До той поры, пока Орлов лично не столкнулся с этим мучительным для него вопросом, он сам наивно полагал, что такого в авиации быть не может. Хотя бы по тому, с какой тщательностью отбирают сюда ребят. Молоточком коленочки простукивают, сердечко прослушивают, крутят-вертят: нагнись, повернись… Проверяют, как глаза глядят, как уши слышат… Каждый закуток в теле рентгеном просвечивают…
Вспомнив все это, Орлов грустно улыбнулся.
— Не журись, командир, худа без добра не бывает, — сказал Широбоков, заметив эту его грустную улыбку. — Ну полетели бы мы с тобой, произвели бы там, предположим, фурор. А к чему в глаза пыль пускать? На полигонной трибуне не экскурсанты, а военачальники. Их интересует другое: как летчик поведет себя в бою. А Пушкарев и Костиков вроде как от них припрятаны…
Как Орлову хотелось стиснуть руку Широбокова: не хнычет, что остался! Но он не решился этого сделать при всех. Соглашаясь с Широбоковым, Орлов молча кивнул. И тогда Широбоков спросил:
— Ну скажи, командир, откуда, на каких крыльях занесло к нам, в авиацию, это показушное семя? Ведь может прорасти, а?..
— Нет, Володя, не прорастет…
— Э, командир, свежо предание, а верится с трудом.
— Ты что, Фома неверующий?
— Да я-то верю… Но одному поле не прополоть. Орлов вспомнил фронтовика, преподавателя института Куданцева. Верно он говорил: скажешь наедине — жалоба получается. А жалоба — оружие слабых. Теперь эти слова Кудинцева стали словами его, Орлова.
— Почему одному?.. Всем надо браться… Вот ты спрашиваешь: откуда показуха, парадность?.. Не терзайся, зри в корень. От благодушия все это. Благодушие — прародительница всех бед. Я теперь убежден в этом. Живёт иной, не зная забот и горя, думает, ему на роду написано ратовать за успехи, произносить красивые речи, даже кого-то осуждать… Все-то он знает. А того не хочет понять, что время требует от каждого из нас не слов, а дела, надо засучить рукава, а прежде всего отрешиться от благодушия, как это делали отцы и деды, когда на горизонте сгущались тучи и накалялось небо.
— Вот ты и нарисовал портрет Зварыгина! — воскликнул Широбоков.
— Нет, нет, Володя! Нет! — запротестовал Орлов. — При чем тут Зварыгин и равнодушие? Тут что-то не то, тут что-то другое… Даже может быть, простая недооценка самого времени… Нашего времени.
— А это что? Тоже благодушие. Оно многолико… Оно может принять разные формы и степени. А суть одна, понимаешь, одна…
Орлов смотрел на Широбокова и, ему казалось, слушал самого себя.
— Товарищ капитан, вас синоптик ищет.
Орлов обернулся на неожиданный голос Костикова и увидел лейтенанта с метеостанции. Он опешил к нему.
— Широбоков, собирай звено! — приказал Орлов, не отрываясь от карты погоды. Его уже было не узнать. Собравшиеся летчики встретились с его суровым, сосредоточенным взглядом.
— Погода грозится закрыть аэродромы… А у нас изменений не предвидится. Понимаете, что это значит?..
Через несколько минут звену было приказано занять боевую готовность номер один. Летчиков как ветром сдуло. Что-то их ждало в небе…
Городок ждал возвращения истребительного полка. Над домами, над летным полем, над лугами и березовыми перелесками все так же пламенел восход и угасал лимонный настой заката, все так же рассыпчато, то там, то здесь, загорались и гасли звезды, все так же перекликались по ночам часовые и из окрестных деревень доносились песни голосистых девчат.
Все так же и… совсем не так.
С той поры как истребители улетели на ракетные стрельбы, городок погрузился в задумчивую тишину. Воздух уже не взрывался ревом турбин, не гудела от взлетающих ракетоносцев земля, не слышалась в окнах звенькающая дрожь, а в голубых проймах туч пропала белая вязь самолетных следов. Небо опустело, затуманилось, будто чем-то зарастало, и приумолкло, как неживое. На аэродроме выветрились пары масла и керосина, из далекой дали наплывал сюда пряный запах скошенных трав и неприкаянно плавал над опустевшими стоянками самолетов. На взлетной полосе, рулежных дорожках, на крышах служебных зданий и капонирах хозяйничали птицы. Они беззаботно резвились, важно прохаживались и даже дремали в местах, откуда их выживают самолеты. Никто их не беспокоил теперь.
Тишина в городке была вязкой, тягучей и очень нудной. А люди привыкли здесь к пружинисто-тугим звукам аэродрома, к пронзительно напористому гулу из глубины неба, металлически острому свисту крыльев, рассекающих плотный воздух. Все здесь подчинялось полетам, их дыханию и ритму. Праздношатающихся не увидишь. Все живущие в городке люди невольно подтягивались, становились строже.
Теперь какая-то странная беспечность окутала городок. Непривычным, даже диковатым казался он Лене Орловой без могучего взлета ракетоносцев и неожиданно белого росчерка в небе. Как можно без этого жить?!
Самолетный гул всегда успокаивал Лену. Она любила и строгое, и веселое небо. С рождения к нему привыкали и дети. Коляску со своим еще крошечным сыном она ставила на балкон, и он прислушивался к самолетному гулу. Мужественные, уверенные мелодии турбин были его первыми колыбельными песнями. Они успокаивали всех. А тишина, наоборот, настораживала. Иной раз она останавливала Лену на ходу. Для жены летчика нет ничего тревожнее тишины, которая обрушивается внезапно, обрывая все звуки. Тогда Лена бросает все в доме, молчаливо льнет к окну и, затаясь, смотрит на дорогу с аэродрома. Для нее начинается мучительное ожидание мужа, минуты кажутся часами. Не дай бог, зазвонит в это время телефон, он разрывает душу, и почему-то очень трудно бывает взять в руки трубку.
Лена привыкла ждать мужа. Она ждала его каждый день, каждый час и каждую минуту. Охваченная тайным волнением, не замечала, как бросала ищущий взгляд в окно, и не вела счет тому, сколько тревог пронесется у нее в груди, пока она сторожит небо, гадает, где затерялся его след. И радостно вздрогнет, услышав звуки с неба, и преобразится сразу, увидев Николая, устало идущего с аэродрома. В последние дни Лена особенно чутко прислушивалась к небу. Ждала…
Без всего этого скучной, серой была бы жизнь, я Лена никогда бы не смирилась с нею. Какая это жизнь — без проводов, волнений и встреч? Кому она нужна и зачем? Лена знала, как Николаю нужна ее тихая, кроткая и почти незаметная улыбка. Кажется, улыбаются только одни ее большие голубые глаза, и он, возбужденный полетом, резкий, порывистый, едва открыв дверь я увидев ее, становится совсем другим — спокойным, близким, земным. Не то что утром, когда уходит на полеты: говорит, кивает, со всем соглашается, а сам уже весь там, у своего самолета. Уж это-то Лена хорошо видит и прощает ему такое невнимание. Он идет на полеты!
Один-единственный раз Лена не ждала мужа с аэродрома. Тогда в полк приезжали гости и Николай показывал им пилотаж на новом, только что освоенном истребителе. В тот день она возвращалась с ним вместе, Счастливая, радостная, она думала про себя: как бы хорошо было встречать мужа всегда вот так, прямо у самолета.
Лена боялась, что ее сын, как и отец, станет летчиком. Боялась, а еще больше мечтала: вот бы увидеть в воздухе сына рядом с отцом! По сыновним небесным дорогам она бы снова проследила весь путь Николая в авиации, волновалась и радовалась бы вдвойне.
Встречать Марину Лена ездила вместе с Таней Костиковой. Таня маленького роста, быстрая как ветер. У нее озорные круглые, как вишенки, глаза, почти никогда не сходящая с губ улыбка и нежный, завораживающий голос.
— Молодец, Марина, что приехала! Теперь нас в звене трое. Остается Широбоков… Ничего, найдет и он суженую, — говорила она Марине, как старой знакомой. — Со скуки тут не помрешь. Скоро вернутся наши рыцари. — Таня вдруг заулыбалась, засияла, и в ее глазах лукаво и остро засветились огоньки. — Но мы смотрим, чтобы они не перепутали аэродром, чтоб на свою точку приземлились. Наши мужья, Мариночка, с крылышками, за ними гляди да гляди. Я даже песню перефразировала и, чуть что, своему Костикову напеваю: «Следить буду строго, с земли мне видно все, ты так и знай». Признаться, втайне все мы ревнуем. Даже к самолету. Ты знаешь, он им по ночам снится. Точно, мой Костиков говорил. Вот посмотришь, Пушкарев тебе об этом тоже скажет.
Ох, Мариночка, Пушкарев будет самый лучший семьянин! Правду говорю. Вышли мы раз озеленять городок. Мужчины принялись за деревья, а Пушкарев их остановил: «Э, так не пойдет, дерево должны сажать муж и жена вместе, иначе сад не зацветет». Вот он какой, Пушкарев. А вообще, все ребята у нас славные… Так о них сам командир полка Митрофанов говорит. Леночка, — обратилась Таня к Лене Орловой, — помнишь, как он про лес сказал? — И пояснила Марине: — У нас тут сосновый лес почти рядом, большой, ему, наверно, конца и краю нет. Кстати, твой Пушкарев по лесным делам великий знаток. Грибы, ягоды, орехи — все найдет. Так вот, однажды Митрофанов про полк, а значит, про наших мужей так сказал: «Не все сосны в лесу корабельные, а посмотрите, какой он могучий». И, знаешь, это правда…
Марине все было ново, интересно. Она всматривалась в оживленные лица молодых женщин и сдержанно, чуть смущенно улыбалась. Странно бывает в жизни: совсем недавно она даже не подозревала об их существовании я вдруг они почтительно ее встречают. Марине казалось, что это ощущение давнего знакомства и даже какого-то вроде родства передалось ей через небо.
Все люди живут под небом. Но все ли задумываются над тем, что этот далекий, абстрактный мир пустоты, эта опрокинутая над головой синяя чаша, наполненная звездами и тучами с кинжальным блеском молний, с расписной радугой-дугой, с летающими самолетами, которые дополняют небесный пейзаж, — все ли задумываются над тем, что оно, это небо, объединяет их всех? Но именно здесь, в авиационном городке, Марина впервые не только услышала от женщин, но и сердцем своим уловила и особенно почувствовала это. Небо здесь, как нигде, осязаемо, близко, открой окно — и вот оно, рядом, хоть потрогай рукой, оно почти как живое — дышит, движется, говорит, неистовствует и ласкает глаз. С ним, с этим близким небом, здесь связаны все земные тревоги и радости. В этом безбрежном небесном пространстве, еще в начале века нареченном Пятым океаном, работают их мужья. К ним, в заоблачные высоты, тянутся от земли невидимые нити, связывая судьбы в один узел.
Эта новизна чувств тревожила и даже пугала Марину. Слушала она Лену и Таню, а сердце ее то часто билось, то замирало. О многом Марина слышала впервые. Ее удивляло, что крошечный населенный пункт они называли городком. Она никак не могла понять, как это тишина иной раз тревожит больше, чем гудящие и ревущие самолеты. Странным казалось ей и то, что женщины не жаловались на неуют, на житейские неустройства, хотя новому человеку они сразу бросаются в глаза. Наоборот, оптимизма у них хоть занимай. Откуда такое веселое настроение? Вчера, оставшись одна в комнате, Марина долго об этом думала. Она ходила как неприкаянная после большого и шумного города с театрами, парками и выставками, с бесконечными телефонными звонками друзей и с теми житейскими удобствами, к которым так привыкла, что даже не замечала их.
Постепенно ее начинало томить какое-то неясное и смутное беспокойство. Неизъяснимая тревога закрадывалась в ее душу, и Марина становилась задумчивой и молчаливой. Ее словно бы кто-то неотступно спрашивал: сможешь ли ты, как вот они, Лена и Таня, разделить судьбу мужа, при всех неустройствах сберечь такую же, как у них, радость жизни? Сможешь ли ты ждать?.. Ждать… Ждать… Так же преданно и терпеливо ждать мужа, как они. Сможешь ли ты во имя любви осознанно пойти на неизбежные в жизни военного человека лишения и никогда не жалеть, что где-то там, в большом городе, у тебя могла быть любимая работа, не тосковать, вспоминая, как в розовом тумане девичьей мечты проступала манящая, околдовывающая и зовущая к себе слава, какую в юные годы путают с понятием выпавшего и на твою долю земного счастья?..
Марина никогда прежде не задумывалась над этим… Но ее острый ум позволил ей скоро понять, что Лена и Таня не просто жены, они сподвижницы. Ведь Лена ей так и сказала: «Мы тоже служим. Отвечаем за пилотские тылы». Сможет ли она стать такой же опорой? Ведь перед ней все время будет стоять небо. Куда ни пойди — всюду небо. Небо! Небо! Небо! Никуда от него не денешься, даже не отвернешься. А если Алексей увидит ее непокой, он начнет страдать и мучиться. И это повредит главному делу всей его жизни — так он называет полеты, ими он живет, ими он дышит.
Пришла и не отступала от нее эта беспокойная, тревожная мысль. Марина ругала себя, стыдилась об этом думать, но думала. Ее пугали материнские слова, тихие, раздумчивые и очень печальные: «Доченька, у Алексея очень опасная работа. Может случиться всякое. А я-то уж знаю, как детям без отца… Ох как знаю…» Больше ничего она не говорила, затихала, оставляя ее одну. А у Марины перед глазами опять вставало небо. То чистое, украшенное тонкими, просвечивающими облаками, ее небо; то напряженное, пугающее небо далеких лет, небо ее матери…
Какой летчик не любит возвращаться на свой аэродром! Где бы ни находился, в каких бы краях ни летал, родная посадочная полоса тянет к себе, как родительский дом. Аэродром, на котором прописаны люди и самолеты полка Митрофанова, просторный, равный, подходы открыты, как в степи. В голубой оправе небосвода он виден далеко-далеко. Все как на ладони: вон показалась серая лента посадочной полосы, вон прижались друг к другу соскучившиеся по самолетам стоянки, а там, в сторонке, блестят на солнце крыши трех невысоких домов городка летчиков.
Пушкареву хотелось пролететь низко-низко и неожиданно взорвать отстоявшуюся тишину, оповестив таким образом о своем прилете. И никуда не отклониться — ни на секунду, ни на метр, ни на градус, как капитан Орлов требует. Конечно же он в мгновение ока шмыгнул бы вверх и растаял там в далекой и стылой синеве. И уж потом зашел бы на посадочный курс, красиво и точно приземлился.
Как сдержать чувства, зная, что за чертой летного поля по песчаным дорожкам ходит Марина? Он уже представлял ее высокий лоб, чуть притемненные, таинственные глаза, счастливое, улыбающееся лицо. Он почти слышал ее: «Леша, это ты пронесся молнией?» «Угу, — ответит он сдержанно, — к тебе опешил». Больше о полетах он ничего не окажет. Будто бы не летал, не был за тридевять земель отсюда, не крушил в стремительных атаках воздушные цели, не видел своими глазами, как сбитый им самолет падал к земле черной, умирающей кометой.
Пилотские ступени круты и обрывисты, потому летчики не восторгаются своей даже самой большой удачей. Разве кого тут удивишь? В авиации все летают.
Но все это было. Было! И все сошлось, спрессовалось теперь в одном — в хорошем настроении.
— Второй, плотнее держись! Весь городок на нас смотрит.
Это Орлов. Со значением напомнил Пушкареву о городке. Голос у него бодрый, торжествующий. Предчувствие не обмануло командира звена. Подтвердилась и его позиция: куда поставлен — там и главное направление.
Случилось непредвиденное: со стороны моря и гор коварно наплыли тучи, ударила гроза, хлынули ливневые дожди… Аэродромы, в том числе и тот, где приземлился с летчиками Зварыгин, оказались закрытыми. «Противник» незамедлительно воспользовался этим, направил свои самолеты в образовавшуюся в воздушном пространстве брешь.
На нашей стороне оставался открытым один-единственный аэродром. Здесь стояло звено капитана Орлова. Так четверка летчиков оказалась в эпицентре главных событий.
Майору Зварыгину сразу же стало известно об этом, он рвался к Орлову, но погода его держала. Вернулся, когда события завершились и звено Орлова уже находилось на земле. Комэск еще не знал, чем все кончилось, и потому спешил встретиться с капитаном Орловым. Его терзала сама ситуация — непредвиденная, невероятная. Получалось, от звена Орлова зависела теперь оценка всей эскадрильи в целом. Даже подумать не мог, что так все сложится. В душе у Зварыгина накипала злость на самого себя. Он не мог себе простить, что не настоял на своем, не добился согласия командира звена на перевод Пушкарева. Если бы он поступил с Орловым, как с капитаном Вертием и его летчиком Малкиным, не так бы тревожился теперь. Уговорами занялся, а надо было действовать, решать.
Конечно, Орлов не Вертий, но и с такими определенная твердость нужна.