Быть может, под впечатлением той египетской ночи, чья история знакома мне благодаря поэме Брюсова, когда царица соблазнительниц Клеопатра оказалась отвергнутой рядовым легионером, который не поддался ее чарам и, завернувшись в походный плащ, провел последнюю в своей жизни цочь на жестком полу возле ее ложа, демонстрируя ровным дыханием совершеннейшее безразличие, что в данном контексте воспринимается как апогей презрения к этой красивейшей из женщин, а наутро, идя на казнь под злобное визжанье одалисок и хихиканье шепелявых кастратов, под градом ругательств и сквернословии на персидском, иврите, ранней латыни и греческом, поддерживал, как Атлант, своей гордой осанкой честь и несгибаемость воли populi Romani; быть может, под впечатлением этого эпически героического поступка вот уже несколько дней кряду в голове и на языке у меня вертится одна и та же фраза. Впрочем, это даже не целая фраза, а лишь обрывки какого-то предложения, его матрица, след, его структурный костяк и, главное, интонация, с которой она должна звучать. Правда, ее возникновение я с большим основанием приписываю все же не какому-либо всплывшему в памяти литературному эпизоду — это лишь повод, а определенному комплексу неполноценности, склеенному из уязвленной гордости и ущербного самолюбия, который развился в детстве на почве слабого здоровья.
Наконец, ее появление можно объяснить и простой случайностью. Но как бы там ни было, чтобы избавиться от ее назойливого присутствия, я решил, меняя исторические подмостки[68], набросать короткий цикл жанровых сценок, куда бы она вкраплялась в той или иной своей форме.
Так, внимая терапевтическому совету Эриксона[69], я надеюсь освободиться от навязчивости, погрузив ее в могилу бумаги. Хотя и без психоаналитиков ясно, что писать — это значит заворачивать надоедливые, мучающие неуловимостью образы в нечто более осязаемое и чужое — в слова, которые затем как сор выбрасываются вовне, принося избавление. Да, подобное умение врачует. Так излечился от болей Юпитер, выпустив из себя Минерву.
Повествование в нижеследующих миниатюрах, нанизанных бусинками на нить моего настроения, будет носить схематичный, этюдный и несколько наивный характер, а их фабулу будет отличать незамысловатость, ибо они больше мой каприз, нежели искусство.
Действие для меня всегда разворачивается в некоем произвольном, абстрактно-символическом пространстве, ибо что есть история как не набор индивидуально усвоенных символов?
Эриксон Эрик (р. 1902) — американский психоаналитик.