- Тогда выпьем немного виски и потанцуем?
Не считайте, что я сгорал от желания отвести Перлу в одно из сверхдорогих кабаре. Однако настоящего мужчину узнают именно по тому, сколько он готов потратить ради женщины в такие моменты. Кроме того, здесь были свои преимущества: безошибочное действие алкоголя, темноты и танцев, плюс возможность перехватить, опять же под покровом темноты, что-нибудь вроде оливок, сыра или арахиса. Итак, проект обладал немалыми достоинствами, не требующими лишних объяснений. Представьте же мое удивление от слов Перлы:
- Пригласить меня в boоte! Что за первобытный способ обольщения! Настоящий ребенок, чистая душа! Я в восхищении, но запереться в четырех стенах - вас от этого не коробит? Какой ужас!
Вы, конечно, понимаете, что я всерьез рассердился. Про себя я сыпал проклятиями, но к моим губам как бы приросла широкая улыбка. Речь шла уже не о самолюбии, а о том, как спасти ночь. Эта женщина своими презрительными восклицаниями расправлялась с любым из моих планов в зародыше. Одетый легко, я начинал дрожать. Значит, оставались улицы города. Прогулка пешком - в такой час! - или поездка в такси, куда глаза глядят, с болтливым шофером? Этот выбор между двумя путями парализовал мой ум, особенно потому, что существовал третий - и последний: просто и бесцеремонно исключить все промежуточные стадии. Признаться, у меня недостаточно смелости для откровенных предложений. И не подавленное до конца сомнение относительно рода ее занятий... Сомнение, переросшее в уверенность: я стою в полушаге от роковой ошибки. Я чувствовал, что слово "отель" превратит меня в чужака, в нежелательного спутника. Если бы еще я обронил громкое название, из тех, что тешат наше тщеславие, - "Риц", "Пласа", "Карлтон", "Кларидж", - но убогий приют, чье имя совестно произносить вслух... В предвидении этого я оцепенел: в уме нарисовалась гнусная дыра, набитая мимолетными парами, объятия на рваных простынях, угрюмый привратник у входа, собирающий деньги... Как можно заставить женщину пройти через это? Любовь все поймет и простит? Да, но на это нужно время. Времени у меня как раз не было.
- Отлично, - бросил я. - Мы не пойдем в ресторан. Мы не пойдем в boоte. Будем голодать. Все, что хотите, только не оставаться на улице.
Перед тем как составить в уме следующую фразу - и чтобы перевести дух, - я остановился: нужно было объяснить, что время, отведенное нашей - как сказать: связи, дружбе? - было страшно коротким: два, три дня, не больше. Неожиданно возникшая - кто знает этих женщин! - боязнь совершить тактическую оплошность и услышать в ответ: "Тогда давайте расстанемся!" - удержала готовые вырваться слова. Я не пожалел о своем промедлении. Перла заметила:
- Наконец-то я слышу от вас что-то стоящее. Ободренный, но растерянный, я задал вопрос:
- Куда же мы отправимся?
- Все равно. Куда-нибудь.
- Куда-нибудь?
- Именно так.
А потом непредсказуемая действительность подарила мне то, что я не раздумывая назову вершиной жизни, моей самой необыкновенной ночью. Пожалуй, не каждый сможет остаться на высоте положения в такие пугающие и великолепные минуты. Я сам то и дело отвлекался, на вершине блаженства не теряя из виду циферблата и размеряя удовольствие так, чтобы успеть в ресторан до двух часов - времени закрытия. В океане страсти, в буре взаимного проникновения, я не забывал о своей маленькой хитрости: ни звука о скором отъезде из Монтевидео. Даже больше: пока я жадно ласкал эти неповторимые руки, это родное мне лицо, ложная дальновидность подсказывала мне, что задерживаться в Уругвае не стоит. Главное было оказаться победителем; а "еще один день" не будет ли значить попросту "следующий день"? Улететь завтра, первым же утренним рейсом! Читатель возразит: постоянные расчеты не позволяют назвать то, что я испытывал, любовью. И ошибется: память сохранила только ощущение полноты. Ее нужно сильно напрячь, чтобы вспомнить досадные пустяки, - а без них тоже не обошлось. Трудно убить червя, что сидит у каждого внутри: мы охотнее отдаемся нетерпению, чем большому горю или большой радости. Жизнь слишком плотно набита событиями, чтобы прожить ее без воспоминаний. И все же воспоминания обманчивы. Говоря о часах, проведенных вместе с Перлой, я не могу - еще один провал в памяти? ничего сказать о голоде. Его упорная и медленная работа привела меня в расстройство, которое, должно быть, усилило почти неземное волшебство той ночи. Нет, не принимайте это за простое увлечение девушкой. С беспощадной ясностью я осознал: эта неописуемая белизна, эта лишенная красок кожа, способные вызвать у иного насмешку, сотворены для меня; эту красоту моя душа тщетно искала с незапамятных времен. Потом были истории о далекой стране, замке в моравских лесах, матери-англичанке, вспыльчивом отце-охотнике; а также тайны Лиги Освобождения, предлагавшей, - если я правильно расслышал, возврат к прошлому. Да простит меня Бог, но я упорно доказывал себе: секреты, выданные первому встречному, не следует принимать всерьез. Разве мог я представить, что не был первым встречным; и тем более, что мое непонимание этого скоро освободит меня от верности Перле. В общем-то, я узнал о просторных и светлых комнатах (размером с наши загородные дома), где жила та самая англичанка, намного больше, чем о тайных собраниях и слежке.
- Бедняжка, - вздохнул я с жалостью, - провести детство в замке, чтобы очутиться со мной в таком месте...
- Что мне до этого места! - ответила она, оглядываясь и будто вправду не замечая бурого одеяла сомнительной чистоты, грубо сколоченного стола с зарубками от ножей, стен, покрытых пятнами и карандашными надписями.
Вскоре я был захвачен беседой. Перла говорила быстро и непринужденно. Впрочем, при виде ее бледной, как рыбья чешуя, кожи я мог восхищаться чем угодно. Я не сказал об этом Перле, но уже приближался час закрытия ресторана: час неминуемой разлуки. Настал момент, и я решил пожертвовать предвкушаемой мной говядиной а la Rossini. Каждый доказывает свою любовь на собственный лад. Но повторяю еще раз: та ночь была самой необыкновенной в моей жизни. На другое утро я улетел в Буэнос-Айрес.
И с кем же я столкнулся в самолете? - с мельником из Росарио. В тесном проходе, между сумками, пальто и пассажирами, мы раскланялись друг с другом, чтобы в итоге стукнуться лбами. Потрогав ушибленное место, мой знакомый поинтересовался:
- Как поездка?
- Все хорошо.
Я снова обратил внимание на любопытную расцветку кожи у висков, напоминающую мороженое-ассорти, вспомнил о пшеничных ростках, о донжуанской славе мельника и неизвестно почему осмелел. Желая досадить ему немного моим триумфом на его же поле, я описал в подробностях прошедшую ночь. Только об этом и шла болтовня в течение всего полета и даже на таможне. Вероятно, глухая неприязнь к этому человеку - который всего лишь защищался как умел от ударов времени - развязала мне язык и заставила меня без малейшего колебания принести Перлу в жертву, раздеть ее (образно выражаясь) и выставить на обозрение. А внутренний голос шептал без умолку: предатель!
Предатель... но кто не способен им стать? Таких не найти среди людей из общества, некрепких духом. Может быть, какой-нибудь гордец; но допускаю, что такого человека нет вовсе. Хуже всего то, что признания, сделанные в самолете, стали своего рода тренировкой, прекрасной тренировкой. Я научился рассказывать эту историю, со всеми забавными деталями, добавляя меланхоличные вставки относительно наших слабостей. Как дрессированная собачонка, приученная исполнять один и тот же трюк, я рассказывал о моем приключении с Перлой каждому случайному собеседнику.
Тем не менее в первый раз я пожал не только лавры: одна крохотная заноза еще долго мучила меня. Она таилась в небрежно брошенной фразе:
- Женщина тебе понравилась, так зачем было ее бросать?
Ясно, что росариец страдал пороком, присущим всем знатокам своего дела или мнящим себя знатоками: получив урок от профана, они оставляют за собой последнее слово, возражая по мелочам. Вопрос, пожалуй, имел вид запрещенного приема. Я испытал немалое смущение, но, к счастью, быстро припомнил одно из выражений, созданных для оправдания любых поступков. И моментально перешел в контратаку:
- Разве испанцы не говорят, что в любви побеждает тот, кто уходит?
Разъяснение вызвало у меня приступ ярости.
- Нужно довести .женщину до вершины наслаждения - вершины, на которой почти невозможно удержаться. Иначе она не дает всего, на что способна. Согласен, что, когда доходит до этого, уйти очень трудно; но если этого не узнать, то лучше и не начинать. Говорю как человек опытный: ваш испанец понимал в женщинах меньше, чем я.
Может быть, он сказал "поменьше, чем я"? Так или иначе, последнее слово осталось за мельником: под предлогом атаки на испанца он уязвил меня. К счастью, я быстро оправляюсь, что и продемонстрировал тем же вечером. Другой испанец - торговец мясом и костями, - увидев заказанный мной "фернет" с бутербродами, рассказал какую-то вульгарную байку о голоде в деревушке, окруженной во время гражданской войны. Повысив свой и без того резкий голос, я заявил:
- Ах, что за голод, что за голод испытал я этой ночью в Монтевидео.
Последовала история с Перлой. Оттуда я поехал в клуб, чтобы принять душ. Под струями воды голые люди вели беседу о спортивной ходьбе. Один из древних старичков - завсегдатаев спортивного клуба (где они выглядят совершенно не на своем месте) выдал следующее:
- Если не ошибаюсь, самый быстрый в мире человек жил в мое время: это Пэддок.
- Голову даю на отсечение, что вы имеете в виду Ботафого и Олдмэна, вмешался другой.
Я, в свою очередь, прервал спорщиков:
- А вот я поставил рекорд быстроты вчера в Монтевидео.
И пустился в описание той ночи. Постепенно я оттачивал мастерство, выделяя все перипетии, подчеркивая комические эффекты. Странно: чем дальше, тем меньше я настаивал на кратковременности случившегося. Объясняю, что если это и было искажением истины, то ненамеренным. И желание хотя бы немного обелить Перлу здесь было совершенно ни при чем. Просто после нескольких часов удовольствия мне уже казалось, что все продолжалось больше одной ночи. Кто-то возразит, что мои воспоминания касались только двух мест - театра "Солис" и отеля затем - и для игры воображения оставалось не так много места. Должно быть, подсознательно, или во сне, я начал как бы раздвигать случившееся, делая тем самым нашу идиллию - по крайней мере, в глазах слушателей - более совершенной. В сущности, это обычное дело. Один вечер в отеле "Хардин" в Лобосе превращается в три-четыре дня; тенор поет "когда я жил в Асуле", и мы вспоминаем неделю, проведенную там. Но по-настоящему любопытно вот что. Одобрение собеседников окружило меня чем-то вроде ореола, однако счастливым я себя не чувствовал. Глубоко засевшее беспокойство не покидало меня. Достойный зависти смельчак, то есть я, не превратится ли он в самого несчастного из смертных? Делая из образа Перлы карикатуру, не вредил ли я себе самому? Если бы тогда мне задали прямой вопрос, я бы ответил коротким "нет". Позднее я утратил былую самоуверенность и рассказывал историю уже через силу, как бы под влиянием постыдной привычки. Каждый смешок моих слушателей - бесценная награда для любого на моем месте отдавался болью в сердце и еще долго звенел во мне язвительным эхом. Но никто не способен долго отдаваться нелюбимому делу, и после полудюжины экспериментов я перестал выносить на суд других мою связь с Перлой. Сейчас одна мысль об этом заставляет меня вздрагивать; кажется, прошла вечность с тех пор, как ее имя не слетало с моих губ. Такое каменное молчание никак не связано с забвением. Перла осталась в моей памяти как святыня, и я раскаявшийся, стенающий, влюбленный грешник - каждый день отправлялся на поклонение ей. О том, чтобы отправиться на Восточный Берег, найти ее там, я и не помышлял: правительство запретило поездки. При диктатуре весь народ выглядит немного глупо - послушные школьники в страхе перед указкой учителя...
Однажды ночью, пять лет спустя, я был с друзьями в "Охотничьем рожке". Кажется, мы сравнивали Буэнос-Айрес в прошлом и в настоящем, когда чьи-то прохладные пальцы закрыли мне глаза. Я обернулся и увидел Сесилию. Мы поцеловались почти машинально, и слова женщины - прозвучавшие совсем некстати - отдавали неизбежностью:
- Куда пойдем?
Для женщины не существует никаких отговорок и никаких препятствий. Все, что есть в мире, - это пара, половину которой составляет она сама. Вопрос Сесилии, хотя и неизбежный, застал меня врасплох. В таком состоянии у людей моментально портится настроение, и я готов был сопротивляться. Что скажет метрдотель? Что станет с моим жарким? Кто его съест? Кто заплатит? Что я скажу своим товарищам? Однако за соседним столиком я обнаружил мужа Сесилии, чья идиотская улыбка была адресована мне, и заменил всю заготовленную обойму слов на один уважительный вопрос:
- А как же он?
- Мой муж понимает все, - гордо ответила Сесилия.
Все пропало, осталось вести себя как подобает джентльмену. С элегантной прямотой я объявил приятелям, пребывавшим в полном недоумении:
- Сеньоры, завтра разберемся с деньгами.
Проходя мимо мужа, я отвесил ему вежливый - слишком вежливый - поклон. "Бедняга не сознает, - подумал я, - что, желая его высмеять, я изображаю сочувствие? Ну и пусть".
Сесилия между тем повторила:
- Куда пойдем?
- Домой, - отчеканил я.
Этим вечером я был прямолинеен.
- К тебе домой? - переспросила она обескураженно.
- Да. В такой час нечего шататься туда-сюда.
- Ладно.