Так и рос Элгин, думая, что мир должен служить ему, ненавидя темный прилавок в маленькой аптеке своего отца, ненавидя свою обособленность от других мальчиков, и желая ее больше всего на свете.
"Ты ничтожество, ты пыль", говорил Элгин "Воспитай себя и стань мужчиной".
Элгин получил стипендию в частной школе. Он был маленьким, узкоплечим, близоруким и ужасно умным. К сожалению его религия не позволяла ему участвовать в субботних играх, и хотя ему удалось избежать издевательств все же он был обречен на одиночество. Он знал, что был лучше тех высоких, квадратноплечих красавчиков, чья внешняя привлекательность и простые манеры завоевывали всеобщую любовь и уважение. Кроме того все они были странные; Элгин видел как они дерутся друг с другом - рты раскрыты, яички напряжены. Никто никогда не пытался тронуть его.
Он влюбился в Луизу, когда она выиграла у него одиночный поединок в финале Общества Дискуссий. Ее школа была всего в миле от его школы и по дороге домой, он должен был каждый раз проходить мимо нее. Он взял в привычку проходить там именно в тот момент, когда она выходила из школы. Он был очень обходителен с ней, он старался изо всех сил, он не пускал пыль в глаза, он не был саркастичным. Она всего год была в Англии, где было холодно. Они оба были эмигрантами и нашли поддержку друг в друге. Потом Элгин уехал в Кембридж, выбрав колледж, который славился своими спортивными достижениями. Только через год после своего приезда туда Луиза стала подозревать его в мазохизме. Это подтвердилось, когда лежа на кровати, и раздвинув ноги, он умолял ее зажать его пенис прищепкой.
"Я могу вытерпеть это" - сказал он. "Я собираюсь стать врачом".
Тем временем, в Стамфорд Хилле, Исав и Сара, запертые в молельне на 24 часа Шабата, размышляли о том, что случилось с их мальчиком, который попал в лапы огненноволосой искусительницы.
"Она погубит его" - сказал Исав, "Он обречен. Мы все обречены".
"Мой мальчик, мой мальчик", говорила Сара "И всего лишь какие-то метр семьдесят".
Они не пришли на его регистрацию в Кембридже. Да и как они могли прийти, если Элгин назначил этот день на субботу. Была Луиза в шелковом платье, цвета слоновой кости с серебряной лентой на голове. Ее лучшая подруга Джанет с фотоаппаратом и кольцами. Был еще лучший друг Элгина имени которого он не мог вспомнить. Был Элгин в несколько тесноватом ему костюме, взятом напрокат.
"Понимаешь" - сказала Луиза, "Я знаю, что он чувствовал себя защищенным рядом со мной, потому что я могла контролировать его, потому что я должна была быть одной из тех людей, кто несет за него ответственность".
"А как же он? О чем он думал?"
"Он знал, что я красива, что я как трофей для него. Он хотел чего-то яркого, но не вульгарного. Он хотел вступить в мир и сказать : "Смотрите что у меня есть".
Я думаю об Элгине. Он очень известный, очень скучный, очень богатый. Луиза всех очаровывает. Она принесла ему внимание, связи, она готовит, она украшает дом, она умна и; кроме того, она красива. Элгин был неуклюжим и не подходил ей. В том, как к нему относились, была определенная доля расизма. Его коллегами были в основном те молодые люди, с которыми он учился и которых, в глубине души, презирал. Конечно, он знал других евреев, но в его профессии, все они были чересчур удовлетворенные, культурные, либеральные. Они не были ортодоксами из Стамфорд-Хилла, и они не были в ситуации, когда единственной защитой между ними и газовой камерой был незаконно захваченный полу-особняк.
Элгин никогда не говорил о своем прошлом, и постепенно, рядом с Луизой, оно потеряло значение. Он стал чересчур удовлетворенным, культурным и либеральным. Он ходил в оперу и покупал антиквариат. Он шутил по поводу Фрамеров и мацы и даже избавился от своего акцента.
Когда Луиза советовала ему поддерживать связь с его родителями он посылал им рождественские открытки.
"Это все из-за нее" - говорил Исав, стоя за темным прилавком. "Проклятие лежит на женщине со времен Евы".
И Сара полируя, сортируя, штопая, прислуживая, ощущала это проклятие и с каждым днем все больше теряла чувство собственного достоинства.
"Привет Элгин" - говорю я в тот момент, когда он заходит в кухню в своих синих морских бриджах (размер М) и своей поношенной синтетической рубашке (размер S). Он облокачивается на печь и выстреливает в меня стокатто вопросов. Это был предпочтительный для него способ общения, это означало, что он не хочет выставлять себя.
Луиза резала овощи. "Элгин уезжает на следующей неделе" - сказала она, прерывая поток его речи так искусно, как если бы он был дыхательным горлом, которое она перекрыла.
"Верно, верно" - сказал он весело. "Есть кое-какие документы, которые нужно передать в Вашингтон. Вы были когда-нибудь в Вашингтоне?"
Вторник, 12 мая 10:40. Рейс Британских авиалиний в Вашингтон, объявленный готовым к взлету. Вот и Элгин в бизнес-классе с бокалом шампанского и в наушниках, слушающий Вагнера. Бай-бай, Элгин.
Вторник, 12 мая 1 час дня. Тук-Тук.
"Кто там?"
"Привет Луиза".
Она улыбается. "Как раз к обеду".
Сексуальна ли еда? "Плейбой" регулярно на самых видных местах помещает истории о спарже и бананах, и диком луке, и цукини или о том, как смазывать себя медом или шоколадным мороженым. Однажды мне довелось купить какой-то эротический крем для кожи с искусственным ароматом Пина-Колада и вымазаться им с ног до головы, но это только вызвало раздражение на языке моей любовницы.
И еще есть - ужины со свечами, и все эти подозрительно косящиеся на вас официантки в жилетках, с огромными перечницами в руках. А также обычные пикники на берегу, которые срабатывают только в том случае, если вы влюблены, иначе невозможно вынести присутствие песка во французском сыре. Главное это обстановка, вернее, так мне казалось, пока мы не стали есть вместе с Луизой.
Когда она подносила ложку к своим губам мне так хотелось стать этим обычным кусочком нержавеющей стали. Я с радостью поменяю всю свою кровь на пол-пинты овощного соуса. Позволь мне быть ломтиками моркови, вермишелью, только для того, чтобы ты положила меня в свой рот. Я завидую французскому батону. Я смотрю как она ломает и смазывает каждый кусочек, медленно опускает его в свою чашу, дает ему пропитаться соусом и маслом, утонуть в темно-красной гуще, а потом быть воскрешенным вновь к великому удовольствию ее зубов.
Картофель, сельдерей, помидоры - все это она держала в своих руках. Когда я ем суп, я изо всех сил стараюсь ощутить вкус ее кожи. Она была здесь, что-то должно было остаться от нее. Я хочу найти ее в масле и в луке, обнаружить ее в чесноке. Я знаю, что она плюет на сковородку, чтобы проверить достаточно ли подогрелось масло. Это старый способ, каждый повар делает так, или делал. И поэтому, когда я спрашиваю ее, что она добавляет в суп я знаю, что она упускает самый важный ингредиент. Я попробую тебя, даже если только через еду.
Она разрезает грушу; груша из ее собственного сада. Там, где она жила когда-то6 был фруктовый сад и ее любимому дереву было двести двадцать лет. Даже больше, чем французской революции. Достаточно старое для того, чтобы его плоды могли отведать Вордсворт и Наполеон. Кто входил в этот сад и срывал эти плоды? Бились ли их сердца также, как мое? Она предложила мне половинку груши и ломтик пармезанского сыра. Эти груши видели мир, вот почему они невозмутимо продолжают расти. Мир тоже видел их. Каждый съеденный ломтик несет в себе войны и страсти. История, упрятанная в зернышках и лягушачье-зеленой шкурке.
Липкий сок стекает по ее подбородоку быстрей, чем я успеваю помочь ей вытереть его. Я слежу за салфеткой. Могу ли я украсть ее? И вот уже моя рука ползет по скатерти, как какое-то существо из романов По. Она дотрагивается до меня и я вскрикиваю.
"Я поцарапала тебя?" - говорит она, сама забота и сочувствие.
"Нет ты ударила меня током".
Она встает и ставит на стол кофе. Англичане ловко это проделывают.
"Мы собираемся завязать роман?"
Сейчас она спрашивает как австралийка.
"Нет. Не собираемся, - говорю я "ты замужем, а я с Жаклин. Мы собираемся быть друзьями".
Она говорит "Мы уже друзья".
Да мы друзья и мне действительно нравится проводить с тобой день в серьезной беседе, не ведущей ни к каким последствиям. Я не против умываться рядом с тобой, вытирать пыль вместе с тобой, читать одну сторону газеты пока ты читаешь другую. Мы друзья и мне бы очень не хватало тебя, мне действительно не хватает тебя, и я думаю о тебе очень часто. Я не хочу утратить это счастливое место, где есть кто-то умный и легкий, кто-то, кто не заглядывает в свою записную книжку, перед тем, как назначить свидание. Всю дорогу домой я мысленно рассуждаю обо всех этих вещах, и все эти вещи это прочный тротуар под моими ногами, и аккуратно сложенный забор, и угловой магазин, и машина Жаклин. Все на своих местах: и любовница, и друг, и жизнь и декорации. Чашки от утреннего завтрака лежат на том же месте, где были оставлены, и я точно знаю, даже если я закрою глаза, каждую точку на пижаме Жаклин. Мне иногда кажется, что Иисус был не прав, невозможно жесток, когда сказал, что даже мысль об измене такой же грех как и сама измена. Но сейчас, стоя здесь в этом привычном, не оскверненном месте, я уже переделываю свой мир и мир Жаклин навсегда. Она еще не знает этого. Она не знает, что сегодня происходит передел границ на карте. Что территория, которую она считала своей, аннексирована. Мы никогда не отдаем наше сердце навсегда. Мы даем его взаймы время от времени. Если бы это было не так, как мы могли бы забрать его не спросив об этом?
Я приветствую тихие часы уходящего дня. Никто не побеспокоит меня, я смогу заварить горячий чай, посидеть на своем обычном месте, уповая на то, что мудрость предметов имеет для меня какое-то значение. Здесь, в окружении моих столов, и стульев, и книг, я наверняка постигну необходимость осесть на одном месте. Слишком долго мне приходилось заниматься эмоциональным бродяжничеством. Разве не пришлось мне прийти сюда, с растраченными силами, с нанесенными судьбой ударами, чтобы обнести забором то место, которому сейчас угрожает Луиза?
О, Луиза, я говорю неправду. Это не ты не угрожаешь мне, это я угрожаю себе. Моя аккуратная, честно заработанная жизнь не имеет значения. Тикают часы. Я думаю сколько еще осталось времени до того, как начнется истерика? Сколько еще осталось времени до слез, и обвинений, и боли? Это особое ощущение тяжести в желудке, когда ты чувствуешь, что теряешь что-то, что не имеешь времени оценить. Почему мы измеряем любовь утратой?
Нет ничего необычного в этой прелюдии и предвидении, но признать это, значит отрезать себе путь к выходу; это всепрощение страсти. У тебя не было выхода, тебя охватило смятение. Какие-то силы взяли тебя и овладели тобой, усилия с твоей стороны были огромные, но сейчас все это уже в прошлом, ты не понимаешь и.т.д. и.т.д. Ты хочешь начать сначала и.т.д. и.т.д. Прости меня. В конце двадцатого столетия мы все еще оглядываемся на древних демонов, чтобы объяснить самые обычные вещи. Измена очень обычная вещь. Она не обладает ценностью раритета и все-таки, на индивидуальном уровне, это снова и снова также объяснимо, как НЛО. Я больше не могу обманывать себя таким образом. Мне всегда приходилось прибегать к этому, но не сейчас. Я точно знаю что случилось, и я также знаю, что я прыгаю с этого самолета по своей собственной воле. Нет, у меня нет парашюта, и, что еще хуже, его также нет у Жаклин. Когда ты отправляешься в путь, ты берешь с собой только одного человека.
Я отрезаю ломтик фруктового хлеба. Когда других выходов нет, еда очень помогает. Я могу понять, почему для некоторых людей холодильник наилучший благодетель. Мой обычный исповедальный напиток - неразбавленный Macallan, но не раньше 5 часов вечера. Возможно поэтому я откладываю все свои неприятности на вечер. И вот я здесь, в половине пятого, с фруктовым хлебом и чашкой чая и вместо того, чтобы взять себя в руки, я могу думать только о том, чтобы взять в руки Луизу. Во всем виновата еда. Нельзя придумать более неромантического момента чем этот, и все же сдобный запах изюма и ржи возбуждают меня больше, чем любой банан из "Плейбоя". Это просто вопрос времени.
Что благородней духом - бороться в течение недели, перед тем как упорхнуть через дверь или взять свою зубную щетку прямо сейчас? Я утопаю в неизбежности.
Я звоню другу и получаю совет играть роль моряка, который заводит себе жен во всех портах. Если я скажу Жаклин я разрушу все, а что дальше? Если я скажу Жаклин для нее это будет удар ниже пояса, правильно ли я поступаю? Возможно у меня нет ничего серьезного кроме собачьей лихорадки, которая продлится две недели, а потом я смогу извлечь это из своей системы и вернуться домой, в свою конуру.
Очень разумно. Здравый смысл. Хорошая собачка.
Что показывают мне чайные листья в гадальной чашке? Ничего, кроме заглавной Л.
Жаклин вернулась домой. Я целую ее и говорю "Мне бы хотелось, чтобы ты не пахла Зоопарком".
Она удивляется. "Это невозможно. Зоопарки очень вонючие места".