Не все написала. Требуется постскриптум. О твоем забавном диспуте с Никитой.
Так вот, Дима. Мысль о внезапном прилете к тебе на несколько дней посещала меня, и неоднократно. Но твой Никита прав: сейчас никак не могу. «Делов» слишком много, не вырваться.
Между прочим, ты безжалостно относишься к своему домовому. Он же старенький, сам говоришь. Ему необходимо солнце, свежие овощи и фрукты. Все это есть в Алма-Ате. Скажи ему: Наташа приглашает на постоянное жительство в столицу Казахстана и гарантирует прописку на мягкой подстилке около батареи. Обязательно скажи!
Здравствуй!
Твое письмо меня огорчило — и сильно. В нем много надрыва, Наташа. Что с тобой? Откуда эти панические крики: «Какой ужас! Какой дикий край!» — точно ты вчера вышла из закрытого пансиона для благородных девиц, где обучают лишь правилам хорошего тона, но не дают никакой информации о жизни повседневной?
Верно, я рассказываю невеселые вещи. Но ты сознательно идешь на такие передержки. Даже Никита, прослушав твое письмо, крайне удивился:
«Страсть какая пужливая! А чего боится? Жизни, что ли?»
В Алма-Ату ехать отказался наотрез. Там, по его словам, «суетня да толкотня», а «тута» и воздух «ядреный», и жить интересней. При этом добавил, что, когда приедешь, будет оберегать тебя «пуще самого себя»: слово такое заветное знает, что никакая «лихоманка не возьмет». Под лихоманкой он понимает не только простудные болезни, но и всякие нервные срывы…
Вчера я заглянул в редакцию местной газеты и обговорил возможности твоей работы. Это не протекция, Наташа, — храни нас, боже, от всяких протекций! Просто уточнил, есть ли вакансия и на что ты можешь рассчитывать. Тебе предлагают должность заведующей отделом культуры и быта. Сразу заведующая — представляешь? Это дает тебе право командовать даже в доме. Обещаю подчиняться и писать изредка, как нештатный корреспондент, заметки под рубрикой «Уголовщина». Дай о себе знать своевременно — получишь вызов. Оплатят дорогу, выдадут подъемные. Сразу разбогатеем, и ты сможешь купить персонального верхового оленя, по-местному учага. Будешь ездить на нем в редакцию как амазонка.
Чем не перспектива, скажи, пожалуйста? Какие «ужасы» ты видишь в этом?
Вчера же навещал в больнице Галину Терехову. Беседовал с врачом. Сильный нервный срыв. Изменилась и внешне: похудела и подурнела. Пишу об этом не для реабилитации ее в твоих глазах (это, кажется, невозможно), а чтобы задать безответный вопрос: как она будет жить дальше, когда придет в себя? Так или иначе ей придется выступать свидетелем на суде (также, как и Любе Слинкиной) и вновь пройти через тяжелые воспоминания. Кстати, Слинкиной разрешили уехать в отпуск, но она отказалась. Я думаю, причина одна: некуда и не к кому ехать. Что рядом с этим одиночеством и бесприютностью наши мелкие проблемы, Наташа!
Я жду тебя. Мы с Никитой ждем тебя. Мы считаем дни, «нагайкой их погоняя». Мы любим тебя: он со стариковским брюзжанием, а я, всепрощая и понимая, как никого другого на свете.
Дима! Писала на днях, поэтому не буду повторяться. Да и какие у меня новости: работа в поликлинике, в больнице, магазины, телевизор, книги. Вот вся жизнь. А у тебя своя, не имеющая соприкосновения с моей.
Заходила вчера Наташа. Она редко балует меня визитами. На этот раз сидела долго. Мы о многом переговорили. И вот что я поняла: ей до смерти не хочется ехать в твою Тмутаракань. У нее прекрасные перспективы здесь. Она боится высказать это тебе прямо и просит меня быть переводчицей.
Мое одиночество тебя не волнует, я знаю. Пусть так. Но судьба молодой, умной, красивой жены тебе, надеюсь, не безразлична? У нее хватило здравого смысла понять, что жить в таежной глуши — значит поставить крест на будущем. Подумай об этом серьезно, подумай. Я уж не говорю о том, что оставлять молодую женщину одну на такой долгий срок по меньшей мере неразумно. Подумай и об этом. На романтических порывах жизнь не построишь.
Дима! Дима, любимый! Все смешалось, как писал Толстой, — только не в доме Облонских, а у меня в душе.
По порядку события выглядят так. Во-первых, родители побывали в бюро обмена жилья. Кроме того, они дали объявление в рекламное приложение к «Вечерке», на которое наверняка кто-нибудь откликнется. Суть в том, чтобы разменять нашу трехкомнатную на двух и однокомнатную квартиры. Однокомнатная предназначается для нас!
«Поставь в известность своего супруга», — сказал отец. А затем он и мама напали на меня с двух сторон с такими убедительными доводами, что я потеряла дар речи.
Затем звонок от твоей мамы.
— Наташа, я написала Диме, что ты решила остаться в Алма-Ате.
— Как написали? Зачем? Я вас разве просила?
— Ты не просила устно, но я поняла, что ты просишь мысленно.
Затем, в этот же день, встреча с Поздняковым Павлом Васильевичем. (Да, да, Влиятельное Лицо!)
— Хочу вас поздравить, — говорит он, сверля меня своими пронзительными глазами.
— С чем это?
— С карагандинским материалом. Руководство заинтересовалось вами.
— Спасибо.
— Это не все. Вы ведь стихи пишете? У вас книжка есть?
— Да. Ну и что? — бормочу я, думая: «как узнал?»
— Нам нужна ведущая в литературную передачу для молодежи. Популярная передача.
— Знаю. Ну и что?
— Я предложил вашу кандидатуру. Со мной согласились. Слово за вами.
Ты представляешь! Ведущей! В такую передачу! Я так обомлела, что забыла ему выговорить за прошлую попытку протекции. Стояла, хлопая глазами, и смотрела, как он удаляется деловым, спортивным шагом.
Ну и что ты скажешь на все это, любимый Димка? Разве это не оглушительные новости? Впору растеряться даже такой нечестолюбивой особе, как я, предпочитающей, ты знаешь, плыть по течению, доверяться обстоятельствам, а не доказывать упорно свою «незаурядность». Я и растерялась — чувствуешь? — и спрашиваю себя: что же делать?
У Баратынских на этот вопрос готов ответ.
— Соглашайся немедленно, — говорит Юля о телевизионном варианте. — Поставь Михайлова перед фактом. Он плюнет на все и прилетит.
— Михайлов должен понять, — считает Лев, — что в тайге карьеры не сделаешь и дивидендов не получишь.
Он предлагает выдать мне фиктивную справку (со смехом предлагает) о непригодности моего здоровья для житья в условиях Крайнего Севера.
Стас, максималист, прорычал: «Попробуй только! Перестану уважать, так и знай». Но с его мнением сейчас можно не считаться. Он сам предал все свои принципы: скоротечно влопался по уши в тридцатилетнюю особу из родственного института. По сему случаю преобразился: подстриг, верней, подравнял бороду, купил новый костюм, перетянул живот ремнем, чтобы казаться стройней, и опустился до того, что попросил у меня почитать сборник стихов Ахматовой. Бедный Стас! Если его пассия (заносчивая особа, между прочим) так прибрала его к рукам до замужества, то что будет дальше?
А вот я никак не могу прибрать тебя к рукам, никак не могу! Наоборот, все прощаю — и прошлое, и настоящее, и только будущее страшит меня, как расплата за твои и мои «безумства».
Как было бы просто, если бы я могла приказать тебе: «Приезжай немедленно! Иначе развод!» Но нет, я все прошу твоего совета, надеюсь на твое милосердие, любимый Димка!
Мама! Мы можем крупно поссориться, если ты будешь позволять себе вмешиваться в наши с Натальей дела. Не навязывай, пожалуйста, ей своих мыслей и решений.
Ты должна понять, наконец, что мы взрослые люди, и примириться с этим.
За Наталью я спокоен, как за себя.
Подробное письмо отослал недавно. Не болей. Целую.
Наташа!
Вчера получил твое письмо, а накануне — от мамы. Сегодня ездил на вездеходе по делам в Нидым — поселок ниже по Тунгуске — и имел возможность их обдумать. Думал так сосредоточенно, что не заметил, как прожег сигаретой служебный, командировочный тулуп. Придется платить. Отсюда банальный вывод: за все в жизни так или иначе приходится платить.
С мамой все ясно, решил я. Новое лишь то, что она стала прибегать к недозволенным приемам.
А что происходит с тобой? Родители говорят: «Мы разменяем квартиру», а ты не кричишь в ответ: «Зачем? Кто вас просил?» Влиятельное Лицо обхаживает тебя, ублажает комплиментами, а ты лишь краснеешь и бледнеешь, потеряв дар речи. Даже для Баратынских у тебя не находится возражений.