Белоглазый долго брел через лес, размышляя куда податься теперь. Порой он останавливался, устраиваясь на попавшийся на пути валун. Прикрыв глаза, сидел без движения, созерцая. Чтобы суть вещей увидеть, не обязательно быть зрячим. Губы беззвучно шептали, но не было на свете живого иль мертвого существа, к которому чудь обращался. Иногда он разговаривал с камнями, выслушивал их истории, гладил и оставлял позади. Чаще всего белоглазый попросту скитался, словно без цели, бормоча под нос странные слова.
Ветер носит сонмы пыли,
Ветер статен и могуч.
Чудь за брата ходит с ветром,
Знает каждой двери ключ.
Встанет солнце, дождь прольется,
Утопя за горкой сны,
Чудь откроет сердце мира,
Штольни родные темны.
Сгинет день, луна родится,
Заберет лихих вину,
Очи чудь раскроет снова,
Смотрит в бездны глубину.
Белоглазый недолюбливал людские селения и еще больше крупные города. Ему претили стены и деревянные срубы, крыша, заслоняющая небо, толкотня на базарах и шумные гуляния. Проведя с вятичами два дня, чудь радовался, что наконец остался один.
Кожаный кошель на поясе теперь был пуст. Все самоцветы забрали. Воевода дюже жадный, да на руку скорый оказался. Обчистил чудь пока до клети вели и глазом не моргнул. Потом староста приходил, тоже руки в кошель совал. До чего же противно стало белоглазому от того, что они так поступают. Не за себя, за них стыдно.
«Вы думаете, что унижаете пленника, но черните самих себя».
А ведь то были самоцветы на выкуп родичей. Когда еще удастся достать новые? Растратил чудь силы понапрасну, жадных зверей в доспехах одуряя, со следа своего сбросив.
Белоглазый мог часами сидеть, уставившись в одну точку. А мог сорваться в неистовой звериной прыти и бежать, аки бес, на руки длиннющие опираясь. Он гнал мысли прочь, погружаясь в особое состояние, которое его племя звало чудным словом недумь. Если задавать себе вопросы, то рано иль поздно, да сыщешь на них ответы. Только даны те ответы будут тобой же, а коль так, грош им цена.
Ежели хочешь испрашивать мудрости, обращайся к тому, что было до тебя и что будет после, когда весь род твой изведен будет. Заглядывая за пределы сознания, белоглазый избавлялся от мыслей и тревог, забывал обиды и невзгоды, отпуская спокойный и чистый разум. Ему не нужны были деньги и белы палаты, дорогие одежды и заморские яства. Все, что окружало вокруг, стало домом и богатством для чуди. Не нужно было говорить, чтобы быть услышанным. Не следовало просить, дабы быть одаренным.
Порой чудь настолько погружался в размытую пелену недумья, что двигался очень быстро, даже когда не перемещался бегом. Это при людях из рода вятичей он шел прямо. Смущать не хотел. Когда вокруг был только первородный и чистый мир, белоглазый давал волю своей древней и могучей природе. Он мчался, петляя между деревьями, огромными прыжками покрывая расстояние в десяток аршин. Купаясь в бурлящей в жилах силе, он радовался ветру на щеке и росе под ногами, касаниям листьев и ароматам трав.
На второй день пути, чудь вышел к широкому полю, через которое пролегал дорожный тракт, расходящийся распутьем. Невдалеке виднелся перелесок, где белоглазый и решил спрятаться. Место то было весьма оживленное. Многие купцы ходили здесь. Их чудь и решил испрашивать о родичах. День минул, второй к концу подходит. Наконец появились купцы, при охране, как положено. Белоглазый закрыл глаза, к земле прижался и стал слушать. До него донесся обрывок беседы.
— Как лихо окаянное народ травят, — сокрушался мужичек с пышной черной бородой и кустистыми бровями. — В сечень [7] деревню у древлян пожгли, да люд увели. Зачем? Дань те платили исправно, сам торговал с ними, сытые дома, совсем не пропащие. Лихо попутало ихнего кагана, зуб тебе даю, лихо.
— Лихо не такое до крови жадное, — в тон ему прохрипел седовласый старец. — Вымесок он. Люди то знают. Потому и дичи нагоняет. Чтобы не смели головы подымать, стало быть. Гнида степная!
— Ты верно хмельной али приболел? — шикнул на хриплого собеседник. — Голова тебе наскучила такое хоть и в поле болтать.
— Я волк без роду и племени из-за таких как твой каган. Мне терять нечего, от того я и на язык свободней тебя.
Чудь бесшумно выскользнул из своего укрытия, двигаясь над самой землей, извиваясь словно змей. Выкатился на тракт, только его и знали. Купцы от неожиданности, чуть не побелели. Глядь, чудь стоит, зенки белы распахнув, руки на груди скрестив.
Повозки, коих шло пять при лошадках, остановились. Мужичье из охраны наземь повскакивало, да за топоры взялось. Белоглазый стоит и мускул не дрогнет, только отворились сини уста, молвив:
— Доброй дороги, да тяжелой мощны, люди купецкие.
— И тебе не хворать, — сосредоточенно начал бородатый купец, но его оборвал старик.
Ткнул в бок, наклонился к уху и зашептал:
— Слушай сюда, Красиборка. Это же чудь белоглазая. Все дай, что он испросит, а взамен сам требовать сможешь.
— И тебе не хворать, э-э-э… — купец повторил приветствие, запнувшись от того, что не знал, как к белоглазому обращаться.
— Чудь белоглазая, — помог ему чудь, равнодушно взирая. — Товарищ твой все верно разумеет.
Купцы присмирели, даже старик, что петушился прежде, сидел, да помалкивал. Охранники, почуяв, что чудь какая-то может супротив них и посильнее оказаться, тоже топорики поопускали. Смотрят, ждут, не спешат с жизнью зазря расставаться.
— Чего заробели? — тягучим голосом продолжил чудь, все так же не двигаясь, да руки на груди держа. — Ужель вы и про чудь лихие сказания слыхали, как про кагана окаянного?
— Я всяко слыхивал, — кивнул старик, но тотчас добавил. — Чему верить не скажу, сам зла не видывал. И надеюсь не бывать тому и впредь.
— Значит не видел ты чуди люд, что на продажу ведут? Мой род на рынках невольничьих не встречал ли? Может, кто сказывал, коль сам не видел?
Старик только помотал седыми копнами волос. Купец же с черной бородой сидел да помалкивал, как вдруг опомнился, словно водой из ведра окатили.
— Слыхивал! Я слыхивал! У радимичей торговал пять седмиц назад. Был там купец один из ромеев, за пушниной приехал, стало быть. Не из богатых вестимо, раз сам приперся к нам. Он хвалился, что его господин из земель диких, тобишь наших, заказал чудо-люда себе ко двору. До всяких диковинок, говорит, мой господин жаден. Есть у него и бабы арабчанки и смуглолицые аки ночь, а чудь-люда за жисть не трогал, даже не видывал.
— Кому тот господин заказ на мой род оплачивал, сказывал тот человек? — медленно выговорил чудь.
Вроде спокоен белоглазый был, а зенки так и сверкают! Вот страху-то стало. Глазищи выпучил, а зрачки чернющие, как у рыси вертикальные. Руки с груди убрал, а на пальцах когти, каких у медведя не сыщешь.
— Так вестимо кому, — вздрогнув, ответил купец. — Не много у нас тута душегубов, что добрых людей в рабство похищают.
— Где они сейчас, не говаривал?
— Нет. Да он и не мне это все говаривал, по чести ежели, — признался чернобородый купец. — Я стало быть подслушал краем уха.
Чудь кивнул. Помолчал немного, да молвил, оборачиваясь к распутью:
— В какую сторону путь держите?
— Туда, значится, — пробормотал купец, неуверенно.
Чудь сощурился, глянул, куда бородатый рукой указал. Опустился наземь, ладони приложил к дерну. Замер.
— Дуб видишь вдалеке одинокий?
— Ну.
— У дуба мухомор с пол аршина росту. Из телеги вылазь, да грибу поклонись, когда там проезжать будете. Положи что-нибудь, яблочка, рыбки вяленой, да поболе, не жадничай, купец. То леший играется, путников в своем бору встречает. Подарочек да уважение выразишь, он вам дорогу расчистит от разбойников, да лихих людей.
— А там разбойники опять? — удивленно протянул старец, друг купца чернобородого.
— Если есть, леший им тропы спутает. Не жадничай. Умасли лесного хозяина, — ответил чудь, разворачиваясь. — Бывайте, люди добрые. Благодарствуйте за помощь в поисках.
Белоглазый скаканул, только охнули люди, да помчался к лесу. Отплатил добром за помощь, пора и честь знать. Но ждать пока они очухаются, да жадность и подозрительность в них взыграют, чудю не надобно. Опять просить будут найти для них даров земли-матушки. Не в богатстве, злате, да камениях тут дело. Уж каких только напастей, чудь белоглазый не видывал, когда голову теряют, увидав сокровища. Люди простые, добрые, злые, не важно то. Все как один становятся дикими. Позабывают заветы чести, да обещания, на все готовы ради металла проклятого.
Мчался чудь через лес, а в голове все мозаика не складывалась. Не подступишься так просто к хазарам. Пленят сразу же, только увидят. И то сказать, пленят-то, ежели не перепугаются, да со страху стрелами не истычут. Иногда для того, чтобы победить, нужно поддаться, подпустить врага к себе поближе. С тяжелым сердцем, припустил белоглазый, понесся едва земли касаясь в сторону каганата проклятого.
Ох и тяжелые времена на долю людей в ту пору выпали. Пока одни меж собой силою мерялись, другие страдали, да кровушкой умывались. Откель угодно угроза могла явиться, всю жизнь на до и после, словно топором разрубая. Там, где сегодня цветущий луг был, завтра может сожженная гола земля оказаться. Где из трубы дым поднимался в чистом доме, да смех детский звучал, может пепелище, да скверна остаться. А люди все одно боялись лешего, да кикиморы, банника ругали, да от Ягги лесной заклинались.
«Ох, не от тех вы зла лютого ждете, неблагодарные. Разучились на добро, добром отвечать. Забыли в своих землянках, кто земледелию учил вас, кто богатства гор вам отдал, да плавить научил на топоры и молоты».
Выйдя к берегам Славутича [8], чудь рыскал в поисках новых людей, сведущих о его племени. Идти в каганат на рожон, ох как не хотелось. Не страшился белоглазый смерть там свою найти. Знал, что прийти заместо него некому будет. Изводили чудь люди недобрые. Мало осталось их. А среди тех, кто остался, многие силу теряли, да тропы забывали горные. Кто родился на свет за последние сто пятьдесят годин, ни один не получил белых глаз. Чудь знал, что где-то за горами Рифейскими [9], лежит дом старшей ветви сородичей его. Да только шли годы, а связи с той веточкой затерялись. Ходить перестали чуди друг к другу ходами подземными. Забывали дороги, да тропы свои тайные. Иные камнями засыпало, прочие сами собой в такие узлы увязывались, что даже чудь Ходящий не мог взяться их распутывать. Омертвела память предков, да родичей. Становились все как один камнями серыми.
Следующих купеческих людей, чудь белоглазый повстречал так вдоль берега и идя. Совсем небольшой караван, всего две телеги. Молодой муж сидел за вожжами, да девчушку малую на коленях держал. Сразу видно было, что дочка его, глазки, носик, ну один к одному батины. В телеге еще два мужичка раскачивались, да одна бабонька. Та пела дюже душевно. Затянула песню, издалека еще слышится, да так складно и сладко, что чудь заслушался, не выдержал.
Коль я милого узнаю,
Спать ложась за закатом,
Я сплету ему из солнца,
Знамя месяца собрата.
Выйдет милый в путь дорогу,
Поклонится напоследок,
Я признаюсь, что гадала:
Счастье будет, много деток!
Во второй телеге сидели три витязя. Красивые мужи, да статные. При хорошем оружии. Чудь за версту учуял, то сталь харалужная [10], доброй ковки. Чтобы не пугать людей добрых, белоглазый вышел к дороге заранее. Руку поднял, да поклонился. По какой-то причине, он знал, что от них нельзя ждать пакости. Сердце чуяло, что, то иного плода народ этот. Беззлобный, да работящий. Угадал чудь, никак они не перепугались, увидав белоглазого. Остановились, спешились. Мужичек, что дочку на коленях катал, вперед вышел и тоже до земли поклонился. Сказывал:
— Здравствуй, чудь, хозяин подземный. Рады видеть тебя. С чем пожаловал?
— Доброй дороги, люди хорошие, — ответил чудь, в коем-то веке губы скривив, улыбаясь. — Я ищу свой род в невольство угнанный. Не встречали ль вы их, али слышали?
Почесал в затылке мужичек, да ответил:
— Слышать, слышали. Да не понравится тебе это, чудь милый. Но на нас за то не гневайся, коль правду хочешь узнать, так и кажу тебе. Люд твой с большим караваном хазарским угнали в сторону Таврики [11]. Много народу хорошего по нашим лесам отловленного.
Чудь помрачнел. Кивнул коротко. Призадумался, да молвил в ответ:
— Проси, коли помощь чудья нужна.
— Ничего нам не надобно, — просто ответил мужичек. — Коль собираешься отбить своих родичей, удачи тебе желаем. Она тебе ох как понадобится.
Белоглазый снова кивнул и побрел прочь. Далеко идти до Таврики и неизвестно, сколько уже прошел караван хазарский. Не догнать чуди его вовек, коли по-обычному то сделать пытаться. Развернулся к лесу белоглазый, да отправился силу испрашивать у духов лестных, да деревьев вековых. Долго ходил, да тщетно все. Странный тот лес оказался. Вроде и живой, а уж больно темен, да тих, словно могила то. Сколько не искал чудь лешего, а ну как нет его вовсе. А не может так быть, чтобы никто за лесом не приглядывал.
Замер чудь у дуба старого, коры коснулся. И ух, такой от него болью повеяло! Сразу разумел белоглазый, зло в лесу поселилось. Даже самой лихой, да озорной нечисти нипочем такой мрак в своем доме устраивать. Гады поселились здесь, значится.
Пройдя еще с версту, чудь наконец наткнулся на кое-что интересное. Почуял силу иную, людям простым несвойственную. Огляделся, а потом голову задрал, да увидал гамаюн. Крыло вороное блестящее, синевой отливает в лучах солнечных, на шее голова женская прекрасная. Вьющиеся светлые волосы, губы алые, да кожа, как молоко белесая. Гамаюн тоже чудь заметила, сверху смотрит, да зубами щерится.
— Не расскажешь для чуди пророчество? — заговорил белоглазый. — Куда мне податься, чтобы спасти родичей?
Всмотрелась гамаюн в лицо чуди, порхнула к нему легко, как пушиночка. Опустилась на ветвь еловую. Смотрит глаза в глаза, а меж тем, в очах ее языки пламени. Пляшут, скачут неистово, играются, да пожирают веточки. И вдруг гамаюн заплакала, горько, навзрыд, да так искренне, что белоглазый понял все. Не видать ему родичей, либо самому к родным горам не вернуться уже. Но иное гадалка для чуди сказывала, когда отплакалась, да успокоилась:
— Свершишь такое ты, чудь окаянная, что и в сне кошмарном Ходящий иной представить не мог себе. Не сносить тебе головы за свои деяния. Да только сам ты иначе измыслишь, да не сжалишься. Очерствеет сердце твое, станет каменным, сам по шею в крови будешь, а все мало тебе. Поди прочь, чудь белоглазая!
Чудь ничего не ответил, поклонился гамаюн, да пошел своей дорогой. Не получил ответов, зато уж страху гадалка нагнала. Знал белоглазый, что далече не все, что она говаривает, сбывается. А лес меж тем, все более странным казался ему. Ягода не народилась, хоть весна на дворе. Дичи нет, словно повымерла.
«А гамаюн ли то была, — думал белоглазый, продираясь сквозь ельник, обратно к реке. — Уж больно лютая, да злобная. Дрекавак мог меня очаровать, да запутать, потехи ради. Я-то думал сгинули они. Да, выходит, еще попадаются».
Когда Славутич снова на глаза показался, чудь вышел на тракт, призадумался.
«Чему быть, не миновать того, — решил наконец, белоглазый. — В Таврику, так в Таврику, уж вы у меня там получите, коли попадетесь, поганцы хазарские».
Время утекало, как песок свозь пальцы. Чудь опустился на руки и так побежал, что со стороны можно было подумать, будто ветер что-то над землей несет. Размылись мира очертания, горячего сердца стук усилился. И понесся белоглазый, не скрываясь боле, да никуда не сворачивая.