Я родился 27 февраля 1912 года, в час ночи. Насчет индийской крови Вас дезинформировали. Мать ирландка, отец англичанин. Богобоязненный, крепко сбитый народ времен Восстания - и исправные прихожане. (Моя бабушка в ожидании банды повстанцев уселась на веранде собственного дома с дробовиком на коленях; но им довольно было издалека увидеть выражение ее лица, и они ушли восвояси. Отсюда фамильное выражение лица.) <:>
Искр. Ваш
Ларри Даррелл
(на следующий день)
Корфу
<:>
Я родился в Индии. Учился в тамошней школе - у подножия Гималаев. Самые прекрасные воспоминания - краткий сон о Тибете, пока мне не стукнуло одиннадцать. А потом этот мерзкий, паршивый островок, который вытянул из меня все кишки и приложил максимум усилий, чтобы уничтожить во мне все, в чем я не был похож на других, всякую нужную мне малость. Мое так называемое воспитание шло из рук вон. Всякий раз, как я бывал несчастлив, я крушил стойло. Список школ, из которых меня исключили, вышел бы в ярд длиной. Я провалился на всех до единого государственных экзаменах. Я чудил и блудил в Лондоне - играл в ночном клубе джаз, писал джазовые песенки, занимался недвижимостью. Никогда по-настоящему не голодал - но кто знает, не является ли постоянное недоедание своеобразной степенью голода, - Нэнси, когда я с ней познакомился, была в столь же неопределенном статусе, и мы с ней вступили в предосудительный союз: сумеречная греза, пахнущая битыми бутылками, мокротой, консервированной пищей, тухлым мясом, мочой - запах венерологической клиники. И таким вот образом что ж, мы получили свою дозу алкоголя и смерти. Урок второй, если верить св. Павлу. Открыли вдвоем фотостудию. Прогорели. Пробовали заняться афишами, потом писали рассказики, потом была журналистика - вот только что под попов не ложились. Я написал дешевый роман. Продал его - и все как-то сразу утряслось. Мне показалось, я нашел себе непыльную работенку. Искусство ради денег. Второй я дописал, когда мы приехали сюда. А после нас хоть потоп. Вся эта эпическая Илиада заняла в общей сложности года три или четыре. А впечатление такое, что прошел миллион лет.
Вот такие дела. Моя жизнь - как разрубленный на части червь. До одиннадцати - роскошные грезы: белые, белее белого Гималаи из окна спальни. Тихие черные иезуиты молятся матери нашей небесной, а снаружи по приграничным дорогам идут, неловко переставляя ноги, китайцы, а тибетцы прямо на земле играют в карты - между гор голубые ущелья. Господи, какая мечта, перевалы по дороге в Лхасу - льдисто-голубые, оттаивающие понемногу по мере приближения к святому запретному граду. Мне кажется, Тибет для меня значит то же самое, что для Вас - Китай. Я жил на самой его границе в состоянии какого-то на детскую песенку похожего счастья. Мне хотелось как-нибудь летом подняться к этим перевалам. Меня обещали взять с собой. Но так я и уехал, не побывав в Тибете, - удрученный - эта мысль до сих пор не дает мне покоя. Я становлюсь по-детски нелогичным. Я хнычу. Я задыхаюсь. И так далее.
И вот пришел тот - светлый - день, когда "Тропик" пробил в моем мозгу брешь. Освободил меня в мгновение ока. У меня было такое волшебное ощущение, как будто мне отпустили грехи, - полная свобода от чувства вины; вот я и подумал, а почему бы не черкнуть Вам письмецо.
"Тропик" научил меня одной очень важной вещи. Писать о тех людях, о которых я кое-что знаю. Вы только себе представьте! Вся эта коллекция гротескнейших персонажей сидела у меня внутри, и я до сих пор не написал о них ни строчки - только о героического склада англичанах, и о голубкоподобных девах, и т.д. (7/6 за книжку). Целая коллекция мужчин и женщин открылась мне как бритвой полоснули. Я взял историческое настоящее и сел за работу. Вряд ли Вам следует требовать от этой книги соответствия высоким стандартам. Это лишь начало - но я чувствую, как все это обилие начинает наконец разворачиваться во мне. Я безответственнейшим образом вломился в собственное "я". Остальное приложится. <:>
Искренне Ваш
Лоренс Даррелл
Июль, двадцать первое [1937 г.]
Д/п Ионийское побережье, Корфу, Греция
Дорогие Г.М. И АНАИС НИН.
<:> Сперва о "Черной книге". Сдается мне, Вы самый - дьявольски - честный человек, которого я в своей жизни встречал. И конечно же, я просто обязан стоять в полный рост на собственной куче, раз уж я ее навалил; а то обычно я только надуваю щеки, а потом ныряю в первую попавшуюся нору. И насчет двух зайцев тоже да. Это не дело; но позвольте мне привести Вам один довод единственный, в силу которого мне хочется и впредь иметь дело с Фейбером, если, конечно, не брать в расчет того, что все они крайне милые люди. <:> И ПО БОЛЬШОМУ СЧЕТУ мне насрать, если в Англии "ЧК" порежут. Я ЗНАЮ, ЧТО РАНО ИЛИ ПОЗДНО ОНА СВОЕ ВОЗЬМЕТ И ВЫЙДЕТ БЕЗ КУПЮР. Но есть еще одна загвоздка. Мой двойник Амикус Норденсис. Этот двойник мне попросту необходим - не ради денег и не по тем выдуманным причинам, на которые я обычно ссылаюсь, - а ради того, чтобы не потерять контакта с миром, в котором живут люди. По правде говоря, я настолько одинок, что немного побаиваюсь сойти с ума; Норден удерживает меня в контакте с обыденным миром, которому никогда не понять личной моей войны. <:> Теперь я стал чуть трезвее, чем прежде. Видите ли, Я НЕ В СОСТОЯНИИ ВСЕ ВРЕМЯ ПИСАТЬ НАСТОЯЩИЕ КНИГИ. Это вроде электрического тока: дозу надо повышать постепенно. А "ЧК" уже чуть не вывернула меня наизнанку. Чего я хочу - если честно? Раз в три года, а то и реже я попытаюсь писать для симфонического оркестра. А в оставшееся время буду производить на свет эссе, путевую прозу, может быть, еще один роман под Чарльзом Норденом. Естественно, я постараюсь не писать плохо и не писать того, чего мне не хочется писать; но существует множество вещей, которые мне хотелось бы написать, хотя они даже рядом не стоят с "Черной книгой". Я хочу отдохнуть. Путевые заметки о Греции. Литературные эссе, гамлетворчество и тому подобное. Такого рода литературное огородничество поможет мне успокоиться и не заниматься самоедством. Тем временем выйдет "ЧК", и за ней последуют "Книга мертвых", "Книга чудес" и т.д. Под моим собственным сладким именем. Вам, наверное, это покажется предательством или чем-то вроде того: но поймите, мне нужен мой друг Норден для того, чтоб не свихнуться, для того, чтоб быть счастливым и любить. Зачем лететь очертя голову. Я еще слишком молод, чтобы отдавать швартовы, и пока не настолько силен. Панцирь еще нарастет. <:>
Ларри Даррелл
[Прибл. июль 1940 г.]
Д/п Британский институт, Гермес, 9, Афины, Греция
<:>
Так, значит, ты прочел "Бурю"? Превосходно. Я убил кучу времени, сидя со здешним ее юным переводчиком. Не обращай внимания на всю ту чушь, которую этот самоуверенный идиот тебе понаписал. Никакого "общего мнения" по поводу эпилогов у Ш. не существует. А эпилог в "Буре", вне всякого сомнения, принадлежит ему. Понимаешь, нужно ведь не только переводить, но и, так сказать, транспонировать, потому что в противном случае то послание, что стоит за "Бурей", вполне может потеряться за чисто драматическими хитросплетениями. Воспринимай ее, если хочешь, как упражнение в астрологии. Вот тебе святой отшельник в своей пещере на острове Коркира: его изгнание сугубо добровольно, поскольку с реальностью, то есть с множеством собственных внутренних "я", он общаться не перестал. Если ты примешь Ариэля за воздушный знак, Калибана за знак земли, а Миранда, или как ее там, будет Нептуном, ты увидишь, как начнут проглядывать очертания астрологической драмы. И вот Просперо, ему отказано от мира, или он сам от него отрекся. Вторжение реального мира (мелочные перебранки и чисто человеческая суета потерпевших кораблекрушение) имеет как реальную, так и драматическую значимость. Оно заставляет его осознать, что художник, контролирующий своих Ариэлей и Калибанов, рано или поздно найдет необходимое решение в мире реальных людей и реальных событий; и в эпилоге дан ключ ко всему артистическому раскладу сил. Жест отречения есть чистой воды волшебство; художник оставляет свои снадобья, отпускает на волю духов и отдает себя КАК ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ СУЩЕСТВО на милость людей. Просперо, которому - если он того захочет - подвластны ветры, молится вместе с прочими о том, чтобы благополучно добраться до дома.
На остров удалился именно художник; домой возвратился именно Шекспир. Последний хлесткий стих, по сути дела, есть ясная формулировка темы Гамлет-принц: только проблема здесь уже решена, и решена в традиции дао. "И сила моя пребудет со мною". То есть сила человеческая, ненадежная, подверженная власти стихий и земного притяжения. Именно художник возжелал наконец остаться в стороне от собственного могущества; возжелал отдать свою божественную силу на произвол приливов и отливов изменчивой людской жизни. Попробуй взглянуть на все шекспировское творчество через эту, последнюю, линзу телескопа, и ты увидишь крошечные фигурки Гамлета, и Лира, и Макбета как сквозь перевернутую подзорную трубу. В том новом измерении, которое он обрел по ту сторону Эйвона, в Стратфорде, сосредоточенность на собственной борьбе уже не играла роли; ему осталось только улыбнуться, благословить остающихся и закутаться в плащ. Так что эпилог есть маленький подарок миру, которому он наконец-то позволил действительно задеть себя за живое; в "Гамлете" и в "Лире" он бился против смерти, как бьется невротик против холодных колес собственной силы и воли. В "Буре" он обнаружил наконец, что сама по себе рана желанна и что, сдав позиции, только и можно продолжать жить. И вот Просперо падает на меч, не с хулой, но с хвалой на устах; и не кукожится от страха, как Гамлет или Макбет. В этом всем, мне кажется, есть что-то и для нас, вот этот самый момент - своего рода урок, который дает нам понять, что мир имеет самостоятельную, отдельную от нас ценность и что иного позитивного ответа на боль, кроме как страдать и восхищаться, нет; и еще, конечно, улыбнуться; вся "Буря" - как одна долгая и тихая улыбка. Дай нам бог каждому суметь отречься вот так же легко и спокойно. После Просперо - загляни-ка в текст шекспировского завещания и оцени, насколько обыденно и просто он сдал свой последний рубеж; ни следа не осталось от идола. Я часто думаю о том, как Просперо заглядывал ему через плечо, когда он ставил подпись под этим чисто человеческим документом. Мы, люди меньшего масштаба, составили бы завещание в стихах. <:>
Привет от всех нас,
ларри,
нэнси,
беренгария пенелопа навсикая
даррелл
10 августа 1940 г.
П. с. "Арнтена"
Повсюду на палубе лежат крестьяне и едят арбузы; сточные желоба полным-полны сока. Огромная толпа пилигримов к иконе Тиносской божьей матери. Мы еле-еле выбрались из гавани, оглядывая горизонт в ожидании эй-тальянских подлодок. Но что я действительно хочу тебе рассказать, так это историю о петухах Аттики: она послужит рамкой для портрета Кацимбалиса, которого я сам пока не читал, но от которого тут все в восторге. Вот она. Позавчера вечером мы все отправились на Акрополь, очень пьяные и взвинченные вином и стихами: стояла душная черная ночь, и в крови у нас кипел коньяк. Мы сели на ступенях у больших ворот и пустили бутылку по кругу; Кацимбалис снова стал читать стихи и Георгакис даже успел прослезиться, - как вдруг в него словно бес вселился; он вскочил на ноги и выкрикнул: "Хотите послушать петухов Аттики, вы, модернисты чертовы?" В голосе у него звякнула истерическая нотка. Мы ничего ему не ответили, но он от нас ответа и не ждал. Он подбежал к самому краю обрыва, одним рывком, как королева фей - толстая такая черноволосая королева фей в черном костюме, - откинул голову назад, ударил рукоятью трости о раненую руку и испустил самый душераздирающий вопль, который мне приходилось слышать в жизни. Ку-ка-ре-ку! Он прокатился по всему городу - этакой темной чаше с крапинками света, как вишни. Он рикошетил от холма к холму, он заметался под стенами Парфенона. Под крылатой фигурой победы сей ужасающий петушиный крик, крик самца - это было похлеще Эмиля Яннингса. Мы были настолько ошарашены, что не издали ни звука, и пока мы все таращились друг на друга в темноте, чу, из далекой дали на серебристо-чистой ноте ответил едва проснувшийся петух - а потом еще один, и еще. К. словно взбесился. Он подобрался, словно птица, готовая к полету, хлопнул себя по фалдам и залился жутчайшим кукареканьем - а эхо возвело крик в степень. Он вопил, покуда у него не вздулись жилы, и в профиль был ни дать ни взять взъерошенный, хоть сейчас готовый в драку повелитель насестов, который забрался на кучу навоза и хлопает крыльями. Он доорался до истерики, и его аудитория в долине все росла и росла, пока уже со всех сторон, со всех Афин, ему не принялись кричать в ответ, перекликаясь, как охотничьи рога, проснувшиеся петухи. Наконец, когда наш хохот стал переходить в истерику, мы упросили его остановиться. Ночь была буквально нашпигована петушиными криками - все Афины, вся Аттика, казалось, вся Греция; и мне почудилось, что даже по ту сторону океана среди ночи тебя разбудили за рабочим столом эти серебряные переливы: хор аттических петухов имени Кацимбалиса.
Момент был эпический - и вполне в духе Кацимбалиса. Если бы ты только слышал этих петухов, отчаянную псалтирь аттических петухов. Она снилась мне две ночи подряд. Что ж, теперь мы на пути в Миконос, мы послушали петухов Аттики с Акрополя, мы смело можем уезжать. Мне хочется, чтобы ты об этом написал - вставил в свою мозаику.
Всем привет.
Ларри
[Начато в середине мая, продолжено в конце мая 1944 г.]
Британское информационное агентство,
рю Туссум, 1, Александрия, Египет
<:>
Атмосфера здесь, в дельте, искрит, как лейденская банка; видишь ли, в обычные времена местные жители проводили по шесть месяцев в году в Европе так что запах от них столь же затхлый, а вид у них столь же замотанный, как у наших клерков. Время от времени я выдавливаю из себя стихи, темно-серые, с прослойками жира - как плохой бекон. Но запах секса и смерти в здешнем воздухе стоит так густо, что трудно дышать. Время от времени наезжают какие-то большие шишки, ничего не замечая, ничего не чувствуя, по уши погружаясь в полуденную грезу о деньгах; есть масло, есть виски и кофе по-венски. У аборигенов, наживающихся на военных поставках и спекуляциях, нездорового оттенка жирок накапливается на ягодицах и лицах. Нет, не думаю, чтобы тебе здесь понравилось. Во-первых, этот удушливый, влажный и плоский пейзаж - сколь видит глаз, ни пригорка, ни холмика, - готовый взорваться от переполняющих его костей и обветшалых обломков стертых с лица земли культур. Потом этот разваливающийся на глазах, облупленный, затхлый неаполитанский городишко с чисто левантинскими нагромождениями шелушащихся на солнышке домов. Море, плоское, грязно-коричневое и не способное даже поднять волну, трется о порт. Арабский, коптский, греческий, левантинский, французский; ни музыки, ни искусства, ни настоящего веселья. Густая среднеевропейская тоска, обшитая кружевом выпивки, "кадиллаков" и купальных кабинок на пляже. ЕДИНСТВЕННАЯ ТЕМА ДЛЯ РАЗГОВОРА - ДЕНЬГИ. Даже о любви рассуждают исключительно в финансовом ее выражении: "Так ты с ней поладил? У нее десять тысяч собственного годового дохода". Шесть сотен жирненьких миллионеров в фесках истекают потом и мечтают об очередной затяжке гашиша. И на каждом лице - крик отчаяния, одиночества и безысходности. Тот, кто сможет написать о здешних делах хотя бы одну-единственную строчку и чтобы пахло от нее человеческим духом, тот и будет - гений. <:>
Четыре года, и ни единого человека вокруг, который интересовался бы чем-то другим, кроме как заделать бабе или накрутить деньги: это немного слишком, и я почти успел разучиться выражать себя. Впрочем, я несправедлив к Цыганке Коэн странной, поразительной темноглазой женщине, которую я нашел здесь в прошлом году, и все в ней именно так, как должно, - каждый жест; и настоящий, человеческий, врожденный стиль - и она совершенно чужая в этом продажном и провонявшем деньгами болоте. Единственный человек, с которым я мог по-настоящему поговорить; мы с ней живем здесь, как беженцы. Она часами сидит на кровати и подбрасывает мне куски сырого, непереваренного опыта - половая жизнь арабов, извращения, обрезание, гашиш, засахаренные фрукты, удаление клитора, насилие, убийства. Босоногое детство, семья тунисских евреев, мать-гречанка из Смирны, отец-еврей из Карфагена - она на своей шкуре узнала, что такое Египет, вплоть до последнего сраного обрывка здешней гадости. Она ходячий "Тропик Козерога". От того, что она пережила ребенком, волосы встают дыбом. И как всякому человеку, наделенному тибетской тонкостью чувств, ей стало казаться, что она сходит с ума, - потому что никто не понимал, о чем она говорит и думает. Это было занятно: проговаривать для нее самой ее же собственный опыт, лечить ее страхи и подсовывать ей книги, чтобы показать, какой огромный, умный и творческий мир существует сам по себе и кажется в Александрии бредом. Я до сих пор не верю, что мне удалось отыскать женщину, у которой желание поднимается буквально от самых ступней, - и безо всей этой разъедающей душу романтической англосаксонской чепухи. Она вылечила меня от привычки к англичанкам на всю оставшуюся жизнь - и слава богу. <:>
Ларри
23 мая
Британское информационное агентство,
рю Туссум, 1, Александрия
<:> в Александрии, если не считать Голливуда, красивых женщин на душу населения приходится больше, чем где бы то ни было еще на свете. Ни с Парижем, ни с Афинами даже и сравнивать нечего; смесь коптских, еврейских, сирийских, египетских, марокканских и испанских кровей дает на выходе миндалевидные темные глаза, оливкового цвета веснушчатую кожу, ястребиный нос и взрывной темперамент. С точки зрения секса фуража хватает, вот только атмосфера здесь влажная, истероидная, и воздух как наждак, пустынные ветры мигом сообщают любому твоему желанию оттенок маниакальности. Любовь, гашиш и мальчики естественная отдушина для любого, кто застрял здесь более чем на несколько лет. Я живу в большой квартире, делю ее с несколькими довольно милыми людьми, и на крыше у меня есть даже собственная башенка, из которой романтически настроенные индивиды могут наблюдать колонну Помпея, тюрьму Хадра и заросшие камышом болотистые пустоши по берегам озера Мареотис, которые уходят аж до самого горизонта и застят небо.
Это мир отцов-пустынников и вечных жидов; равнина изъедена - как пораженная кариесом челюсть мумии. Александрия - единственное пригодное для жизни место в Египте: потому что здесь есть гавань и выход к плоским, цвета скипидара, морским горизонтам - хоть какой-то выход. <:>
Забавно, как женщина сменяет здесь женщину, и бог его знает, что остается в итоге, и каждый раз все поверхностней: Габи, Симон, Арлетт, Дон, Пенелопа: и лишь Цыганка Коэн пышет темным жарким пламенем из-под густых тунисских бровей; пикантная, ни дать ни взять шекспировская Клеопатра; алжирский зад, мальтийские ресницы, пальчики и ноготки из Смирны, бейрутские бедра, афинские глаза, андросский нос и рот, который вопит и мурлычет, как бесноватые ведьмы из Хомса или Самарканда. И фиумские груди. Так какого же черта?
Но как они здесь занимаются сексом! Безумие полное, и никакой тебе СЛАБОСТИ, или недосказанности, или романтизма, как у наших англосаксонских дам, которые всю жизнь тратят на поиск ферротипических оттисков собственных папаш. Никаких ломаний, сразу по уши и будто на войне - а не эта хромающая на обе ноги северная дружба, - но яростно и ярко, как орлы-стервятники работают когтями и клювами.
Несколько дней назад мы поехали за Бург-эль-Араб и пробрались там через поле битвы к длинному пляжу, на который огромными зелеными валами выкатывается настоящее Средиземное море, и небо замариновано до фиолетового цвета и переливается так, что тело приобретает в воде волшебный розовый оттенок. Море цвета горьких лимонов, зеленое, холодное и чистое, с песчаным дном; в первый раз за четыре года я почувствовал, что я в Греции. Купались нагишом. За нашими спинами дюны убегали к подножию заброшенной крепости времен крестовых походов - обглоданные башни сквозь марево, вылитый мираж. Тысячи стреляных гильз, грязные бинты, искореженные вражеские танки, бревна. Странная атмосфера покинутого поля боя, где море пропитало краешки неба и старая крепость горит как драгоценный камень. По дороге изредка проезжает на верблюде случайный бедуин. И пальмы погрохатывают на ветру, как старые верблюжьи шкуры. Столь же странное возвращение в кавафисовскую Александрию, где ждет письмо от Георгиоса Сефериса; он пишет, что чувствует себя все более и более счастливым человеком с тех пор, как оставил пропаганду.
Того, о чем можно рассказать в обычном письме, считай что не осталось; извини за бешеную спешку. Надо посмотреть, что там сообщают с мировых фронтов. В час зайдет Цыганка - выпить со мной стаканчик. Жизнь длинна, искусство бренно, как говаривал Гёте.