Так рассуждали, красуясь на своих конях, уже считавшие себя победителями джигиты. И тут, как будто комары, зажужжали, засвистели стрелы. Тучи стрел.
- О аллах, что это?!
- Что творят, негодяи!
- Откуда они стреляют?
- Глядите, глядите-ка, вон они!
Казахи наконец заметили, что глина на том берегу Аягуза потемнела: джунгары вырыли канавы, насыпали вал, соорудили укрепления за ночь. Из-за них и стреляли теперь в легкомысленных казахов. Один за другим слетали казахские воины с коней.
Ханы срочно устроили совет.
- Джунгары давно изучили конные атаки казахов, -высказал на совете свои соображения Кайып. - Если мы останемся на конях и будем скакать верхом на виду у врага, толку не будет, только людей зря погубим. Давайте тоже укрепимся на этом берегу, будем ждать, будем стрелять. Когда же джунгары вылезут из своих нор, мы добьем их стрелами. Уничтожим джунгар всех до единого.
Абулхаир был согласен с Кайыпом почти полностью. Ему лишь казалось, что лучше на противника напасть до того, как он вылезет из своих нор. Найти какой-нибудь хитрый маневр, подобраться к джунгарам, и тогда можно будет быстро с ними покончить. Абулхаир опасался, чтопока они будут тянуть и медлить, к джунгарам подойдет подкрепление — небольшое, но подкрепление.
Однако на совете Абулхаир промолчал, побоявшись обидеть Кайыпа: зачем, разумно ли вздорить из-за мелочей?
В ходе боев Абулхаир убедился, что его тактика была бы более правильной, но как тут теперь оправдаешься? Раз раньше осторожничал, теперь надо помалкивать! Не ровен час, Кайып подумает: «Вот ведь хитрец! Нарочно дождался трудного момента, умышленно скрыл свой план!»
На четвертый день произошло несчастье.
Казахи не могли больше томиться в сырых рвах. Самые нетерпеливые начали высовываться, а то и вылезать наружу.
Джунгары тоже были на пределе, фланги их почти опустели. Они сосредоточили остатки сил в центре. Однако казахи так ослабели, были так обескровлены, что среди них не находилось смельчаков, которые были бы способны броситься в воду, перебраться на тот берег и добить врага.
После полудня джунгары зашевелились, задвигались. «Собираются сдаваться! — обрадовались казахи. — Или послов своих готовят, или хотят под покровом ночи удрать!»
На землю опустился вечер. Мертвая тишина — не слышно ни голосов, ни выстрелов. Вдруг прямо напротив укрепления казахов показались пять верблюдов. Они шествовали примерно на расстоянии пятидесяти шагов друг от друга. Между ними семенили по двадцать воинов. Верблюды вышагивали величаво, словно шли на водопой. Дошли до реки, поплыли, только морды над водой торчат, как змеиные головки, да горбы свисают в одну сторону.
Казахи опешили - вроде не послы - белого флага не видно, вроде не атака - никто не стреляет. Между верблюдами плывут воины, часть их осталась на берегу.
Что все это значит? Абулхаир послал гонца к Кайыпу, тот передал: «Подождем, посмотрим!» Верблюды подплыли близко к берегу, где располагались казахи... Между горбами верблюдов взвились облачка синего дыма. Черные, как котлы, шары полетели в казахов.
Их укрепления развалились одно за другим — от каждого ядра в небо взлетали клубы дыма и земли. Казахи метались, им вдогонку летели вражеские стрелы.
Берег поднялся на дыбы, превратился в ад. Укрепления рушились, разлетались, как собачья плошка, на которую наступила копытом лошадь.
Верблюды повернули обратно. Когда они достигли середины реки, казахи вспомнили, что у них в руках есть луки. Два верблюда перевернулись, пошли на дно. Страшные орудия — вместе с ними. Тела джунгарских воинов плыли по кровавой реке. Оставшиеся в живых спрятались в укрытия.
Казахи совсем пали духом.
— Видно, правду говорили, что у джунгар есть рыжебородый колдун, изрыгающий огонь. А еще он умеет выпускать пули прямо из конских копыт!
— Конечно, правду! На своей шкуре убедились! Так оно и есть! Как бы теперь не пустили на нас тех коней!
— Ойбай! Оказывается, тот колдун всесилен! Что пожелает, то и сделает! Реку — и ту может повернуть вспять!
— Разве это река для него? Ручеек!.. Одним глотком осушит и погонит на нас все войско!
— Но ведь, слыхать, контайджи ни на шаг не отпускает от себя рыжебородого? Неужто явился на тот берег? Сам контайджи?
— Контайджи один не придет, только со своим несметным войском!
Какой контайджи? Где он? Ему не дают шевельнуться шуршиты. Недаром же нам объясняли, что если уж действовать, так только теперь.
— Имея такого колдуна, контайджи и шуршитов разгромит!
— О святые наши предки, и почему вы отвернулись от нас?
— Спохватился! Они давно покинули казахов! Эти причитания и вздохи продолжались допоздна. Густая непроницаемая мгла окутала все вокруг. Ночь была душная, смрадная.
Едва занялся рассвет, на правом фланге началась паника. Люди кричали, визжали, стонали, наталкивались друга на друга, валили, топтали!..
— Враг, вра-а-а-а-г в тылу-у-у-у!
— Неужто?
— Что же эти проклятые, в комаров, что ли, превратились, перелетели сюда с того берега?
— Они все могут!
— Что же это аллах с нами делает? Или не видит наши муки? — неслось из рядов, еще не атакованных врагом...
Казахи отступили. Бежали. Первыми унесли ноги воины Кайыпа. Сам Кайып чуть не угодил в плен, едва вырвался, пробился к отряду Абулхаира. Потом воины Абулхаира свернули свои смятые, поредевшие ряды.
С трудом, спотыкаясь на каждом шагу, добрался Абулхаир до коня. Он поскакал к реке. Лучи веселого утреннего солнца слепили ему глаза, улыбались ему. Или насмехались... Перед ханом плескалась волнами бурая река. Вражеские укрепления стояли целехонькие, крепкие, словно тучные зайцы на покое.
Ему хотелось кричать, вложить в яростный крик и свою ненависть к джунгарам, и свое отчаяние, и свое бессилие. Но поднявшаяся из самой глубины сердца жгучая волна будто затопила его, лишила голоса. За спиной возвышался на коне мрачный Кайып. Он, наверное, смотрит на него с осуждением. Каждой клеточкой своего тела, каждым нервом ощутил Абулхаир тяжелый, подозрительный взгляд Кайыпа. Хлестнув коня, Абулхаир устремился вслед за остатками своего войска...
Абулхаир и Кайып разъехались, не проронив на прощание ни слова. Оказавшись в своих улусах, затихли, затаились.
В народе росли слухи. Чего только не придумает людская молва? Ханы-де отныне не желают видеть друг друга. Особенно недоволен Кайып! Во всем винит Абулхаира: и действовал и бился нерешительно, все чего-то выжидал, медлил.
Абулхаир был уверен: эти слова приписали Кайыпу, сам он не произносил их. Одновременно с этим Абулхаир понял: о причине поражения так думают сами участники битвы. Те, кто были жертвами и свидетелями драматических событий.
Поначалу Абулхаир отчаивался: «Есть ли у этих людишек мозги? Как он мог быть нерешительным, если весь план похода исходил именно от него? Если он всеми силами души хотел схватиться с врагом! Уничтожить его! Неужели они не понимают: не мог он идти наперекор Кайыпу, не мог! Будто не ведают они о казахских обычаях и традициях!.. К тому же Кайып вел за собой более многочисленное войско... Джунгары были вынуждены открыть нам, казахам, свой военный секрет. И это доказывает, что им пришлось тяжело. Надо было, конечно, нам самим действовать решительнее, быстрее, смелее, тогда враги не успели бы пустить против нас это страшное оружие. Я был не прав, смолчав на совете. О моих мыслях и намерениях ведь никто не узнал, а о тактике Кайыпа услышали многие... Теперь джунгары возгордятся, ни за что не пойдут на перемирие. Но и нападать на нас у них нет сил. ...О аллах! Но и наш боевой дух сломлен, теперь казахи долго не оправятся от поражения». Абулхаира раздирали противоречивые чувства, мучила совесть, он вновь и вновь, шаг за шагом воскрешал в своей памяти эпизоды боев, красно-кровавую реку, синий дымок между юртами, верблюдов, нечеловеческий грохот и человеческие стоны и крики...
Он извлек еще один урок для себя. Драгоценная мысль — она что шелковая нить, струящаяся из груди одного человека. Попадая в руки другого, нить эта превращается в лохматый клубок шерсти... Абулхаир злился на недалекого Кайыпа, неспособного, подобно стреноженной лошади, сдвинуться дальше чем на расстояние взгляда. Его охватывали боль и раскаяние из-за того, что он был так терпелив. Что позволил из-за дурацкой скромности, из-за дедовских предрассудков погибнуть взлелеянному в душе замыслу.
Абулхаир ощущал в себе и силу, и ум, и способность свершить то, что принесло бы казахам покой, мир и благоденствие. Но сам связал себе руки! Во всем шел на поводу у Кайыпа. Гнев, ярость, раскаяние, жгли и терзали его, как смертельный яд, когда он ехал на коне по берегу кроваво-красной реки. Воды ее словно шептали ему обвинения в том, что по его вине погибли люди. Воды эти, чудилось в тот момент Абулхаиру, не воды вовсе, а его протекающая мимо бесполезная жизнь. Ему хотелось броситься в реку, напасть на джунгар. И только мысль, что это будет бессмысленная гибель, которая прервет не просто его жизнь, но которая погубит его цель, его надежды и мечты, остановила его.
После трагедии Абулхаир молчал целый месяц. Потом стал медленно приходить в себя, раскладывать по полочкам слухи, разговоры. Мнение в степи сложилось такое: Абулхаир и Кайып не нашли общего языка. У Кайыпа-де не хватило умения разгромить малочисленного врага большим войском. Абулхаир-де схитрил, решил - пусть кишка, которая все равно не достанется мне, варится вместе с навозом, и не принял в битве активного участия.
Абулхаир вдруг повеселел, лицо его посветлело. Он понял: если люди разочаровались в Кайыпе, то в нем-то они, видимо, не разочаровались, посчитав хитрецом! Будь его власть, исход битвы был бы иным. Значит, хотя его стрела и не поразила те две мишени, в которые он целился, она все-таки была выпущена не напрасно. Его стрела неожиданно попала в третью мишень, которая оказалась и нужной, и полезной. Может оказаться... Эти мысли исцелили Абулхаира. Энергия и жажда деятельности опять вернулись к нему. Он знал, что не добьется своего до тех пор, пока не отомстит врагу за позор, за гибель джигитов. Но для мщения нужны сильное войско и единый народ. Единый повод в руках одного человека. Без всего этого казахов ждут новые поражения и, кто знает, возможно, и еще большие потери. Однако... однако как осуществить свой замысел, который он считал единственно правильным?