевщину. Двое же должны остаться, чтобы изредка постреливать и тем самым ввести в заблуждение гитлеровцев. Пусть думают, что партизаны всё еще на колокольне.
— Вот что, друзья, — сказал Назаров. — Вы выручили меня. Теперь моя очередь. Мой долг остаться.
— Нет, — возразил Иванов. — У тебя важное донесение в партизанский штаб. Тебе первому нужно, уходить.
— Я останусь, — предложил один из партизан — Я здешний. В случае чего — могу спрятаться у местных людей. Меня все рыбаки знают.
— И я останусь, — вдруг негромко проговорил Петька. — Первый пойдет Зозуля, покажет вам подземный ход. Там и запутаться недолго. А я останусь здесь я выведу остальных. Никто не знает дороги по подземному ходу, только мы с Зозулей. С колокольни хорошо всё видно. Мы увидим, когда вы на баркасе будете уже далеко от острова. А тогда бросим гранаты, откроем стрельбу из автоматов и отойдем. Поплывем за вами на лодке.
— Хорошо, — подумав и посоветовавшись с Ивановым, решил Назаров. — Петька дело говорит. Лодка будет вас ждать у берега, — добавил он, привлек к себе Петьку и поцеловал его. — Счастливо, друг! До скорой встречи.
Остающимся дали еще по четыре гранаты и по два автоматных диска. Уходящие, во главе с Зозулей, скрылись в темном углу церкви, где начинался подземный ход. Чтобы отвлечь внимание гитлеровцев, двое оставшихся партизан и Петька подняли усиленную стрельбу. С верхней площадки колокольни и из нижнего окошка одновременно полетели гранаты, раздались автоматные очереди. Петька лег на живот и, высунув дуло автомата в круглое окно колокольни, строчил вниз, наводя панику среди гитлеровцев. Колокольню начали обстреливать еще сильней, чем прежде.
— Ну, довольно стрелять, — остановил Петьку партизан. — Нужно поберечь патроны. Наши, наверное, уже прошли.
— Только бы прошли! — вздохнул Петька. — Мы-то выйдем, — уверенно добавил он.
Его слова прервал сильный взрыв у купола.
— Что это? — испуганно спросил Петька. — Так высоко фрицы гранаты бросают?
— Нет, — спокойно ответил партизан. — Это мина. Они из миномета кроют, хотят в окно попасть.
И, прислонившись к толстой каменной стене колокольни, вынул кисет с махоркой. Протягивая кисет Петьке, он предложил:
— Закуривай!
— Не курю. Не тянет, — отказался Петька.
— Ну и молодец. От этого человеку никакой пользы нет, кроме вреда, — заметил партизан.
Осторожно выглянув в окно, Петька с радостью увидел, как баркас с надутым ветром парусом уходил от острова. На нем ясно виднелись силуэты пяти человек.
— Наши прошли! — радостно закричал Петька, показывая партизану на озеро.
Забыв на минуту об опасности, Петька приподнялся на коленях и в ту же секунду упал на площадку, обливаясь кровью. Партизан ползком бросился к нему.
— Жив или нет? — было первое, что услышал мальчик.
— Жив, — чуть слышно ответил Петька, — только вот ухо сильно жжет.
Осмотрев рану, партизан успокоенно сказал:
— Ничего страшного. Немного задело. Следующий раз, смотри, не суйся, а то еще немного — и был бы готов, — сердито ворчал он на Петьку, перевязывая тряпкой простреленное ухо.
А немцы всё не давали покоя осажденным. Колокольню обстреливали непрерывно. Порой пули и осколки попадали в колокола, и те жалобно гудели.
Выждав минут десять, партизан выглянул в окно в том направлении, куда ушел баркас. Белый парус уже едва виднелся среди пенистых гребешков волн.
— Ну, малец, давай и мы отходить, — сказал партизан. — Но сперва немцам огонька подбавим. Пускай повеселятся. Сколько у тебя гранат?
— Четыре осталось, — ответил Петька.
— И у меня четыре. Так вот что: шесть бросим гадам, а по одной оставим себе, на всякий случай. Сперва из автоматов начнем, по полдиска пустим, а тогда уже гранатами.
Петька со злобой начал палить из автомата в окно, затем бросил гранаты.
Услышав, что наверху возобновилась стрельба, карауливший нижнее окошко партизан также бросил пару гранат и открыл стрельбу из автомата. Гитлеровцы ответили еще более ожесточенным огнем.
— Теперь бежим, — сказал партизан Петьке и стал быстро спускаться вниз по лестнице.
Петька уверенно вел своих спутников по запутанному лабиринту подземелья. Проходя мимо убитого им фашиста, лежавшего у входа, Петька поморщился. Он не любил вида крови.
— Скорее, скорей, — торопил их партизан.
Пригнувшись, они выбежали на берег и, прячась за камнями, кинулись к лодкам.
У лодок стояли рыбаки. Они с радостью смотрели на бегущих.
— Лодку! — подбегая, крикнул партизан.
Рыбаки-колхозники быстро столкнули на воду самую лучшую лодку, поставили парус, бросили в нее новые весла.
Старый кряжистый рыбак, обращаясь к партизанам, сказал:
— Садись, сынки. Я вас быстренько переправлю к Корлам. Туда уже один баркас пошел с моим внуком. Тоже в партизанах, — с гордостью добавил он и оттолкнулся от берега.
Лодка уже находилась посреди озера, а гитлеровцы всё еще с ожесточением палили по колокольне.
До берега оставалось метров триста, когда Петька увидел катер, вырвавшийся в пролив между островами Беловым и Талабенцем. Катер полным ходом мчался к Белову, на берегу которого Петька заметил какое-то особое оживление. Очевидно, гитлеровцы, осаждавшие церковь, уже заметили бегство партизан и выбежали на берег.
Да, так и есть. Вот уже стреляют по лодке, а катер, задержавшийся на несколько минут у берега, уже мчится вдогонку.
До берега, где стояла деревня Корлы, оставалось уже недалеко. Но катер шел быстро.
— Смотри, догоняют! — крикнул Петька рулевому.
Обветренное лицо старого рыбака сурово нахмурилось.
— На весла, ребята, — скомандовал рулевой. — Быстрее ход будет.
Вставив весла в уключины, партизаны налегли на них изо всех сил, выгребая к берегу.
Катер начал заходить сбоку.
— Сейчас, сволочь, огонь откроет, — нахмурился рулевой.
Едва он успел вымолвить эти слова, как, словно ему в ответ, с катера раздалась очередь из пушки-пятиза-рядки.
«Ду-ду-ду!»… — понеслось со стороны катера.
Один снаряд пробил парус, остальные с шипеньем врезались в воду около лодки.
— Ну, держись, сынки! — крикнул старый рыбак, тверже сжимая руль. — Фриц начал, а нам его и угостить нечем.
— Сейчас и мы ответим, папаша, — сказал один из партизан, поднимая автомат, и дал очередь по катеру. — А теперь — берегись!..
С катера застрочил пулемет. От носовой части лодки полетели щепки.
— Ложись! — крикнул партизан.
Петька упал на дно лодки. Поединок между автоматом, поливавшим катер с лодки, и пушкой, бившей с катера, продолжался. Седой рыбак всё еще крепко сжимал рукою шнур, с помощью которого он управлял парусом, но один партизан уже выронил весло и упал рядом с Петькой. Вода на дне лодки окрасилась кровью. Приподняв немного голову, Петька увидел, что берег уже совсем рядом.
А стрельба становилась всё сильнее. Теперь стреляли уже и с берега. Вон, вон от деревьев отделилась фигура, побежала не то в дом, не то за дом, — Петька точно не разглядел.
Гитлеровский катер дал еще несколько выстрелов из пушки по берегу и повернул обратно. Ему вдогонку с берега било два партизанских пулемета.
Это Иванов и Назаров, поджидавшие Петьку и его спутников у деревни Корлы, пришли на выручку.
Лодка с разгона уткнулась в береговой песок; в ней партизаны увидели рыбака, склонившегося на руль, и Петьку, с огромной шишкой на лбу, — мальчишка ударился о борт. Один партизан лежал на дне лодки; на месте, где недавно сидел второй, алели только брызги крови, — его самого не было.
— Упал в озеро… — слабо проговорил рыбак, приподнимая голову, и, теряя сознание, повис на руках людей, бережно выносивших его на берег.
На поляне, под развесистым дубом, партизаны вырыли могилу. К ней собрались крестьяне из деревни Корлы. На плечах принесли гроб, в который было уложено тело погибшего партизана, еще так недавно предлагавшего Петьке закурить. Второго, упавшего в озеро во время боя с катером, так и не нашли.
Молча, склонив головы, стояли у свежей могилы партизаны и крестьяне. Гроб опустили, закопали.
Грустно и торжественно прозвучали слова Николая Назарова:
— Клянемся тебе, наш боевой друг, биться до последней капли крови, до тех пор, пока не останется ни одного гитлеровца на русской земле.
Деревенские девушки красиво убрали могилу красного партизана. Старушки плакали, проклинали Гитлера.
Рана старого рыбака оказалась не опасной. Он только потерял много крови. Его отвезли в партизанский лагерь, где и оставили до выздоровления.
На полянке густого соснового леса отряд Иванова тепло прощался с уходившими Назаровым и Петькой. Отойдя в сторону, к кустам, Зозуля грустно поглядывал на покидавшего его приятеля.
— А ты куда теперь? Обратно на остров, к дяде Никите? — спросил его Петька.
— На остров ему нельзя, — отозвался услышавшей разговор мальчиков Иванов. Он любовно потрепал Зозулю по голове. — Останется теперь у нас. Тоже разведчиком будет, как и ты.
Зозуля с обидой смотрел на Петьку.
— Да… Теперь вот разведчик, а мне говорил, — «с дядей рыбачу». Тоже друг называется.
Петька засмеялся.
— Гитлеровскую рыбу ловить молча нужно, — объяснил он. — Теперь и ты молчать будешь, — а то какой из тебя разведчик!
— Ну, не сердись, дай лапу!
Мальчики крепко, как взрослые, пожали друг другу руки.
Зозуля долго смотрел вслед уходившим Назарову и Петьке.
В конце сентября 1943 года, переходя из Полновского района на новое место назначения, в Новосельский район, поближе к Варшавской железной дороге, отряд остановился в большом лесу, чтобы удобнее совершать диверсии на «железке», как партизаны называли железную дорогу. Партизанские связные ходили в Новоселье свободно и приносили оттуда все новости о гитлеровцах и их передвижениях, собранные с помощью местных подпольщиков. Партизанские диверсии на железной дороге не давали гитлеровцам подвозить боеприпасы и снаряжение на Ленинградский фронт.
Но как-то пришедший из Новоселья связной доложил, что немцы усилили охрану районного центра. На всех дорогах стоят посты. Они проверяют каждого направляющегося в Новоселье и разрешают вход лишь тем, кто имеет особые пропуска и числится у них на работе, а остальных задерживают. На станции стоят три эшелона, и их очень сильно охраняют. Один эшелон нагружен бочками — вагоны открытые, а два составлены из закрытых вагонов, что в них, — неизвестно. И у каждого эшелона по двое часовых. Все три состава загнаны в тупик, по-видимому на долгую стоянку.
Командир отряда Николаев задумался.
— Как, по-твоему, Сергей Андреевич, — что там может быть? — спросил он у комиссара.
— По-моему — вот что, — ответил Чернов: — немцы делают запасы бензина для танков и самолетов, а в закрытых вагонах, я считаю, артзапас для отступающей армии. Ведь как ни скрывают это немцы, а армии-то приходится отступать. Однако следует уточнить. Для этого пошлем нашего связного к подпольщикам, работающим на станции, и попросим выяснить точно всю обстановку.
Был отправлен новый связной. Через три дня он вернулся.
— А мы думали, что ты уж и совсем пропал, — встретил его Николаев. — Давай выкладывай, что нового.
Связной еще раз подтвердил, что вход в Новоселье очень труден, — все дороги охраняются патрулями. Он прошел только благодаря предусмотрительно данной ему справке, что он — староста. Поверив его заверениям, что он идет по делам к коменданту, часовые, тщательно обыскав, пропустили его.
Предположения Сергея Андреевича оправдались. Подпольщики — работники станции — просили передать, что, будь у них взрывчатка, можно было бы попытаться взорвать эшелоны.
— Мысль хороша. Не оставлять же боеприпасы гитлеровцам, — сказал комиссар.
Но как переправить взрывчатку?
— Это дело наладим, — уверенно проговорил командир отряда.
Решено было отправлять взрывчатку не прямо в Новоселье, а переслать ее окольным путем.
В деревушке, неподалеку от районного центра, жила у своей родственницы одна москвичка. Перед самым началом войны приехала в отпуск, не успела вовремя уйти, да так и осталась. Красивая, неглупая и энергич-ная девушка, работавшая раньше шеф-поваром в одном из московских ресторанов, сейчас служила в Новоселье, в немецкой офицерской столовой. Это место посоветовали ей взять связанные с партизанами сельские комсомольцы, в расчете, что здесь она сможет добывать нужные сведения о гитлеровцах. Расчет оправдался. За красивой москвичкой вскоре стал сильно ухаживать обер-лейтенант из хозяйственной комендатуры. Девушка держала себя строго, но поклонника не отпугивала, а всё, что узнавала от него, немедленно передавала партизанам через комсомольцев-связных.
Всё это было особенно удобно еще и потому, что, работая в Новоселье, девушка продолжала жить у тетки, в деревушке, отстоящей всего километра на три от районного центра, и каждый день, не возбуждая ничьих подозрений, ходила в Новоселье и возвращалась домой.
Через нее партизаны часто пересылали свои указания новосельским подпольщикам и получали их донесения. Через нее-то и было решено отправить в Новоселье взрывчатку для подрыва эшелонов. Девушка охотно взялась передать взрывчатку и два пистолета подпольщикам-железнодорожникам, рабочему депо, слесарю-коммунисту Данилову и рабочему водокачки — комсомольцу Артемию Федотову. Они уже были предупреждены, кто и как доставит им всё нужное для взрыва.
Дело было лишь за тем, чтобы передать взрывчатку самой москвичке, так как в деревне, где она жила, стоял сильный немецкий гарнизон. А тол и пистолеты нужно было доставить именно к ней домой, так как ее поклонник, обер-лейтенант, часто приезжал за нею на легковой машине, чтобы отвезти ее на работу. Использовать это обстоятельство для доставки боеприпасов в Новоселье было более чем удобно.
Условились о сроке. Москвичка — Вера Кильчевская — выпросила у коменданта выходной день под предлогом того, что ей нужно помочь тетке убрать огород. Встретить людей, которые принесут взрывчатку, и проводить их к девушке должен был один из живших в деревне связных.
Рано утром по шоссейной дороге, ведущей из Аксакова в Новоселье, шли двое нищих. Один из них был старый, седой, как лунь, старик с костылем в руках и надетой через плечо сумой из крепкой парусины. Старик зорко посматривал по сторонам и, прихрамывая, быстро подвигался по тропинке, обочь дороги.
Рядом с ним шагал худенький подросток. Рваные лохмотья, прикрывавшие его тело, болтались на его узких плечах. Серая дорожная пыль покрывала босые ноги, запорошила темный, свисавший на лоб чуб. И у него через плечо висела сума.
Посторонний человек, посмотрев на нищих, несомненно, решил бы, что они возвращаются из удачного похода за милостыней. Сумки были плотно набиты и явно тяжелы. Да и нищие шагали бодро, словно направляясь к какой-то определенной цели.
В последнем виноват был дед. Выйдя из отряда, он сразу пошел быстрым шагом, искоса поглядывая на Петьку, словно проверяя, не отстанет ли, не попросит ли идти помедленнее. Но Петька не поддавался. За время своей жизни в отряде Петька стал мужественнее, мускулы его налились силой.
Дед был ходок неплохой, но уставать начал сам первый. Покосившись на мальчика, он покачал головой.
— Ты что, дедушка? — вопросительно поглядел на него Петька.
— Да вот, смотрю на тебя, Петенька, и сам про себя думаю — добрым бойцом растешь. И в пути не отстанешь, и куда тебя ни пошлют, — всё в аккурате исполнишь. Даром, что возрастом мал, а не хуже взрослого. Эх-хе-хе, милок, боевые нынче ребятишки пошли. В твои-то года я еще без порток бегал.
— Как же так, дедушка? И зимой без штанов? — рассмеялся Петька. — Холодно, небось. Как ты зад не отморозил?
— А вот так. — Дед Игнашка дал Петьке ласковый подзатыльник. — Были раньше длинные такие рубашки, по колено, из холста сшиты. Вот и ходили в них, пока пора не настанет портки-то надеть.
— А когда же пора наставала штаны надевать? — приставал Петька.
— Пора, милок, наставала, когда парня женить надо было, — серьезно ответил дед Игнашка. — Вот тогда и одевали его, чтобы перед невестой стыдно не было.
— И ты, дедушка, без штанов бегал до тех пор, пока не женился? — недоверчиво спросил Петька.
— А как же? Так и бегал. Говорю, в длинной рубашке такой.
Петька расхохотался. Ему живо представился дед Игнашка в длиннющей, ниже колен, холщовой рубахе.
Но его веселье тут же прервалось. Впереди на дороге поднялась пыль, вдали замаячили всадники.
— Дедушка, — дернул Игната за рукав мальчик. — Гляди! Немцы едут.
— Сам вижу, милок, — спокойно ответил дед. — А ты не горячись. Главное — горячку не пори. Пускай себе едут. Отъездятся!
Когда красивые кони с сидевшими на них щеголеватыми офицерами поравнялись с «нищими», дед сошел с дороги в канаву, снял шапку и низко, почти до земли, поклонился. К ногам деда упала монета. Дед стал кланяться еще ниже и усерднее.
Офицеры ускакали. Петька поднял алюминиевую монету в 50 пфеннигов, попробовал на зуб и хотел бросить, но дед остановил его.
— Не бросай. Может пригодиться.
— Так она же не настоящая, не серебряная.
— Ништо. Откуда у нищего быть серебряным? Спасибо, что такую дали.
Мы народ не гордый, все подбираем. Вот и в сумках у нас, небось, сверху хлебца корочки, а внизу — пирожки с начинкой. Ась, милок?
И дед хитро подмигнул Петьке.
Когда дед Игнат и Петька вошли в деревню, они сразу заметили, что там царит какая-то суматоха. Повсюду слышались лающие немецкие команды. Стоявшая в саду, в кустах смородины танкетка оглушительно трещала. Посредине деревни, на площади, строилась небольшая колонна солдат. Шесть мотоциклистов одновременно заводили свои машины. Моторы оглушительно фыркали и ревели…
— Куда-то собираются, видно, — тихо сказал дед Игнашка.
А суматоха была вызвана вот чем: сельскохозяйственный комендант Новоселья Крейцберг вчера вечером бесследно исчез. В последний раз его видели, когда он входил в один из домиков на окраине районного центра, где жила русская переводчица комендатуры. Исчезла и переводчица.
Гестапо, наведя следствие, установило, что накануне вечером четверо каких-то людей, вместе с переводчицей, по специальному пропуску уехали в сторону Заклинья. На возу, кроме сидевших на нем людей, лежала только солома.
Следователь предполагал, — как оказалось впоследствии, это предположение было вполне справедливо, — что переводчица была агентом партизан. С ее помощью партизаны заманили Крейцберга в ловушку и увезли его живьем, спрятав на возу под соломой.
Для участия в поисках Крейцберга и прочесывания окрестных лесов немецкое командование поднимало сейчас все гарнизоны.
— Что-то не видно нашего связного, — тихо сказал Петька, дернув за руку деда.
— Не волнуйся, милок. Авось и появится.
Они неторопливо шли по деревне. Вот у одного дома красивая легковая машина. Тут особенно большое оживление. Видно, штаб. В стороне — весь вылощенный, начищенный красивый офицер. Он кому-то машет рукой и весело смеется.
— Дед, деда… Глянь. Тот предатель — сволочь, который убежал тогда из отряда, — заволновался вдруг Петька.
Дед Игнашка внимательно посмотрел туда, куда указывал мальчик. Среди группы карателей стоял тот самый Смирнов, который сбежал от справедливой кары партизан.
— Уйдем, деда. Еще заметит, собака, — потянул Петька старика за рукав.
Но было уже поздно. Шпион узнал старика и мальчика. Он что-то сказал окружавшим его солдатам. Те с любопытством повернулись к партизанским разведчикам.
— Петя, сынок… — Голос деда дрогнул и стал каким-то особенно близким и родным. — Беги, спасайся. Обоим нам не уйти. Беги, милок, а я их, проклятых, задержу маленько. Беги через сад за гумно, к лесу.
И дед подтолкнул Петьку в спину.
— Деда, я с тобой останусь, — только и успел сказать Петька. Видя, что дед с Петькой свернули в проулок, трое солдат уже бегом приближались к ним.
— Беги, спасайся, — твердо приказал дед Игнашка. — Слышь, что велю!
Голос деда был настолько суров и повелителен, что Петька без возражений бросился в густо разросшийся малинник. Однако отбежал недалеко. Очутившись за поленницей дров, недалеко от дома, где стояла легковая машина и группа офицеров, он остановился, прислушиваясь.
А дед Игнат, делая вид, что не слышит повелительных окриков гитлеровцев, старческой рысцой затрусил дальше по проулку и, забежав за ближайшую избу, остановился и вынул из-за пазухи пистолет.
— Всё равно теперь помирать, — прошептал он.
Дед успел дважды выстрелить в бежавшего впереди гитлеровца. Тот упал. Но тут же дед почувствовал, как что-то ударило в грудь. Падая, немец успел также выстрелить в старика.
Чувствуя, что силы покидают его, дед, шатаясь, вошел в дровяной сарайчик. Рука скользнула по боку, нащупала сумку с толом. «Так и не передали… — подумал он. — А что с Петькой?»
Преследователи вбежали вслед за дедом в сарай. Игнат успел еще два раза выстрелить в них, но пуля перебила ему правую руку, и он со стоном выронил пистолет.
Видя, что старик обезоружен, гитлеровец подбежал к нему, стараясь схватить живьем. Но, собрав последние силы, цепляясь здоровой рукой за дрова, чтобы не упасть, дед Игнашка со всей злостью харкнул кровью в искаженное страхом и злобой лицо гитлеровца. В ответ тот три раза выстрелил в упор.
Скользя по поленнице, дед упал. И последнее, что он слышал, был потрясающий оглушительный взрыв.
Из своего укрытия Петька хорошо видел двор дома, стоявшую там машину, оживленно разговаривавших о чем-то офицеров. Видна ему была и часть переулка, в котором он только что расстался с дедом Игнашкой. Он видел, как бежавший по переулку гитлеровец выстрелил и упал. Молодец дед, подшиб фашиста. Но следом за первым солдатом бежали другие. Раздалось еще несколько выстрелов, потом всё затихло.
Офицеры во дворе заволновались, глядя в ту сторону, откуда донеслась стрельба.
Прислушиваясь, и Петька невольно выступил из-за скрывавших его дров.
Гитлеровцы заметили мальчика и кинулись к нему.
«Убили деда, убьют и меня», — промелькнуло у Петьки в голове.
И тут мальчик вспомнил об уложенной в его сумке противотанковой гранате. При подрыве эшелонов ее полагалось скрепить с толом, чтобы сильнее был взрыв.
Петька рывком выхватил из сумки гранату, сорвал с нее кольцо и что было сил швырнул в сторону легковой машины, около которой стояла группа офицеров.
Раздался оглушительный взрыв. И в тот же момент Петьку что-то сильно ударило, в глазах замелькали синие и зеленые огоньки, и он потерял сознание.
Не видел Петька, как черный дым окутал место, где только что стояла красивая легковая машина и рядом с ней группа офицеров. Теперь двор был пуст. Только были разбросаны по нему взрывом искалеченные трупы офицеров и отброшенная взрывной волной к забору исковерканная машина.
Петька лежал на спине, широко раскрыв глаза, и не чувствовал, где он и что с ним происходит. Таким бесчувственным его и нашли немцы. Они набросились на тело мальчика, готовые разорвать его на части. Но подоспевший гестаповец остановил карателей. Он приказал перенести мальчика в избу и послать за врачом.
Офицер хотел во что бы то ни стало привести Петьку в чувство и выпытать от него место расположения партизанского отряда, имена подпольщиков в деревне. В сумке убитого деда Игната немцы уже обнаружили тол, кислотные мины и два пистолета. Чутьем старой ищейки капитан Пауль Эрдман отлично понимал, что всё это предназначалось для какой-то диверсии. Ясно ему было также, что старик и мальчик должны были передать эти боеприпасы кому-то. Но кому? Это он и надеялся узнать от мальчика.
Вот почему, когда Петька, наконец, пришел в себя, застонав от боли, он увидел склонившегося над ним человека в белом халате.
«Где это я?» — подумал мальчик.
Медленно он стал припоминать всё, что произошло с ним: бросок гранаты, расширенные от ужаса глаза немецких офицеров. Взрыв и полет — провал куда-то в темноту.
Петьку мучило сознание, что задание осталось невыполненным. А в отряде ждут, надеются… И вот как получилось.
Петька подумал о себе. И мысленно представил, как будет расстроен неудачей Сергей Андреевич…
Но, вспомнив, как он, Петька, бросил гранату в гитлеровцев, мальчик улыбнулся, подумав, — партизаны всё-таки скажут о нем: «Молодец, Петька, не сдался!»
В это время человек в белом халате снова склонился над ним. На этот раз Петька ясно увидел его лицо. Противное и злое, с кокардой на фуражке, изображающей череп и две кости, — это было лицо врага.
«Гестапо», — почти машинально отметил Петька. Это его почему-то не испугало.
Что будет с ним, с Петькой, — эта мысль как-то перестала его тревожить с того самого момента, когда он решил кинуть гранату в машину.
Немец-врач еще раз взглянул на Петьку и что-то сказал солдату. Тот быстро вышел.
Вскоре солдат вернулся с двумя гестаповцами. Офицеры сели за стол и положили перед собой чистую бумагу.
Петьку подняли и посадили, на табурет. Тут только он почувствовал, что ранен в ногу. Острая режущая боль заставила его мучительно искривить рот, напрячь все силы, чтобы удержать крик. В глазах у него потемнело так, что он вынужден был на минуту закрыть их.
Он очнулся от вопроса, заданного ему по-русски одним из офицеров:
— Откуда ты?
В избе воцарилась тишина.
Петька, не отвечая, смотрел в сторону, куда-то в стену. В эту минуту ему вдруг пришла в голову тоскливая мысль. Ведь кругом только фашисты и ни одного близкого человека.
Хотя бы один, только один русский человек был бы рядом, и то сердцу стало бы легче. Но нет никого. Кругом только гитлеровцы, готовые пытать, резать, вешать. Перед его взором снова встала виселица, такая, какую он видел когда-то в Захворове. Тогда ему удалось благополучно уйти, а сейчас… Сейчас смерть неминуема. Неприятная холодная дрожь пробежала по спине.
Но это настроение сразу исчезло под влиянием новой мысли. А всё-таки он отомстил за отца, за мать, сестренку, за всех бездомных сирот.
Он медленно повернул голову и посмотрел на закоптелую русскую печку. Вот из щели вылез таракан и, будто не найдя ничего доброго, пошевелил усами и исчез в темном углу. На печке лежала старая шуба и куча какого-то хлама.
В эту минуту офицер резко дернул его за плечо.
— Кто тебя прислал сюда? Говори, а не то хуже будет!
Петька, повернув голову к офицеру, продолжал молчать.
Гестаповец медленно протянул руку, схватил Петьку за ухо и сильно рванул. По щеке потекла кровь. От резкой боли мальчик вздрогнул. По-прежнему не издавая ни звука, он схватил руку гитлеровца и впился в нее зубами.
Офицер взревел и выхватил пистолет.
Второй гестаповец остановил его.
— Спокойнее, Ганс. Ты находишься в стране большевиков. Здесь даже ребенок старается укусить нас. Надо заставить его говорить добровольно. Иначе мы не услышим ничего, кроме вранья. Повесить его у нас хватит времени.
С этими словами гестаповец вышел из-за стола, пододвинул свой стул к Петьке и начал притворно-добродушным голосом:
— Кто тебя послал к нам, мальчик? Говори, не бойся. Мы знаем, что тебя заставили делать то, что ты сделал. Расскажи всё. Мы не выдадим тебя большевикам.
Петька сидел неподвижно. Глаза его горели. По щеке медленно стекала кровь из надорванного уха. Ему было нестерпимо ненавистно это лицо, лицемерная ласковость человека, секунду назад хладнокровно говорившего, что повесить его всегда будет время. До глубины души его возмущала уверенность гитлеровцев в его, Петькиной, трусости, в том, что он не говорит о, партизанах только из боязни быть наказанным большевиками.
Холодная, недетская злоба охватила Петьку. Он молча глядел в полное лицо гитлеровца, такое добродушное и даже благообразное с виду, в его ласково прищуренные хитренькие глаза. О да, сейчас он обещает ему всё, что угодно, — жизнь, свободу… Только для. того, чтобы выпытать то, что нужно, а потом повесить, как щенка. Ну нет!
Снова перед мысленным взором мальчика промелькнули трупы отца и матери, тела казненных в Захворове, темные пятна, окружавшие пробоины от пуль на стене избы в деревне. Страшные пятна, оставшиеся после расстрела родителей большелобого Васьки Савосина…
— Вы хотите знать, кто меня послал? — хриплым от волнения голосом переспросил он.
— Да, да… Скажи нам, вот умница!. — заволновался гестаповец и даже придвинул свой стул еще поближе к Петьке.
— Отец и мать, которых вы в Гатчине убили. Все русские люди, которых вы замучили, — медленно, раздельно произнес Петька.
Офицер вскочил на ноги. Позеленев от злости, он смотрел на Петьку и вдруг молча с размаху ударил мальчика по уху. Петька упал без сознания.
— Убрать! — хрипло приказал гестаповец. — Завтра допросим по-настоящему, а потом… сожжем живым на костре.
Он передернулся от злости и добавил:
— Проклятая земля! Здесь даже дети — большевики.
Петька лежал в сарае на земляном полу. Голова его горела, из разорванного уха продолжала сочиться кровь. Острая режущая боль в раненой ноге, затекшие, туго перетянутые за спиной руки сильно болели. Но мальчик крепился. Он не желал показывать врагам свою слабость.
А враги были тут, рядом…
Вот кто-то из них снова вошел в сарай. Что им еще надо? Ведь, кажется, ясно, — он никогда ничего не скажет. Пионер останется верным сыном Страны Советов.
Петька со злобой следил за вошедшим. «Новый какой-то, — отметил мальчик про себя. — На голове фуражка без черепа, и смотрит как-то не так, вроде даже с жалостью. Заигрывает, наверное, так, как тот гестаповец», — подумал мальчик и отвернулся.
Но немец подошел к Петьке и мягко сказал на ломаном русском языке:
— Послюшай. Ты карош малшик. Ты капут нет…
И, боязливо оглянувшись на двери, он развязал Петьке руки. Потом, отстегнув от пояса флягу, дал мальчику напиться кофе.
Осматривая раненое ухо Петьки, немец покачал головой, помог мальчику поудобнее уложить раненую ногу. При этом он всё время что-то тихо бормотал по-своему. Наконец, наклонившись к Петьке, сказал:
— Лежи здесь тихо. Я буду шнель цурюк.
Оставшись один, Петька задумался. Кто ж этот немец? Почему он не похож на всех тех, с которыми Петьке пришлось встречаться раньше? «Может быть, он просто пожалел меня, как маленького. А может быть, сочувствует русским. Ведь и немцы разные бывают. Есть и богатые и бедные. Есть рабочие и даже коммунисты…»
Так лежал и думал Петька. Облегчение, которое он почувствовал после того, как немец развязал ему руки и помог поудобнее улечься, рождало в душе мальчика невольную симпатию к ушедшему. Согретый неожиданным сочувствием немецкого солдата и несколькими глотками кофе из его фляги, Петька заснул тяжелым, крепким сном.
Проснулся Петька от звука женского голоса. Открыл глаза и не поверил, — не сон ли это! Недалеко от него жена комиссара, тетя Маня, разговаривала с командиром отряда Николаевым.
А он, Петька, лежит в землянке, на соломе, тепло укрытый полушубком. Голова забинтована, на ногу наложена шина.
Дома!
От радости Петька хотел вскрикнуть, но в горле у него пересохло, и вместо крика вырвался глухой звук, похожий на стон. Тотчас же тетя Маня склонилась над ним.
А Петька всё еще не мог поверить, что это не сон. Он беспокойно озирался вокруг и всё спрашивал, — как же он попал в отряд?
Пришлось командиру отряда присесть рядом и рассказать вкратце о том, что случилось.
— Когда ты с дедом Игнатом, — начал Михаил Васильевич, — пошел на задание, вас в деревне ждал наш связной, чтобы встретить и принять взрывчатку. Он действительно вас заметил и уже хотел подойти, но в этот момент за вами погнались гитлеровцы, убили деда Игната, а после, — командир вздохнул, осторожно погладив Петьку по забинтованной голове, — а после ты их и взорвал… Всё это мы узнали очень скоро. Пользуясь тем, что в суматохе немцы не сразу сообразили закрыть выходы из деревни, наш связной немедленно прибежал в отряд и рассказал о случившемся. И вот встал перед нами вопрос, — что делать, как выручить тебя?
Дальше, по рассказу Николаева, было вот так: командир разведки Белов вызвался с разведчиками сходить в деревню, чтобы попытаться выручить Петьку. Он решил, подобравшись поближе, узнать от колхозников о судьбе юного разведчика.
Группа Белова осторожно подошла к околице и залегла в кустах. Оттуда им хорошо были видны часовые-эсэсовцы, выставленные на околице и у всех сараев и гумен. Приблизиться к домам не было никакой возможности. Стали думать, — что делать дальше?
Партизаны посовещались. Они решили, что не могут уйти, не выручив Петьку. Надо попытаться спасти его. Бросить товарища в беде и уйти, не попытавшись помочь ему, партизаны не могли, но и предпринять что-либо днем они были бессильны.
Решили дождаться темноты.
И вот, когда сгустились сумерки, когда не стало видно появлявшихся весь день гитлеровских часовых, выдвинутый вперед дозорный доложил Белову:
— Со стороны деревни кто-то ползет.
Подошел второй дозорный.
— По одежде вроде немец и несет что-то. По всему видно, — человека, — доложил он.
Партизаны притаились. Вскоре они совсем ясно различили поднявшуюся из канавы фигуру немецкого солдата, чуть сутулившуюся под тяжестью ноши. Он шел быстро и тяжело дышал.
За спиной у него висела винтовка.
Вот немец вошел в лес, зашел за куст и бережно опустил свою ношу на землю. Потом снял винтовку с плеча и положил ее рядом с собою. Он с опаской поглядывал на деревню и прислушивался.
В это время Белов, встав во весь рост, с маузером в руке направился к немцу. Партизаны стали заходить с другой стороны. Услышав шорох, немец схватился за винтовку.
Но Белов опередил его. Направив на немца маузер, он тихо скомандовал:
— Хенде хох! Руки вверх!
Немец, бросив винтовку, поднял руки. На лице его не было и тени испуга. Наоборот, он как-то виновато улыбнулся. Потом довольно радостно проговорил:
— Руссише партизанен! Как карошо!.. — И, показывая рукой на лежащего на земле человека, добавил — Малшик хат дейче официрен капут гемахт… Морген — малшик капут!
При этом немец провел рукой по шее и показал кверху.
Белов поручил одному из партизан наблюдать за немцем. Сам подошел и наклонился над лежавшим на земле человеком.
— Петька! — тихо вскрикнул он. — Неужели умер?
Опустившись на колени, Белов как можно ниже наклонился к лицу мальчика и услышал его ровное дыхание.
«Жив!»— радостно подумал он и подозвал к себе здоровенного матроса, Николая Утлиха.
— На, Коля, неси нашего героя домой. А немца возьмем тоже с собой. Передадим его при случае на «Большую землю». По всему видно, что он — хороший человек. Кабы не он, — наверно не видать бы нам больше Петьки.
А в партизанском «лазарете»— большой просторной землянке — около Петькиной постели сидела Мария Федоровна. В это время дверь в землянку открылась. Вошли командир и комиссар.
— Ну, товарищи, — обратился комиссар к раненым. — Завтра самолет ждем. На «Большую землю» полетите.
— Товарищ комиссар, — раздались голоса, — ведь мы совсем здоровы. Еще денек-два полежим и снова в бой.
Комиссар посмотрел на говоривших. Это были отличные партизаны — коммунисты Байбеков и Никуленко. Они считались тяжело раненными. У одного перебита кость руки выше локтя. У Никуленко прострелена, навылет грудь повыше легких, около ключицы.
— Спасибо, товарищи, за ваше желание остаться здесь добивать врага Но лететь надо. Вылечитесь, а тогда обратно прилетайте. Всё-таки у нас нет и лекарств тех, которые нужны, и врачей таких, какие для вас нужны, — проговорил комиссар и подошел к Петьке,
На партизанском «аэродроме»— большой лесной поляне, приготовленной к приему самолета, — собралось много партизан. Раненые на подводах курили в руку, тихонько переговаривались с провожавшими. В темноте были слышны просьбы друзей:
— Слышь, Коля, как выздоровеешь, забеги к моим родным. Скажи, что в партизанах. Вот, письмишко передашь.
Другой просил:
— Иван, будь другом, зайди на улицу Декабристов, 22, квартира 5. Передай женке Нине и дочери Гале привет. Ну и передай, что скоро вернусь. Вот гитлеровцев разобьем и вернемся все.
Все вслушивались в ночную тишину, ждали рокота самолета, чтобы подать сигнал посадки.
Лежа на подводе, на ворохе сена, Петька глядел в темное, усеянное звездами небо.
Петька переживал противоречивые чувства. Ему было интересно и радостно лететь на «Большую землю», впервые в жизни подняться в воздух на самолете. И в то же время до боли не хотелось покидать дружную партизанскую семью… Особенно огорчало его то, что он не успел проститься с Марией Федоровной. Тетя Маня, не отходившая от Петьки в первые дни его болезни, неожиданно ушла куда-то из отряда и даже не попрощалась с Петькой перед уходом.
Когда Фомка с Марией Федоровной Черновой прибыли в отряд, раненых уже увезли на аэродром.
— Опоздали, Фомушка, уехал твой друг Петька, — огорченно сказала Чернова.
— Тетя Маня! А далеко до аэродрома? — воскликнул Фома. — Я мигом… Хоть попрощаться.
— Да недалеко, километра три. Но я не могу бежать, как ты, — усмехаясь, ответила Мария Федоровна,
Но в дверь землянки постучали. Вошел радист. Только что принятую им радиограмму нужно было срочно передать командиру или комиссару. Узнав, что они на аэродроме, радист вызвал связного. Вот с ним и побежал Фомка. Связной с Фомкой прибежали вовремя. С самолета еще выгружали боеприпасы, медикаменты, оружие. Телеги с ранеными уже подъехали к самолету, ждали очереди на погрузку бойцов, отправляемых на «Большую землю». Фома перебегал от телеги к телеге, разыскивая Петьку, как вдруг его кто-то крепко схватил за плечо. Еще минута — и Фома был поднят на воздух и прижат к широкой груди Сергея Андреевича. Секунду спустя, поставив Фомку на землю, Чернов проговорил:
— Молодец, я так и знал, что ты придешь к нам, к своему другу Петьке. Жаль только, что побыть вам вместе лишь несколько минут осталось. Отправляем его на «Большую землю», лечиться. Иди попрощайся с другом!
И Сергей Андреевич легонько подтолкнул Фому к телеге, на которой лежал Петька.
Фомка в один миг прижался к другу, тихо прошептав:
— Петька! Как же это ты?.. Как же тебя ранило?..
— Фома! Ты?.. — вполголоса воскликнул Петька и обнял Фомку. — Знаешь, Фома, жаль деда Игнашку. Убили его фрицы. Но я отомстил. Как дал по ним гранатой! В клочья, в куски разнес! Ну, видишь, и меня маленько зацепило. А ты-то совсем к нам или в гости только? — добавил Петька.
Фомка посмотрел на друга и тихо произнес:
— Совсем. Вместо тебя останусь. Я им, проклятым фашистам, отомщу за тебя.
— А как же бабка Агафья? — спросил Петька.
— О, она поправилась. Крепкая старушка. Одна будет, — ответил Фома. — А я навещать буду.
Кончив с разгрузкой самолета, начали осторожно укладывать раненых. Сергей Андреевич подошел к Петьке.
— Ну, Петро, документы о твоем представлении к правительственной награде летят вместе с тобой.
— Товарищ комиссар, спасибо. А лучше бы оставили меня в отряде. И награды не надо. Я хочу с вамп. И Фома вот пришел. Вместе были бы, — начал просить Петька.
Но комиссар ласково ответил:
— Нет, Петро. Ты свое дело сделал. Лети и лечись, выздоравливай. А потом в суворовское или нахимовское училище пойдешь. Хороший офицер из тебя выйдет. Ну, прощай, герой, — и Сергей Андреевич обнял Петьку.
— Прощайте, — чуть слышно ответил Петька и умолк, чтобы не расплакаться.
Но, когда снова подошел Фома, обнял Петьку и сказал: «Ну, что же, Петь?.. Встретимся ли еще когда-нибудь?»— тут Петька не выдержал. По лицу капля за каплей полились слезы. А Фома, никогда не плакавший, вдруг зашмыгал носом, еще крепче обнял друга и добавил рыдающим голосом: «Не бойся, Петя, будь спокоен… Я за тебя остаюсь».
И вот закрылась дверца самолета. Машина загудела, задрожала. Потом самолет пробежал по земле, поднялся в воздух и исчез в ночной темноте.
Партизаны молча провожали скрывшуюся в темном небе машину.
И, глядя вслед улетающему самолету, комиссар положил свою тяжелую руку на голову рыжего Фомки и проговорил:
— Крепкий человек будет Петька. Настоящий коммунист вырастет.