До охотничьей сторожки не так и далече было, да только Люта все одно умаялась. Не столько тряска в повозке, сколько осуждающий взгляд белых глаз не давал ей покоя. Уж посмотрите-ка на него, друзьями они не станут. Больно надо! Нет друзей у нее, есть союзники, да как Ягиня завещала — с клятвой данной на крови. Жаль легче от таких убеждений не становилось. Казалось, укоряет белоглазый ее за все и ни за что разом. Вроде только водицы попила и тут же на гляделки эти наткнулась и вина наваливается удушливая. Сходила до ветру, вернулась и вновь буравит глазищами своими, следит значит, — а ну как вытворит ведьма чего. Каши наварила, травок чуть для аромата добавила, все, не ест ничего, хоть ты тресни, подойдет, только если первым кто отведает. И молчит, разве что на вопрос ответит, али поругает опять за незнание. А за что такая немилость? За жен что ли? Так им-то сейчас хорошо, лежат в землице, отдыхают, а Люте приходится Латуткину дребедень выслушивать и под неусыпным надзором заверять себя, что все верно делается. А верно ли?
В те времена, казалось бы, не такие уж далекие, а все же прошедшие, когда с Ягиней день-деньской она проводила в учебе да разговорах, хотелось бросить все. Очередное понукание, или удар по рукам хлесткой плетью за ошибку, или пощечина за неосторожно сказанное слово вынуждали спрашивать себя: а зачем все это? «Ради того, чтобы вернуть утраченное», — отвечала самой себе Люта. «Но вернется ли оно?» — ехидно спрашивал тот самый голос, что вовремя одергивал, да совесть пробуждал не ко времени уснувшую. И тут Люта молчала. Потому что, если задать этот вопрос Ягине, опять получишь болезненный тычок, а то и еще одну ночь бессонную в приготовлениях колдовского варева или заучивания черных ритуалов. А уж как руки болели после выписывания закорючек на земле, для тех самых ритуалов. Руны противные долго еще в страшных снах восставали. И все же Люта продолжала свое обучение, а после и путь. Не для себя, для Глиски, для отца и для Милослава. Так она говорила себе.
По словам белоглазого до сторожки всего ничего оставалось, совсем в этом уверились они, когда стрела просвистела чуть ли ни перед самым носом волколака. Подпрыгнул серый, тут же метнулся назад, порыкивает, хоть и в человечьем обличии шел, глазами так и рыщет, и нос смешно дергается.
— Так, — Гату спрыгнул с облучка, разогнувшись во весь не малый рост. — Плохо нанимателя встречаете, охотники. Или вы не охотники никакие, а лихой люд?
Его глаза нехорошо сверкнули. Лошади остановились, подчиняясь рукам белоглазого. Люта с Латуткой примолкли, а волколак рядом примостился, опершись на кузов.
Из-за деревьев, на свободное пространство, вышли двое, один мужик в летах, а другой пацан совсем, молодой, лет пятнадцати отроду. Они настороженно смотрели на путников, держа в руках луки и стрелы, однако ж под взглядом чуди натягивать тетиву снова не посмели. Впрочем, Люта не сомневалась, стоит что не верное сделать, стрела быстро прилетит туда куда ее пошлют.
— По лесам мирные люди редко шастают, особливо, когда время к ночи, — справедливо заметил мужик в летах. — Грибов почитай не осталось, да на охотников вы не похожи. А ты и вовсе не человек, как я погляжу.
— Ежели не человек, то стрела за место приветствия, выходит? — проскрипел в ответ белоглазый, делая несколько шагов навстречу.
Мальчишка, видя такое дело, дернулся было прицелиться, да старший мужичок остановил его, опустив руку на плечо.
— Я знаю, кто ты, — сообразил наконец охотник. — Подземный владетель северных гор.
— Значит не прав ты был, в человека моего стрелу пуская? — обронил чудь, продолжая медленно идти навстречу.
— Выходит так, — осторожно заметил мужик, бледнея.
— Люта, знак, — гаркнул Гату, оборачиваясь.
Жрица подошла, недовольно поглядывая на белоглазого.
«Вот как специально же! Что я, служанка ему, по щелчку пальцев подскакивать?!».
Приняв от Люты медальон, полученный в городе, чудь протянул его в раскрытой ладони охотникам. Старший вещицу тотчас признал. Убрав за пояс, он с интересом оглядел гостей.
— Хех, ну и рожи у вас, скажу я, — сообщил он, снова поднимая взгляд на Гату. — Куда ж вы, такие красивые уши навострили?
— На север, — ответил чудь, и глазом не моргнув. — Нам обещан соколиный охотник.
— Ладно, идем, нечего на дороге балакать. Я Любич, а это внучок мой Лель.
До сторожки и впрямь пару верст оставалось. Стояла она на небольшой полянке, маленькая, приземистая, сразу видно, только по надобности живут там, но крепкая. Рядом со сторожкой горел костер, над которым висел котелок. Вокруг сгрудились четверо мужчин, в трех шагах поодаль стояла жердь, вбитая в землю, а на ней, переступая лапами и периодически что-то клекоча переминались соколы. Гордые птицы, заслышав чужие шаги, повернули головы, да так и остались недвижимы аки идолы. Зорко следят хищные глаза, каждое движение примечают. Мужики у костра встрепенулись, особливо увидав Люту.
— Светозар, тут тебя требуют, — окликнул одного из сидящих Любич, сбрасывая на землю заплечный мешок, и аккуратно снимая с лука тетиву. — Ужо очень ты потребен с соколом своим.
Светозар оказался высоким, настолько высоким, что Люта макушкой еле-еле до плеча ему доставала. Телом он был крепок, словно дуб могучий, но движения его при этом отличались какой-то легкостью. Он спокойно поднялся с бревна, сделал пару шагов в сторону путников и остановился напротив Гату, с интересом вглядываясь в лицо незнакомца. От белоглазого не укрылось легкое разочарование богатыря, видать не встречал он еще кого-то крупнее себя.
Остальные удостоились лишь беглого взгляда, разве что на Лютке взгляд сощурился, будто бы не понравилась ему картина.
— Ну, — выдал он, понукая объяснить, чем же он может быть полезен. — Почему меня, батька?
Последние слова по-видимому были адресованы Любичу. Тот извлек из-за пояса амулет, переданный торговкой и ловко подкинул его товарищу.
— При деньгах, стало быть, — хмыкнул Светозар, возвращая вещицу Любичу.
— Нужен нам соколиный охотник. Идти далеко, — проскрипел Гату. — Сам гляди, девки две со мной, молодухи совсем, а бойцов один и тот хлипкий.
Светозар скосил взгляд на волколака и понятливо кивнул.
— Так и я не воин.
— А то мне и не надо, рать на рать сечься, — в том ему ответил Гату. — А вот ежели ты на землю сверху будешь смотреть, так-то оно помощью будет лучшей. Много на пути всякой пакости поджидает. Дорогу-то я знаю, а вот спутники мои не ходоки по чащам. Заплачу щедро, ты уж не сомневайся.
— Да я не сомневаюсь, — весело заметил охотник. — Кабы не продешевить, вот думаю.
Парень еще раз хмуро оглядел честную компанию.
— Странные вы какие-то…
Гату хотел что-то ответить ему, да только замер, словно по темечку кто тюкнул. Страшный вой раздался из чащи леса, отчего даже волколака передернуло. Соколы, что до того спокойно на жердочке сидели, заклекотали разом и, расправив крылья, тут же взмыли в небо крича и нарезая круги над поляной. Латутка охнула и в Люту вцепилась мертвой хваткой, да так, что та, привычная к боли, поморщилась и попыталась отцепить дуреху от себя. Охотнички все как один подорвались, за оружие похватались, а белоглазый ринулся в сторону повозки и ухватил за поводья взбеленившихся коней. Он обернулся к Люте с Латутой и зарычал:
— В повозку и уезжайте, быстро! Разберемся и найдем вас.
Латута без возражений кинулась на облучок, Люта хотела было за ней последовать да уперлась:
— Я ж помочь могу!
Силища у белоглазого немереная, был бы чуть грубей, так бы и сложил пополам и на телегу кучкой, ломая сопротивление и не слушая возражений.
— Себе помоги, дурная, против упырей нет у тебя силы.
— Так и у вас ее нет!
Гату только утроил усилия по запихиванию возомнившей себя воительницей ведьмы. Люта сдалась, покорно залезая на телегу. Латута тряслась, что бульон мясной застывший на холоде, но поводья держала крепко, терпеливо дожидаясь покуда Люта усядется. Кони рвались подальше о поляны, но сильные руки их сдерживали и не давали пуститься галопом, да и самоубиение то было, нестись ночью по лесу. На мгновение все будто застыло, мир замер и…начался кошмар.
Их было трое. Трясясь из стороны в сторону, будто озноб бил, к сторожке бежали три упыря. На коже еще не было следов разложения плоти. Совсем свежие. Они были мужчинами. Тот, что двигался по центру — длинноволосый, лет пятидесяти при жизни. Волос черный, а глаза карие. Борода по грудь, да клыки во весь рот, острые, что копья. Кривые, растут невпопад, но до чего же много! Справа от него согнувшись и зло щерясь бежал парень, бывший при жизни помоложе. Кудрявые когда-то белоснежные локоны слиплись от земли, губы лопнули от того в какую чудовищную пасть превратился рот. Третий же был самый жуткий. Огромный, одной руки нет, зато другая, что доброе бревно. Шея рассечена, словно ему голову при смерти срубило, да теперь рана была заштопана. Глаза навыкат злобные, изо рта пена сочится, с могильной гнилью перемешиваясь. Живот распорот, аж кишки по земле волочатся. Да только вот прыти ему все это не умаляло. Быстрые, как стрела, выпущенная с тетивы, сильные, словно медведь проснувшийся не ко времени и жаждущий крови, упыри мчались рвать вожделенную горячую плоть.
— Днем ты их не встретишь, света боятся, а ночью не скроешься и не убежишь.
— Так как же справиться с ними?
— Голову рубить да огнем жечь. Только вот, покуда замахнешься, они тебя схарчат и не подавятся.
Люта слепо зашарила по дну повозки, силясь найти сумку с травами и порошками. Из-за этого она чуть привстала, пытаясь в темноте хоть что-то разглядеть.
Стрелы взвизгнули, впиваясь в гниющие тела. В ответ лишь злобное рычание. Охотники метнули опять. И вновь только рев, да клацанье мощных челюстей. Гату, взревев для острастки, ринулся в бой, метя в однорукого. Подскочив к упырю, он с размаху огрел мертвеца ударом наотмашь. Тот отшатнулся, но устоял. Челюсти клацнули у само лица белоглазого. Чудь едва успел уклониться, так стремительно упырь бросился в атаку. Сгребая Гату единственной рукой за волосы, он силился цапнуть того за шею, чтобы закончить все одним махом. Белоглазый сжал горло мерзкой твари, стараясь разорвать ткани. Толстые когти погрузились в плоть, как вдруг бежавший первым черноволосый старик, развернулся и кинулся к чудю, впиваясь Гату в плечо.
Стелы вжикнули в последний раз, прежде, чем третий упырь добежал до охотников. Над поляной раздался душераздирающий вопль. Один из охотников катался по земле, стуча ногами и дико крича. У него была откушена рука по самый локоть. Жуткие клыки распороли плоть и сломали кости, в мгновение ока. Кровь толчками выходила из обрубка, заливая зеленую траву багровой росой. Несколько капель, попали на лицо Латуты и та взвизгнув, стеганула поводья и пустила коней в галоп. Телега дернулась и Люта кубарем слетела с нее в обнимку с сумкой, больно ударившись об землю. Охая и подвывая, она отползла в сторону, взглянула на поле битвы и чуть не упала в обморок.
Оторвавший руку охотнику вурдалак уже разрывал живот другому. Мужчина был еще жив и пытался оттолкнуть от себя чудовище, истерично визжа от боли и страха. Не обращая на его потуги внимания, вурдалак одним махом вырвал у несчастного печень, плотоядно глянув на остолбеневших от ужаса людей, он с удовольствием откусил кусок. Вдруг прямо в его левый глаз вонзилась стрела. Она вошла в череп мертвеца едва ли не по самое оперение. Светозар стоял широко, расставив ноги, и натягивал громадных размеров лук для нового выстрела. Другой мужичок и Лель взревели, подбадривая друг друга, и кинулись добивать упыря.
— Куда?! Стой! — в отчаянии возопил Любич, но было поздно.
Оказавшись рядом с упырем, охотники атаковали с двух сторон нанося удары короткими топориками. Мертвец и не думал останавливаться, словно стрела лишь подогрела его жажду до чужой муки и плоти. Перехватив топорище Лель, он дернул рукоять на себя. Парнишка к своему счастью не успел понять, что было дальше. Жуткие челюсти сомкнулись на его шее, в три укуса отделяя голову от тела. Озверевший от горя Любич бросился на упыря, не слыша окрики Светозара. Упырь крутился словно пес, хватая зубами каждого, кто приближался. Лишился руки мужичок, что вместе с Лелем попытался добить полуночную тварь, сложил голову Любич, так и не достав ненавистную тварь рогатиной.
Люта поняла, что ее всю трясет. На ее глазах единственные оставшиеся в живых Гату, Грул и Светозар, держали оборону и даже умудрялись отвечать двум живучим мерзким существам. Третий, однорукий прежде, теперь валялся разорванной кучей неподалеку, но даже отсюда видно было, как куча все еще шевелиться.
«Сжечь надо, а не то встанет вновь, да сильней, чем был», — подумала Люта и похлопала себя по поясу.
Обругав себя распоследними словами Люта сбросила с себя оцепенение и продолжила ковыряться в мешочках. Темнота — не зги не видно. Бросив беглый взгляд на побоище, она вновь застыла. Впервые пришлось увидеть, как дерется белоглазый, сколько в нем мощи и силищи. Волколак только и делал, что огрызался, да мог разве что тяпнуть упыря, покуда по загривку не получил и заскулив, не отпрянул, обернувшись вновь человеком. Светозар так и стоял поодаль, пуская горящие стрелы, когда возможность на то была. Жаль только пусть это и сдерживало нежить, да только так же и злило сильней. И все же Гату их сдерживал. Его тело покрылось укусами и ранами, но чудь словно бы не чувствовал их. Подобно ветру он был везде и всюду, хватал, бил, рвал и швырял.
Встряхнув головой, Люта возобновила поиски. Отыскать нужный порошок в мешанине вещей, да еще и в темноте, оказалось сложней, чем она думала. Упыри снова взревели, чем отвлекли ее. Девушка вскинула голову и охнула. Мертвецы узрели Люту, которая свалившись с телеги была видна как на ладони, и удвоили усилия, кидаясь на Гату в неистовой злобе, только бы добраться до нее. Руки Люты затряслись, ей стало страшно так, как никогда не было даже в стане хазарского наместника. Там на нее не бросались чудовища с зубами, что острей любого кинжала. В чувство ее привел крик Грула:
— Ведьма! Очнись, дело плохо!
Девушка пришла в себя и, мысленно выругавшись, вывалила содержимое сумки на землю и разворошила все, что там было, чуть ли не носом тыкаясь, пытаясь определить, где нужный порошок. Наконец мешочек, что она так яростно искала, ткнулся в ладонь и она крикнула:
— Грул! На них сыпани и огнем, огнем их!
Мешочек полетел прямиков к волколаку, тот по началу растерялся, но поймал. Развязав тесемки, серый подскочил ближе к драке метя в упырей. Они не понимали, что внутри. Не могли понимать. Не должны. Но повинуясь какому-то темному наитию упыри, скакали из стороны в сторону, то тесня Гату, то запрыгивая на него. Грул мгновение замер в нерешительности, а потом начал сыпать на кого попадет. Едва колдовской песок коснулся кожи белоглазого, того дугой выгнуло. В остервенении схватив обоих упырей за горло, чудь отшвырнул их прочь. Оперся руками о землю и прыгнул в другую сторону.
Тут только стрелы горящие свистнули одна за другой, Гату на силу успел на землю пасть, чтоб не задело. Громыхнуло так, словно гроза разразилась. Упыри зажглись как факелы, раздирающий душу вой огласил всю округу. Они носились кругами и стенали, жуткими заунывными голосами, сталкивались и ревели. Когда же колдовское пламя, вгрызаясь все глубже, уничтожило их мышцы, они поползли, щелкая челюстями. У Люты онемели коленки. Мертвецы двигались прямо на нее. Из темноты возник Гату. Мощным ударом ноги, он развалил на костяшки сначала одного, а затем и другого.
— Фух, — Грул мешком свалился на землю, все еще сжимая опустевший мешочек в кулаке. — Знаешь, Лютка, баба ты дурная, но местами полезная.
Люта хотела было ответить на мерзкую шуточку, но вымученный стон Гату заставил всех вздрогнуть и подскочить. Первым к нему кинулся Светозар, подхватывая и не давая упасть. Белоглазый к тому времени уже настолько истек кровью, что был весь багровый аки идол Одина на варяжском капище. Несмотря на боль, он только отмахивался от попыток помочь ему, пока Люта раздраженно не вызверилась:
— Тебе еще клятву выполнять, помрешь, сам знаешь, чего будет!
— Угрозы твои, что вода — все сквозь пальцы, — устало буркнул Гату, но отпихивать руки с тряпицей, вымоченной в зелье, прекратил. Когда мокрая ткань аккуратно прошлась по длинным кровоточащим бороздам, оставленным упырями, чудь зашипел, борясь с желанием сжать хрупкую шею ведьмы до хруста в позвонках.
— Терпи, — отрезала та и добавила: — И дыши глубоко.
Ей было и смешно и грустно смотреть на попытки белоглазого сохранить свою гордость и нежелание принимать именно ее помощь. Кровь все же остановилась. Порезы были глубокими и их пришлось зашивать. Когда с лечением было покончено, а чудь забылся ни то сном, ни то полудремой, Светозар хмуро оглядел честную компанию.
— Знал ведь, не чисто с вами что-то. Этот, — он мотнул головой в сторону сопящего Гату, — диво подземное… Чудь белоглазая.
Он замолчал. Потом вновь поднял глаза, и в них отразилась злоба. И горе.
— Ты, — тут он взглянул на Грула и скривился, — оборотень, нежить как есть, а ведь они товарищи твои!
Светозар указал на остатки упырей. Грул нахмурился и обиженно фыркнул. Охотник был прав, говоря это, но не совсем.
— Упырем и человек стать может, и колдун проклятый, не наговаривай на меня, охотник. То, что волколаки становятся восставшими мертвецами, то редкость, потому, как и самих волколаков разумных не так чтобы много.
— Все одно — нежить ты. А эта, — тут внимание уж на Люту перекинулось. — Можно было бы думать, что знахарка ты, да глаза твои чернющие еще до упырей в дрожь бросили. Ты словно черная вдова смотришь, будто не беда ты сама, а ее отражение, ее горесть… Тень от беды! Ведьма, как есть ведьма. Пришли сюда, разворошили гнездо осиное, а теперь, чего я в городе скажу? Вы гляньте на это, что женам и детям их говорить? Что матери Леля сказать?
Светозар указал на растерзанные тела охотников, на лежащего в крови мальчишку пятнадцати лет отроду и запустил руку себе в волосы. В глазах мужика блеснули слезы.
— Уж сколько охот с ними отходили, Леля еще на руках нянчил, а стоило только вашей братии появиться и вот оно, что стряслось. Эх!
Он махнул рукой и отошел от Люты и Грула подальше. К нему, на выставленную руку, опустился сокол и что-то клекоча и пуша перья, ткнулся клювом ему в плечо.
Люта угрюмо взглянула на Светозара, но говорить ничего не стала. А чего тут скажешь, ну ведьма, ну черная, прощения просить не будем. А что до охотников… Она оглядела поляну и тяжкий вздох вырвался из груди. Еще одни смерти, еще один дар Черной Матери, еще один камень на сердце.
Волколак почесал затылок, оглянулся и спросил:
— Слышь, а толстуха-то где?
Люта ойкнула и обернулась, глядя по сторонам. Латуты не было. Поискав в округе, нашли-таки. Девка отъехала недалеко, колесо телеги застряло в яме, а кони, все еще запряженные убежать не смогли. Сама Латута сидела на облучке, все так же сжимая поводья и боясь лишний раз пошевелиться.
— Латута, прекращай трястись, давай, закончилось уж все давно, а ты вцепилась в поводья как в хлеб последний.
Кое-как уговорили девку вернуться на поляну, только одним и надавили, что Гату раненный, телега нужна. Вытащил Грул колесо с ямы и поводья у Латуты отобрал, еле пальцы, похолодевшие, разжав.
Вернувшись на поляну, Люта цацкаться не стала, а толкнула застывшую девку в плечо и буркнула:
— Помогай, убраться надо.
На эти слова, ее прожег взглядом Светозар. Люта только плечами пожала.
— Не оставлять ведь их вот так. Надо сжечь, вместе с поляной и сторожкой. Не то привлечем другую нежить.
— А сторожку почто? — возмутился Светозар.
— А ты сюда возвратиться сможешь? — парировала Люта.
Уборка, как и сборы прошли в тишине. Никому не хотелось говорить, да и говорить было нечего, а обвинять и ругаться можно до скончания лет, толку только от того никакого. Гату погрузили в телегу. Латута бледная и какая-то даже схуднувшая враз, брела, всхлипывая и растирая по щекам слезы вперемешку с грязью. Люта копалась в сумке, пытаясь вновь уложить все так как было и проверяя не перемешались ли порошочки, что очень полезными оказались. Мертвые ее мало волновали, разве что, если они не нападали. За их спинами горела поляна и сторожка. Перед тем как поджечь сторожку и тела, Люта поклонилась лешему прося прощенья, дары оставила поодаль на пенечке и попросила присмотреть за огнем, чтобы дальше не кинулся. Леший ответил ей тихим шелестом листьев и ласковым ветерком по щеке.
На развилке Светозар остановился и посмотрел туда, где каких-то несколько часов назад у костра с друзьями сидел да байки травил. Сердце в груди сдавило, аж в голове помутилось. Приняв какое-то решение, он сделал шаг в сторону родного города, но тут же замер.
— Они тебя винить будут, — услышал он хриплый полустон полушепот белоглазого. — Ты единственный остался живой и невредимый, а сторожка сожжена, казнят тебя Светозар за то, что ты не совершал.
— Люди правду узнают, — упрямо возразил охотник.
— Правду… — протянул белоглазый и нехорошо засмеялся, покашливая. — Людям нет дела до правды. Ты станешь козлом отпущения. Они проклянут тебя и изгонят… Если конечно не посадят на кол.
Охотник, провел по лицу ладонью, взглянул в небо, туда, где парил сокол и как-то зло и обреченно выдохнул:
— Дорого вам компания моя обойдется, ой дорого.