Раскаленная палящим солнцем земля, изрезанная трещинами и совершенно бесплодная. Лишь редкие кактусы или усохшие кусты могли попасться на глаза. Многие путники, которым довелось пройти равшаровы пустоши, задавались вопросом, каким образом в столь безжизненном и забытом всеми высшими силами месте могли выживать змеи, одна из немногих форм жизни, встречающаяся среди песчаных барханов, что высились над иссушенными солнцем степными просторами ближе к сердцу пустоши. Эту суровую землю пересекало четверо не менее суровых мужей. Каждый из них был воином, снискавшим славу во всем Ранкоре. Стареющий жилистый мужчина, белые волосы которого в беспорядке свисали во все стороны, точно дикобразовы иглы, единственным зрячим оком, что было краснее крови, всматривался в бескрайние, казалось, просторы этой мертвой местности. Одет он был в рабочие брюки, заправленные в портянки, а рубаха его была защищена изрубленной и помятой кирасой с отчеканенной эмблемой Союза на груди. За спиной его виднелась перебинтованная рукоять кривого клинка с лезвием, покрывшимся зазубринами в бесчисленных схватках, пережитых Глоддриком Харлаудом, Ганрайским Демоном. Шедший позади него мужчина был моложе, несколько выше ростом и более прост на вид — аккуратно причесанные черные волосы и загорелая кожа, лицо довольно типичное для аргойской знати, но в его манере держаться отсутствовали все намеки на снобизм и чувство превосходства. Скорее это можно было назвать естественным ощущением собственного достоинства, смешанное с симметричным уважением к людям. Его зеленая рубаха была защищена легким кожаным панцирем, а на простецком поясе свисали ножны фамильного меча династии Акреилов, что испокон веков правили Аргоей и всем Союзом. Несколько сбоку от него шагал темнокожий уроженец Клирии, бритый налысо и облаченный в желтую монашескую рясу. В руке его были четки, что монах неустанно перебирал, а губы его будто бы начитывали молитвы. Шаабан выражал полное умиротворение и любовь к окружающему миру, гармонию с самим собой и высшими силами, единственное, что мешало ему казаться безобидным — это перевязь на груди, на которой крепилось множество метательных ножей, а также пояс, к которому было привязано не меньше и два парных кинжала, которые в ближнем бою, в которой Шаабану не было равных, были опаснее любого клинка. Замыкал вереницу воин нечеловеческого происхождения, родными землями которого были эти самые пустоши. Равшар. Мускулист, одет в одну лишь набедренную повязку, голый торс его испещрен бесчисленными боевыми отметинами, а на лбу красовалось позорное клеймо изгнанника, что значило пожизненный запрет на возвращение в земли равшаровых племен. Единственный во всем отряде он был не при оружии. Столь разные эти бравые мужи были едины в одном — в их взгляде читалась готовность расстаться с жизнью в любой момент, а также следы той боли и страха, испытанного за годы лишений и чередующихся войн и битв, души их давно огрубели и навсегда утратили ту невинность и покой, которая свойственна людям, живущим мирной жизнью. Тем, кого они защищали.
В пустоши их переправил силой мысли Йоши-Року. Старый маг отлучился в Крестал, чтобы уведомить Шаабана и Когу о нужде в их помощи в непростом походе. Шаабан воспринял весть о возвращении Заргула как должное, не выказав ни малейшей эмоции. «Значит, на то воля Илгериаса» — молвил он. Взгляд Коги ожесточился, но было ли это вызвано ненавистью к захватчикам или же удовольствием от предвкушения будущих кровопролитий — было сложно определить. Архмаг дал воинам наказ продвигаться вглубь равшаровых пустошей до тех пор, пока они не набредут на Священное Древо, где стояли шатры верховного вождя равшаровых племен. С ним и требовалось вести переговоры. Кога и Йоши-Року явно знали нечто, что побудило мага отправить столь неудачного делегата в земли, где народы равшаров считали его изгоем и попытались бы убить при первой же встрече. Дорога проходила в полном безмолвии — Кога и Глоддрик были по своей природе не склонны точить лясы, Шаабан был, как всегда, сосредоточен на общении с высшими силами и их воспевании, а Эрлингай ввиду отсутствия почвы для хорошей беседы был погружен в размышления о брате, который, возможно, находился недалеко и бдительно стерег границы земель Союза. Казалось, в такой местности нет и не может быть источников влаги, но Кога знал расположение каждого колодца и оазиса, так что усталые странники знали, когда им можно испить воды или умыться. Разумеется, жаловаться никто и не думал. Молчание нарушил клейменый равшар с обломленными рогами:
— Ну и каков он — этот Заргул?
Эрлингай собрался пуститься в описание вчерашнего происшествия на празднестве помолвки своей племянницы, но его опередил Глоддрик:
— Долбаный ублюдок, который напрашивается получить нож в печень.
Шаабан, не переставая перебирать четки, сказал:
— Нет смысла предаваться злобе сейчас. Это лишь отяготит бремя твоей души, брат мой. Достаточно делать, что должно, с незамутненным страстью разумом.
Глоддрик, несмотря на дерзость, свойственную всем, как и он, в преступной среде, промолчал из уважения к богослужителю.
— Куда путь держите? — окликнул их старческий голос.
У подножия бархана, который они почти прошли, стоял согбенный старый равшар. Горбатый, он опирался на костяной посох, обвешанный ритуальными амулетами и бусами. Ожерелье из костей украшало его дряблую шею с торчащим кадыком, а кожа его лица была несколько обвисшей. Но в выцветших от старости и нещадных солнечных лучей горела искра сверхъестественной силы. О том, как сумел подобраться к четверым мастерам боевого искусства на столь открытой и освещенной местности, не было никаких догадок, кроме одной — колдовство.
— Старейший, — Кога с первого взгляда узнал старца.
— Шаман! — оскалился Глоддрик, хватаясь за рукоять клинка.
Сделав три шатких и коротких шага, хромой колдун, опершись на посох, несколько болезненно прищуриваясь, уставился на Когу.
— С тобой, если мне не изменяет память, племена уже все решили, — проскрипел Старейший, — твое возвращение, изгой, наносит пятно оскорбления на все колена равшарового рода.
Кога не дрогнул и не отступил, хотя шаман, который силой мысли мог стереть его в прах, продолжал неуклонно надвигаться.
— Ты будешь казнен, — изрек шаман, — остальным я позволю уйти, и благодарите богов, что повстречали меня, а не молодцов из Берсерков, обосновавшихся неподалеку.
Воины не переглядывались, никто из них не шелохнулся. Тем не менее, духом и разумом они были едины. Решение уже было принято.
— Мы не хотим проявить неуважение к вашему народу, — сказал Шаабан, — и без позволения вождей ходить по этой земле, но…
Шаман, облизнув растрескавшиеся губы и половину оставшихся зубов, продолжал ковылять, взбираясь на бархан.
— Обстоятельства вынуждают, — закончил Шаабан и с быстротой кобры выбросил руку перед собой.
В воздухе беснула сталь и вот уже лезвие ножа остановилось на расстоянии в толщину пальца от горла Старейшего. Он и глазом не моргнул, магу не обязательно прибегать к телодвижением, чтобы остановить нож или стрелу в полете. Одновременно с броском метательного ножа вперед ринулся Глоддрик — и земля под его ногами уже вспенилась, превратившись в зыбучие пески, одно касание с которыми обрекло бы Ганрайского Демона на мучительную смерть, но этот его маневр был обманным. Глоддрик рывком перекатился влево и, вставая, в один прыжок набросился на шамана. Воин уже занес руку за спину, чтобы одним ударом вытащить клинок и рассечь шамана по пояс, но неумолимая ударная волна телекинеза отбросила сильнейшего из живущих на то время на Ранкоре воинов на десять шагов, точно безвольное бревно, что уносит течение. Вот уже нож летит обратно в Шаабана, и его грудь была бы пробита навылет, если бы стремительным ударом одного из кинжалов монах бы не отразил атаку. Но ему не удалось и добежать — песок под его ногами вздыбился, опрокинув бывшего ассасина навзничь, а затем песочные реки, словно кандалы, прочно прижали руки и ноги Шаабана к земле. Кога и Эрлингай уже неслись с боковых сторон на мага, Эрлингай уже занес клинок над его угловатой головой, но кудесник просипел:
— Как бы вы хорошо ни бились, меч и топор бессильны перед магией, — когда он закончил фразу, равшар и незаконорожденный сын короля Союза были распластаны на песке без сознания, — впрочем, среди моих соплеменников найдутся те, кто оценят по достоинству ваши таланты.
Кряхтя, он заковылял в неизвестном чужакам направлении. Очнулись наши герои в лагере верховного вождя равшаров.
***
— Нет… Марвол… — это были первые слова Эрлингая после того, как он открыл глаза.
Казалось, мало что могло быть хуже того, что его и его спутников закрыли в связанной из камня и бревен клетке. Конечно, богатырская сила Коги могла в щепы искрошить эти древесные решетки, если бы они не были изрисованы магическими рунами и заговорены Старейшим. Их не стали связывать за отсутствием необходимости, оружие, само собой, изъяли, пока те были в отключке. Но хуже всего была картина распятого у позорного столба Марвола Черного Льва. Одежды, кроме рваных штанов, на нем не оставили, а его крепкий, мускулистый торс был изрублен и покрыт уже высохшими кровавыми разводами. Марвол Акреил был мертв. Его людей, храбрых солдат Аргои, свалили в кучу, пока несколько равшаров выкапывали братскую могилу под деревом. Священным Древом равшаров. Оно высотой могло бы сойти за небольшую гору, а в стволе, который не смогли бы обнять и двадцать человек, были вырезаны имена и лица великих вождей прошлого. Эрлингаю не было дела до неестественных размеров для дерева, как и до размышлений о том, как в столь обезвоженных и бесплодных землях дерево смогло так вымахать. Он не отрывал глаз от погибшего брата. Как оказалось, отряду Марвола не удалось отбить набег племени Берсерков. Эрлингай вспомнил, как упорно советовал брату взять в поход больше людей, что гарнизона в тридцать человек может быть недостаточно для обороны от воинственных племен. Брат лишь недоверчиво хмыкнул и, как всегда, отмахнулся, дескать, набеги случаются не так уж часто, а патрулирование — лишь служебная волокита, полная скуки и больше похожа на унылую прогулку, чем на военное мероприятие. И вот теперь родной брат Эрлингая заплатил жизнью за свою недальновидность и легкомыслие. А первый фехтовальщик Аргои и ветеран Северной войны впервые за многие годы проливал слезы горя. Плечи его тряслись.
— Соболезную, брат мой, — положил руку на плечо Эрлингая Шаабан, — да упокоит Арай Илгериас душу твоего брата. За то время, что он пробыл в Братстве Уравнителей, я успел неплохо узнать Марвола, и могу с уверенностью сказать, что человеком он был достойным.
— Спасибо, Шаабан, — утерся грязным рукавом Эрлингай и похлопал монаха по плечу в ответ.
Глоддрик сдавил прутья клетки и процедил сквозь зубы:
— Эти ублюдки заплатят.
Ублюдки между тем занимались своим обычным делом, не обращая внимания ни на пленных, ни на трупы. Равшары, исколотые и обвешанные костьми мертвых соплеменников или животных, из племени Костяных Драконов, обмазанные кровью — из Алых Владык или же не отличающиеся этими чертами Берсерки дрались врукопашную, отрабатывали связки ударов с оружием или же занимались физическими упражнениями. Один из тех равшаров, что был недалеко от клетки, успел отжаться шестьдесят раз, как краем глаза сосчитал Глоддрик. Эрлингай осел на пол и закрыл лицо руками.
— У меня тоже был брат, — сказал Шаабан, — росли мы в трущобах Джаганната, где людям приходилось жить хуже, чем собакам, да и относились к ним так же зажиточные южане. Каждый день приходилось драться за еду или воровать, чтобы выжить. Родителей наших унесла чума, мой старший брат был единственным, на кого можно было рассчитывать в этом аду, грабил и воровал чаще всего он, я же обычно стоял на стреме или же шатался по улицам, собирая подаяние, — Эрлингай не отрывал глаз от пола, но внимательно слушал, надеясь, что рассказ монаха сможет отвлечь его от воспоминаний о Марволе, — как-то мы перебивались. Но пришел день, который изменил все. Мне было восемь, брату — тринадцать. Однажды вечером я ошивался у борделя, надеясь, что какая-нибудь из девушек подаст хотя бы кусок хлеба. Обычно, когда им удавалось заработать или хотя бы похмелиться, в куртизанках просыпалась щедрость и сострадание. В тот раз подачки я не дождался, но вижу, как по лестнице спускается господин, одетый в черный балахон, подле него шла одна из тех жриц любви, которые считались элитными. И вот, когда они проходили мимо столба, у которого стоял я, тот человек оказался буквально в полуметре от меня. И вот я, — Шаабан остановился, вновь ощутив ту нерешительность, что испытал почти сорок лет назад, — врезался в него. Точнее, специально врезался, чтобы увести его кошелек. И у меня это получилось, когда они приняли мои извинения и прошли мимо, думалось, что ближайшую неделю мы с братом заживем как короли, а то и с другими детьми поделимся — весь квартал накормим и напоим. Но я ошибался. Спустя минуту тот человек настиг меня и выразил восхищение моими способностями, мол, он первый раз видит ребенка, который смог незаметно стянуть его вещь. Сказал, что может пристроить нас с братом в школу для таких одаренных детей, как я, и сдержал свое слово. Так мы попали в Гильдию Ассасинов.
Кога, Глоддрик и Эрлингай слушали, не отрывая глаз от монаха. А Шаабан, казалось, перенесся с головой в прошлое и видел картины из своего детства, юности так же отчетливо, как сейчас — прутья клетки и снующих вокруг нее равшаров.
— Мы прожили там двадцать лет, отдаваясь без остатка изнурительным тренировкам. Из нас делали профессиональных наемных убийц, которыми так славится Клирия. Нас учили убивать — и мы убивали. Чаще всего приходилось выполнять частные заказы, типичной историей было необходимостью убрать человека, который имел возможность перейти дорогу кому-то из знати — либо слишком много знал, либо имел связи в кругах серьезных людей и мог использовать их во вред заказчику. Клирия — рассадник преступности, коррупции и интриг, на наши услуги спрос был всегда. Когда начались девяностые годы, Аргоя была поглощена войной с северянами, клирийские эмиры вовремя вспомнили о желании отделиться, воспользовавшись слабостью сюзерена. Когда вспыхнули мятежи, ассасины, конечно же, были мощнейшим оружием. Мы с братом делали страшные вещи, за которые я каждый день неустанно прошу прощения у душ, жизни которых мы забрали. Которых допрашивали, пытали. Я верил, что то зло, которое мы творили, оправдано благом для родины, что в будущем все эти жертвы окупятся сторицей. Когда пришли войска Союза и подавили восстание, страна оказалась в разрухе. Многие ассасины попали в застенки Гилеарда, но нам с братом удалось скрыться. С тех пор наши пути разошлись. Он спутался с темными людьми, поклоняющимися злу в лице Заргула, тогда я понял, к чему может привести та дорога, на которую мы ступили в тот самый день, когда я стащил тот злосчастный кошель у стен борделя. Я отправился в церковь Илгериаса, принял монашество и по сей день замаливаю грехи. Свои и брата. Верю, что хоть он и идет дорогой зла, но душу его можно спасти.
Ответ на свою исповедь монах услышал не сразу. Мужчины сидели с минуту, осмысляя историю жизни убийцы, ставшего монахом.
— Я был в Клирии, — сказал Глоддрик.
— Знаю, — улыбнулся Шаабан.
— Во время одной из зачисток я наткнулся на парня, ловко орудовавшего ножами. Взять в плен не удалось — кто-то бросил дымовую шашку, и он скрылся. Так это был ты?
— Я, — ответил Шаабан, — мы встречались, Глоддрик Харлауд. Но то было в прошлой жизни. До моего духовного перерождения. Эрлингай, — рыцарь Аргои в измождении обратил лицо кверху, монах продолжил, — порой мне думается, что лучше бы мой брат умер, чем был тем, в кого он превратился.
— Да, — устало сказал Эрлингай, — он хотя бы умер на верном пути, достойным человеком, как бы равшары ни пытались его опорочить. Наши истории схожи. Мы с Марволом жили в пригороде Силгора, но нам повезло больше — о нас заботилась мать. Мы появились от незаконной связи Ганзарула Второго и его служанки, неудивительно, что отец позаботился о том, чтобы нас поскорее спровадить нас с глаз долой. Ну а затем мы подросли и юношами подались в королевскую гвардию. Там я и познал премудрости фехтования. Керрис Галарт — один из лучших учителей, тогда он был еще молодым. Ну а затем — Северная война, остальное вы знаете, — о былой размолвке с братом Эрлингаю вспоминать не хотелось.
То, что происходило в эту минуту, часто случалось на войне. Солдаты, которые совсем мало друг друга знали, на баррикадах или в лазарете часто становились ближе названных братьев за один разговор, в котором умещался весь жизненный путь, проделанный защитниками родины, обретших во взаимной исповеди надежного друга.
— Больше всего повезло Глоддрику. Его брат живее всех живых, очень богат и даже приближен ко двору — в случае чего может обеспечить достойную старость, — попробовал пошутить Эрлингай, никто не смеялся, но это все же скрасило обстановку, в которой пребывали пленные дикарей.
— Иногда я ему завидую, — сказал Глоддрик, — проклятие Ганрайского Демона — жажда битвы, которая дает силы, но разрушает изнутри. Сила Азрога превратила храброго пацана, защищавшего родину, в безумного ублюдка. Служение Союзу — единственное, в чем я смог найти смысл своей жизни.
Шаабан сел, скрестив ноги и, перебирая четки, изрек:
— Такова стезя воина. Мы приносим себя в жертву, чтобы другие могли жить мирно и счастливо. Зачастую приходится терять себя. Душу греет одна надежда — что те, кто будет жить после нас, не столкнутся с тем злом, что видели мы.
— Исключение из правил лишь равшары, — Эрлингай махнул рукой в сторону Коги, — вы живете, чтобы воевать.
Могучий сын пустоши обнажил клыки, бугры его мускул всколыхнулись, затем он присмирел:
— Я хотел положить этому конец. Чтобы равшары были едины, отстраивали дома, орошали пустыни и строили сильное и независимое государство вместо того, чтобы убивать друг друга. Меня объявили отступником, трусом, и с позором изгнали. Так поступить с верховным вождем! — снова рассвирепев, он ударил кулаком по древесным прутьям, не причинив им никакого вреда.
— Я верю, — сказал Шаабан, — что у каждого народа, что у этого мира, как и у отдельно взятого человека, своя судьба. Наши жизни слишком коротки и мимолетны, чтобы осознать это по-настоящему. Но все наши жертвы и лишения не были зря. Придет время мира и порядка, в котором не будет места ассасинам, Карателям и Заргулу.
Открыв друг другу свое прошлое, воины сидели молча с час. Теперь они ощутили до боли знакомое чувство братства по оружию. Когда начало вечереть, равшары не прекращали упражнения в боевом искусстве, лишь изредка отрываясь на беспорядочные приемы пищи. Казалось, вокруг ничего не менялось кроме того, что вокруг шатров зажгли факелы. Но, как поняли плененные воины, их судьба скоро прояснится. К клетке сквозь ряды тренирующихся дикарей пробирался Старейший. К вечеру его лицо не выглядело столь несчастным по причине отсутствия бьющего в глаза и забирающего последние силы солнца, но каждый шаг, казалось, причинял ему боль, заставляя морщить старое, изрезанное морщинами лицо.
— Пора, — подойдя к клетке, сказал шаман.
— На арену? — скрежетнул зубами Глоддрик, вспоминая опыт юности, — убивать друг друга?
Старый маг покачал головой.
— У вождя была такая мысль, но я не позволил. Вы слишком опасны, чтобы с вами играться, — в этом колдун был прав, в клетке были заточены лучшие воины среди живущих на Ранкоре, и лишь магия Старейшего спасала его соплеменников от перспективы стать горой холодных трупов, — если не станете сопротивляться, все закончится быстро и даже почти безболезненно.
Глоддрик надеялся, что клетку откроют — тогда он сможет, когда шаман отвлечется, вырубить его, а затем умертвить. Если снять мага, все пойдет как по маслу — они вчетвером, если добыть оружие, могли бы, пожалуй, вырезать весь лагерь верховного вождя равшаров. Вот только беда была в том, что шаман не собирался открывать клетку. Магия позволяла ему прикончить их, оставаясь в полной безопасности. Но тут подал голос Кога:
— Зерригу Ворону, великому вождю, не хватает духу свести со мной счеты в одиночку? — брызжа слюной, говорил он так, чтобы слышали все равшары, находящиеся поблизости, что было достигнуто — воины пустоши прервали боевые упражнения, услышав, как некто осмеливается пятнать честь избранного ими вождя.
Шаман презрительно ухмыльнулся:
— Верховный вождь не дерется с презренными изгоями вроде тебя.
Кога, видя, как равшары начинают сходиться к клетке и внимательно следить за их разговором, сжал кулаки и задействовал все умение управлять словом, которым обладал.
— Тебе ли не знать, Старейший, — имя мага прозвучало, как издевка, — что равшары не уклоняются от битвы. Я, Кога, никогда не отступал и не сдавался. Изгнали меня не за бегство, отказ сражаться, но за чуждые большинству соплеменников идеи, что были истолкованы как трусость. Но никто не может меня упрекнуть в избегании битвы. Так неужели Зерриг Ворон уклонится от вызова и нарушит священные обычаи равшаров? Может, стоило изгнать и заклеймить его? Или тебя.
Старейший стиснул зубы и утробно зарычал. Кога поймал его в ловушку. Согласно обычаям равшаровых племен, титул вождя племени или всех племен можно добыть лишь убив в поединке своего предшественника или всех, кто также претендует на звание вождя, если старый лидер пал в бою или сложил свои полномочия. Отказ от битвы как между племенами, так и от поединка, считался несмываемым пятном позора для любого равшара. Потеря боевой чести была для представителей этого дикого народа хуже смерти. Причиной долгого правления многих вождей было то, что после того, как они жестоко расправлялись со всеми, кто осмеливался попытаться забрать их титулы, никто не осмеливался бросать им вызов. Но если Коге удастся победить и получить звание верховного вождя, незваные гости, зачем бы они ни пришли в пустоши, добьются своего.
— Будь по-твоему, — едва не выплюнул эти слова маг, — я передам твой вызов владыке племен. Если тебе суждено проиграть — что ж, друзья скоро встретятся с тобой в ином мире.
Старик медленно развернулся и заковылял в сторону шатра, стоявшего в центре лагеря, возле которого был разожжен большой костер. Равшары не сводили с них глаз,
— Ловко придумал, — сказал Глоддрик.
— Если бы ты с нами не отправился, — добавил Эрлингай, — мы были бы уже мертвы. Ведь только на вызов себе подобного равшар обязан ответить.
— Да направит твою руку Илгериас, — благословил Шаабан.
***
Кога стоял на арене. Вот они, скачущие вокруг площадки, эти ревущие и улюлюкающие ублюдки в костях или вымазанные в крови. Если с течением времени другие народы постоянно преобразовывались как внешне, так и внутренне, равшары остались теми же, что были в первые дни своего существования. Кровожадными и воинственными существами. Менялись лишь лица, что составляли эти племена.
— Идет, — сказал кто-то посреди толпы.
— Размозжи его голову о землю!
— Победу Зерригу Ворону!
— Поскорее бы помер этот изгой, какой позор…
На крики не обращал внимания высокорослый равшар, которому не приходилось расталкивать толпу, ему освобождали дорогу с безграничным уважением. Имя было весьма уместно для его внешнего вида, как вороны тянутся к блестящему, так и верховный вождь равшаров не расставался с позолоченным шлемом, наплечниками и цепью на торсе, что, как ему думалось, подчеркивало его отличие от рядовых соплеменников и возвышало. На деле же эти украшения лишь выставляли его на посмешище.
— И это он? — с недоверием спросил Эрлингай, — такому обилию позолоты любая аргойская дама позавидует.
— Часто те, кто пуст внутри и не слышит голоса Бога, пытается скрыть свою ущербность под внешним убранством. Но это лишь снова подчеркивает их убогость, — сделал вывод Шаабан.
Их уже выпустили из клетки, стоя в толпе вопящих существ с бурой кожей, горящими глазами и ломаными рогами, мужчины ждали начала боя. Глоддрик молча смотрел на равшара, носящего сверкающие доспехи и цепь и вспоминал свои дни в равшарском плену. У Кратара Рокового, вождя, поднявшего на уши Союз почти сорок лет назад, было куда меньше желания показать себя во всей красе. Зерриг Ворон медленно, даже торжественно шел к центру площадки, подняв мускулистые руки, одетые в золоченые обручи, вверх, чем лишь усилил гул собравшихся дикарей. Он был выше, чем Кога, и шире в плечах, тем не менее казалось, что все же соперник его смотрел свысока.
— Ты, я вижу, так и не поумнел, — осклабился Зерриг Ворон, — я дал тебе уйти живым. Но ты вернулся. Старейший предложил легкую смерть, но ты вызвал меня поединок. Так хочется помереть в муках? Так знай же, что мое лицо — это последнее, что ты увидишь.
Кога презрительно сплюнул на сухую землю и сквозь зубы произнес:
— Равшара ценят за хорошую драку, а не пустой треп. Быстрее закончим с этим, всех уже блевать тянет от твоего трепа.
— Раз ты этого так хочешь… — Зерриг Ворон бросился на него, намереваясь ударить лбом, точнее, стальным шлемом, в грудь.
Кога был наготове и, наклонясь вперед, он попытался захватить шею врага в замок, нависнув над ним, он одной рукой душил вождя, что когда-то изгнал его и забрал титул себе, а другой бил по ребрам. Зерриг Ворон взревел и, напрягшись до предела, выпрямился рывком, бросив Когу на землю вниз головой. Удар золоченой стальной перчатки Зеррига проломил бы Коге череп, если бы тот не успел вовремя перекатиться. К счастью, кулак угодил в землю, подняв столп пыли и оставив там новую трещину. Кога, вставая, заехал неприятелю по челюсти, отчего шлем слетел и покатился к ногам окруживших их равшаров.
Зерриг Ворон быстро опомнился, череп у него был крепкий. Вождь ответил мощным ударом локтем, который Кога хоть и успел заблокировать, но сила атаки все же заставила его пошатнуться. От удара коленом в живот Кога успел уйти, рванув вбок с линии атаки, а затем ударил навстречу, попав костяшками на всей скорости в кадык. Хрипя, Зерриг нескладно отошел, но пропустил очередной удар в висок. Восстановив дыхание, ему удалось сделать проход в ноги Коге, уверенность в превосходстве которого усыпила его бдительность. И вот уже Кога, оказался повален наземь, а сверху на него навалился Зерриг, осыпая ударами латных перчаток. Причем уронил он Когу головой вниз, и если бы тот не успел сгруппироваться и правильно упасть, шея его была бы сломана. Кога закрылся от ударов, но ему то и дело прилетало по корпусу, а руки ощущались как налитые железом. Оставалось ждать, что иссякнет раньше — крепость тела Коги или же запас сил Зеррига.
Глоддрик в бессильной злобе сжал кулаки и едва не стонал от невозможности вмешаться и хоть бы бросить вызов всему лагерю равшаров. Присутствие мага вынуждало их соблюдать странные обычаи дикого народа.
Зерриг, казалось, на мгновение сбил дыхание и, пока он делал вдох, рука Коги схватила золотую цепь и рванула ее на себя. Сам же Кога дернулся вверх — и вот лбы равшаров столкнулись в ударе, отчего бровь Зеррига была рассечена, а кровь залила его глаз. Кога снова дернул цепь на себя и мощным боковым ударом сбросил Зеррига, оседлал его и, перекрутив цепь, стал беспощадно душить. Противник хрипел, дергался в конвульсиях, пытался ослабить хватку, но тщетно. Когда руки его опустились, а глаза начали закатываться, Кога ухватился за его подбородок и темя, резкий поворот, хруст ломающейся шеи — и все было кончено. Могучее тело Зеррига безжизненно валялось, распластанное на столь же безжизненной земле. Кога встал и победно взревел.
Старейший двинулся в его сторону. Эрлингаю показалось, что маг собирается прикончить одержавшего победу, но тот лишь сделал широкий жест рукой в сторону Коги, воздел свой костяной посох к небесам и провозгласил:
— Воздадим честь новому вождю Берсерков и верховному владыке равшаровых племен! Да славится Кога Клейменый!
Так в один момент позор превратился в повод для гордости, изгнанник и трус стал героем, преодолевшим тяготы отверженности и непонимания, но сумевшим вырвать из цепких лап врагов то, что по чести причиталось ему. Равшары несли своего нового вождя на руках и воспевали его имя, воздавая честь его силе и отваге.
***
Когда пришел черед новоиспеченного вождя держать речь перед племенами, Кога вышел перед шатром, забор которого был усеян реберными костьми и черепами, и воззвал к своему народу:
— Братья! Хозяева пустоши! Для меня честь вести вас за собой, но прибыл я с тревожными вестями для всех нас. Моих знаний недостаточно, чтобы передать вам их, поэтому правом вождя и именем Священного Древа дозволяю говорить своим спутникам!
Равшары были обособленным народом, им редко был нужен кто-то из соседей, разве что как жертва для набегов, хотя чаще всего их устраивала бесконечная резня, что вожди устраивали между собой. Разрушение, убийства и вражда были единственным смыслом жизни детей пустоши. Их сердца не откликнулись бы на проповеди иноземного священника Шаабана, который говорил о чуждом им боге, неизвестный никому рыцарь Аргои не успел доказать свою силу и мастерство, да и его манеры вести высокие речи равшаров не могли заставить прислушаться. Оставался единственный человек, который был близок этим убийцам по духу, которого они знали и боялись, как огня. И уважали. Глоддрик подошел к костру возле центрального шатра, и хотя на фоне Коги он выглядел невысоким и тщедушным, равшары не сомневались в том, что в бою он стоит сотни таких, как они.
— Я помню его, — сказал своим ребятам вождь племени Костяных Драконов, Варгайл Броненосец, весь торс которого был закрыт реберными костьми и хребтом буйвола, а голову закрывал череп этого же зверя, — я участвовал в битве с Союзными уродами, когда был еще совсем молод. Помню, как мы брали его в плен. Но если бы я оказался в том лагере, где держали этого урода и его сослуживцев, меня бы здесь не было.
Глоддрик, услышав вождя, всмотрелся в черты лица, которые можно было разглядеть под бычьей черепной коробкой, пытаясь уловить в них нечто знакомое, но безрезультатно. В те далекие годы молодости Ганрайского Демона он был лишь одним из той безликой массы равшаров, которые захватили в плен его товарищей.
— Кромсатели, дробители черепов и просто больные ублюдки! — окликнул их Глоддрик, простирая руки к огню, — равшары! — он решил перейти к делу сразу, что было в духе главы Карательного Отряда, — Ранкор нуждается в вашей помощи. Знаю, вы срать хотели, — если вначале равшары недоверчиво переглянулись и с сомнением качали головами, то теперь снова прониклись живым интересом к речам Глоддрика, он был их братом по духу, пусть и не по крови, и знал, как с ними вести переговоры, — на проблемы внешнего мира. Но это касается вас. Лично. Заргул идет, помните такого? — при упоминании этого имени робкое перешептывание пронеслось сквозь нестройные ряды любителей жестоких схваток, — ваш предок, гребаный Кшатрион Кроволикий, ему прислуживал. Старый хер оклемался, и теперь надвигается на Ранкор. Если народы не объединятся, краснорожий нагнет сопротивление и поработит всех живущих, и будет иметь в зад, как дешевых сифилисных шлюх.
Ряды мазаных в крови равшаров растолкал тощий и высокий, как жердь, вождь племени Алых Владык, Краштар Жертвенный. Его руки были обмотаны ритуальными браслетами, как и шея — амулетами, лицо его горело фанатичным экстазом, которому бы позавидовали многие сектанты и религиозные фанатики. Он был особенно помешан на принесении в жертву своих соплеменников или же захваченных в плен воинов других племен.
— Мы свои! Пусть и не высшая раса, но близкая к горхолдам, мы воевали с горхолдами! Неужто Заргул станет трогать и нас?
Глоддрик сплюнул на землю и облизнулся в раздумьях, стоит ли удостаивать своим вниманием этого раболепного приверженца Многорогого.
— Если хотите стать безвольными рабами силы Азрога, как Кшатрион и его слуги — не станет. Но равшары следуют лишь пути войны и заветам предков. На Священном Древе написано, что надо служить Заргулу?
Ответить на это вождю было нечего.
— Вот Глоддрик дает, — сказал Эрлингай, — ему бы оратором выступать, а не преступников по Ганраю ловить.
Глоддрик, подойдя ближе к лицам равшаров, заставил этих никем не покоренных бичей пустоши отступить на несколько шагов.
— Мы друг друга поняли. Или кто-то еще нуждается в объяснениях? — равшары молчали, а Глоддрик, повернувшись к Коге, заключил, — будет совет народов Ранкора. Не опаздывай.
Надолго в этих мрачных краях путники не задержались. Кога принялся осваиваться на месте верховного вождя, а Шаабан прочел молитву за спасение душ Марвола и погибших с ним солдат, а затем вместе с равшарами наши герои похоронили их со всеми почестями. С помощью Старейшего Эрлингай, Глоддрик и Шаабан в мгновение ока оказались на следующем пункте назначения, где требовалось найти союзников. На Побережье Кесилора, родине обретших разум хладнокровных и вышедших из морской пучины гуманоидов.