Я сижу в библиотеке и пишу это для Луизы, глядя на копию иллюстрированного манускрипта, где первая буква - огромная "Л". "Л", вырисованная в форме птиц и ангелов, которые скользят между штрихами, проведенными ручкой. Буква представляет собой лабиринт. Снаружи, на верхушке Л, стоит пилигрим в шапке и монашеском одеянии. В середине буквы, раздвоенная форма которой образовывает прямоугольник, находится Агнец Божий. Как пилигрим пройдет по лабиринту, лабиринту такому простому для ангелов и птиц? Очень долго я пытаюсь найти дорогу, но сверкающие змеи заводят меня в тупик. Я сдаюсь и закрываю книгу, забыв, что первым словом в ней было "Любовь".
В последующие недели мы с Луизой остаемся вместе настолько долго, насколько это возможно. Ей приходится с осторожностью относиться к Элгину, мне приходится с осторожностью относиться к ним обоим. Осторожность вымотала меня.
Однажды ночью, после того как мы поужинали лазаньей с дарами моря и выпили бутылку шампанского, мы так неистово занимались любовью, что "Для женских случаев" двигалась по полу под напором нашего вожделения. Мы начали у окна и закончили у двери. Хорошо известно, что моллюски действуют возбуждающе: Казанова ел сырые мидии перед тем, как удовлетворить женщину, но он также верил в симулирующую силу горячего шоколада.
Ловкость пальцев, язык глухонемых, символизированный на теле, на вожделеющем теле. Кто научил тебя писать кровью на моей спине? Кто научил тебя выжигать клеймо руками? Ты оставила знак на моих плечах, отметив меня своим именем. Подушечки твоих пальцев
превратились в литеры, ты впечатала свое послание в мою кожу, впечатала смысл в мое тело. Твоя азбука морзе совпадает с биением моего сердца. До того как ты появилась, у меня было крепкое сердце, мне всегда можно положиться на него, оно служило мне верой и правдой и крепло в бою.Теперь ты настроила его биение под свой собственный ритм; ты играешь на мне, палочки отскакивают от моей туго натянутой кожи.
Письмена на теле - это секретный код, видимый только при определенном освещении. Вся моя жизнь содержится здесь. В некоторых местах палимпсест сделан так сильно, что буквы можно осязать, как в азбуке для слепых. Я люблю хранить свое тело свернутым, вдали от любопытных глаз. Никогда не разворачивая его настолько, чтобы можно было прочесть весь рассказ. Откуда мне было знать, что Луиза читает руками. Она перевела меня с моего языка и создала свою собственную книгу.
Мы стараемся не шуметь из-за Элгина. Он создает видимость, что его нет, но Луиза предполагает, что он дома. Мы любим друг друга молча, в темноте, и когда моя ладонь исследует форму ее тела я спрашиваю себя - во что время превратит эту кожу, всегда такую новую для меня. Сотрутся ли мои ощущения при осязании этого тела? Почему проходит страсть? Время, которое отнимает свежесть у тебя, отнимет и мою свежесть. Мы упадем, как созревшие плоды, и покатимся вместе по траве. Милый друг, позволь мне лежать рядом с тобой и смотреть на облака, пока земля не покроет нас и мы не исчезнем.
На следующее утро, во время завтрака появляется Элгин. Это настоящее потрясение. Его лицо бледное, как и его рубашка. Луиза незаметно скользит на свое место у края длинного стола. Я занимаю нейтральную позицию между ними. Я намазываю тост маслом и откусываю его. От этого звука качнулся стол. Элгин поморщился.
"Обязательно производить столько шума?"
"Извини Элгин" - говорю я, роняя на стол крошки от тоста.
Луиза передает мне чайник и улыбается.
"Чему ты так радуешься?" говорит Элгин, "Вы оба не спали всю ночь".
"Ты сказал мне, что придешь только сегодня" - говорит Луиза спокойно.
"Я вернулся домой. Это мой дом. Я заплатил за него".
"Это наш дом, и я предупреждала тебя прошлой ночью, что мы будем здесь".
"C таким же успехом я мог бы спать в борделе"
"Я думала, что именно этим ты и занимаешься" - говорит Луиза. Элгин встает и бросает свою салфетку на стол. "Я совершенно измотан, но я собираюсь пойти на работу. От моей работы зависят жизни людей, но из-за тебя я сегодня не в лучшей форме. Можешь считать себя убийцей.".
"Могу но не буду" - говорит Луиза Мы слышим, как он громыхает своим горным велосипедом в прихожей. Через окно я вижу как он надевает свой розовый шлем. Ему нравилось ездить на велосипеде, он считал, что это полезно для сердца.
Луиза погружается в размышления. Я выпиваю две чашки чая, умываюсь и начинаю подумывать о том, чтобы уйти домой, когда она подходит ко мне сзади и обнимает меня, уткнувшись подбородком в мое плечо.
"Это не действует" - говорит она.
Она просит меня подождать три дня и обещает прислать мне сообщение по прошествии этих дней. Я киваю, по собачьи молча, и ухожу в свою конуру. Что мне теперь делать с этой безнадежной влюбленностью? Я пребываю в страхе. Я провожу три дня в попытках снова и снова рационалистически объяснить нас, создать гавань в бушующем море, где я могу качаться на волнах и наслаждаться прекрасным видом. Но нет никакого прекрасного вида кроме лица Луизы. Я думаю, что в ней много эмоциональности, которая за пределами рациональности. Я никогда не знаю, что она сделает в следующий момент. Я все еще нагружаю на нее весь свой ужас. Я все еще хочу, чтобы она возглавляла нашу экспедицию. Почему мне так трудно признать, что мы оба одинаково тонем? Тонем друг в друге? Судьба это мучительное понятие. Я не хочу зависеть от судьбы, я хочу выбирать. Если выбор настолько суров: быть Луизе или не быть Луизе- тогда никакого выбора нет.
Первый день я провожу в библиотеке, пытаясь работать над своим переводом, но на самом деле только расписываю на промокательной бумаге насущные вопросы моей жизни. Страх пронизывает меня насквозь. Глубокий страх никогда больше не увидеть ее. Я не нарушу данное мной слово. Я не подойду к телефону. Я рассматриваю сидящие в ряд, прилежно склоненные головы. Темные, светлые, седые, лысые, в париках. И везде вокруг я вижу яркое красное пламя. Я знаю, что это не Луиза, но я не могу отвести глаз от этого цвета. Он утешает меня также, как какой-нибудь медведь может утешить ребенка, внезапно оказавшегося в лесу. Этот цвет не принадлежит мне и в то же время принадлежит. Если я прищурю глаза, вся комната зальется красным цветом. Купол освещен красным цветом. Я представляю себя зернышком граната. Некоторые люди утверждают, что настоящим яблоком Евы был гранат - плод матки. Я могу собственными зубами прогрызть дорогу в вечный ад ради того, чтобы попробовать тебя.
"Я люблю ее, что я могу сделать?"
Сидящий напротив джентльмен, в вязаном жилете, поднимает голову и хмурится. Я нарушаю правила и разговариваю вслух. Хуже того, я разговариваю с собой. Я хватаю свои книги и мчусь бегом из комнаты, мимо подозрительно озирающих меня охранников и дальше, прочь, вниз по ступенькам, между массивных колонн Британского Музея. Я несусь домой, в совершенном убеждении, что никогда больше не увижу Луизу. Она уедет с Элгином в Швейцарию и родит ребенка. Год назад Луиза оставила работу по просьбе Элгина, чтобы они могли завести семью. У нее случился выкидыш, и ей больше не хотелось повторять это. Она говорила мне, что твердо решила не иметь ребенка. Верю ли я ей? Она назвала мне одну причину, которая показалась мне убедительной: "Он может оказаться похожим на Элгина".
Меня охватывает пиранезийский кошмар. Дороги логики - это ступени, безошибочно ведущие в никуда. Мой разум поднимает меня вверх, по мучительной лестнице, ведущей к дверям, которая ведет в никуда. Мне ясно, что это мои старые боевые раны дают о себе знать. Стоит мне представить ситуацию, которая попахивает историей с Вирсавией, и я начинаю защищаться. Вирсавия всегда просила дать ей время на то, чтобы принять определенное решение, но всегда возвращалась со списком компромиссов. Я знаю, что Луиза не пойдет на компромиссы. Она исчезнет.
Десять лет брака это большой срок. Нельзя полагаться на точность моего описания Элгина. И что самое важное, мне абсолютно неизвестен другой Элгин, тот Элгин, за которого она выходила замуж. Те, кого любила Луиза не могли не стоить ничего, и если я откажусь от этой точки зрения, значит я тоже ничего не стою. В конце концов я не настаиваю на том, чтобы она ушла. Это будет ее собственное решение.
Однажды у меня был бойфренд, которого звали Сумасшедший Фрэнк. Он вырос в семье лилипутов, хотя был на шесть футов выше них. Он любил своих приемных родителей и иногда носил их на своих плечах. Именно в такой ситуации он повстречался мне на выставке Тулуза Лотрека в Париже.
Мы пошли в бар, потом в другой бар и сильно напились; и пока мы с ним лежали в кровати в дешевом пансионе, он рассказывал мне о своей страсти к миниатюрам.
"Будь ты поменьше тебя можно было бы назвать совершенством," - сказал он. Мне было интересно, всегда ли он брал своих родителей с собой и он ответил, что всегда. Они не занимали много места и помогали ему заводить друзей. Он объяснил мне, что он очень застенчивый.
У Фрэнка была фигура быка - имидж, который он усугублял тем, что носил огромные золотые кольца на своих сосках. К сожалению он соединил кольца цепью с тяжелыми золотыми звеньями. Это было рассчитано на то, чтобы добиться эффекта в стиле мачо, но на самом деле цепь была похожа на ручку от хозяйственной сумки Chanel.
Он не хотел где-нибудь оседать. Для его честолюбия было достаточно находить дырку в каждом порту. Он не слишком суетился относительно того, где ему жить. Фрэнк считал, что любовь была придумана для глупцов. Секс и дружба - вот его теория. "Разве люди не лучше обращаются со своими друзьями чем со своими любовниками?" Он остерегал меня никогда не влюбляться, хотя его предостережения слишком опоздали, влюбленность уже настигла меня. Он выглядел заправским бродягой - в одной руке сумка с пожитками, другой рукой он машет на прощанье. Он никогда нигде не задерживался надолго, и только в Париже он провел два месяца. На мои мольбы вернуться со мной в Англию, но он рассмеялся и сказал, что Англия для женатых пар. "Я должен быть свободным" сказал он.
"Но ты ведь берешь своих родителей с собой повсюду".
Фрэнк уехал в Италию, а мне пришлось вернуться домой в Англию. Целых два дня меня терзала печаль, а потом мне подумалось: мужчина и его лилипуты. Разве этого мне хотелось? Мужчина, чья грудь при ходьбе позвякивает от висящих на ней ювелирных изделий?
Это было год назад, но я все еще заливаюсь краской стыда. Может быть секс ощущается как любовь, а может быть просто чувство вины заставляет меня называть секс любовью. Мне столько пришлось пережить, что казалось бы, мне следует знать, что же происходит между мной и Луизой. Мне следовало бы наконец повзрослеть. Так почему же я ощущаю себя какой-то монашкой?
На второй день своего сурового испытания я беру с собой в библиотеку пару наручников и пристегиваю себя к сидению. Я отдаю ключи джентльмену в вязаном жилете и прошу его освободить меня ровно в пять часов. Я говорю ему, что меня поджимают сроки, и что если я не закончу свой перевод, один Советский писатель может не получить политического убежища в Великобритании. Он молча берет ключи и уходит, а приблизительно через час я замечаю, что он исчез со своего места.
Я продолжаю работать, концентрированная тишина библиотеки некоторым образом освобождает меня от мыслей о Луизе. Почему разум неспособен решать свои собственные задачи? Почему, когда мы отчаянно хотим думать об одном, мы все же неуклонно думаем о другом? Необъятная арка, имя которой - Луиза заслоняет от меня все остальные образы. Мне всегда нравились упражнения для ума, мне всегда удавалось работать быстро и легко. Раньше, мне в любой ситуации удавалось находить успокоение в работе. Теперь эта легкость угнетает меня. Я как уличный хулиган, которого нужно держать взаперти.
Всякий раз, когда имя Луизы приходит мне в голову, я заменяю его кирпичной стеной. После двух часов таких упражнений, в моем мозгу не остается ничего, кроме каменных стен. Хуже того, мою левую руку свело, думаю, что она сильно затекла, будучи прикованной к ножке стула. Джентльмена в жилете нигде не видно. Я знаками подзываю к себе охранника и шепотом излагаю ему свою проблему. Он возвращается с товарищем, и они вместе поднимают мой стул, и несут меня, как в паланкине, по читальному залу Британской Библиотеки. Нужно отдать дань усердию занимающихся: никто даже не поднял головы.
В кабинете директора я пытаюсь все объяснить.
"Вы коммунист?" - спрашивает он.
"Нет, обычно я голосую за разные партии. "
Он отстегивает мои наручники и предъявляет мне счет за Намеренный Ущерб, Причиненный Стулу Читального Зала. Я пытаюсь сделать поправку на "случайный ущерб", но он не соглашается. Потом он с очень важным видом заполняет свой рапорт и говорит мне, что мне следует сдать свой читательский билет.
"Я не могу сдать свой билет. Это мой хлеб".
"Вам следовало подумать об этом до того как вы приковывали себя к Собственности Библиотеки".
Я отдаю ему свой билет и получаю анкету на подачу апелляции.
Можно ли пасть еще ниже?
Отвечаю, "да". Я провожу всю ночь, слоняясь вокруг дома Луизы как частный сыщик. Я вижу как гаснет огонь в одних окнах и зажигается в других. Легла ли она спать в его кровать? Какое это имеет отношение ко мне? Я веду шизофренический диалог с собой от темноты до послеполуночных часов, когда стрелки указывают на маленькие цифры, наверное потому, что в это время сердце сжимается до крохотных размеров, и в нем не остается надежды.
Утром я сижу дома с совершенно измученным видом и меня бьет озноб. Я приветствую этот озноб, потому, что надеюсь, что он может стать предвестником жара. Если я буду находиться в бреду, мне будет легче перенести ее уход от меня. Если мне повезет, я могу даже умереть. "Люди умирают время от времени, и черви поедают их, но умирают они не из-за любви". Шекспир был не прав, и я живое тому доказательство.
"Тебе нужно быть мертвым доказательством" - говорю я себе - "Если ты живое доказательство, тогда он прав".
Я сажусь, для того чтобы написать завещание о передаче всего имущества Луизе. В здравом ли я рассудке? Я измеряю температуру. Нет. Я внимательно рассматриваю свою голову в зеркале. Нет. Лучше лечь в кровать, задернуть занавески и вытащить бутылку джина.В таком виде и застает меня Луиза в 6 часов вечера на третий день.Она звонила весь день, но во мне было столько спиртного, что вряд ли мне можно было дозвониться.