- Какого Политбюро?
- Память у тебя короткая. Политбюро ЦК КПСС. Вместе ведь в партии были.
- Их тоже мне?
- Возьми хоть пяток.
- Ты пьяный или с ума сошел?! - не выдержала Моргуниха.
- Сердишься?.. - понял Корытин. - А зря. Ты, конечно, умная. Хвалю. Выходите из колхоза, берете все нужное: гожий трактор, комбайн, хороших коров. А что нам оставляете? Вот ему? Наш колхозный нажиток - это и коровы, и кровати, и тракторы, и стулья. А ты хочешь как в сказке делиться: себе корешки - репку, а нам, медведям, - одни листья. Митрич?- спросил он у своего шофера. - Ты согласен отдать трактор, а на свою долю оставить кровати? Ты не хмыкай, ты прямо скажи.
Митрич, немолодой мужик, не сказал, а показал Моргунихе очень выразительно.
- А кто хочет кровати, портреты, клубные стулья, трибуну для выступлений? Кто? Отвечайте? - обвел Корытин взглядом кабинет. - Сегодня у нас - колхоз. Завтра - неизвестно что. Если ты трактора заберешь, нам одни портреты и останутся. И всякая рухлядь. Разве это справедливо? Давай делиться по-честному. Тем более, - возвысил Корытин голос, - вы на свободу уходите. Кормить будете лишь себя. Дороги, по которым все ездим, нам ремонтировать. Водопровод - опять нам на шею. Школа, детский садик, медпункт - все это нам, на колхозную казну. Вы пять лет налогов не будете платить. А мы - кряхтим, но платим. Армия, больницы, все государство... Все - колхозу. И малые, и старые. Гроб сделать - колхоз, на кладбище отвезть - колхоз. Так что давай по-честному. Но если народ сейчас скажет, чтобы все отдать тебе, как ты просишь, я отдам. Спрашивай у людей, я - не хозяин.
В кабинете народ был разный, но глядели все одинаково. Корытин понял, сказал:
- Можно расходиться.
Затопали, заговорили все разом:
- Продуманные... Рогали.
- Раздиктовала, скорохватая...
- Ты свою долю давно уперла, днем и ночью с фермы везли. Покуда не спешили...
- Оторвали от титьки...
- Уходят - значит, отрезать им водопровод. За мотор три миллиона плочено.
- А электричество? Новый купили... этот... как его?..
- Моргуниха премудрая... Любит нахалтай...
Кабинет стал пустеть. Тут Моргуниха опомнилась. Начался ор:
- Ты - больной! Тебя лечить надо! Я всем позвоню! В область! Во все газеты!! Членов Политбюро - на пай! Раскладушки заместо трактора! До Москвы дойду!! На весь свет опозорю!
К шуму и крику за немалую свою жизнь Корытин привык. Слушать несладко. Но привык.
Правда, не думал он, что нынче достанется не только ему. И теперь он понимал, как больно сестре, и чуял свою вину не столько за короткий испуг, когда бежала она от дома к конторе, сколько за то, что не может Катерина всего понять, а он объяснить ей не в силах нынешнее и вчерашнее.
Объяснить было трудно, почти невозможно, как всякую чужую жизнь. А для сестры эта жизнь стала чужой давным-давно.
Но хотелось оправдаться. Кончались короткие дни свиданья. А потом снова, может, на годы расстанутся. Будет душа болеть у него, у нее.
Готовились обедать. Жена собирала на стол. А Корытин сестру приголубил, обнял ее за плечи, подвел к широкому окошку, за которым лежал зимний день. Хороший был вид из окна: дома, улица - все снегом прикрытое, словно принаряженное. Не улица, а новогодняя открытка. Глядя туда, на волю, и обнимая сестру, Корытин пропел негромко:
Серый денек,
Белый летит снежок.
Сердце мое...
По голосу, по сердечному тону, по лицу и глазам брата - что-то в них чудилось! - Катерина поняла и прошептала:
- Братушка, зачем ты сюда приехал? Уезжай.
- Поздно, сестра.
- Господь с ними, пусть живут как хотят... - уговаривала она.
- Не получится. Это ведь детский сад, детишки, как их оставишь. При спичках... Хату сожгут. Помнишь, мы в детстве сарай сожгли. Отец нас выпорол. А нам ведь хотелось интересного: не думали сарай жечь. Верно ведь?
- Конечно.
- А сожгли. Так и здесь. Детвора... Ныне будем пряники есть, конфетами закусывать. А завтра от голода заревем. В Бударинском колхозе племенную ферму, тысячу двести коров, за неделю на мясо порезали, продали. И весь район им завидовал: забогатели, на свадьбах гости по миллиону жениху с невестой "на блюдо" клали. Чем завтра будут жить - об этом загаду нет. И у нас такие же. Лишь отвернись, все порежут, все растянут. Одни - на пропой, другие - на шоколадки. Детвора... Хоть и взрослые люди. Пойди к Петровичу, он тебе про дураков в третьем поколении расскажет.
- Так зачем же ты сюда приехал?
- Потому что сам - дурак. Умный человек не полез бы в такой хомут.
- Нет, братушка, ты - не дурак, - искренне сказала Катерина.
- Спасибо, сестра, - улыбнулся Корытин. - Тогда, значит, мой ученый сынушка прав. Он поет, что я - коммунист. И ведь не отбрешешься. В пионерах, в комсомольцах выросли. Помнишь? Как стремились туда! Старались... Тимуровцы. Чтобы старым помогать. В школе отстающих подтягивать, чтобы звено не позорили, отряд. Все было. Не скинешь с руки. Вот и теперь... Жалко... Понимаешь такое слово? Скотину жалко. Такие коровы у нас... Землю жалко. Сколько с ней пестались: севооборот, пары... Все кинь, завтра - дикое поле. А понастроили: фермы, мастерские... И все в дым: растянут, разломают, сожгут. Детвора... С папой привыкли жить, в семье. Прикажут: "Паси", - значит - паси; "Коси!" буду косить. А без папки хоть помирай. "Туды-сюды кидаю... - передразнил он. Умом не догоню... Как жить!"
- Думаешь, спасибо скажут? - спросила Катерина.
- Дождешься! - прежде мужа презрительно хмыкнула невестка. - Тебе нынче сказали спасибо, это - за него.
- Слыхал, слыхал... - отозвался Корытин. - Доложили. Это тебе еще мало досталось. Такой кусок отобрали. Триста литров молока умножь хотя бы на две тысячи рублей, - начал считать он. - Шестьсот тысяч получается. Хотя бы трижды в неделю. Это уже два миллиона в карман. За месяц- почти десять. Вот так она бригадирствовала, твоя подружка. Выгнали. Конечно, я виноват. За это не ругать, а стрелять впору.
- Еще дождемся, - с горечью сказала Корытину жена. - Как Васю Аникеева, прямо при детях. Землю не дал дураку.
- До смерти? - не поверила Катерина.
- Наповал.
- Это какой Аникеев? Рыжий, зоричевский, тетки Матрены сын?
- Он самый... Председателем был в колхозе Калинина. Долго не женился. Будто знал, что сиротами оставит. А детей любил... Сыновья у него- близнята. Господи, за что...
- Обедать мы ныне будем или слезы точить? - пытаясь обрезать горестное, спросил Корытин.
Катерина его не слышала, не хотела ли слышать.