Воздух наполнял запах гари и жаренного мяса. Сразу четыре высоких столба дыма устремлялись в девственно чистые голубые небеса. Шелест листьев и шептание тревожимого ветрами леса нарушались гиканьем и одиночными выкриками. Далеко по течению Оки, скользя по волнам, разносились веселые песни и звонкий девичий смех. Поселок Куштунь открывал первую весеннюю ярмарку.
У причала покачивались две справные ладьи. Нос одного корабля украшала прекрасная дева. Заостренные черты лица невероятно точно передавали ее нрав, что несомненно было гордостью краснодеревщика. Гордая, непокорная, статная. Нос другого корабля венчался лебединой шеей. Глаза царственной птицы украшал отполированный янтарь. Камни имели множество граней. Создавалось впечатление, будто глаза птицы искрятся в лучах милосердного солнца, отражаясь в ласковых волнах. Борта же кораблей были обвешаны щитами с изображением солнца. Светило имело лицо. Глаза раскрыты, щеки надуты, рот приоткрыт, будто Перун собирается дохнуть, вызывая неистовый ураган. Рядом были привязаны еще десятка два плоскодонных лодок, казавшихся рядом с ладьями, смешными, аляповатыми головастиками супротив золоченого мясистого карпа. Много кто приехал на ярмарку вятичей, первую после долгой зимы. Битое зверье принесло селянам много пушнины, которая до поры теряла в цене в преддверии лета.
Сразу за причалом располагались два крытых настила для разгрузки товара. Тьма-тьмущая тюков, сундуков, мешков и бочек. Здесь же скучала пятерка молодцев при дубинках. Парни изнемогали от жары, но вынуждены были блюсти почетную задачу. По лицам легко читалось, где они видали несение службы в такой день. Молодая кровь бунтовала супротив несправедливости воеводы. Махнуть бы медовухи, поплясать, да девок погонять, а не торчать как идол на капище.
Конечно, серьезной угрозы они не представляли, да только и охрана была излишней предосторожностью. Воровать в Куштуне мало кто мог отважиться. Исключение составляли разве что варяги да хазары. Но те и не воровали, а брали. А то, есть разница! Токмо варяги так далече заплывали редко, а если и заплывали, то неповоротливые от награбленного по пути, да ленивые аки разжиревшие боровы. С хазарами же вопрос стоял куда как прозрачнее. Заплати вовремя дань, да зашли когану лисий хвост попышнее для шелома, пояс покрасивше с речным жемчугом, али сапоги остроносые из лучшей кожи, что смог произвести кожемяка. Тогда считай и живот у тебя не посечён, и девицы не топтаны, да скотина не резана. Жить можно, копи новую дань, а что осталось продавай.
Со стороны частокола послышались крики. Молодцы оживились, предвкушая потеху. Бурлящая, словно пчелиный рой толпа, вытолкала двоих мужичков за ворота. Те качались, что твой нурманин на волнах, едва не падая.
— Купайся, зараза! — ревел здоровенный детина, размахивая кулаками, каждый размером с добрый бочонок. — Купайся, паскудничья твоя душа!
Толпа двигалась за богатырем, весело подбадривая его. Молодцы у склада окончательно воспряли ото скуки, весело переглядываясь. Началось! Староста Белозар терпеть не мог, если кто дюже наклюкивался. Такой уж был мужик, не сносил пропойства себе, да и всем, с кем знался, так еще и в своем селении даже по праздникам.
— Коль ты не весел без чарки хмельного меда, али квасу, в руках себя держи, пропащая твоя душа, — любил говаривать староста, поймав пьяненького соседа.
Вот и теперь, не в меру накачавшихся на теплом солнышке мужиков, гнали окунаться. Ныряй, пока весь хмель не выполощешь, — вот и весь сказ! Молодцы одновременно качнулись навстречу пойманным на пьянстве мужикам, но те по очевидным причинам не дали повода себя отдубасить.
— Даже не думай, Василька! — промычал один из подвергаемых столь несправедливому гонению мужичок, обращаясь к парню, который весело поигрывал дубинкой. — Только сунься ко мне потом в кузню за гвоздями! Будешь соломинки в бревна заколачивать!
Парень ухмылялся, но стоял на месте, провожая парочку взглядом. Дойдя до реки, оба мужичка поскидывали с себя одежку, оставшись в чем мать родила, и прыгнули в воду.
Вверх — вниз! Вверх — вниз! Вверх — вниз!
То одна, то другая голова выныривали из пучины, играющих в солнечных лучах волн, поднимая брызги. Мужички охали и остервенело растирали и без того красные рожи. До чего же это зрелище нравилось бабам! Заняв все первые ряды, едва не сваливаясь в реку, они улюлюкали при каждом появлении из волн мужичка, трясущегося от дюже студеной по раннему утру водицы.
Коренастый богатырь сурово взирал на происходящее. Наконец сжалившись, видя, что бедолаги уже посинели от холода, он махнул им рукой, рявкнув:
— Довольно, вылезай, водяные, мать вашу на каторгу!
Когда трясущиеся похватали пожитки, судорожно одеваясь, богатырь вновь их огорошил.
— Казимир, Ярополк, — крикнул он, обращаясь к молодцам, сторожившим причал. — Доходяги вас подменят. Ступайте, а то бабоньки вас заждались уже помиловаться!
Предложение встретило яростную поддержку женской части населения. Угрюмые и накупанные пропойцы, тяжело ступая, направились к пристани, а парни довольные выбором воеводы, не дожидаясь и мига, устремились в поселок наверстывать упущенное. Страшное дело, едва ль не в зените святило, а во рту ни меда, ни квасу не полоскалось в такой-то день! Однако Драгомир не зазря значился местным воеводой, да и родился тоже, сказать по правде, далеко как не вчера. Заметив решимость, с которой молодцы ломанулись к воротам, он их огорошил вдогонку.
— Не спеши, — степенно, но в тоже время строго, сказал он парню по имени Казимир, ухватив того за рукав. — Покушай, попей, опять покушай. А ни то, будешь как вон эти… Харю в речке натирать.
Люд хлынул обратно за частокол, как только стало ясно, что потеха окончена. Да и чего понапрасну время тратить. Ярмарка только начиналась. Многие за день покупали и продавали столько раз, что к ночи могли снова оказаться при своих, скажем, подковах, да токмо еще и при барышах. И ведь правду сказать, продать вятичам всегда имелось чего. Прекрасные охотники, они заготавливали пушнины столько, что хватало не только одеть соплеменников, да набить сундуки про запас, но и сбагрить налево. По зиме зверь ходил дюже красив, да распушен, а потому это было лучшее время его бить, да шкуры драть.
Сложнее всего было в такую пору с пропитанием. Ярмарка по весне становилась бедна на заготовки — все пожрано за снежную пору. Сушеных грибов не сыскать у последнего жадины. Ягода тоже еще не народилась, даже клюква, кою дергали из-под снега, и та кончалась. Зато всегда можно было купить али продать козьего молока, шерсти овечьей, да кузнечного ремесла орудий. Этого даром было в избытке, но качество, тоже сказать, хоть куда. Потому за сим добром к вятичам и приезжали соседи. Каждый, кто ведет хозяйство знал, будет у тебя добрый серп, да соха, сам останешься здоровее после поля. А коль и топор у тебя справный, то руки меньше мозолей за зиму насчитают, покуда дрова, стал быть, наколешь.
Гулкий шум толпы снова наполнили песни, гиканье, смех резвившихся от души селян. Они радовались небу и солнцу, весне и первым обжигающим лучам милосердного солнца. Еще одна зима пережита, еще одно лихо позади, будь оно не ладно. Веселье стояло, хоть землянку не запирай. Селяне резвились аки безумцы, пританцовывая и то и дело подвывая.
Меж толпы продирался один сгорбленный старец. Голова замотана в широченный плащ, такой, что и руки, и ноги скрывает. Несмотря на то, что был сгорблен едва ль не напополам, дед вышагивал без посоха, двигаясь статно, твердо, не опираясь. Странный тип, честно сказать. Он очень осторожно озирался, едва поводя головой по прилавкам, словно боялся шелохнуть капюшон. Порой он останавливался, приближаясь к иному торговцу, что-то тихо шепча.
— Есть ли у вас чудные люды на продажу? Нет? А коли знаешь, есть у кого чудные люды?
На старика посматривали с недоумением, но токмо махали руками. Ишь ты, запросил, старый поганец! Чудных людов ему подавай! Да где ж такое чудо взять-то?
Правду сказать, Куштунь порой имел невольников на продажу. Но токмо и опосля похода, али заарканив охотничков чужих, али лихой люд заловив во время торгового походу. А просил старый дуралей такое, что к любому двору, хоть ты староста, хоть каган, пригодилося б.
Чудные люды редкие гости не токмо в Куштуне, значится, а вообще в любом добром селении. Потому как, знает каждый, ихние опасливые замашки. Род чуди до золота и каменьев самоцветных самый лучший охотник. За добрую версту они чуют под землей сокровища несметные. Да токмо не достают же наружу, паскудцы окаянные, а супротив того — прячут! А на кой, значится, под земь прятать то, что хорошему человеку послужить службой до живота сытого может? Поскудники, сталбыть, заразы непуганные, жаднины мерзотные, да засранцы!
Меж тем, старик в плаще топтался, топтался, да продирался дальше, на силу уворачиваясь от бесшабашной пляски, да рева соловеющих молодцев. В какой-то момент, он задержался у одного торговца, перекинувшись парой фраз. Снова оставшись не удел, старче было собирался пойти дальше, да наткнулся на дитятко, в толпе заплутавшее.
Девчушка годиков пяти, хихикая и визжа от восторга, бежала, ныряя меж пляшущих и судачащих селян. Налетев на деда, она подняла веснушчатые щечки вверх, являя милые и озорные глазки. Собираясь извиниться, девчушка раскрыла рот, уставившись под капюшон деда, да так и замерла, не в силах что-то сказать. Мгновение спустя, она истошно завизжала, трясясь аки хворая. Люд стал оглядываться. Дитятко не переставая вопило, тыча крохотным пальчиком перед собой.
— Лихо! Лихо! Лихо белоглазое! — визжала побледневшая от ужаса девочка.
Старик, остолбеневший от неожиданности, было попытался скрыться, но его тотчас похватали за руки. Оказавшийся ближе всех дюжий детина, сын кузнеца, схватил деда за голову, сбрасывая капюшон.
Ярмарку накрыла мертвенная тишина, коей не суждено было долго таковой оставаться.
— Чудь! Чудь белоглазая! — кричали отовсюду всполошённые бабоньки.
— Чудь белоглазая! Шаман за стенами! Бей проклятого! — вторили им другие голоса.
Глазам изумленных и перепуганных селян предстало мертвецки бледное лицо достаточно молодого мужчины. Впалые щеки, заостренный подбородок, тонкие губы, синие, как у утопленника. Голова вытянута кверху, да так, что затылок над лбом на добрые пол-аршина выше, стал быть. Широко посаженные, слегка сощуренные от яркого дневного цвета глаза были страшнее всего. Они казались белее молока. Но не бельмо в каждом глазу у чуди того зияло. Не имели иного цвета, как белый снег, те глаза. Токмо темные черточки вертикальных зрачков, как у рыси лесной.
Каждый, кто жить охоч, да наставления старших разумеет, знает, коли чудь с синими глазами, то это охотник али воин. Но закляни тебя мать земля родная повстречать чудь белоглазую! То шаман ихний. Самый страшный. И сильный. Один такой телегу хвать, да подымит и метнет, аки пушинку. А коли плюнет, иль чихнет — спалит деревню, токмо и знали.
Поняв, что нет боле резона себя скрывать, чудь выпрямился, разгибая согнутую все это время спину. Даже богатыри, знавшиеся в селении самыми завидными женихами тута и присвистнули. Разогнулся чудь, встал аки шест. Самый дюжий мужик ему по грудь стал тотчас.
Началась паника. Кто-то кричал, иные звали на помощь, а чудь стоял, не глядя даже по сторонам. Замер, аки истукан, не шелохнется, только ветер развивал пепельные седые волосы его.
Свист залихватский пронзил гомон перепуганного люда. Мелькнула петля, аркан на шее чуди тотчас сжался. Тот стоит, не шелохнется.
Вжик! Второй аркан на голову чуди прилетел. Третий! Четвертый! Натянули мужики веревки, повязывая их на столбы. Стоит не шелохнется чудь белоглазая.
Воевода Драгомир не заставил себя ждать. При мече и щите, он вышел супротив чуди. Встал напротив и спокойно сказал:
— На крышах лучники. Будешь дурить, в миг умертвят. Зачем пожаловал? Девицу снасильничать хотел, али дитятко выкрасть?
Чудь ответил, да так, что те, кто не перетрухал токмо от вида его одного, теперь уж точно штаны намочили. Его голос был похож на скрип древесного волокна. Тягучий, мощный, бесстрастный.
— Я испрашивал ваш люд, есть ли у кого чудные люди на продажу.
— Тебе пошто своих покупать? Не дури мне, лихо! Отвечай, зачем пожаловал?
Чудь тяжело вздохнул, все также не замечая четырех арканов на шее. Он поднял на воеводу слезящиеся от солнца глаза, изучая. Чудь, коли кто не разумеет, обитает под землей, да в чащах лесов. Иные говорят, что чудь и не люд живой вовсе, а нечисть болотная, потому, как света Ярило боится, окаянный. Но этот стоял под лучами солнца, хоть бы хны, только хлопал глазами.
— Я ищу чудь мою родную. Лихие люди сокрали. У вас есть чудные люди? Коли нет, говори мне, у кого есть.
Воевода не ответил, потому как ответили за него дружинники, чудь атаковавшие. Налетели они на него и давай дубасить. Ни один не при мече, али топоре. Все лупили дубинами. Смекнул староста, поодаль в толпе прятавшийся, удалась ярмарка — чудьского шамана изловил. Теперь пойдет дело в селении, ох и пойдет, мать честная! Только дурень последний не знает, что чудь каменья, сребро, да злато за версту чует.
«Сослужит мне чудь белоглазая, коли жить захочет», — подумал староста, команду своим ратникам отдавая. — «Стану я богаче кагана, с таким цепным псом».
То, что происходило потом, сложно назвать веселой ярморочной традицией. Лупили чудь едва ль не до самого заката, силу из него выбивая. Без жалости лупили, без вины виноватого.
Сложно сказать, что такого страху на селян, на воеводу, да на старосту нагнало. Повстречать чудь считалось добрым знаком, заговорить с чудью — удачей, кою и не сыскать каждому. Да токмо какого ж это изловить себе чудь на службу? Несметные богатства сулит чудь ручная. Какой муж устоит супротив такой возможности?
Ослабшего и избитого мужчину связали по рукам и ногам. Не пошевелиться, не вздохнуть, лежи, да в небо пялься. Пока его дубасили, плотник с кузнецом работали, что называется рук своих не покладая. Клетку, стал быть, соорудили, добрую, что просто так не вскроешь. Да, что там, руки не просунешь наружу, так ладно жерди одна к одной прижаты. Клеть ту над землей на двух столбах подняли аж на целых три аршина. То бабка Бажена старосте подсказала.
— Чудь от земли силою питается, — шепнула старая ведунья. — Отними его от нее, они чахнуть и начинают.
И правда. Едва клетка оторвалась от земли и зависла в трех аршинах от оной, застонал чудь. Задергался, даже связанный. Никто и не чихнул от того даже. Коли дело, пленник рыпается? Зарычал чудь, начал клеть раскачивать. Воевода все это время наблюдавший за процессом заключения чуди под стражу, взял лук у стоящего рядом ратника. Стрелу накинул на тетиву, и по-простому сказал:
— Убивать и бить боле не будем, коли послужишь. Станешь рыпаться, укокошим в раз. Тебе решать, белоглазый!
— Самоцветов тебе надобно? — проскрипел чудь, по виду задыхаясь.
— Чего староста скажет, того и добудешь, — кивнул Драгомир, опуская лук.
Он очень хорошо умел сдерживать эмоции. Никто и не заметил, как в последний момент у него дрогнули кисти. Нервничал, стал быть. Боялся воевода силы звериной. Да и как тут не дергаться? Вырвись чудь белоглазая, пол деревни положит, не моргнет глазом, зараза паскудная. Было ль такое, когда? А кто ж его знает? Было, наверняка. Сказать попросту некому. Не спроста ж чудь такая сильная.
— Опусти клеть, — снова заговорил чудь, икая, словно сдерживая рвотные спазмы. — Я силу теряю. Коль вся уйдет, ничего с меня не получишь, дурень ты.
— Ага, нашел дурня, — хохотнул воевода, даже не обидевшись. — Будешь смирнее, пойдешь завтра по каменья сам. Там, глядишь, и силы хватит.
Чудь ничего не ответил. Длинные пальцы сомкнулись на путах, разрывая конопляную бечевку. Освободив обе руки и ноги, мужчина сел, обхватив колени длиннющими руками. Длиннющими, то слабо сказано. Руки того чуди, ниже колен, когда он стоял, доставали.
С приходом ночи он так и не сомкнул глаз. Напротив, чудь их раскрыл. Сидел муж чудской так, не шелохнется, да что-то невнятное бубнил под нос. Бубнил долго, то тише, то громче. Ему, вроде, и хотели сказать, мол, заткнись ты, паскудский сын, не мешай людям спать. Да побоялись, стал быть, перегибать. Не таясь более от слепящих лучей Ярило, чудь буравил ночь огромными, тускло светящимися очами, посреди каждого из которых проступала вертикальная черточка зрачка, аки у кошачьего глаза.
Ночь укроет землю сказкой,
Чудь проснется ото сна.
Солнце спрячется на небе,
Тень луны едва видна.
Чудь коснется ложа мира,
Выпьет реку, вкусит скал.
Тихо шепчет, стонет ива,
Где ты, милый, пропадал?
Чудь застынет, словно камень,
Выдох, вдох, и губ оскал.
Охнет чудь, укусит землю,
Снова замер, задышал.
Бормотание странного мужа из рода чуди еще долгое время смущало дружинников, коим не посчастливилось той ночью заступить в дозор. Не жалел их ушей белоглазый. Так и шептал себе под нос всякое, да зыркал сверху. Недобро. Ой, недобро он зыркал на тех, кто пленил его, так по-разбойничьи. Подло. Как зверя. Как неравную себе тварь.