Лейтенант шел и думал о женщине, с которой только что расстался. Что означал ее прощальный поцелуй? Сестринскую нежность? Или, может быть, сострадание?.. В нежность поверить он не мог, сострадание отвергал. Он хотел любви, но не сострадания. Как бы там ни было, учительница стала прошлым. Они больше никогда не встретятся! Сейчас он идет на свидание с Ку в последний раз… Потом Ку тоже останется только в хранилище его памяти. И этот образ постепенно начнет блекнуть, размываемый водами времени. Жизнь очень странная вещь…
Он прошел мимо какого-то открытого окна и увидел в комнате алтарь, на котором курились благовония. Он почувствовал этот навязчивый запах и вспомнил день, когда в юности из любопытства забрел в единственную католическую церковь их города и остался там до конца богослужения, очарованный обрядом, пышным облачением священника, органной музыкой, сверканием дарохранительницы, тайной причастия — тело и кровь Христовы, — а потом вернулся домой, ощущая себя бесконечно виновным, потому что предал собственную религию, томясь желанием преклонить колена перед своим священником, покаяться и в этом грехе, и во многих других, которые его мучили… но с горечью вспомнил, что его церковь не признает таинства исповеди.
У него снова заболела голова, словно ее сдавили обручем. Он нащупал в нагрудном кармане пакетик с аспирином. Надо будет проглотить пару таблеток, как только он поднимется в комнату, где его ждет Ку. В другом кармане он потрогал футляр с кольцом… Бирюза. Глаза учительницы. Ему было бесконечно жаль ее. Как все это печально, жестоко, бессмысленно! «Нам надо научиться жить в мире с самими собой и со своим прошлым». Она поцеловала его в щеку… хотя и знала, что у него в жилах течет негритянская кровь. «Слова — только тени». Возможно. Но слова могут ранить. Иногда могут убить.
Уличные фонари горели тускло. Прохожие на тротуарах казались бесплотными, как сновидения. По набережной изредка проезжал автомобиль или велорикша. Луна следила за ним, как неумолимое око без век.
На углу стояли трое морских пехотинцев, негры. Один из них воскликнул:
— Чертова страна! Чего бы я только ни дал, чтобы оказаться сейчас дома!
«Даже цветные, — подумал он, переходя улицу, — не могут долго жить вдали от родины, хотя она их и отвергает». Черные певцы, черные писатели, другие черные представители интеллигенции его родины посещают Европу, где к ним обычно относятся как к людям и принимают повсюду. Они даже спят с белыми женщинами. Они говорят и пишут о своей родине с горечью и ожесточением и все-таки в конце концов возвращаются туда, потому что не могут вынести разлуки со своей страной, хотя там их считают гражданами третьего сорта — ко второму сорту относятся породистые собаки и кошки… И впервые за весь день лейтенанту остро захотелось вернуться домой, бежать от этого азиатского кошмара, снова насладиться комфортом, машинами, хорошо организованным бытом в стране, где он родился. Он подумал о жене и почувствовал угрызения совести. Представил себе, как сын идет сейчас рядом с ней и голова у него перевязана окровавленными бинтами… «Куда ты идешь, папа?» — «Иду спать с потаскухой. Выслушай, мальчик, то, что я тебе скажу. Твой отец — предатель. Я предал собственного отца. Я предал свою мать. Я предал свою расу. Теперь я еще раз предам свою жену, твою мать. Уходи отсюда! Может быть, сегодня проститутка от меня забеременеет. Значит, я предам и тебя тоже». (Как можно думать, будто ты ощущаешь то, чего в действительности совсем не ощущаешь?) Пот лил все сильнее. Он вытащил платок и вытер лицо. Дойдя до угла площади, увидел светящуюся красно-синюю вывеску — «Кафе «Каравелла». Лейтенант остановился, внезапно осознав всю дикость создавшейся ситуации. Он в этом месте, в этот час… Идет к проститутке… Местной. Сколько раз в юности он с восторгом рассматривал на цветных иллюстрациях изящные фигурки — стройные, гибкие, в черных одеждах, с лицами, наполовину прикрытыми коническими соломенными шляпами… «Кто я?» — спросил он себя. У него в кармане были документы с его фамилией и номером. (Номер до известной степени важнее, чем фамилия. Недалек тот день, когда все люди станут лишь номерами в огромной счетно-вычислительной машине. И эта машина претворится тогда в бога новой эры.)
Не раз, когда он бывал с Ку, он воображал, что его ударяет ножом в спину враг, незаметно пробравшийся в комнату. Он представлял, как, забрав документы, они бросают его труп в глухом переулке или в реку… Тот, кто нашел бы его, увидел бы только: это человек. А его соотечественник добавил бы: черный. Его труп положили бы в морге для опознания. Но если бы и удалось установить его фамилию, номер, все равно это не возвратило бы ему жизнь. Ведь удостоверение личности — всего лишь комбинация букв, знаков и цифр.
Он снова вспомнил учительницу. Тени… Он произнес потихоньку собственную фамилию — много, много раз, пока комбинация слогов не утратила смысла. Он проделал то же с названием этого города и этой страны. Потом медленно — чувствуя, как сжимается горло, — пошел через площадь к кафе.
Издали все еще доносился грохот канонады.
Он вошел в кафе, где за столиками и у стойки пили солдаты и штатские, почти все в обществе туземных женщин. Из музыкального автомата вырывались резкие звуки электрических гитар и гортанные голоса нестройного квартета, который, как показалось лейтенанту, повторял с отчаянной настойчивостью одну и ту же фразу из трех слов. (Сколько из находящихся здесь мужчин уже спали с Ку?)
Он подошел к кассе. Мадам улыбнулась ему, показав гнилые зубы. Эта одетая в черный халат толстуха с густо накрашенным лицом начала лысеть — в глаза сразу бросались прогалины в ее напомаженных волосах.
— А! Господин лейтенант! Добрый вечер. Девочка уже наверху и ждет вас. — Она взглянула на стенные часы. — Вы пришли на три минуты позже. Ваш час кончается ровно в десять. Каждая минута сверх этого времени оплачивается отдельно.
— Сколько с меня? — спросил он, избегая смотреть ей в глаза.
— А? Она мне сказала, что вы завтра уезжаете, это правда?
— Правда.
— Навсегда?
— Да.
— Тогда этот вечер совершенно особенный. Я положила на лед большую бутылку шампанского. Только, пожалуйста, не разбивайте бокалы, хорошо? Хозяин этого не любит. Вчера наверху один солдат, выпив, разбил бокал. А клиент, который пользовался комнатой после него, порезался. В постели остался осколок…
— Хорошо! Хорошо! Скажите, сколько я должен заплатить.
— Посмотрим… — Как обычно, она принялась быстро подсчитывать на бумажке, а он нетерпеливо ждал. — Вот и готово, господин лейтенант! Совершенные пустяки… Тут всё — комната, вино и девушка.
Он увидел, что итог заметно выше обычного, но заплатил не споря и прибавил чаевые для мадам, которая, поклонившись, воскликнула:
— Желаю вам, господин офицер, на этот вечер мощь белого тигра!
Она взяла поднос с бутылкой шампанского и бокалами и пошла наверх. Он последовал за ней. Узкая лестница пахла плесенью, ступеньки под их ногами скрипели. Комната находилась над главным залом кафе.
— Уходите! — приказал лейтенант. — Оставьте поднос на столе и уходите.
Он вошел в комнату только после того, как мадам ушла.
Ку в платье цвета чайной розы стояла у окна и смотрела на улицу. Когда лейтенант вошел, она повернула голову, улыбнулась и пошла к нему навстречу с протянутыми руками. Он взял ее руки и поцеловал их. (Сколько мужчин уже прикасались к этим пальцам сегодня?) Прижав ее к груди, он почувствовал, какая она хрупкая и миниатюрная, и это его растрогало. Он принялся целовать ее волосы, уши, шею, подбородок и наконец — самым долгим поцелуем — поцеловал в губы. И тут же, вздрогнув от отвращения, подумал, что, по сути, целует рты сотен незнакомых мужчин. Эти губы принадлежали всем. Каждый мог их купить за определенную цену. Он снова крепко обнял девушку. (Не пахнет ли от меня плохо? Не вызываю ли я у нее отвращение? И вызывают ли отвращение другие?) Несколько мгновений они стояли обнявшись. Лейтенант обвел прощальным взглядом маленькую комнату: кое-где порванные обои — нарциссы на фоне желтых листьев, — выцветшие зеленые занавески, ветхий ковер, маленький шкаф с зеркалом на дверце, столик с клеенчатой скатертью в розовую клетку… и железная кровать, при виде которой он всегда вспоминал кровать своих родителей. На все это падал тусклый свет не защищенной абажуром пыльной электрической лампочки, которая свисала на проводе с середины потолка.
Он заметил, что постель была застлана наспех, покрывало заправлено небрежно. Простыня, наверно, осталась та же. Значит, они лягут в постель, пропахшую потом и грязью других тел. (Белых? Черных? Желтых?) Вполне возможно, что недавно на этой постели лежала именно Ку…
— Как ты себя чувствуешь? — вполголоса спросил он девушку.
— Хорошо, — ответила она. И, подняв лицо, спросила: — Завтра?
— Завтра. В полдень.
— Как жаль. Очень жаль.
Была ли искренней печаль, которую он увидел на ее лице, или только притворством, простым движением мышц, предварительно разученным перед зеркалом? Он не мог забыть профессии Ку, а правила этой профессии требовали внушать мужчине если не уверенность, что он у нее единственный, то хотя бы иллюзию, что он самый любимый. Он знал, что она родилась на том берегу реки, среди рисовых полей, и что ее родители — крестьяне. Тут многих крестьянских девушек нищета вынуждала продавать свое тело. Они переселялись в город, некоторые становились содержанками белых офицеров. Однако хозяин Ку считал, что ему выгоднее торговать ею в розницу.
Лейтенант выпустил девушку из объятий, вытащил из кармана маленький футляр и открыл его.
— Тебе.
Ку взяла кольцо и, улыбаясь, как ребенок, которому подарили желанную игрушку, надела его на палец. Она прошептала:
— Красиво! — И добавила, подняв глаза: — Спасибо!
Это, видно, исчерпало ее запас слов. Ее глаза похожи на две темные луны, подумал он. На выпуклый лоб падает черная блестящая челка. Лицо почти треугольное, с широкими скулами, нос курносый. Верхняя губа вздернута и чуть-чуть похожа на крышу пагоды.
Он подошел к столу, налил вино в бокалы, один протянул Ку, и они некоторое время пили молча. Шампанское как будто настоящее, решил он, проглотив две таблетки аспирина. (Какой процент с этой бутылки получает Ку?) Он снова отпил, на этот раз побольше, и тут же подумал, что от шампанского у него вряд ли пройдет голова. Показав на кольцо, он спросил:
— Он… этот человек… понимаешь? — сомкнув большие и указательные пальцы, он прижал их к глазам, изображая очки хозяина. — Он не отберет у тебя это кольцо?
Ку недоуменно открыла глаза, показывая, что не поняла его. Лейтенант повторил вопрос, выразив его другими словами и сопровождая иной мимикой. Ку пожала плечами и, поставив бокал на стол, несколько раз постучала ногтем указательного пальца по циферблату своих часов.
— Время…
Еще одно необходимое слово из языка белых мужчин, которые покупали час любви. Ку повернулась, ушла в ванную и закрыла за собою дверь. Лейтенант расстегнул рубашку, снял ее и бросил на стул. Потом сдернул покрывало с кровати и начал, расхаживая по комнате, вытирать им шею, спину и грудь. Все, что он видел, слышал и ощущал сквозь головную боль и головокружение, сливалось в смутный кошмар. Далекая канонада, звуки музыкального автомата внизу, смех в возгласы солдат, повизгивания женщин…
Он бросил покрывало на пол, опустился на стул и стал следить за тараканом, который медленно полз по стене. Ему вспомнился вечер в этой же самой комнате во время сезона дождей. Обнявшись, они лежали на постели и прислушивались к барабанной дроби капель по железной крыше. Тогда уже две недели свинцовые небеса низвергали на землю потоки воды. Он ездил по окрестным деревням, вяз в жирной глине, липнувшей к ботинкам, к мундиру, к коже… Ему казалось, что все разбухло от дождя — земля, деревья, дома, люди. Да и вражеские партизаны появлялись словно из-под земли. В городе стены домов сочились водой, всюду пахло плесенью. Простыни на постелях были влажные. И все время жара, москиты и ощущение, будто мир вот-вот растворится под дождем и даже мозг у людей размягчится, превратившись в водянистую кашицу…
Несколько минут спустя из ванной вышла Ку, совершенно нагая — узкие бедра подростка, маленькая грудь… Погасив верхний свет, она зажгла лампу на тумбочке и села на кровати, скрестив ноги. Перед его глазами вновь возник образ студентки, объятой пламенем. Ку невозмутимо смотрела на него и ждала. Ее тело, казалось, излучало свет. Она была похожа на статуэтку из темной бронзы. (Как-то, в такой же вечер, он вдруг с улыбкой заметил, что ее пупок похож на крошечный стилизованный цветок лотоса.) Но сегодня он глядел на нее и сам удивлялся тому, что не испытывает никакого желания. Он представил себе Ку двенадцатилетней — в отцовской лачуге среди рисовых полей. Огромный белый наемник повалил ее… потом бросил лишившуюся чувств девочку среди развалин спаленной деревни, а сам пошел дальше, убивать и насиловать в других деревнях, и самолеты этой армии ландскнехтов продолжали безжалостно сыпать бомбы на эту землю и этих людей.
Ку улыбалась и ждала.
— Иди! — шепнула она.
Он не ответил и не сделал никакого движения, словно его загипнотизировали или заколдовали. «Такая маленькая, — думал он, — такая хрупкая. Как только у нее хватает сил выносить подобную жизнь?» От горьких мыслей на его глаза навернулись слезы. Когда ее молодость останется позади и она потеряет привлекательность, хозяин выбросит ее, как выбрасывают старую, ненужную зубную щетку. Мало-помалу Ку превратится в дешевую портовую проститутку. И в конце концов старая, беззубая, больная, вернется на рисовые поля, чтобы там умереть… А где в тот день буду я? Уж лучше ей, подобно буддистской студентке, предать себя теперь же очистительному пламени. Прежде чем наступит старость, дряхлость и полный распад.
К голове прилила кровь. Не надо было пить. Но теперь уже поздно об этом жалеть. Ку, по-прежнему улыбаясь ему, снова показывает на часики, напоминая, что время идет.