695 год, Оттепельник, 8
Шаг — и она оказывается в объятиях лесного озера.
Вода обжигает плечи, спину, стекает по груди, и… неожиданно стынет, будто Кайрис смогла ее потушить. От холода собственное дыхание замирает в горле. Пальцы вздрагивают, и она самыми кончиками касается губ. Вода еще слишком холодная — на нее богиня обратит свой взгляд в последнюю очередь. Но, быть может, если искупаться в ней, удастся серьезно заболеть? И если Кайрис не выздоровеет, в этом не будет ее вины. Черные мысли заполняют голову, и она трясет ею, отчего мелкие брызги расходятся в стороны веером. Но как бы Кайрис ни пыталась не думать, не удается избавиться от малодушного «так было бы лучше».
Кайрис стоит, поглаживая пятнышки-синяки, усыпавшие руки, кольцами обхватившие запястье, и не знает, какие из них оставил отец, а какие — этот. Вздрагивает. Может, эти, продолговатые — когда заламывал руки? Или кляксу чуть выше локтя — билась, как бабочка в стакане, пытаясь вырваться. Или эти? Кайрис впивается в кожу ногтями, оставляя красные полосы. На ранах бусинками проступает кровь. Кажется, что иначе не вытравить эту грязь, которая не смывается водой, не стереть следы чужих прикосновений. Решимость, на мгновение вспыхнувшая внутри, пропадает, и Кайрис опускает руки. Холодная вода щиплет кожу.
Воспоминания встают перед глазами сами собой, сколько бы она их ни гнала.
Вот качается и ухает вниз ночное небо, вот смазывается сияние звезд, плывет оранжевыми пятнами. Дергаются, будто руки сломанной куклы, тени, и чужая, слишком широкая, заслоняет собой все остальное. Кайрис помнит, что замечает эту тень прежде, чем мужские руки хватают ее за запястье, выворачивая кисть, и волочат по влажной земле.
В конюшне стоит запах сена, лошадей и почему-то горячего молока. Слышно тяжело вздыхающего коня за стеной, топот чужих сапог и глухие хлопки ударяющихся о бок ножен. Сперва Кайрис даже не сопротивляется, позволяя бросить себя на стог сена в углу. До последнего хочет верить, что это все — глупая шутка, и даже убеждает себя в этом до тех пор, пока маска не слетает, с шелестом упав на землю. Когда вокруг воцаряется душный полумрак, Кайрис будто просыпается, широко распахнув глаза, и начинает молотить по чужой спине кулаками.
— Пусти!
Получается сдавленно — от страха в горле встает ком, и голос ей не подчиняется. Незнакомец наваливается сверху, зажимая грязной ладонью рот. От него пахнет дорожной пылью и потом — как от путника. Крик превращается в невнятное мычание, и легкие горят от недостатка воздуха.
— Заткнись.
Мысли стучат в висках в такт бешено бьющегося сердца. Если только она успеет выбежать и громко позовет на помощь… Откуда-то издали доносится музыка и ритмичные постукивания, и осознание впивается в разум холодными иглами. Никто не услышит. Не во время праздника. Кайрис пытается отпихнуть чужака, но только путается в складках платья. От собственной беспомощности становится дурно. Незнакомец тявкающе смеется, наблюдая за ее потугами. Кайрис с трудом освобождает голову и выкрикивает единственное, что, как ей кажется, может его остановить:
— Если тронешь меня, богиня…
Чужак почти по-звериному задирает голову, расхохотавшись, и его кадык дергается в слабом свете.
— Не скули, — цедит он, задирая подол юбки. — Я верую в Магнеса и никаких ощипанных куриц не боюсь.
Раздается звон ударившейся о землю пряжки, и мир раскалывается надвое.
Даже сейчас Кайрис помнит каждое слово — так крепко они врезаются в память. Наверное, потому что именно в это мгновение огонек надежды, качнувшись, окончательно гаснет. Другой бог, чужой, он не поможет. И тогда Кайрис цепенеет, будто теряет контроль над своим телом, перестает быть его хозяйкой. В уголках глаз набухают слезы и катятся по щекам. Кажется, она молится, просит спасти ее, защитить — остальные воспоминания перепутаны, как клубок ниток, и Кайрис не может в них разобраться. Все смешалось — боль, липкие щупальца ужаса, ворочающиеся в низу живота, чужие прикосновения, тошнота, слова молитвы, тяжесть чужого тела. Этого одновременно слишком мало — и слишком много.
Где-то в кронах деревьев вскрикивает птица, и Кайрис вздрагивает. Звук больше похож на плач, и он почти сразу затихает — не определить, откуда прозвучал. Она все еще стоит посреди озера, окоченевшая от ледяной воды. Пальцы еле шевелятся. Воспоминания медленно блекнут, уступая место холоду, но Кайрис знает, что это ненадолго. Опустив голову, она бредет в сторону берега.
Ей так и не удается вспомнить, как в ту ночь она шла обратно.
После щелчка расстегиваемого ремня все воспоминания идут обрывками: вот жар и тяжесть, вот мокрые щеки и горячий лоб. Она бредет по деревне, и собственные руки и ноги кажутся чугунными. Живот будто раздирает дикая кошка, но боль как чужая, и Кайрис молчит. Ноги сами ведут ее мимо черных провалов окон. Кайрис продолжает идти только потому, что не может остановится.
Скоро темнота чуть светлеет, и становится слышно, как трещит огонь, выплясывая на толстых поленьях, как хлопают в ладоши и ударяют по струнам. Люди и всполохи костров сливаются в сплошное кольцо. Кайрис делает шаг за шагом, и каждый — будто маленькая смерть. Пламя разрастается, алые языки переплетаются с голубоватой дымкой, и люди хлопают все быстрее и громче.
Огонь будто змея, танцующая под дудку.
Танец… какая-то мысль проскальзывает в голове, и лавина боли тут же обрушивается на тело. Нет. Кайрис обнимает себя руками, будто укрывается в невидимом коконе. Хлопки убыстряются, сливаясь в сплошной гул. Сделав последний шаг, она выходит в круг и внезапно останавливается. Оранжевый свет и жар костров обволакивает, и Кайрис будто видит себя со стороны. Она стоит в самом центре. Растрепанные и спутанные волосы с торчащей из них соломой падают на голые плечи, расползающаяся ткань обнажает кожу, а на ветру качаются рукава, похожие на ободранные птичьи крылья.
Вокруг разом становится тихо, и это оглушает. Все вокруг смотрят на нее, не спуская глаз, и кажется, что презрение и гнев навсегда застывают на их лицах.
Поэтому, возвращаясь из леса, Кайрис старается ни с кем не пересечься. Богиня будто смеется над ней — в самих дверях Кайрис сталкивается с матушкой. Та тут же обругивает, называя «ленивой бездельницей», и протягивает пустое ведро, морщась, когда Кайрис тянется к нему и рукава задираются, обнажив синяки на запястьях. Кайрис сжимается под ее взглядом — вдруг ударит, как в ту ночь, когда кричала про позор, а отец таскал за косы. Но матушка только отворачивается, нахмурив брови. Кайрис хватает ведро и идет к колодцу.
Воздух теплый и пахнет весной, но Кайрис кутается в длинный шерстяной платок, и он колет ей плечи. Она идет и смотрит только себе под ноги, вздрагивая каждый раз, когда слышит голоса и смех за спиной. Мимо проносятся дети, поднимая облака пыли, и Кайрис невольно закашливается. Она ускоряет шаг, жалея, что не может передвигаться бегом: в прошлый раз, когда так делала, запнулась и разодрала коленку. На боль плевать, но криков дома было…
Уже подходя к колодцу, Кайрис натыкается на чью-то спину. Мужской голос поминает Зилая, и она каменеет, роняя ведро. Чужое лицо расплывается перед глазами, а течение времени на мгновение замедляется, чтобы тут же возобновить бег. Паренек-крепыш, в чью спину Кайрис врезалась, бросает на нее мимолетный взгляд и, сплюнув, уходит. Ткань липнет к взмокшей спине. Это не тот. Конечно, не тот. Показалось. Кайрис прислоняется к колодцу, и поднимающаяся с его дна прохлада едва ли может остудить горячую кожу. Сбившаяся у колодца кучка молодых девушек ее будто не замечает.
— Да пустоголовая. Так маменька говорит. Хорошо, что наш дом не рядом рядом, — тараторит курносая.
— Погодь хвастать. Не твой ли миленький живет всего в паре шагов от нее? Будешь постоянно слушать этот жуткий вой, — посмеивается в ответ ее подружка.
— Да ну тебя!
Девушки заливаются смехом, обмениваясь шутливыми тычками. Кайрис вздрагивает, но отводит глаза в сторону. С нее хватит. Нащупав ведро, она медленно поднимает его, придерживая платок другой рукой.
— А ты почему молчишь, Велиса? Небось, защищать ее будешь?
— Да нет, с чего бы? — раздается знакомый голос. — Не после того, как она на празднике загуляла. Наверняка с пьяницей каким, нормальный парень не позарился бы.
Ведро выскальзывает, и слышно, как оно плюхается на дно колодца, порождая гулкое эхо. Не замечая этого, Кайрис оборачивается, да так резко, что коса хлещет по щеке. Велиса стоит рядом с двумя другими девушками, раскрасневшимися от смеха, и улыбается. Их взгляды пересекаются, и Кайрис не видит в чужом ничего, кроме равнодушия. Велиса смотрит на нее с превосходством.
— Это неправда! — выпаливает Кайрис, будто пытаясь оправдаться.
Велиса только отворачивается, вздернув подбородок. Курносая наклоняется и шепчет ей что-то на ухо, отчего обе девушки хихикают, поглядывая на Кайрис. Глаза начинает щипать, и она бросается прочь, позабыв про ведро.
695 год, Посадник, 11
Кайрис сидит на пороге дома и наблюдает за бурой птицей, чистящей перья во дворе. Сидеть жестко, да и платье пачкается, но все равно лучше, чем в доме, замкнутой четырьмя стенами. В пятнах света танцует пыль. Птица прыгает по земле, временами хлопая крыльями. Кайрис считает взмахи, не в силах побороть охватившее ее чувство безразличия. Раз, два. Надо было все рассказать еще тогда, но от одной мысли становится тошно. Три, четыре. Птица склевывает что-то с земли. Кайрис приглядывается и успевает заметить, как в остром клюве исчезает червяк. Надо было говорить правду, а теперь, даже если расскажет, никто все равно не поверит. Пять, шесть.
Вильнув хвостом, птица взлетает и медленно растворяется в небе. Кайрис смотрит ей вслед, пока та не превращается в маленькое пятнышко. Точно такое же, только намного больше, расплывается по полу в тот вечер после того, как отец разбивает кувшин. Дзынь — и глиняные осколки летят в стороны, а под ногами разливается вода. Отец задел стол, взмахивая рукой, и теперь черепки валяются по всему полу. Его слишком смуглая для этих мест кожа выглядит совсем черной. Сейчас отец кажется ей чудовищем. Лучше бы осталась один на один с толпой, из которой тот ее вырвал. Сор из избы не пожелал выносить.
— Почему ты в таком виде?! — выкрикивает отец, и его ноздри гневно подрагивают.
За его спиной стоит побледневшая матушка, плотно сжав губы — только скрещенные руки слабо дрожат. Больше всего Кайрис хочется уткнуться в ее плечо, спрятаться в объятиях, как в детстве, но между ними — красное от злости лицо отца. Кайрис беззвучно открывает и закрывает рот, не в силах выдавить из себя ни звука.
— Кайрис! Почему ты молчишь? — отец шевелит желваками. Видно, как вздуваются вены у него на шее — будто у быка.
— Там… — голос охрип, и Кайрис машинально хватается за горло. Каждый слог приходится с усилием проталкивать сквозь зубы. — …был мужчина, и…
От одной мысли о том, что придется все рассказать, к горлу подкатывает тошнота, и слова не идут — приходиться переждать. Кайрис опирается о стол, глубоко дыша и надеясь, что ее никто не услышал, но матушка бледнеет еще сильнее. Кайрис собирается с духом, но договорить ей так и не удается — щеку обжигает ударом, и голова качается назад.
— Ты была с мужчиной? Во время обряда?!
Кайрис вскрикивает — удар валит ее на пол, и острые края осколков впиваются в кожу сквозь одежду. Отец нависает черной тенью, и его сжатый кулак угрожающе трясется в воздухе. Из глаз брызжут слезы, и Кайрис зажимает горящую огнем щеку.
— С кем? Гремор? Севир? — начинает перечислять отец. — Вертис?
Она молчит, прижимая холодную ладонь к коже. Голова гудит, будто огромный колокол, и чем сильнее повышает голос отец, тем громче этот звон. Отец вновь заносит руку для удара, и Кайрис видит, как матушка за его спиной дергается, будто пытаясь остановить, но в итоге остается на месте. Губа лопается, и по подбородку течет струйка крови. Хочется возразить, закричать, оправдаться, но тогда придется выложить все. Внутренности Кайрис будто стягивает узлом, и она продолжает молчать.
— Так это правда? — спрашивает матушка дрожащим голосом.
Все внутри рвется воспротивиться, но тут отец вновь выбрасывает вперед руку. Страх — то ли перед новой болью, то ли перед словами, которые придется сказать, — захватывает целиком. Прежде, чем отец хватает ее за косы, Кайрис кивает. Слезы катятся по щекам, но вместе с этим ее охватывает и облегчение. Теперь-то все оставят ее в покое и ни о чем рассказывать не придется. Увидев этот кивок, матушка отворачивается, приникнув к отцовскому плечу. Пелена застилает Кайрис глаза, но она продолжает сидеть, не успев до конца осознать, что только что сделала.
Вдруг снаружи раздается звук опрокинутой бочки. Отец кидается к окну и распахивает ставни. Кайрис утирает глаза, но все, что она успевает заметить — это стремительно мелькнувшая тень. На следующий день о случившемся знает вся деревня, и сказанную ложь уже никак не исправить.
Нога соскальзывает, когда Кайрис спускается с последней ступени, и она падает, выронив лучину. Огонек вспыхивает красным и потухает. Потирая ушибленное место, Кайрис вглядывается в темноту, но без лучины совсем ничего не видно. Споро поднявшись по ступеням, Кайрис пытается нащупать проем, но натыкается ладонью на преграду. Толкает дверь, но та только вздрагивает на петлях, не открываясь. Похоже, захлопнулась.
— Эй! — Кайрис приникает к двери подпола, чуть дрожа от холода. — Я здесь! Матушка?
Ответа нет — только какое-то странное попискивание в углу. Сердце испуганно сжимается, и Кайрис начинает молотить сильнее — до ноющих костяшек пальцев. Как это она недоглядела? Последний раз взмахнув рукой, Кайрис опускается на корточки. Можно, конечно, постараться поискать лучину, но зажечь ее все равно нечем, да и в такой темноте ноги на раз-два переломаешь. Лучше подождать, пока кто-то вернется и отопрет. Закутавшись в платок и опираясь лопатками о следующую ступень, Кайрис зябко съеживается. Странные шорохи и шелест почему-то начинают убаюкивать — сказываются бессонные ночи, а еще вспоминается детство. Как сестрицы запирали ее в погребе, а матушка отпирала дверь и успокаивала Кайрис, уткнувшуюся ей в живот.
Хорошее было время, пока сестры не вышли замуж, одна за другой повыскакивав из гнезда. А потом Кайрис стала Чайкой. Почти заснув, она вздрагивает, впечатавшись плечом в стену. Сверху раздаются тихие шаги. Кайрис тянется к двери, но рука замирает, так и не ударив. Людей сверху оказывается двое. И эта твердая поступь может принадлежать только одному человеку.
— Такую замуж не возьмут. Порченая, — говорит отец раздраженно.
— Да кто бы на нее и так позарился? Ленивая, нерасторопная — не жена, а обуза, — матушка делает пару шагов и застывает на месте. — Отдать бы в служанки, да кому такая неумеха нужна?
— Но соседи-то косятся. Надо бы ее куда-то спровадить, пока не поздно.
На Кайрис внезапно будто обрушивается весь холод, царящий в подполе, и она, оступившись, съезжает по ступеням и задевает что-то рукой. Раздается звон, и голоса наверху затихают. Дверь подпола со скрипом открывается, и упавший вниз квадратик света на пару мгновений ослепляет Кайрис. Будто зверь, гонимый охотничьими собаками, она выскакивает в проем и, хлопнув дверью, выбегает из дома. Ветер тут же бросает в лицо горсть пыли. Заслонившись от него ладонью, Кайрис бредет прочь, не разбирая дороги. Ноги сами приводят ее к знакомому дому — к, похоже, единственному оставшемуся другу. Кайрис останавливается и переводит дыхание. Прошмыгнув под окном, она обходит дом кругом и тихо свистит.
Притулившись к стене, на земле лежит темная гора, похожая на кучу углей, и то вздымается, то опадает. Когда Кайрис подходит ближе, пес вострит уши, и похожий на обрубленную дубинку хвост чуть вздрагивает. Кайрис наклоняется, широко разводя руки, и тихо шепчет:
— Костолом.
Пес вытягивается стрелой, а потом начинает медленно подниматься. Костолом всегда напоминал скорее бешеного медведя, только пробудившегося от спячки, чем собаку, и все равно Кайрис доверчиво тянется ему навстречу. Зверюга, однажды разодравшая дикого волка, не могла терпеть никого, кроме хозяина — но Кайрис всегда была исключением. Может, потому что звери любили ее, а может, потому что она лечила Костолома, когда тот был еще щенком, — но пес всегда с готовностью подставлял под ее руку свою массивную голову.
Кайрис протягивает к нему пальцы, уже мечтая, как уткнется лицом в густую шерсть. Звякает цепь, кожаный ошейник стягивает толстую собачью шею. Пес поворачивается, и его глаза отблескивают красным в свете солнца. Кайрис выставляет вперед раскрытую ладонь, чтобы Костолом ткнулся в нее холодным носом. Тихие, как кошачьи, шаги поглощает земля. Под кожей пса перекатываются мышцы, и Костолом, все так же не произнося ни звука, приближается к ней на чуть согнутых лапах.
По спине пробегают мурашки, и Кайрис резко понимает — что-то не так. Он не виляет хвостом — обрубок даже не вздрагивает. Дергаются точеные ноздри, и пес слегка обнажает пожелтевшие клыки. Костолом не бежит, повизгивая, и не плетется лениво — он крадется, как охотник, и пружинит лапы, будто собирается прыгнуть. Костолом… не узнает ее?
Кайрис широко распахивает глаза и в этот же миг слышит рык. Все внутри поджимается, и она вскакивает на ноги, случайно наступая на подол платья. Раздается треск рвущейся ткани, и земля взлетает вверх. От удара в глазах темнеет, и Кайрис неожиданно остро понимает, что подошла слишком близко и длины цепи как раз хватит, чтобы челюсти пса сомкнулись на ее горле. Звенья с шелестом волочатся по земле. Надо отползти, но Кайрис опять охватывает онемение. Ногами не пошевелить.
Пес дыбит шерсть на загривке, и из его распахнутой пасти вырывается глухой рев. Прижавшись к земле, зверь прыгает. Мгновения растягиваются, чтобы тут же полететь стрелой. Черная тень зависает в воздухе, и грубая рука хватает цепь, дернув ее назад. Кузнец, ругаясь, как моряк, уволакивает сопротивляющегося пса прочь. Кайрис нескоро находит в себе силы, чтобы подняться на дрожащие ноги. Она отряхивает подол, с грустью глядя на висящую неровным куском ткань. Сейчас, когда страх утихает и Кайрис приходит в себя, его сменяет обида. Последнее живое существо, которое было на ее стороне, Кайрис просто не узнало. Но почему? Но на странное поведение пса не находится ответа.
695 год, Посадник, 23
Жизнь напоминает Кайрис затянувшийся кошмар, и теперь он перетекает и на сны. Там Костолом точно так же готовится для прыжка, но кузнец не приходит ее спасать. Собачье тело приминает Кайрис, и удар вышибает весь воздух вместе с криком. От запаха псины щиплет глаза. Кайрис ничего не видит, кроме темноты, и чувствует только острую боль. Это длится почти вечность, а потом темнота резко становится другой.
Тело обволакивает душный воздух. Лошадь за стеной то и дело всхрапывает и беспокойно перебирает копытами. Солома под Кайрис шуршит и колет спину, но единственное, что она ощущает, это чужие прикосновения. Лица чужака не видно, как и четких очертаний — только черная нависающая тень. В шорохах и шелесте ей чудится непрекращающийся звук чужого смеха.
Несмотря на ужас попавшего в ловушку животного, Кайрис не может пошевелиться. Что бы ни делала, сон не меняется. Тревожные тени мелькают перед глазами, раз за разом прокручивая одни и те же воспоминания: запах конского навоза и человеческого пота, тяжесть, давящая на грудь. Кайрис будто раз за разом погружается все глубже в болото, проваливаясь в мутную густую жижу.
Из горла вырывается крик, и Кайрис резко вскакивает на ноги, крупно дрожа. Стоит раннее утро, и в щель между ставнями пробивается тонкий розоватый луч. Одежда вся промокла и сбилась на животе. Кайрис вертит головой, как дикая лошадь, медленно осознавая, кто она и где находится. Спать больше не хочется, хотя выспавшейся она себя не чувствует, скорее заболевшей. Кое-как приведя себя в порядок, Кайрис тащится на кухню.
Пытаясь хоть как-то отвлечься, она впервые спустя долгое время берется за вышивку. Матушка даже не начинает ругаться, застав ее сгорбившейся над белым полотном. Может, надеется продать потом — именно вышивкой Кайрис заработала себе на приданое. Пара полотенец и сейчас на стене висит: вот красочные голуби, вот гроздья роз, вот кобыла с жеребенком в высокой траве. Такие ровные стежки даже у Велисы не выходили — только что с этого теперь?
Солнце уже успевает полностью встать, а Кайрис так и не удается доделать даже первый цветок. Стежки получаются не такими. Красные лепестки выходят неровными и кривыми, как будто вышивал ребенок. То нитка порвется, то игла выпадет из скользких пальцев. Кайрис цыкает и сразу же морщится, глядя на красную каплю, набухшую на коже. Укололась. Такого даже во время обучения ни разу не было. Она так и смотрит на выступившую кровь, пока со стороны двери не раздается шум. Матушка идет открывать. Облизнув палец, Кайрис засовывает его в рот. На языке едва-едва ощущается металлический привкус.
Голоса в коридоре становятся громче, и Кайрис с досадой откладывает в сторону ткань, сложив пополам, и втыкает в нее иголку. Может быть, она никогда не закончит этот рисунок, потому что теперь он ощущается словно чужим.
— Проходите, я мерку сниму.
Кайрис вздыхает. Опять кто-то рубаху хочет или платье. Она сжимает висящую на шее птичку в ладони, прося у богини, чтобы это была женщина. Иногда ей хочется, чтобы матушка сломала палец, как прошлая портниха, и больше никто не приходил к ним в дом. Но это дурная мысль, и тошно от того, что она засела в голове. Кайрис закусывает губу.
— Сюда. Что в столице слышно?
— Все по-старому, только начальника стражи повесили, — отвечает грубый голос.
Все-таки мужчина. Кайрис стискивает подол платья. Наверное, стоит посидеть пока во дворе. Она уже собирается подняться со стула, как другая мысль ударяет в голову стрелой, и Кайрис замирает. Голос смутно знакомый, будто она уже слышала его, но это точно не кто-то из местных. Кайрис морщит лоб, прислушиваясь. Матушка пропускает незнакомца вперед и заходит следом, неодобрительно покосившись на Кайрис, и тут мир раскалывается вдребезги. Она не видела его лица. И ни за что бы не узнала теперь, в чистой и опрятной одежде.
Сердце сжимается до боли, и Кайрис кажется, что сознание вот-вот ее покинет. Она никогда не знала, что можно бояться так сильно. В детстве, когда дикий волк забрел в деревню и матушка захлопнула дверь прямо перед его оскаленной мордой… даже тогда не было настолько страшно, что отнималось дыхание и темнело в глазах.
За это краткое мгновение, пока Кайрис цепенеет, чужое лицо отпечатывается в памяти. Загорелая, как у многих зенийцев, кожа. Ярко-синие глаза. Короткие мягкие волосы. Она бы ни за что его не узнала, если бы не голос. Кайрис с трудом поднимается на ноги, все еще не отводя взгляда, как кролик — от змеи. Чужак вздергивает бровь — то ли притворяется, то ли действительно не разглядел ее тогда в темноте. Он чуть тянет за ворот рубашки, и Кайрис замечает продолговатое родимое пятно на его шее. Почему-то это оказывается последней каплей — отшатнувшись в сторону и ударившись о стол локтем, Кайрис выскакивает наружу и плотно закрывает дверь, прижавшись к ней спиной. Матушка только и бросает ей вслед: «Дурная девка». Грудь ходит ходуном, и животный порыв убраться как можно дальше все-таки пересиливает остатки разума.
Будто собака, поджавшая хвост, Кайрис устремляется к лесу.