1693 год. Земли Севера. Драконовы Горы. Конец Северной войны.
Дождь беспощадно хлестал его по лицу. Воин, наводящий ужас на всех врагов Союза людских королевств, заставлявший стынуть кровь в жилах даже тех, кого он защищал, лежал ничком, зарывшись окровавленным лицом в кашу из размытой водой грязи. Вместо одного глаза зияла кровавая дыра, на боку был глубокий порез, а плечо пробил арбалетный болт, который он так и не смог вытащить. Ему должно было быть адски больно, но, проваливаясь в забытье, он не ощущал ничего, кроме легкости, словно он парил над облаками в невесомости или плыл на плоту, раскачиваясь на волнах. Глоддрик Харлауд, Ганрайский Демон, первый фехтовальщик Союза и едва ли не самый яростный, жестокий и неукротимый боец своего времени, был совершенно беспомощен.
Над телом обессиленного воина склонились трое статных мужей. Это были крестьяне, жившие в одной из предгорных весей. Они держали наготове оружие — вилы и два топора, боясь, что незваный гость в любой момент может подняться и наброситься на них.
— Это он, клянусь всеми богами, — сказал рыжебородый детина с вилами, — Ганрайский Демон!
— Похож, — согласился староватый селянин, прищуривая выцветшее око, — седой весь, хоть и не старый, да патлатый, как гребаный леший.
— И форма на нем вражеская, — добавил другой лесоруб, — либо это тот самый выродок, что наших перебил сотни, либо Союзный лазутчик. Убьем его, пока не очнулся, а, мужики?
— Погоди, — проскрипел старый, — может, связать его и выдать солдатам Грора Свободолюбца? Может, он сможет принести пользу стране.
— Пользу, — усмехнулся дюжий лесоруб, — война проиграна, батек. Короля грохнули, а Союзные собаки рыщут по всему Северу. От нас уже ничего не зависит.
— Но не оставим же мы в живых одного из этих ублюдков? — сказал старик, — не быть мне северянином, если я не раскрою башку этому нелюдю, который осмелился осквернить нашу священную землю своим присутствием!
— Мне без разницы, — повел плечами лесоруб, — убей его, если хочешь. Хотя, кажись, он и сам сдохнет скоро. Потрепали парня конкретно.
Кровавые разводы, размываемые дождем, были тому свидетельством.
— Да нет! — усмехнувшись, старик покачал головой, — если это и в самом деле Ганрайский Демон, то запросто выкарабкается, гад. Но ничего, он не жилец.
Дед занес вилы над шеей Глоддрика, все так же валявшегося без чувств, собрался уже оборвать нить жизни израненного воина.
— Оставь его! — раздался повелительный крик.
Неспешным шагом в их сторону направлялся деревенский друид. В темном плаще, седобородый, он опирался на исчерченную рунами клюку и крайне неодобрительно оглядывал односельчан.
— Чтобы добить лежачего, много смелости не надо.
Старик с вилами вскинулся, оскалив зубы, он двинулся на друида:
— Этот кусок дерьма убивал наш народ! Он пришел забрать нашу свободу. Какая смелость в том, чтобы пощадить этого…
Друид провел рукой снизу-вверх и вкрадчиво произнес.
— Ты не убьешь его. Мы не убиваем беззащитных.
Старик замялся, а затем отбросил вилы и сплюнул:
— Да и хер бы с ним! Все равно войну мы просрали. Делайте, что хотите.
Остальные молча ушли, оставляя Глоддрика на волю друида.
— Ну, Аста? Что прикажешь с ним делать? — опершись на посох, окликнул друид свою спутницу.
Щуплая русоволосая девушка, прикрываясь тряпьем от ливня, оглядела распластанного по сырой земле Глоддрика.
— Если оставим его, он умрет, — ответила Аста, робко наклонившись над телом и щупая пульс воина, — поможем ему, а, деда?
Друид уставился вдаль, словно не слыша просьбы внучки. Переведя взгляд на него, затем — на внучку, маг изрек:
— Ты ведь прекрасно осознаешь, что он может быть опасен, точно змея на груди. И тем не менее хочешь его спасти. Доброе у тебя сердце, Аста. Твоя мать была точно такой же.
Матери Аста, которую с детства воспитывал дед, не помнила. Как и отца, который пропал без вести еще до ее рождения. Было решено. Подхватив Глоддрика под руки, старик и девушка медленно потащили его в деревню.
***
Глоддрик открыл глаза. Точнее, глаз. Второго он не чувствовал, да и закрывала его плотная повязка, пропитавшаяся кровью.
— О, уже проснулся? — с заботливой улыбкой Аста подошла к нему и протянула руку, чтобы потрогать лоб.
Рывком Глоддрик схватил ее за запястье, вскочил с кровати, заломил руку девушки за спину и прижал ее лицом в стене. Девчушка от неожиданности вскричала благим матом, но пациент сразу же сдавил ей глотку, оборвав зов на помощь.
— Заткнись! — прошипел он, сдавив ей горло сильнее, — где я?
Аста дернулась, пытаясь лягнуть Глоддрика пяткой в голень, но он так скрутил ее кисть, что у девушки невольно брызнули слезы. Кричать она не могла от удушья.
— Без глупостей! Где я?
Он немного ослабил хватку, и Аста, задыхаясь, как рыба на берегу, еле проговорила:
— Ты в нашей деревне! Все хорошо, никто не тронет тебя, обещаю! Здесь безопасно. Только пусти, пожалуйста.
Глоддрик кинул взгляд на дверь, но никто не спешил на помощь. Он резко оттолкнул девушку, Аста же, болезненно сморщившись, растирала едва не вывихнутую кисть. Затравленно глядя на очнувшегося, она гадала, отпустил он ее потому, что не хочет убивать или же он так уверен в том, что, если Аста кинется бежать, он сумеет ее остановить.
— Мы нашли тебя в сосновой роще меж гор, — продолжала Аста, — ты был без сознания. Но и дня не прошло, как ты оклемался. Видимо, дедовские отвары на всех действуют безотказно.
— Ты травница?
— Я внучка друида. И его ученица, конечно же. Я кое-как зашила твои раны, но, предупреждаю, если будешь делать резкие движения и дальше — швы разойдутся.
Лицо Глоддрика оставалось бесстрастным.
— Куда дела одежду? — одет Глоддрик был в заплатанную сорочку и изодранные рабочие брюки.
— Зачем она тебе?
— Спасибо, что выходила, но мне пора идти.
— Нет! Прошу, останься. Окрестности обыскивают патрули Свободолюбца. Если ты им попадешься — легкая смерть будет лучшим, на что придется рассчитывать. После смерти короля они будут мстить каждому солдату Союза.
О том, что именно он собственноручно умертвил короля, Глоддрик предпочел смолчать.
— Тебе какая разница?
— Если бы не было разницы — мы бы с дедом бросили тебя подыхать в лесу! Если тебе плевать на свою жизнь — так останься хотя бы, чтобы помочь нам. Из-за вашего гребаного вторжения почти все мужчины ушли на войну, рук в хозяйстве почти не хватает. Не знаю, как в Аргое, но на Севере принято платить добром за спасение жизни.
— Я из Ганрая.
Первой мыслью Глоддрика было найти войска Союза и присоединиться к ним. Но что-то в виде этой простодушной целительницы, которая по своей доброте лечила врага своего народа, заставило его осечься. Скольких ее сородичей он убил на войне? Хватило бы на десяток таких деревень. Возможно, из чувства вины, а может, желая отдохнуть от войны, Глоддрик ответил:
— Останусь. На неделю.
— О большем я и не просила, — улыбнулась Аста, — звать-то тебя как? Меня — Аста, если что.
— Глоддрик.
Дрожь пробежала по спине девушки, хоть она и пыталась не подавать виду, глаза ее выдавали животный страх. Глоддрик Харлауд был опаснейшим человеком в Союзе.
***
Селяне боялись и ненавидели Глоддрика. Он, впрочем, и не рассчитывал на их расположение. Все знали, что он, будучи одним из полководцев армии Союза, одним из первых прорубал головы в рядах бравых мужей Севера. Ходили слухи о его чудовищной ярости, ненасытной жажды крови, как он, заливаясь бешеным хохотом, кромсал на куски десятки солдат короля Севера. Говорили, в одиночку он ворвался во дворец Грора Свободолюбца, перебил всю стражу, а затем — добрался и до короля. В чем ему нельзя было отказать — так это в навыках боя. Виртуозное владение клинком и рукопашным боем вкупе с напрочь лишенным инстинкта самосохранения и здравого рассудка желанием пролить как можно больше крови, делало его страшнее самых кровожадных сынов Севера — берсерков. Северяне много раз успели пожалеть, что доверились Грору Свободолюбцу и его честолюбивому желанию отделить Север от Союза, поверили в мечты о независимости. Самопровозглашенный король повел толпы достойных людей на смерть, а теперь и сам будет предан земле. А людям остается расхлебывать кашу, которую заварил он.
Глоддрик ни с кем не общался кроме Асты. Старый друид редко выходил из своей хижины и разговаривал с кем-либо. А его внучка хоть и пыталась завязать с Глоддриком разговор, но все ее попытки были тщетны. Но в вопросах работы он был безупречен. Взяться за плуг, за топор, удило — за все, что угодно, лишь бы принести селянам больше еды, был готов Ганрайский Демон. Носить еду людям, которые его проклинали. Когда в реке он увидел свое отражение, Глоддрик с абсолютным безразличием убедился в том, что от глаза не осталось ничего, кроме зияющей пустоты. И без того его внешность внушала другим опаску — алый, точно у демона преисподнеи, глаз, худое, вытянутое и бледное лицо, до основания поседевшие волосы, торчавшие в разные стороны иглами, точно у дикобраза. Самого его никогда не заботила внешность, ровно как и то, как на него смотрят другие. Глоддрику было плевать на свою судьбу. Однако несмотря на то, что ему недавно перевалило за сорок, боец Союза держался в почти той же форме, что в свои лучшие годы.
Вечерами он сидел на холме, с которого проглядывалась деревня. Наблюдая за играющими детьми, судачившими о пустяках бабами, мужиках, потягивавших брагу после работы, Глоддрик задумывался, как бы повернулась его жизнь, будь он таким же обывателем. Горечь заключалась в том, что он даже не знал, каково это. Аста всей душой желала показать своему подопечному мирную сторону жизни. Часто она просила Глоддрика замачивать компрессы для больных или же помогать в приготовлении снадобий. Девушку, казалось бы, перестало пугать как темное прошлое нового друга, так и его устрашающий вид. Глоддрик ходил, наклонясь чуть вперед, взгляд его единственного демонического глаза метался во все стороны, точно он ждал засады. Веко его постоянно дергалось в нервном тике. К тому же он то и дело скалил зубы, озираясь, точь-в-точь окруженный воин на поле боя, готовый дорого продать свою жизнь. Или загнанный в угол хищник. Дети его боялись как огня. Неудивительно, выглядел этот человек так, будто собирался свернуть шею любому, кто попадется под руку. Люди ошибочно принимали его вид на жестокий нрав. Аста же разглядела в Глоддрике нечто более глубокое. Ей казалось, его зачерствелое сердце и ожесточившееся существо не значат, что он полностью лишен человечности. Когда они месили тесто, Аста часто повторяла:
— Аккуратнее, не так сильно нажимай! Чтобы выпечка вышла нежной, с ней нужно обращаться бережно. И с людьми так же. Если обделить человека заботой и любовью, он становится, — сделав паузу, она бросила взгляд в сторону Глоддрика, намекая, что речь шла о нем, — жестоким.
Ганрайский Демон молча слушал ее, пытаясь замешивать тесто своими покрытыми мозолями и рубцами руками настолько аккуратно, насколько было возможно. Ему казалось, девушка ожидала, что он после этих слов откроется ей, распахнет душу, расскажет о том, как жизнь с ним обходилась. Рассказать было что. Но стоило ли? Глоддрик не умел жаловаться. Однако именно здесь, хоть и кроме Асты его никто не хотел принимать за своего, он нашел пристанище души после того, как война подошла к концу. Впервые за многие годы в его жизни выдался период, когда не приходилось изо дня в день рисковать жизнью. Это заставляло героя Союза чувствовать себя одновременно умиротворенным и опустошенным. Только в моменты, когда он был на волосок от гибели, он ощущал наивысшее удовольствие, по сравнению с которым оргазм казался детской забавой. Осесть, остепениться для него было равно что лишить себя жизни. Глоддрик понимал, что внутренняя борьба никогда не закончится, но как иногда она его изнуряла! Так и метался Ганрайский Демон меж двух огней. С одной стороны — стремление души к обретению мира, с другой — его неуемная жажда битвы. Аста же осознала, что ей очень хотелось бы, чтобы Глоддрик остался в ее селении насовсем.
Однажды, во время годовщины объявления Грором Свободолюбцем независимости, разгульные мужики закатили бурное веселье, разумеется, не без выпивки. И вот, глубоким вечером Глоддрик с облезлой скамьи возле дома Асты взирал на звезды. Он сам не понимал, о чем думал — но в безграничном звездном полотне было что-то, что даже далекого от высоких измышлений человека, живущего войной, заставляло в себя окунуться. Заниматься созерцанием ему не дали.
— Э-э, ты! — проорал крестьянин с бутылью самогона, едва удерживая равновесие, — че не пьешь… веселье ж!
Глоддрик встретился с ним взглядом, но ничего не ответил. Пьяный же не мог удерживать зрительный контакт слишком долго.
— Слышь… у тя еще бухла нет? — подавляя икоту, он продолжил, — я уж выжрал все.
— Тебе хватит, — сказал Глоддрик, — иди домой, проспись.
— Да че… елы-палы! — отрыгнув, селянин рухнул рядом с Глоддриком и повис у него на шее, — это самое, я… — и тут он дернулся в сторону канавы, его тошнило.
Глоддрик успел прожить с две недели и, естественно, знал, кто где живет. Подхватив под руку перебравшего лесоруба, он двинулся в сторону его хижины.
— Пойдем. Шагай, не вырубайся!
За плетнем стояла подвыпившая компания, очевидно, на время забывшая о накидавшемся в хлам друге.
— Че этому утырку надо? — протянул один заплетающимся языком.
— Э! С ним Бьёрн! Не трожь его! — вскинулся другой, кузнец.
На лице Глоддрика не дрогнул ни один мускул, он твердо глядел в глаза недоброжелателям и, отворив калитку, довел попутчика до крыльца и усадил.
— А ну, отошел от него! — бросился один из лесорубов к Глоддрику и грубо оттолкнул его, затем, схватив за грудки, проорал в лицо, брызжа слюнями, — кто те разрешил к нормальным людям приближаться хотя бы на шаг?
Рука Глоддрика сдавила шею обидчика с такой же скоростью, с которой кобра кусает жертву. Мужики дернулись в их сторону.
— Сожму сильнее — шея будет сломана.
— Глоддрик, что ты творишь?! — раздался крик молодой женщины.
— Аста? — отозвался Глоддрик, не сводя глаз с лесоруба и не разжимая руки.
— Прекрати, не видишь, он задыхается? Ты убьешь его!
Глоддрик, глубоко вздохнув, отбросив недруга к тынам.
— Что вообще происходит, кто-нибудь мне объяснит? — расспрашивала Аста.
Глоддрик, направившись в ее хижину, на пути бросил.
— Ничего, Аста. Уже ничего.
— Смотри по сторонам, мразь! Мы тебя достанем! — кричали пьяные крестьяне, окончательно записав Глоддрика себе во враги.
Ганраец не придавал их окрику значения. Его смерти желали куда более могущественные и серьезные люди. Большинство из них теперь кормило червей. Конфликт оказался разрешен, но Аста явно ждала объяснений. Возможно, настала пора уходить, подумалось Глоддрику. Войдя в хижину внучки друида, он оставил дверь открытой.
***
— Ну, и что это было? — спросила девушка, когда они остались наедине, — вы там чуть не поубивать друг друга были готовы.
Глоддрик молчал. Сев на подоконник, он даже не смотрел в сторону Асты. Девушка села за обеденный стол у окна подле собеседника.
— Неужели никак нельзя найти с ними общий язык? Они же в глубине души очень хорошие люди, Глоддрик.
Ветеран Северной войны пожал плечами:
— Не мне судить.
— Да что ж такое! — хлопнула она по столу от досады, — с тобой очень сложно держать разговор, знаешь ли. Ты как будто нарочно пытаешься его оборвать. А я, может, хочу поговорить с тобой.
Глоддрик медленно повернул голову и, скрипнув зубами, молвил:
— О чем?
— Да хоть о тебе, в конце-то концов! Ты живешь у нас почти месяц, а я ровным счетом ничего о тебе не знаю. Не разговариваешь ни с кем, только работаешь или сидишь где-нибудь молча часами. Ты будто живешь в своем мире, в котором тебе никто не нужен. Пойми, люди не доверяют тебе только потому, что ты пришел из вражеских лагерей. Если бы ты хоть немного открылся, дал им увидеть себя настоящего, они бы приняли тебя. Но ты даже не пытаешься. Вот скажи, ты считаешь нас врагами?
Глоддрик молчал.
— А меня? Я тебе враг?
— Нет, Аста.
— Тогда откройся хотя бы мне. Все, что я о тебе слышала — это грязные слухи и сплетни.
— Что ты хочешь от меня узнать? — Глоддрика уже начинал выводить из себя этот разговор, но, помня, чем он обязан этой девушке, он старался быть учтив, как умел.
— Скажи, у тебя есть семья? — Аста, подперев кулачком подбородок, глядела на него с ожиданием, — родные, близкие?
— Брат. Младший.
— М-м-м… А где он сейчас?
Глоддрик с полминуты буравил взглядом потолок, точно пытался найти брата среди гнилых досок и паутины.
— В Силгоре. Столице Аргои.
— Он тоже служит в армии?
— Нет. Он писатель.
— Как зовут-то его?
— Ревиан. Он взял себе фамилию Гувер.
— Неужто? Да быть не может! — воскликнула Аста, — твой брат — тот самый Ревиан Гувер? Да даже здесь, на Севере, о нем многие знают. Я слышала, он собирается посетить Север и написать книгу о войне. Как он?
— Не знаю. Мы не виделись почти двадцать лет.
— А, — усиленно соображая, что сказать, Аста вдруг спросила, — ну, а тебя на родине-то ждет кто? Женщина есть?
— Была…
— Не дождалась?
— Умерла.
— Сочувствую, — Асте вконец стало неловко, — надеюсь, в Йорхэне она счастлива.
Глоддрик безмолвствовал. Аста приготовилась извиниться за свою навязчивость, как вдруг ганраец ее опередил неожиданным вопросом:
— Аста, к чему ты стремишься? Чем хочешь жить?
— Ну, — теребя подол сарафана, северянка рассудила, — как у большинства, полагаю. Выйти замуж, растить детей, прожить безмятежную, однообразную, но счастливую жизнь на родине, — Глоддрик одобрительно кивнул, хотя его лицо оставалось каменно-спокойным, — знаешь, я хотела бы посвятить жизнь помощи людям. Лечить их, роды принимать, не знаю… Помогать найти связь с высшими силами.
— Стать друидкой?
— Ну, должен же кто-то в деревне этим заняться, когда деда не станет.
— Ясно.
— А что насчет тебя, Глоддрик? Что важнее всего для тебя?
— Союз, — без раздумий ответил тот, кого вся деревня почитала за богомерзкого человека, — и люди, живущие в нем.
— В том числе и мы, северяне?
— Я сказал, все его жители.
— И ради этого ты пришел сражаться с нами. Ради будущего Союза, — ее подмывало желание сказать, что северяне выбрали свое будущее сами, а заставлять их оставаться в Союзе — насилие чистой воды, но передумала — она хотела понять Глоддрика, а не навязать ему свои мнения.
— Суть Союза в единстве, — ответил Глоддрик, — по одиночке нас перебьют те же равшары. Если сами не перережем друг другу глотки.
— Подумаешь, равшары! Этих голодранцев даже самый хилый сын Севера положит с сотню.
Глоддрик уставился на нее мигающим взглядом, что мгновенно протрезвило девушку от всплеска бурных фантазий.
— Надеюсь, тебе никогда не придется узнать этих голодранцев по-настоящему.
Аста потупила взгляд. Она оставила все надежды, что сумеет пробить брешь в толстой коже этого человека. Возможно, некоторым людям не дано пускать других в свою душу — пришла в голову ей мысль. Ее сердце обливалось кровью от одного взгляда на него.
Глоддрика распирало желание рассказать ей все. Поведать о том, как он воевал с равшарами, как попал к ним в плен. О том, что ради своего спасения, ему пришлось связаться с темной силой подземелий Азрога, что сделало его раз и навсегда Ганрайским Демоном, красноглазым альбиносом, лишенным рассудка. Эта сила сделала из добродушного парня, защитника границ своей страны, безумца, которому невыносимо жить без битв. Рассказать о том, что это он убил свою возлюбленную, принеся ее в жертву ради безопасности Союза. Что он бросил своего брата, превратившись в Ганрайского Демона, боясь, что навлечет на него несчастья, хотя обещал матери никогда не покидать его. Сказать ей, что он утратил всю веру в себя, отдавшись злому року судьбы — Ганрайскому Демону нет места в мирной жизни. О том, что он мечтает лишь о том, чтобы отдать все последние силы служению Союзу, а затем умереть славной смертью в кровопролитной схватке за будущее своей страны, чтобы потомкам никогда не приходилось брать в руки меч. Сказать о том, что он все бы отдал, чтобы стать таким же, как она и ее соседи, жить безмятежной жизнью.
Но он не решился сказать даже о том, что следующим днем навсегда покинет эти края.
— Отправляйся спать, Аста. Я растоплю печь.
Девушка поплелась стелить, оставив Глоддрика предаваться размышлениям о том, насколько он никчемен во всем. Во всем, кроме сражений.
***
Следующим утром Глоддрик незаметно, пока Аста еще предавалась снам, собирал пожитки в дорожный узел. Воину было не по душе и дальше обременять селян, которые, в большинстве своем, были ему не рады, своим присутствием. Когда же он вскинул перевязь с мечом за спину, с улицы донеслись крики.
Тем временем у хижины старого друида происходил оживленный разговор.
— То есть как — нечем платить? По-твоему, мы все это время вас крышевали бесплатно?
— Да нет же, ребята, приходите хотя бы спустя неделю, и все…
— С нас достаточно пустых слов, старый кусок дерьма! Гони дань — или пожалеешь, что на свет родился.
Щуплая фигура старого северного шамана стояла напротив троих дородных мужей. Один из них, с густой рыжей бородой и в рогатом шлеме носил за спиной двуручный топор, другой же, ниже ростом, но более широкий в плечах, опирался на облезлое древко алебарды, третий же, веснушчатый рыжий молодец, крепко стиснул рукоять кинжала.
— Но из-за войны перекрыты все пути в города! — вскричал друид, — у нас не было ни малейшей возможности вести торговлю, смилуйтесь, господа! Не желаете ли, мы вам отплатим тем, что сумели вырастить?
Рыжебородый ткнул в грудь старика так, что тот едва не упал навзничь.
— Оставьте гребаную еду себе, землепашцы недоделанные. Атаман ясно сказал — он увидит либо кошель, набитый золотом, либо твою седую голову.
Друид поднял посох, но не для того, чтобы волшбой изничтожить воров и насильников, а лишь в инстинктивном жесте, пытаясь закрыть голову от возможного удара.
— Вы же тоже люди! Неужели вы так просто возьмете и убьете…
— Заткни пасть, отродье! — веснушчатый пнул ногой старика в грудь, а затем ногой же выбил у упавшего деда из рук посох, — придется-таки его немного укоротить. Хоть какое-то назидание будет этим трутням, в следующий раз…
Договорить он не успел. Из-за плетня показался альбинос с горящими неистовым огнем алыми очами. Спустя мгновение землю обагрила кровь, а мозги юноши растеклись по земле из расколотого надвое черепа. Рыжебородый встрепенулся и снял со спины топор, но увернуться от удара локтем в висок Глоддрика не успел.
— Это ж Ганрайский Демон, — обреченно сказал тот, что с алебардой.
— Вижу я, мать твою! Хоть отомстим ему за смерть короля…
Он с проворством занес топор и ударил по горизонтали, но Глоддрик в последний момент увернулся, перекатившись под топорищем, после чего, резко вскочив на ноги, насадил врага на свой зазубренный клинок.
— Ах ты ж… — бандит попытался придушить свободной рукой Глоддрика, но тот ударил лбом врага в лицо, расквасив ему нос, после чего развернулся вокруг своей оси и обезглавив бойца, избавил его от боли.
Сзади раздался старческий вскрик. Когда Глоддрик обернулся, он увидел друида, меж лопаток которого торчало острие алебарды. Последний противник хотел подкрасться с тыла — понял Глоддрик. Тот пинком отбросил друида, но вытащить из его тела оружие не успел — Глоддрик разрубил его туловище в мгновение ока.
— Зачем? — спросил Глоддрик, совершенно бесстрастно глядя на умирающего старика, пожертвовавшего собой ради него.
— А мне понравилось… — с угасающей улыбкой просипел старик, — как ты их… не хотел… чтоб ублюдки снова… победили…
Свет померк в его глазах в присутствии зажавшей рот Асты. Она уже была здесь.
— Нет! — сдавленно вскрикнула она, подбежав к мертвому деду, — нет, нет, нет…
— Аста, — протянул ей руку Глоддрик, но она его оборвала.
— Зачем? — прошептала она, но тут же перешла на истошный вопль, — кто просил тебя вмешиваться?!
Глоддрик молчал. Его и вправду никто не просил.
— Из-за тебя… — Аста давилась всхлипами, — дедушка… Его больше нет!
— Они хотели убить его, Аста.
— Его и убили! Если бы ты не влез со своей жаждой крови, быть может, он был бы жив. Правду про тебя говорят, Ганрайский Демон, — она впервые назвала Глоддрика так, — ты приносишь лишь смерть и боль. Ни на что другое ты не способен.
Глоддрик, не сводя глаз с ее зареванного и раскрасневшегося лица, кивнул.
— Ты права, Аста. Прими мои соболезнования.
— Засунь свои соболезнования себе в…
— Я понял. Прощай.
Первой мыслью Глоддрика было помочь с похоронами, но по настрою девушки и гулу селян, которые уже столпились вокруг погибшего друида и гневными окриками, проклятиями и оскорблениями провожали Глоддрика, он понял, что такой возможности ему здесь никто не предоставит. Асту в этот момент разрывали противоречивые чувства. Одна часть ее сокрушалась, не могла смириться с потерей единственного близкого человека и хотела обвинить во всем Глоддрика, другая же — страстно желала догнать воина, молить о прощении, броситься ему на шею и разрыдаться. Сделай она это — Глоддрик бы, возможно, захотел остаться в селении, жениться на ней. Защищать местных от головорезов. Но этого так и не случилось. Она по-прежнему заливалась слезами и то гневно, то с печалью глядела вслед удаляющемуся ганрайцу. Вместе со старым друидом вскоре были похоронены последние надежды Глоддрика Харлауда на мирную, спокойную и оседлую жизнь.
***
Если у Севера и было время благоденствия, оно прошло. Разрозненные кланы теснились в предгорьях, в куцых деревнях, которые окружали полуразвалившуюся крепость города Балнор. Почти все занимались разведением овец и коз, землелелие на Севере было не в почете, поскольку земля здесь была бесплодна, а почва встречалась в один квадратный метр на широкое поля сырой глины или сухого гравия у подножия скал. Провизию сюда завозили с земель Аргои, купцы по настоянию недавно погибшего казначея Монсерада заламывали неподъемные для бедных жителей Севера цены, однако те платили исправно вместе с налогами и поборами в казну Эанрила. Многие с ностальгией вспоминали девяностые годы прошлого столетия, когда сыны Драконовых Гор осмелились заявить о своем праве на независимость. Грор Свободолюбец умел складно и красиво говорить, его речи лились словно животворящие струи горного ключа, поившего веками голодающих северян. Они верили в его идеи о том, что суровый горный народ может силой выбить из рук аргойских угнетателей свободу. Вот только за это вольный народ жестоко поплатился. Грор Свободолюбец стараниями Глоддрика Ганрайского Демона уже давно кормил червей, а те, кто пережили войну, теперь влачили жалкое существование в обветшалых стенах крепостей своей родины. Старый король, что правил еще до Свободолюбца и был почти ровесник Ганзарулу Второму, великому правителю 17-го века, доживал последние дни в этом мире. Монарху исполнилось девяносто пять в прошлом месяце, и он в последнее время даже не мог раскрыть рот, чтобы его покормили с ложки, не говоря уже о том, чтобы править страной и внушить надежду отчаявшимся и оголодавшим оборванцам — своим сынам и дочерям.
За старым и больным королем ухаживала друидка — Аста. Для ведуньи она была весьма молода, через несколько лет Асте должно было перевалить за сорок, однако она была столь же красива, как в юные годы. Благодушная улыбка на ее остром и белокожем лице и волнистые пряди волос, заплетенные в косы длиной до пояса, будоражили умы и сердца многих суровых бородачей в кольчугах, стоявших на страже ветхой крепости, в которой жил король. Аста делала старику травяные компрессы и чаи, кормила его с ложки и даже убаюкивала его своим пением. Ради того, чтобы иметь возможность каждый вечер внимать пению ее мягкого голоса воины были готовы сражаться друг с другом до последней капли крови. Но у друидки жизнь состояла из одного дела — заботы о своем народе. Когда король забывался десятым сном или его можно было оставить на попечение сиделки — горничной четырнадцати лет от роду, Аста спускалась в деревни, где из-за разбушевавшейся холеры многие крестьяне ждали ее, не гася факелы с вечера до самого рассвета. Но умы людей были заняты куда более серьезными опасениями, чем мысли о холере, косившей людей поколение за поколением. Недолгое время спустя день, когда все прослышали о том, что Многорогий Заргул жив и во плоти предстал перед собравшимся двором короля Союза, многие стали точить оружие и готовиться к войне. Но лучшие воины, берсерки, давно покинули родные края, никто не знал, что они отправились служить врагу всех народов и покорились воле вождя народа красноголовых. Оставались хлипкие отроки, едва удерживавшие тяжелые копья и топоры в своих тонких руках, мужичье, которое не знало другого оружия, кроме плуга и косы, и старики, помнящие войну, но давно уже выбывшие из рядов яростных бичей Драконовых Гор. Недавно слуги Заргула дали о себе знать. Пришло с пятнадцать мускулистых и окрашенных в боевую роспись воинов-берсерков, которых вело умертвие, северянин со сгнившей плотью, сквозь которую проглядывали еще не лопнувшие сухожилия, высохшие кровеносные сосуды и потемневшие кости. Его глаза сверкали алым светом. Хриплый, еле слышный голос его приказал открыть врата во внутренний городок крепости Балнора. Один из берсерков, чернобородый и ростом достигавший почти два метра, изложил требования Заргула к жителям столицы Севера сложить оружие и предоставить его слугам занять Балнор и сделать его протекторатом Азроговой империи. Беседа происходила у врат в крепость, люди же попрятались по домам — лишь бы не видеть ожившего мертвеца. Дети долго не могли забыть его гнилое и рваное лицо, зубы, что выглядывали сквозь продырявленные и изорванные щеки, лицо зомби снилось некоторым из них в ночных кошмарах до конца жизни. Никто из королевского двора не решался им возразить, воцарилось длительное молчание, слуги короля, не имевшего понятия о том, кто он есть, Аста собралась с духом и решилась сдаться, но умертвие, еле шевеля губами, молвило:
— Три дня… Мы придем… Откажетесь… Умрете…
Предатели своей родины ушли за мертвым предводителем, оставив беззащитных жителей крепости, в давние годы бывшей их домом, в мятежных и тревожных размышлениях. Прислуга старалась молчать, стражи же ратовали за бой, уверяя, что их сил хватит, чтобы одолеть приспешников зла, но советник короля, который по факту последнее время правил страной, Хагайорн, по совместительству начальник стражи, был иного мнения. Невысокий, тщедушный, он даже не был способен отрастить бороду, достойную воина, лишь жиденькая козлиная бородка еще отмечала его непринадлежность к прекрасному полу. Своим изворотливым и пытливым умом он добился расположения короля, когда тот еще мог что-то соображать, прибрал к рукам все торговые связи с остальным Союзом, теперь же он имел под собой весь Север.
— Разумнее всего будет предоставить сильному воспользоваться полагающимися ему правами, — рассудительно говорил он, расхаживая по коридору возле тронной залы, — берсерки — безжалостные убийцы, они выпотрошат всех, кто выйдет против них, к тому же, мы не знаем истинного их числа. Возможно, если мы будем покорными, то нас оставят при тех же правах. В конце концов, какая разница, будет здесь висеть флаг северян или Многорогого?
Воины поежились, храня молчание, им было крайне затруднительно выразить согласие с этими словами, признав себя трусами и изменив законам воинской чести, но браться за заведомо проигрышное сражение им теперь было боязно. Время храбриться прошло. Возле двери стоял молодой паж семнадцати лет, который держал горящую свечу. Не выдержав, он швырнул подсвечник о каменный пол и рванулся к Хагайорну:
— Когда ты променял свою родину на раболепие? — воскликнул юноша, — а вы, храбрые мужи, почему не восстали против его предательских речей? Да он готов демонам Азрога служить, лишь бы шкуру свою спасти!
Кто-то потянулся было за рукоятью меча, другой крепче сжал копье, но никто из воинов не сдвинулся с места. Парень, единственный, кто вел себя подобно настоящему мужчине и защитнику родины, собрался заговорить снова, но Аста положила ему на плечо руку и, глядя в глаза, помотала головой, мол, остынь, паренек, все равно этим ничего не сделаешь. Вдруг вбежала служанка, испуганно вытаращив глаза, она скороговоркой доложила:
— У врат крепости гости из дальних земель. Говорят, что они послы короля Аргои.
Аста, закусив губу и нервно теребя воротник, шепотом сказала:
— Многовато послов для сегодня…
Когда она подошла к окну, то среди косых хижин, из которых люди старались не выходить, возле кузницы, мастер которой единственный осмелился остаться на открытом воздухе, работая над креплениями шлема, стояло двое чужеземцев. Возрастной человек, одетый так же, как остальные жители Севера, в меховой куртке, мешковатых штанах, ржавой кирасе и двуручным топором за спиной, волос на его голове почти не осталось, но плешь компенсировала кустистая борода, достававшая ему до груди. Был с ним темнокожий и бритоголовый священнослужитель, перебиравший четки в руке, перепоясанный обвешанной метательными ножами веревкой, что так контрастировала с монашеским одеянием.
— Да ну, неужто это Краух Гримбла? А вот что за чернозадый с ним — без понятия. Отворяйте ворота, — сказал Хагайорн, — вот это задача…
— Что, Хагайорн? Трудно впустить гостей во дворец? — издевательски осклабилась Аста.
Регент проигнорировал ее непочтение.
— Трудно понять, на кого сделать ставку.
В это тяжелое время Север находился в руках человека, которому было глубоко плевать на будущее родины, как и всего остального мира, лишь бы в этом будущем для него самого нашлось сытное и безопасное место. Врата отворили стражи и пригласили гостей в замок.
***
Гримбла с болью в глазах оглядывал этот город, узнавая места, в которых он рос. Север минувших времен представлялся ему сияющим градом на холме, освещенным солнцем со всех сторон, обросший сочной травой, усеянный уютными и крепкими домами. Теперь же развалившиеся хибары, голая земля, которая давно уже не в состоянии накормить местных, люди, потерявшие веру в жизнь и свою страну. Слезы наворачивались на глазах старого воина. Не за такой Север он воевал, проливал кровь и рискнул выйти супротив друга своей юности, Глоддрика Харлауда. Шаабан же был преисполнен невозмутимости, но в лице монаха читалось искреннее сочувствия людям другого цвета кожи и чуждой ему веры, но которых он считал своими братьями и сестрами. Шаабан и Гримбла проследовали в тронную залу, трон, сколоченный из грубо отесанных бревен сосны, пустовал. На одном из дубовых столов сидел регент, которого Гримбла сразу же узнал. Кроме него и Асты здесь никого не было, стража и прислуга сновали по коридорам.
— Хагайорн, — скривился Гримбла, желая сплюнуть, но не смея осквернять священное для него место, — скользкий же ты гад, раз тебя до сих пор не повесили на суку. Север таких, как ты, не любит.
Мужчина развел руками:
— Обратимся к фактам — я регент короля и правлю Севером от его имени, а ты, Краух Гримбла, кто? За пятнадцать лет твоего отсутствия о тебе позабыли. Пока ты шатался неизвестно где, я строил страну заново, разгребая ту кашу, которую вы со Свободолюбцем заварили. Ты причинил родине столько боли, бросил ее, а теперь смеешь судить, кого ей любить, а кого — нет? Как же ты жалок.
— Еще одно слово, щенок, и твое тощее тело полетит с бастиона, — оскалил неровные и гнилые зубы Гримбла, — я бил равшаров, когда ты еще не родился. А ты и меч-то небось не с того конца берешь.
Хагайорн презрительно усмехнулся:
— А ты горазд меряться яйцами, Гримбла. Старый, а ума не нажил.
— В отличие от тебя мне есть, чем меряться, сосунок.
Шаабан поднял руку, призывая своего спутника замолчать:
— Оставь это. Ни к чему ссориться с ближними, особенно в столь тяжелое время.
— Его ближние в овраге волка доедают! — рявкнул Гримбла.
— Так вы по делу пришли или оскорблять меня? — терял терпение Хагайорн, — если второе — я прикажу страже выпроводить вас.
— Спокойно, — сказал Шаабан, — на этой славной земле, родине храбрецов, мы представляем Союз и от его лица прибыли, чтобы убедиться в готовности народа Севера оказать незаменимую поддержку в борьбе с воинством Заргула.
Хагайорн кивнул, дескать, так я и думал.
— Каковы шансы на то, что вы можете обеспечить нам защиту?
— Обеспечить вам? — опешил Гримбла, — речь идет о войне за мир, дурак!
— Откуда у Заргула, даже если он и правда жив, такие возможности, чтобы воевать со всеми подряд?
— Если ты почитаешь предания старины, то убедишься, что ему хватало сил воевать с объединившимися народами еще во времена, когда те, кого мы приняли за божеств, ходили по земле.
— У нас свои божества, монах, — ответил Хагайорн, — видите ли, господа, к нам уже приходил нехилый отряд берсерков, которые требовали покориться Заргулу. Я сильно сомневаюсь, что вы двое можете гарантировать безопасность от его слуг. Рисковать жизнями стражи я не позволю.
Гримбла, брызжа слюнями, взревел, от его крика Аста болезненно сморщилась:
— Трусливый мудила! А ты в курсе, что когда сюда придут горхолды, из вас всех сделают рабов, вкалывающих на его шахтах, в его кузнях? Ты готов обречь Север на медленное вымирание, лишь бы сберечь свою гребаную шкуру!
— Думай, что хочешь, можешь и дальше меня оскорблять — ничего, я потерплю. Воинов моих ты не увидишь, пока я не буду убежден в безопасности себя и своего народа.
— Скользкий гад! — сказал Гримбла и уже был готов выхватить топор, но Шаабан одернул его.
— Стой! Если мы начнем убивать друг друга, то лишь упростим Заргулу задачу, — переведя взгляд на Хагайорна, он продолжил, — мы услышали твою позицию, регент. Согласишься ли ты на определенное условие?
Хагайорн подобрался, встал и отряхнул меховой плащ:
— Кажется, с тобой можно вести конструктивный диалог, человек с юга. Что же ты хочешь нам предложить?
— Я и Гримбла готовы в одиночку выйти на защиту жителей крепости, — лицо Гримблы вытянулось при этих словах темнокожего монаха, — и если мы сумеем отстоять вашу свободу, то северяне прислушаются к зову Союза.
Аста с восхищением глядела на этих мужчин, втайне вопрошая судьбу, почему Севером заправляют не такие отважные люди, как Гримбла и этот клириец.
— А если вас убьют? — спросил Хагайорн.
— Тогда делайте, как считаете нужным. Нам будет уже все равно, — ответил Гримбла.
Хагайорн пожал плечами и направился к выходу:
— Что ж, глупо отказываться от предложение, которое может выгореть. Что ж, вы сами взяли на себя эту задачу, так что не вините меня.
Когда за ним затворились двери, Гримбла прошипел:
— Вот же кусок говна. Прости, я знаю, что при даме непозволительно так сквернословить, но меня коробит от одного вида этого человека.
— Не стоит переживать, — отмахнулась Аста, — женщина, выросшая на Севере, привыкла к брани так же, как к восходу и заходу солнца. Скажите, Заргул правда так опасен, как говорят?
Шаабан горестно кивнул:
— Мир лишь единожды сталкивался с таким потрясением.
— Но ведь у Ранкора есть шансы на победу! Горхолды не смогут побить весь мир, ведь так?
Шаабан, перебирая четки, ответил:
— Вопрос лишь в том, удастся ли народам объединиться. Архимаг Йоши-Року заручился поддержкой хаглорианцев, Глоддрик Харлауд проводил переговоры со скиарлами и равшарами, даже варваров пустошей удалось…
— Глоддрик? — взволнованно произнесла Аста знакомое имя.
— Знакома с ним, что ль? — с лету угадал Гримбла.
— Самую малость, — историю своей юности друидка вспоминать не хотела, хотя образ залитого кровью альбиноса с единственным красным глазом не выходил у нее из головы уже пятнадцать лет.
Шаабан продолжал:
— Остался Звездный Град. Глоддрик, Архимаг Йоши-Року и брат короля — Эрлингай Львиный Рёв, скорее всего, уже там и рассказывают царице Хинарее о грозящей миру опасности. Нам же поручили Север.
— Ясно. Я бы рада вас обнадежить, но, боюсь, от моего голоса вряд ли многое зависит. Мой дед был друидом и обучил многому, но я не умею использовать магию в бою — лишь для того, чтобы исцелять других.
Шаабан тепло улыбнулся и похлопал женщину по плечу:
— Поверь, сестра, на таких, как ты, мир и держится. Война и разрушение противны человеческому естеству. Но иногда, в редких случаях, хорошие бойцы могут и пригодиться. Не переживай, мы окажем достойную встречу захватчикам. Северу ничто не будет угрожать.
— Почему ты так в этом уверен? Вас же всего двое…
— Твоя вера ничего не стоит, если в победе нет сомнений. Но в случае, когда ради веры ты готов выйти в неравный бой и сложить голову, проявляется твое истинное лицо.
Аста молча кивнула. Сжав кулаки, она поклялась, что если будет необходимость, она возьмет оружие и выйдет на бой, зная, что против орды берсерков не продержится и минуты. В отличие от Хагайорна, родину она любила.
***
Эти несколько дней прошли крайне напряженно. Шаабан предпочитал одиночество, медитируя в заброшенной хижине на окраине города, там же метая ножи в покосившиеся столбы. Гримбла же искал поддержки среди стражи, надеясь с их помощью сместить Хагайорна с поста регента, но безрезультатно — Краух Гримбла у воинов ассоциировался с позорным поражением от войск Аргои, а его исчезновение они воспринимали как проявление трусости, отчего избегали разговоров. Тот юный паж, что призывал взрослых мужей к борьбе, возрадовался прибытию послов и умолял их позволить ему сражаться с ними бок о бок в трудную минуту, но Гримбла отмахивался от него, как от назойливой мухи со словами:
— Толку-то от тебя чуть. Только мешаться будешь, да и помрешь ведь. Поживи еще и не действуй нам на нервы.
Другие же северяне по заведенному годами распорядку провели эти два дня в весьма унылой обстановке, поглощенные рутиной, они оставили право решать вопросы сдачи или сопротивления послам и регенту, того, что их сыновей и мужей не заставили драться с берсерками, людям было уже достаточно. Гримблу и Шаабана к королю не пускали, узнав о том, что Хагайорн воспользовался впадением в маразм короля и прибрал власть к рукам, Гримбла поклялся памятью Свободолюбца, что не позволит долго удерживать власть столь недостойному человеку. На четвертый день с момента прибытия послов из Союза, берсерки вернулись в том же количестве. Мертвое тело Шальерна, до сих пор поддерживаемое некромантией, пустым взглядом красных глаз смотрело, как открываются ворота и выходит плешивый и бородатый мужчина зрелого возраста. За плечом он нес двуручный топор. По сравнению с двухметровыми мускулистыми берсерками, Гримбла, не вышедший ростом, сильно сдавший и обрюзгший, казался слабаком.
— Сдаетесь… или смерть… ваш… выбор… — прошелестел он хриплым голосом, от которого продрог даже Гримбла, переживший войну с равшарами.
— Наверх только не смотрите, — ответил Гримбла.
Разумеется, после этих слов многие берсерки взглянули на парапет первого этажа, над которым возвышалась крепостная стена, усеянная зубьями. С парапета в воздух взмыло что-то желтое, блеснула сталь, и это было последним, что продавшие души Заргулу сыны Севера увидели в своей жизни. Спустя мгновение у пятерых из пятнадцати в глотках и груди торчали метательные ножи, обливаясь кровью, гигантских размеров воины валились наземь. Их стальные мускулы вздувались, когда берсерки бились в предсмертных конвульсиях. Не давая врагу возможности опомниться, Гримбла, выхватил топор и со всего размаху заехал лезвием мертвецу по скуле. Метил он в шею, стремясь обезглавить врага, зомби собрался подсесть под удар, но с годами Гримбла не растерял сноровку, атака была слишком быстрой — и вот теперь голова врага была повернута на 180 градусов с тошнотворным хрустом, а Шальерна отбросило на два шага назад. С тем же хрустом он вправил голову на положенное место. Гримбла развил атаку и ударил снизу вверх восходящим ударом, целя в подбородок, но твердой рукой Шальерн перехватил древко, рванул топор на себя, но Гримбла держался крепко, вырвать оружие не удалось. Шальерн попытался боднуть лбом Гримблу, разбив ему лицо, но тот вовремя уклонился, дернувшись вперед, поставил зомби подножку и с разбегу врезался в грудь супостата плечом, отчего тот был опрокинут на спину. Следующим ударом он намеревался отсечь голову зомби, но тот выставил на защиту руку, которая приняла на себя силу удара и была отсечена начисто, ногой пнул Гримблу по щиколоткам, отчего тот потерял равновесие и рухнул набок. Кулаком Гримбла получил в лицо, отчего нос его оказался расквашен, затем зомби принялся душить старого северянина. Как тот ни бил Шальерна по рукам, ни лягался — хватка умертвия была стальной.
Шаабан тем временем в одиночку дрался против десятерых оставшихся берсерков. Вот один из них, мускулистый, но в то же время и оплывший жиром рыжебородый воин ударил палицей, шипы которой пролетели в двух сантиметрах от темени Шаабана.
— Черномазая собака! — выпалил он и приготовился занести булаву снова, но со смертоносной скоростью нанесенная серия ножевых уколов в брюхо его урезонили.
Трое бойцов обрушили свои мечи на монаха, но он ловко вспрыгнул в воздух, сделав сальто, он двоим из них перерезал горло своими кинжалами, а третий, едва успев обернуться к приземлившемуся монаху, заметил, что в его сердце вонзен кинжал. Схватка с чернобородым, высоким и жилистым воином, орудовавшим двумя топорами, оказалась куда более сложной, враг обладал сноровкой и не самой плохой техникой боя. Ножи Шаабана мелькали, как серебряные мотыльки, но тот не подпускал монаха ближе расстояния древка топора, однако и сам не мог попасть по южанину, как ни старался. Но северянин допустил ошибку, не рассчитав силу удара, он, рубанув по вертикали топором, немного подался вперед, но Шаабану этой осечки хватило, чтобы хлестким ударом перерубить сухожилия на его запястье. Топор рухнул на землю, а ударить другим у крепыша не оказалось возможности, Шаабан сократил дистанцию до расстояния, на котором от топора нет никакого толку, в отличие от ножей, что пришлись весьма кстати. В глотку чернобородого врезалось кривое лезвие, вызвав алый фонтан. Оставшиеся пятеро пытались окружить Шаабана, но они были слишком слабы, чтобы продержаться в бою с бывшим мастером Гильдии Ассасинов приличное время. И вот один получил метательный нож в грудь, другой был исколот, а трое вскинули копья, пытаясь насадить Шаабана на их острия, но монах взмыл в воздух, приземлился на наконечники копий, оттолкнулся от них и, обернувшись вокруг своей оси, рассек глотки своим врагам. Когда они, обливаясь потоками крови, опали на землю, монах ринулся на умертвие, что уже почти прикончило неудачливого Гримблу. Еще немного — и оно сломало бы Гримбле шею, если бы Шаабан с разбегу не врезался обеими ногами Шальерну в бок. С кувырком монах вскочил, Гримбла плевался кровью и судорожно вздыхал, восстанавливая дыхание, зомби медленно вставал, но подняться ему не дали возможности. Шаабан отбросил ножи, ногой подбросил двуручный топор Гримблы, схватил его на лету и с разворота, круговым ударом снес голову мертвеца с плеч. Обезглавленный воскрешенный северянин с шипением начал осыпаться в прах, из крошащегося тела шли клубы едкого дыма.
— Слишком грубое и неповоротливое оружие для меня, — сделал вывод Шаабан, критически осматривая топор, — но в твердой руке обретает поистине разрушительную силу. Ты как, друг?
Гримбла, харкаясь и отряхиваясь, поднялся на ноги.
— Жить буду, наверное.
Краем глаза Шаабан увидел мальчика лет двенадцати, что нес в руках тяжелый мешочек, набитый чем-то звенящим. Стриженый под горшок, исхудавший ребенок протягивал монаху кошель с монетами.
— Оставь, сын мой, — опустился клириец на колено, легким жестом отклонив приношение, — не ради богатства мы сражались. Ради мира. Мне искренне жаль, что кроме вражеских трупов мне нечем порадовать тебя и твою семью.
— Вы дали нам то, чего мы не знали последние годы. Веру в то, что мы под защитой, — это сказала светловолосая девочка лет пятнадцати, одетая в рваный сарафан, она подошла и обняла за плечи своего младшего брата.
Она смотрела на монаха и воина с восхищением.
— Это меньшее из того, что я хотел бы вам предложить, — ответил Шаабан.
***
На следующий день умер король. Аста, к своему стыду, обнаружила, что не ощутила при этом ничего, кроме облегчения. Но и старика жалеть, по ее мнению, не стоило, правитель Севера прожил долгую и достойную жизнь, теперь же он покинул старое и пришедшее в негодность тело, устремившись в неизведанные просторы иных измерений. Стража, измученная стыдом от осознания того, что два человека за них исполнили священный долг защищать родные края и стены, избрала своим лидером Гримблу. Шаабана же похвала обошла стороной, северяне были благодарны ему, но никогда не признали бы главенство южанина, поскольку для них он был навсегда чужой. Вскоре Гримблу по обычаю воины избрали новым королем, поскольку у почившего монарха наследников не осталось. Аста присутствовала на коронации и, как единственная священнослужительница и блюстительница веры и обычаев северян, благословила его на долгое и славное правление. Хагайорн противиться воле судьбы не думал — он был подобен флюгеру и легко вращался согласно дуновению ветра. Гримбла и Шаабан могли с уверенностью сказать, что задача их была выполнена, так или иначе Север теперь встанет на защиту Ранкора и никогда не падет ниц перед гобеленами Заргула.