(Глава первая, в которой герой раздевается и в таком вот виде озирает окрестности)
Прозаику нет больше толку путешествовать. В отличие от Баха или Сент-Экзюпери ему не нужен самолет. Назло Джойсу или Хемингуэю ему не нужен алкоголь. Сюжеты кончились, остается то так, то сяк выкобениваться. Современный писатель — великий компилятор: он сделает честную историю, дайте ему лишь сигареты и Интернет — с фильтром и неограниченной скоростью соответственно. Дальше дело техники, вышивка, коллаж (а «Ворд» подчеркнет неправильные слова — красным, а неправильные предложения — зеленым).
В конце концов, он ведь очень одинок, этот прозаик. У него, кроме сантиментов, «Винстон», «Гугл», ничего и нет. В ореховой скорлупке (в неряшливой пробковой комнате) бедняга сокращает себе жизнь, выкуривая пачки две за день или вроде того. Но ты не лай, Минздрав! Не лай, чтобы он слышал, как тело, вроде старого чайничка, жалобно высвистывает из себя жизнь: фью-фью. Любая строчка может стать последней — и станет. То-то он не замахивается на долгие предложения, а дробит, рубит невидимой гильотиной эти целые, затасканные, как десятиклассница, конструкции.
Как никто другой, он понимает, что смертен.
Я разделся. Я сижу голым в красном вольтеровском кресле и тоже подозреваю, что умру.
Под потолком кружат осы, и своей настойчивостью они выклянчивают право попасть «под курсор» (читай: на бумагу). Глупые твари должны гордиться, ведь одни важные люди в текст не попадут — не дотянутся, других я отредактирую — разлюблю. Но нет, осы не гордятся: они свили гнездо на чердаке и громко тычутся о карниз, силясь нащупать дом. Я не волнуюсь за них. Помоги им, Господи.
…тому назад в социальной сети «Твиттер» президент Дмитрий Медведев выложил свою первую фотографию под названием: «Вот вид из окна моей гостиницы». На ней с высоты птичьего полета запечатлены американские небоскребы, устремленные в хляби; веселое облачко, маревом заляпавшее верхние этажи зданий; фрагмент моста «Золотые ворота»; ну и все. Нечего ерничать, снимок получился искусный: отражения президента в окне не видно, а это указывает на то, что он — призрак.
Пейзаж, открывающийся из моего окна, сильно отличается от описанного. Нет здесь ни громоздких вавилонов, ни веселого облачка, а моста здесь нет подавно… Зато тянутся два вполне осязаемых кабеля, которые примыкают к столбу и питают электричеством дачу. Переруби их хулиган, и не исключено, что поселок останется без света дня на три. Курятина в морозилках растает, яйца стухнут, молоко скиснет — жизнь, словом, остановится. И дачники, под стать своему избраннику, побредут мятежными духами без тени, без отражения.
Еще из окна видна пыльная дорога, по которой автомобили проезжают нечасто — преимущественно ближе к выходным, ее, пересчитывая ухабы, пробуют на вкус «Хендаи», «Фольксвагены», «Мазды». Еще (и это самое главное!) прямо под окном растанцовывает слива. Семи лет отроду я украл на кухне банку, утрамбовал в нее рубли, завертел крышку и зарыл как раз под этим деревом. Как в книжках, к кладу прилагалось послание.
Что там именно — я не помню, а откапывать сейчас не возьмусь, потому что несколько наг. Зато разбуди меня среди ночи, котенок, и я выдам ту грандиозную подпись: «Людям будащива от Дэнвира».
Клад до сих пор ждет искателей под разросшейся сливой, «люди будащива» с упорством считают ухабы, ну а «Дэнвира» — уже нет.
(Глава вторая, в которой герой рефлексирует над первым
сексуальным опытом и сокрушается в пустоту)
Мою первую, настоящую, живую половую подругу звали Галей. Если бы не приятель с завидной памятью аутиста, то имя ее пришлось бы нафантазировать. Но вот она по праву Галя, и я склонен думать, что это чудовищно. То есть, куда лучше, когда первую женщину зовут Алевтина, Мариетта или Виолетта. Галю я забыл сразу и обращался к ней просто «ТЫ». «Как твое настроение?», — справлялся я. «Ты не устала идти?» — интересовался я. На что та покорно отвечала: «нормал» и «не устала».
Виделись с Галей мы всего раз, возможно, у нее есть от меня ребенок. Руки и плечи у Гали были татуированы угрожающего вида черепушками, соски оттянуты пирсингом, на пальцах сверкали перстни с дешевыми камнями. Она слушала тяжелую музыку, носила кудрявые каштановые волоса — короче, Галя была очень красивой. Познакомились мы на сайте знакомств. Не мудрствуя лукаво я сразу предложил ей экстремальный секс в лесопарке, и она охотно на него согласилась.
Удивило ли это? Ну так! Привлекательность моя носит скорее подвижный характер, непостоянный, мерцающий. Как сказала одна родственница: «Вы, Данечка, как бы очень красивы…, но как инок…, то есть, красивы как бы внутренне…». Та натужность, с какой она выдавливала из себя слова, расстроила бы и святого, инок же — выпал в осадок.
Бесстыдное свидание с Галей состоялось погожим летним вечером на станции метро «Измайловская», куда фанатка Мэри Шелли приехала с опозданием в час. Я дождался, я все-таки дождался. Поджилки тряслись, ноги дрожали. Галя действительно была ничего так баба, но ее прикид заставлял призадуматься и, может, поскорее ретироваться. Я храбрился как мог. Пробираясь сквозь высокие кустарники, буреломы и безлюдные лесные массивы, я тонко выведал, что Галя не девственница. Очевидная правда меня огорошила, подкосила. Хлопнув на запястье жирного комара, я осознал, что мечта моя рухнула прямо сейчас, безвозвратно.
Что ж, пришлось последовать ее примеру и пасть следом.
Произошло это незамедлительно.
То ли от обиды на судьбу, то ли, наоборот, из благодарности ей, я в наваждении повалил Галю на траву-мураву. Показалось, что длиться половой акт обречен вечно, ну или к утру нас найдут обессиленными измайловские отдыхающие: какая-нибудь седая старушка-врач или какой-нибудь лысый старичок-профессор. Конечно, станут нас нравоучать, как в фильме «Курьер», а потом заставят меня жениться на Гале. Лежа на лопатках, как сраженный тролль и, в общем-то, не прикладывая особых тазобедренных усилий, я уже видел эту брачную церемонию в подробностях. Она тоже была ненастоящей, высосанной из голливудских фильмов.
Я подхожу к невесте, расправляюсь с фатой. Но под ней вместо напомаженной мордочки приветливо сияет череп — череп улыбается. Марш Мендельсона смолкает, а на задних рядах ЗАГСа (и откуда там, интересно, ряды?) начинают громко шушукаться приглашенные. «Надо же, она скелет!» — ахают допотопные. «У молодых это модно», — отвечают им продвинутые.
Кончил я минут через пять. Что до конца света, то он наступил мгновением позже, когда выяснилось, что презерватив популярной марки порвался и совершенно не подлежит восстановлению. Перед глазами заплясал черт! А когда список гостей на будущую свадьбу с Галей уже мысленно подползал к середке, девушка-вамп меня успокоила. Оказалось, в городских аптеках имеются противозачаточные таблетки, которые можно принимать и после самого зачатия. Более того, Галя вознамерилась их купить и употребить согласно инструкции.
Я проводил ее до метро «Таганская» (кольцевая) и больше не звонил и не писал ни разу.
Если она все-таки не выпила пилюли, то… я очень надеюсь, что, не будь дурой, выпила. Моей же радости не было пределов на ближайшей школьной диспансеризации, когда старушка-врач мне пилюль не назначила.
Знаете, эта сцена порядком расшатала психику, и я хочу понять как гражданин и как инок: какой орган, скажите на милость, ответствен за мой исковерканный первый раз? Органы и судьба, очевидно, должны тесно взаимодействовать в современном демократическом государстве. Чтобы из нас не торчали черные пуповины — ладно? — спасибо заранее.
Гале — спасибо постфактум.
(Глава третья, в которой герой находит мужество обратиться напрямую — туда…)
Уважаемый Дмитрий Анатольевич!
Неслыханная тайна мне открылась в сумерках, когда далекое шоссе тихой сапой заползло в комнату. Все, что я пишу здесь, по большому счету, для Вас. Вы, Дмитрий Анатольевич, мой главный читатель. Заметьте, так полагаю не только я, но и Шуша — дикий вьюн, укутавший дачу. При слабейших дуновениях ветра он разговаривает, тихо, как рыба, и мне становится страшно. Если начистоту, то Шушу я все-таки выдумал, но неспроста: еще В. Пелевин отметил, что для настоящей веры необходимы как минимум двое, ибо вера одного человека называется шизофренией.
Шуша — второй.
Чего скрывать, что мое решение относительно Вас не было таким уж неоспоримым…
Иногда по ночам мне снится Путин (попрошу без сцен!). В последний раз, брутально раздвинув колени, он сидел на березовом пеньке в ожидании нудного выступления перед молодежью и курил сигареты марки «Сонора». Потом-то я догадался, что сигарет таких не бывает, и Путина — тоже. С тех самых пор совесть моя перед Вами абсолютно чиста, а помыслы чисты — среди прочего.
Чтобы люди не подумали о нас дурно (ну, Вы понимаете, куда это я клоню…), я расскажу о литературном труде. Не стоит здесь придыхать старой маркизой — заявить о себе как о писателе так же постыдно, как сказать во всеуслышание: «Я — президент!». Всегда есть кто-то талантливее, успешнее, всегда мучают профессиональные сомнения. А еще эти жуткие-жуткие комплексы — они просто вымораживают.
Взять хотя бы Вас, Дмитрий Анатольевич…
Разложи, как стираные простыни, Ваши инициалы, и из них соберется глагол будущего времени «ДАМ». Знаю-знаю, как подтрунивали над Вами ребята в институте. Как в бессоннице Вы слонялись из угла в угол, вопрошая судьбу: «Почему меня не назвали Борисом, ведь „БАМ“ звучит куда серьезнее и к тому же имеет исторические отсылки?». Однако исправить что-то было нельзя, приходилось смиряться. Шли годы, Вы взрослели, грубели, поднимались вверх по карьерной лестнице, и постепенно глагол будущего времени «ДАМ» наливался для Вас все большим содержанием. Типа яблочка.
От писателя тоже ждут чего-то мощного… Читатели/друзья/любовницы ценят качество и настаивают, чтобы каждый следующий текст во сто раз был лучше предыдущего. (Они не со зла, но как бесит!) Их потребности растут быстрее нашей экономики, и приходится изредка, как бы невзначай, имплантировать фамилии приятелей в ткань произведений. Звучит по-медицински, не правда ли? Но чего роптать — иначе можно распрощаться с приглашениями на шумные вечеринки и попойки. Жить без попоек — скучно и одиноко, Дмитрий Анатольевич.
Себя же я этой ночью поймал на том, что могу смело именоваться писателем, когда не занят делом. Во все остальное время (увы, его достаточно) внутренний литератор мается и не дает толком клеить девчонок. Так, я всегда верно чувствую, какое мгновение жизни прочно застрянет в груди, а какое улетучится; и предвижу я всегда чуть раньше самого мгновения. Еще, покоцаную Галей и презервативом судьбу я проживаю болезненно, и даже редкие узоры счастья — не более чем материал для рассказа или эссе. Кто-то ведь должен приводить их в читабельный вид, да?
Тем и занимаюсь, Дмитрий Анатольевич, на том и стою.
Интересно, а случалось ли Вам паясничать перед зеркалом и с суровым выражением лица на разные лады произносить: «Я — глава государства, я, черт возьми, — Президент Российской Федерации»? Мне, лирическому герою, кажется, о да! Эту фишку впервые высмеял Роберт де Ниро в фильме «Таксист». Минуло столько дней, но не верится до сих пор: как это я — да мировой лидер?
Есть отличный способ расправиться с этим пустяком: заведите вьюн, назовите его как-нибудь по-дурацки, например, Шушей. Как Ваше дитя и выдумка Шуша поверит во все, что прикажете. Главное тут не тушеваться, так как вера одного человека, по замечанию В. Пелевина, — психическое заболевание — шизофрения.
Будем же здоровы, Дмитрий Анатольевич, успехов нам обоим и счастья.
(Глава четвертая, в которой герой хвастает владением иностранным языком, который — на уровне Intermediate)
Сидеть на даче безвылазно — тошнотно. Потому раз в неделю я поднимаю задницу с вольтеровского кресла и еду в Москву заниматься английским. По такой-то жаре, представьте! Недавно с преподавательницей мы обсуждали happiness (счастье, по-нашему). И она — очень милая дама — крайне смутилась, когда я заявил, что вообще-то горемычен. Перед ней лежал лист с заданием, где надлежало поставить галочки над цацками, способствующими счастью: «money», «good job», «good car», «big house» etc. Лист как бы невзначай она сунула обратно в сумку, а оставшийся урок мы посвятили сорокалетнему разносчику газет Джефу.
Потому что больно. Потому что счастье так пронзительно, ошпаривающе (так невербально), что даже не длится. Оно — в божьей коровке, в бородавке на безымянном Галином пальце — когда-то мной расцелованной, а теперь, скорее всего, выжженной доктором; в ознобе, когда женщина идет сквозь снегопад и одна на свете знает, что в ее утробе — постоялец; в иконе Рублева, где грудного Спасителя, конечно, распнут, но Он все-таки сгибает под одежей ножку — как в па.
(Действительно, давайте лучше о Джефе…).
В фильме Тарковского «Зеркало» герой спрашивает героиню: «Тебе кого больше хочется: мальчика или девочку?». И она, естественно, не отвечает — закусывает губу, смотрит в небо. Звучит музыка. Я здесь всегда трясусь (да, Дмитрий Анатольевич, я бываю истеричен), у меня уверенность, что ее грудь наливается молоком под платьем, и это — все равно что пропотеть миррой. Скорее всего, Терехова не испытывала ничегошеньки подобного, лежа на сырой летней земле, но если материнство и можно измерить, то это — the top, absolutely (она — Мария, по-нашему).
Счастье табуировано, затерто, спрятано за семью печатями от президента. Трудно быть публичным человеком и при этом иметь лицо дауна. А счастливые — всегда как дауны, разве что слюни не пускают. Но мне хочется пожелать нам этих невыносимых приступов…кочевряжиться, быть беременной под снегопадом, стать бородавкой на чьем-то пальце. Наверное, радость эту сопроводит позор, и в конце концов нам объявят импичмент.
Выгонят из града. Или выжгут. Ну и что!
…зато мы никогда не станем тем парнем Джефом, который дебил без причины.