— Не дергайся, — сказала Ариста. — Когда дергаешься, у тебя плечи слабые, тетиву не держат.
— Сама не умеешь, а советуешь, — огрызнулась Тигона.
Ариста пожала плечами. Вообще-то она просто повторила слова наставницы по стрельбе из лука. Но сердиться на подругу не стоило: грубила Тигона от волнения и расстройства. Никак ей не удавалось взять мишень в двадцати шагах.
Не удалось и в этот раз. Тигона поспешила спустить тетиву прежде, чем прицелилась как следует. Стрела едва царапнула край мишени и вонзилась в землю.
Ариста искренне обрадовалась звону гонга, который возвестил начало следующего занятия. Иначе Тигона опять впала бы в обреченное настроение, и поднимать ее самооценку пришлось бы не один час.
— Побежали, а то опять поставят в полдень караулить!
***
Ариста Гракх думала, что полубездомная жизнь последних пяти лет и школа поденных работ приучили ее к трудностям и закалили для любых испытаний.
Первые же недели обучения в Стратегиконе показали, что мнение это было верно лишь отчасти.
В первый же день капитан Ио сказала, что здесь их отделают под богинь. “Отделают” — сказано было действительно удачно. Девушек учили стрелять из лука с места и на бегу. Драться копьем и гладием. Бежать Орифийскую дистанцию — пятнадцать миль без передышки вокруг городских стен, в полном боевом облачении. Плавать в заливе в полуденный зной и в безлунные ночи, когда лишь плеск воды о причалы подсказывал, как вернуться домой и не утонуть от усталости.
Но физической нагрузкой «отделка» не ограничивалась. Между пробежками и учебными боями уместились долгие часы изучения стратегии, истории, географии и даже музыки. Ариста никогда прежде не подумала бы, что сумеет играть на свирели. Но угроза внеурочного караула под нещадным полуденным солнцем удивительно благотворно влияла на музыкальные способности.
За несколько недель «свежая кровь» Стратегикона разделилась на ватаги и клики. Освоившись в новом мире муштры и учения, вчерашние девицы стали искать близкие души, сходных по характеру и происхождению подруг. Те, чьи семьи были дружны и за стенами Стратегикона, сбивались в кучки и вместе отправлялись в отгулы навестить родных. Дочери богатых или известных отцов становились подругами и соперницами одновременно — каждая при случае стремилась доказать, что не уступит другим в уме и доблести. Вокруг Окасты держались те, чьи матери сами служили в Фаланге. Дочь капитана была у них главарем и брала на себя роль еще одного наставника. Во всяком деле она подгоняла и строила подруг, напоминая им, что они не могут посрамить честь Фаланги и матерей.
Ариста с Тигоной тоже сколотили себе клику, причем с важным преимуществом: из всех клик эта была самой тесной и спаянной. Недостаток же ее был в том, что клика только из них двоих и состояла. Прибиться к проклятой Гракх и пастушке-нескладехе никто пока не захотел. Впрочем, Ариста быстро решила, что мысль «у меня на одну подругу больше, чем было месяц назад» более здравая и плодотворная, чем «у меня подруг втрое меньше, чем у Окасты».
На занятиях клики всегда садились вместе, так что каменные скамьи амфитеатра представляли собою тесно сидящие группки с пустотами между ними. Так было и сегодня. И это, как потом поняла Ариста, было единственное «как обычно» в тот день.
***
Первой неожиданностью стало то, что в центр амфитеатра вышел мужчина. И не просто мужчина, но седой старик в простой мешковатой хламиде. Фигура его выглядела вызывающе неуместно среди стройных и крепких девушек в идеально выбеленных туниках. По скамьям сразу загуляли удивленные шепотки.
Но если старик и заметил эти перешептывания, то виду не показал. Он поднял руку в приветствии и улыбнулся.
— Доброго дня доблестным воительницам. Я Лайус из Кикинны. Власти нашего славного полиса попросили меня наставить вас сегодня.
Новая волна шепота, особенно сильная на скамье Окасты и ее подруг. Кикинна — тихая деревушка, примерно в дне пути от Орифии. Нас будет учить крестьянин? Что он может знать о ремесле войны? Кое-где уже усмехнулись бедной одежде старца; гляньте, уж не картошкой ли он красил свой наряд? Девушки поскромнее ограничились недоуменным молчанием.
Лайус из Кикинны, ничуть не смутившись от скептицизма учениц, перешел сразу к делу.
— Овцу лучше стричь с хвоста. А хвост у нас вот какой: скажите, какие виды чудес вам известны?
Формально сегодняшнее занятие было по стратегии, потому вопрос на столь отвлеченную тему застал амфитеатр врасплох. Но Окасту это заставило промолчать не более двух ударов сердца.
— Чудеса посылают боги по нашим молитвам! Только их милостью и может совершиться чудо! — уверенно выкрикнула Окаста.
Ариста вспомнила о монете, сгоревшей в белом огне на ступенях храма Мегиста. И обо всем, что случилось затем. Но добавлять к ответу ничего не стала. Чего доброго, Окаста решит еще, что Гракх ее поправляет или тянет внимание на себя.
Лайус вновь улыбнулся.
— Ты верно вспомнила об орации. Это один из видов чудотворства.
— Один из видов? — возмутилась Окаста. — Уж не хулишь ли ты богов, крестьянин? Людям не дано…
Старый крестьянин, по-прежнему улыбаясь, поднял правую руку и сжал ее в кулак.
В воздухе, в трех пальцах от лица Окасты, вспыхнул язык пламени. Не белого божественного пламени, но обычного огня, какой согревает дом в холодные ночи. Аристе невольно вспомнились горящие стрелы в ночном небе.
Окаста вскрикнула и дернулась назад так резко, что едва не свалилась со скамьи. Тут и там послышались смешки: заносчивая дочь капитана в кои-то веки чего-то испугалась.
Пламя плюнуло парой искр и сгинуло. Лайус состроил гримасу боли, разжал кулак и показал амфитеатру раскрытую ладонь. На коже стремительно набухал белый пузырь от ожога.
— Кто знает, как зовется то, что я сейчас сделал?
К общему удивлению, голос подала Тигона.
— И… Ипи…
— Слушаю тебя, доблестная воительница!
— Иписемантия! — выпалила Тигона.
Кто-то хихикнул. Тигона покраснела.
— Ипсомантия, — мягко поправил Лайус. — Верно. Можешь сказать, какова ее суть?
— Ты…обжигаешься, чтобы создать огонь… отдаешь что-то или вредишь себе, и тогда что-то происходит.
По Тигоне видно было, что она слабо понимает предмет, но честно старается объяснить то, что ей все же понятно.
— Ага! Вижу, с овечки сходит первая шерсть!
Несмотря на обожженную ладонь, Лайус был, кажется, искренне доволен ходом занятия.
— С молодых дней мира боги заповедали, что люди не могут творить чудеса, когда захотят, и менять мир, как им вздумается. И хорошо сделали, скажу я вам — иным людям лопату в руки опасно дать, не то что силу чудотворства!
Иные, включая Аристу, усмехнулись, и старый крестьянин усмехнулся в ответ.
— Но добрые боги дали также закон, следуя которому, смертные могут все же нет-нет да и сотворить что-нибудь небывалое. Люди меня умней зовут его Законом Воздаяния. Я зову его так: любишь пиво пить, люби и ячмень молоть. Как ни назови, все едино: хочешь выйти за пределы того, что возможно смертному — придется что-то отдать.
Лайус взял прислоненную к нижней ступени амфитеатра палку и начертил ею на земле приблизительный рисунок храма.
— Ораторы, слуги богов, отдают свои силы в молитвах или приносят в жертву вещи и скот. Да любой ладдиец, даже и не оратор. может заслужить себе маленькое чудо, отдав что-нибудь в храм, — Аристе показалось, что взгляд старика задержался на ней. — Силы бессмертных неисчерпаемы, потому бог может раздать сколько хочет чудес своим поклонникам. Но милость богов к ораторам куда больше, потому и чудеса по их молитвам сильнее.
— Почему бы тогда всем не сделаться ораторами?
За миг до того Ариста и не думала спрашивать, но вопрос сложился как-то сам собой.
— Не получали бы по чуду зараз, а молились бы все время и все время творили бы чудеса!
Множество голов повернулось к ней. Но Лайуса из Кикинны не так просто было смутить.
— Легкая у тебя мысль. Но в том-то и соль, что нам просто живется: сегодня принесли жертву одному богу, завтра другому. Будь ты оратором, пришлось бы раз и навсегда посвятить себя одному божеству. Да еще и обеты принять, чтобы связать себя с ним. Молишься Мегисту-скитальцу — не живи в одном месте более трех дней. Служишь Тоскару-воителю — не сможешь выйти из спора, не пролив кровь. Хотела бы ты, дева, жить в оковах таких клятв и запретов?
Ариста не нашлась, что ответить. Выдержав небольшую паузу, Лайус начертил рядом с рисунком храма замкнутый круг.
— Наш брат, ипсомант, славен иным. Мы берем силу на чудо из самих себя. Из жил наших, крови и косточек. Захоти я, и здесь сей же час вырастет яблоня с плодами слаще меда. Только сам я при этом надорвусь да рухну наземь, как старый мешок с картошкой. Потому и чудотворим мы помаленьку, не берем на себя слишком многого.
— А мозно этому науциться? — выкрикнула с верхних рядов Ифина.
Ариста успела уже узнать, что красивая соседка по казарме страсть как любопытна. На каждом занятии Ифина обязательно задавала уточняющие вопросы.
В первые недели Ариста крепко завидовала Ифине: как это ей удается каждое утро являться на построение вовремя, но с такой аккуратной прической, будто она собиралась не менее часа?
Впрочем, соседка была все же не идеальна: в учебных боях она часто пропускала удары. Один такой удар даже выбил ей кусочек резца. С тех пор Ифина немного шепелявила, когда задавала свои бесконечные вопросы.
— И да и нет, — ответил старый Лайус. — Ипсомантия тоже дар богов. Никто не знает, кому и за что он будет послан. Но получив, придется оттачивать его, как нож, чтобы сделаться настоящим умельцем.
Боковым зрением Ариста заметила, что на этих словах Тигона машинально сжала правую руку в кулак, повторяя магический жест крестьянина. Должно быть, размечталась, каково это — быть чародейкой.
— А какое нам до всего этого дело? — выпалила Окаста.
Девушка закипала с того самого момента, как Лайус напугал ее огненным языком, и вот наконец взорвалась.
— Здесь учат ремеслу войны, а не бабкиным наговорам! Никто из нас колдовать тут не думает!
Окаста грозным взглядом окинула амфитеатр, бросая вызов каждому, кто вздумает оспорить ее слова.
— Гонец, пробежавший Орифийскую дистанцию! — догадка ударила Аристе в голову, как молния. — Он был ипсомантом!
— Что?! — Окаста развернулась к ней с таким лицом, будто Ариста сказала жуткую грубость.
— Чтобы предупредить союзный отряд, он пробежал пятнадцать миль за полчаса, в полном боевом снаряжении! Даже ты так не сможешь!
— Верно! И сразу зе он рухнул замертво! — подхватила Ифина.
— Ну? Как человек мог такое сделать, если не чудом?
— Истинно так! — одобрительно вскричал Лайус. — Имя того гонца не сохранили молва и летописи, но все мы помним его подвиг. Не промчись он эти пять миль, и уже три поколения мы бы жили под пятой Хеменидов. И это…
Между рисунками храма и круга он начертил образ меча.
— Это говорит о том, сколь важно на войне чудотворство. При осаде и штурме города пуще глаза надо беречь храмы и ораторов: их молитвы могут спасти нас и в самый черный час! Один ипсомант на фалангу — уже немалая сила, ведь он может бежать как лань и бить как трое мужей!.. если накануне наестся от пуза. Выступите в поход без провизии — оголодаете. Но выступите без жертвенных животных — и удача изменит вам в битве в наихудший момент!
Лицо Лайуса вдруг омрачилось. Будто бы тень пробежала по его живым чертам, и вместо крестьянского ехидства в голосе зазвучала суровость.
— К тому же, — сказал он, — враги ваши тоже могут призвать чудеса. И не все они так ясны и честны, как эти, — он ткнул палкой на символы под ногами. — Есть искусства страшные и запретные, к которым толкают смертных алчность или отчаяние. Знает ли кто из вас, о чем я сейчас говорю?
В амфитеатре повисла тишина. Солнце скрылось за набежавшим облаком, с моря дунул холодный ветер. Лайус начертил на земле последний знак — змею с разинутой пастью. И только потом заговорил снова.
***
Толпа на агоре ревела и лютовала. Над площадью судов и гражданских собраний висел надрывный, неослабный вой женщины. Так воет человек, чью душу убили, оставив тело доживать свой век.
— Сера и ад! — выругалась Ариста, когда ей пятый раз саданули локтем в плечо. — Тигона, держись за мной, затопчут!
— Пустите!
— Куда прешь?!
— Дорогу!
Девушкам из Стратегикона — Аристе, Тигоне и еще десятку других — пришлось поработать локтями и коленями, чтобы пробиться к капитану Ио и другим наставницам. Только там, в передних рядах толпы, они смогли разглядеть, что творилось на площади.
В центре агоры высилось большое кострище; отборные дрова из сосны еще сочились ароматной смолой. На вершине костра, связанный по рукам и ногам, лежал стройный здоровый юноша, раздетый догола. Пока вокруг бушевало людское море, он ничего не говорил, лишь тяжело дышал да бешено водил глазами по лицам в толпе.
Того, что было сложено у подножия кострища, Ариста предпочла бы не видеть.
В этих чудовищных останках еще угадывались формы домашних животных. Собаки. Кошки. Коза. Корова. Лошадь. Только формы эти были как будто высушены, выжаты досуха, оставлены без единой капли жизненных соков. Мышцы трупов были дряблыми и сморщенными, как увядшие виноградные лозы. Под кожей, тонкой и прозрачной как дешевый папирус, просвечивали хрупкие желтые кости. Вместо глаз в скалящихся черепах зияли черные провалы с сухой трухой.
Женщина, чей вой звенел над агорой все это время — не старая еще, скромно одетая крестьянка — подползла к кострищу и ухватилась за останки на вершине страшной груды. Ариста только успела подумать, зачем эта женщина тащит куда-то мертвого зверя. В следующий миг девушка поняла свою ошибку.
Рыдающая женщина тащила от костра иссушенное тельце ребенка. Сейчас было уже не сказать: мальчик это был или девочка, сколько ему было лет, какие у него были волосы или глаза.
Ариста почувствовала, что ее мутит, и отвела взгляд.
— Смотрите, — отрывисто скомандовала капитан Ио своим воспитанницам. — Как защитницы Орифии, вы должны видеть и знать наше правосудие.
Ариста подумала, сумеет ли она запомнить сегодня хоть что-то насчет правосудия, когда в мозгу выжжена гора мертвечины у подножия костра.
Стража отняла останки у несчастной матери и оттащила ее прочь от костра. Мертвое дитя уложили назад, в общую груду.
В толпе открылся проход, и к центру площади прошествовал высокий мужчина с прямой спиной, короткой седой бородой, с золотым обручем на лбу. Несмотря на почтенный возраст, шел он походкой твердой и решительной. В правой руке он держал тонкий серебряный жезл.
— Фрасимах Аттал, — прошептала Тигона. — Архонт из Совета десяти!
— Тут все знают, кто это, горе-лучница. Помолчи, — шикнула на нее Окаста.
Архонт остановился перед кострищем. При виде его связанный юноша задышал чаще, сквозь стиснутые зубы послышались хрипы и странные истерические взвизги. Фрасимах Аттал, не обращая на них внимания, простер жезл к народу на площади.
— Свободные граждане! Внимайте слову Совета!
Хорошо поставленный, зычный и властный голос заставил всю площадь притихнуть. Лишь кое-где слышалось еще приглушенное бормотание, да безутешная мать выла, оплакивая свое дитя.
— Совет рассмотрел дело Диппида, сына Пасия, повинного в деле мерзком в глазах богов и подлым в глазах людей — виталофагии!
Крики ужаса и гнева полетели по площади, вынудив архонта сделать паузу.
«Виталофагия, — в памяти Аристы всплыли слова Лайуса из Кикинны. — Дело вдвойне гнусное. Наперво гнусное, ибо делает человека убийцей. Вдвойне гнусное, ибо легко дается и быстро наделяет силой».
— Сей Диппид, по свидетельству граждан и иным уликам, — Аттал указал жезлом на страшную кучу останков, — вкусил человечье сердце, дабы обрести проклятую силу и пить жизнь зверья, скота и юниц!
«Сила та идет от других, от их соков. Виталофаг крадет и пожирает их, тянет силу из жил, крови и духа. Чудеса его питаются чужой смертью».
— Под дознанием повинился Диппид, что через это искусство желал он увеличить свою мужскую силу и познавать мужчин и женщин больше, чем по силам смертному!
Новый взрыв гнева в толпе.
— Будь проклят!
— Детоубийца! Гори в аду!
— Смерть ему! Смерть!
Фрасимах Аттал еще раз взмахнул жезлом, призывая толпу к тишине.
— Как велит закон, за свои злодеяния Диппид, сын Пасия, будет предан смерти! А дабы поганое колдовство не возродило его к жизни…
«Хуже всего вот что: виталофагия дразнит бессмертием. Украдешь чужую жизнь — вот тебе и долгих лет прибавилось, и нож убийцы не страшен! А пожрешь пятую жизнь, седьмую, десятую? Десять раз умереть можно, пока взаправду не помрешь! Вроде как бог становишься. Вот оно-то и пьянит, оно-то и дурманит. Только боги да виталофаги не боятся смерти».
— …гореть ему в огне, пока все им украденное не выгорит дотла! А с ним да будут преданы огню и жертвы его, для очищения Орифии от следов скверны! По обычаю, пусть выйдут свободные граждане, что желают предать злодея смерти!
***
В этот момент случилось страшное. Капитан Ио повернулась к воспитанницам, одним движением головы выразив строгое пожелание. Пусть выйдет кто-то из вас. Покажите, что вы не боитесь.
Вперед, конечно же, рванулась Окаста. Но, пробиваясь через передний ряд, она зацепила Аристу локтем. Девушка споткнулась, чуть не повалилась вперед, люди в переднем ряду — то ли товарки по Стратегикону, то ли чужие и незнакомые — подхватили ее под локти и вытолкнули, чтобы не опрокинуться самим.
К своему ужасу, Ариста поняла, что вывалилась прямо на открытое место площади, на всеобщее обозрение. Прежде чем она успела что-либо сделать, стража уже сунула ей и Окасте по горящему факелу в руки.
— Не стой овцой, замарашка. На нас весь город смотрит, — прошипела Окаста и шагнула к кострищу.
Шаг. Второй шаг. Колени не слушаются. На спине — кусок льда. Гора мертвечины и хрипящий убийца в путах все ближе.
За пять лет блужданий Аристе приходилось драться. Приходилось бить в кровь кулаки и лица. Однажды ее чуть не зарезал пьяный возница на постоялом дворе. Однажды она залезла за плодами не в тот сад, хозяева спустили на нее сторожевую собаку-людоеда, и ей пришлось воткнуть в лапу зверя нож, чтобы спастись. Она знала, что такое кровь и что такое смерть.
Но одно дело — когда смерть смотрит на тебя в горячке, в миг опасности, когда сердце колотится, и лишь инстинкты да смекалка спасают от гибели. Но когда беспомощный человек перед тобой ждет медленной и мучительной смерти, а между тем ты не в силах оторвать взгляд от свидетельств его чудовищных злодеяний, и жадная до зрелища толпа ловит каждое твое движение… Такую смерть Ариста Гракх еще не видела.
Вот и кострище. Голова осужденного резко повернулась. Дикие глаза небрежно скользнули по Окасте и уперлись в Аристу. Юноша облизал губы.
— Развязала бы меня, красавица. Тошно мне умирать.
Говорил он тихо, и в толпе никто ничего не услышал.
— Жить хочу. Воздух-то какой сладкий, чуешь? Век бы дышать, не надышишься.
— Что ты застыла? Поджигай! — зло шепнула Окаста.
Но Ариста не могла пошевелиться. Теперь, когда они оказались вблизи, она взглянула наконец в распахнутые глаза виталофага. Что-то странное, неясное ей самой, отозвалось в ней при виде этих глаз. Что-то теплое, мирное, что защищает от всех невзгод и ужасов.
Отец. Почему сейчас, рядом с этим убийцей, идут на ум счастливые годы с отцом? Шутки, веселые игры, вечера за свитками логических задач?
— Уж я бы тебя отблагодарил, — прошептал лихорадочно Диппид. — В сраме-то у меня двадцать жизней, — он вновь облизал губы и указал одними глазами на свое внушительное достоинство. — Уж я бы тебя, ягодка, так усладил!
Наваждение рассеялось. Гнусная речь выдернула Аристу из сладкого сна и заставила вспомнить, где она и что делает.
Но было поздно. Окаста грубо выхватила у нее факел и швырнула его на кострище. Ее собственный факел упал следом.
Просмоленное дерево занялось в один удар сердца. Жалкие останки полыхнули, как ветхий пергамент. С вершины костра донесся страшный предсмертный визг.
— Зачем вышла, если кишка тонка! — бросила Окаста и твердым шагом пошла назад к капитану.
Ариста двинулась следом, чувствуя, что иначе от смятения и ужаса упадет прямо здесь.
Диппид, сын Пасия, забился в жгучих муках. Визг сменился богохульствами, плачем, призывами матери. К ужасу толпы, тело преступника исторгло в небо поток багровых искр и черного пепла. И что-то еще забилось под языками пламени. Что-то чуждое, злобное, визжащее, что пряталось внутри Диппида, а сейчас рвалось наружу, пытаясь спасти от огня. Никто не видел это ясно, но каждый на площади мог бы поклясться перед богами, что в костре кричат два существа вместо одного.
Диппид догорал еще долго. Гниль виталофагии извергалась из горящего тела, украденные жизни прахом и искрами вылетали из костра, а два голоса все кричали, и запах жареного мяса все плыл над агорой.
***
В тот вечер Ариста ни с кем не говорила, даже с Тигоной. Сбежала за задний фасад дормитория и там наконец разрыдалась. Ариста и сама не знала, от чего она плачет. От ужаса ли перед увиденным преступлением? От отвращения ли перед казнью, перед вонью паленой плоти и криками злодея? Или от того, что весь этот ужас каким-то непостижимым и неправильным образом напомнил ей о прежних, счастливых, невозвратимых днях с отцом?
Когда слезы иссякли и в груди перестало саднить, на небе уже высыпали звезды. Ариста тихо прошла в дормиторий и, совершенно измученная, мгновенно заснула.
Ей приснился отец. Он учил ее плавать в заливе. А после, сидя на берегу, рассказывал путаную и смешную историю про хитрого царя, который переоделся овцой, чтобы похитить свою невесту у великана. Во сне они смеялись над сказкой, и смех отца походил на рокот далекой грозы в погожий летний день.