— Гляньте-ка на красавца, каков, а?
— Давайте еще постреляем! Может, испугается! А ну, братцы, пали!
Рядом с птицей стали взметываться вверх столбики пыли. Беркут посидел, посидел, потом взмахнул крыльями и, резко оттолкнувшись, взмыл в небо. Он парил высоко-высоко, а потом вдруг камнем полетел вниз, застыл над караваном. Люди были поражены: совсем не боится их птица, ни их, ни темных дул ружейных. Нависает над ними и снова устремляется вверх. Падает вниз и опять застывает над головами.
Испугавшись этой темной загадочной птицы, один солдат не выдержал, поднял ружье и прицелился. Однако выстрелить не успел. К нему подскакал пожилой казах — один из тех, кто неотлучно пребывал возле вельможной кареты, - и наотмашь вытянул его камчой. Солдат упал, выронил ружье, и оно, ударившись о землю, выстрелило.
Солдат вскочил, выхватил саблю, бросился к обидчику. Но хорунжий Безруков преградил ему дорогу.
Казаки не понимали, о чем так гневно говорит широкоплечий смуглый казах, но они видели его яростное лицо и тотчас же схватились за ружья. Лишь рыжий, который недавно тряс Сидора за плечо, оставался безучастным к этой внезапно вспыхнувшей ссоре. Он вынул из-за пазухи тетрадь и начал что-то в нее записывать, время от времени поглядывая на беркута.
Наблюдая за своими товарищами, раскрывшими от изумления рты, и за казахом, который никак не мог успокоиться и дрожал от гнева, Сидор Цапаев покачал головой и усмехнулся горько и недоуменно.
Был конец августа, и он давал о себе знать. По утрам было прохладно, в полдень сгущалась жара. Запахи степных трав начинали вытесняться душной вонью прогретой солнцем кошмы, тряпья, дегтя на колесах повозок, сыромяти, лошадиного и человеческого пота, табака.
Посол почти задыхался от этого чужого и неотвязного запаха. Случай с беркутом лишил его сна и покоя. Слава богу, хоть умолкли, притихли словоохотливые казахи, истерзавшие его уши своими разговорами с того самого дня, когда русское посольство покинуло Уфу. Тевкелев совсем истомился от необходимости все время говорить по-татарски и по-казахски.
Казахи сердито хмурились, уставились на высокую гряду вдалеке. Суиндык-батыр и вовсе потемнел лицом после того, как огрел камчой русского казака. Рядом с батыром скакал ясноглазый, с птичьим носом Мухамбетжан-ходжа. Он с беспокойством переводил взгляд со своего мрачного спутника на глубоко задумавшегося русского посла.
Перед мысленным взором Тевкелева стоял Суиндык, его вспыхнувшее яростью лицо в тот момент, когда он увидел, как солдат вскинул ружье. Суиндык резко оборвал разговор с послом и, пришпорив коня, кинулся к солдату.
«Да, печально все это, не случайно и опасно очень! — думал Тевкелев. Сейчас, когда казахи молчали и он получил наконец возможность спокойно поразмыслить, он почувствовал себя легче и непринужденнее. — Этот крошечный, рассыпанный но безбрежной степи народ привык, судя по всему, считать, что обязан оберегать от чужаков дичь, зверье, любую тварь... Все и всех обитающих здесь. Не способны, не могут защитить себя, спасти свои лихие головы от врагов, зарящихся на их землю, вынуждены к российской защите обращаться, и вот выкидывают эдакие штуки! Странные люди, непонятный народ. Обиделись на глупую выходку перетрусившего солдата. Верно говорится: не подходи сзади к коню, нрав которого не знаешь... Пишут прошение: примите, мол, в подданство, будем друзьями и союзниками, шлют к нам с края земли послов, а сами из-за пустяка выходят из себя! Горячие, необузданные головы...
Чему, впрочем, я изумляюсь? Не только два народа — двух смертных свести трудно, заставить жить в мире и согласии... Однако что же за сила заставляет эти два народа тянуться друг к другу? Облик, язык, вера и корни - все разнится. Что же тогда?»
Тевкелев немало повидал, немало уразумел, находясь на царской службе. Поэтому-то и охватила его дрожь, когда на службе, в Коллегии иностранных дел его известили: «Вас вызывает вице-канцлер Остерман». Первой мыслью Тевкелева было: с кем бы посоветоваться, к кому обратиться за разгадкой этого грянувшего как гром среди ясного неба вызова. Однако, прикинув, что в Коллегии никто из влиятельных людей не благоволил к нему особенно, Тевкелев решил воздержаться от расспросов.
На улице мимо него прошел высокий человек с пышными светлыми усами. Бережно, словно младенца, он нес в руках кипу свитков. Тевкелев тотчас же вспомнил о Кириллове — оберсекретаре правительствующего Сената.
Кириллов был выходцем из бедных крестьян и положения своего достиг трудолюбием, прилежанием и знаниями. Был он человеком осторожным, не всякому раскрывал объятия: жизнь научила.
«Примчусь я к нему взбудораженный, ну и что? Хорошо, если даст совет, — колебался Тевкелев, — а если — нет, ничего мне не ответит, промолчит? Человек он надежный, умеет держать язык за зубами, не станет расписывать другим то, что ему доверишь. Нет, не станет. Ивану Кирилловичу довериться можно!»
Их связывали взаимное уважение, интерес и понимание. Кириллов и Тевкелев никогда не выставляли напоказ свои чувства, но оба ими дорожили. Был и обычай: когда Тевкелев возвращался из дальних странствий, прежде всего он навещал Кириллова, ему первому рассказывал о том, что увидел и услышал в чужих краях.
Дом Кириллова был завален бумагами и книгами. Куда ни взглянешь — всюду свитки, бумаги, книги и географические карты. Больше всего в доме было, пожалуй, карт.
Однажды Иван Кириллович развернул перед Тевкелевым одну из них и сказал:
— Алексей Иванович, вся надежда на вас! Вашим словам и познаниям верить можно. Помогите мне разобраться, где находится река Сагыз — к востоку от Яика или к западу? - Он прервался, загадочно улыбнулся и продолжал: - Приключился тут у меня курьезный случай. Пожаловал ко мне один приятель, просидели мы с ним целый вечер, выпил он отменно. На мой вопрос о Сагызе ответил так: «Сагыз течет на востоке от Яика!..» На другое утро спозаранку кто-то давай колотить в мою дверь. Открываю — а это мой вчерашний приятель. И прямо с порога — каяться: «Иван Кириллович, вчера я, кажется, погрешил против истины. Пришел домой и все думаю: где же она, эта самая, гори она ярким пламенем, река? Вроде бы все-таки - на западе от Яика. Ведь почему я напутал-то? Беда или вина моя проистекает от тамошних казаков. Они, яицкие казаки, когда я был там у них, так мне обрадовались! А все почему? Потому что я христианская душа! Да и то сказать: так им опостылело лопотание басурманов в ушастых шапках, что они досыта наговорились с нами по-русски. А какая беседа без водки?.. Ведрами носили нам черную икру, горами клали ее перед каждым, а уж водки было, водки!.. Столько всего было, что я пожалел: почему бог так неразумно создал нас? Дал бы нам шесть желудков да шесть ртов, тогда бы мы могли управиться со всем этим изобилием!.. Очухался я от жуткого холода. Открываю я глаза - а вокруг вода, да еще с быстрым течением. А я — посредине реки, в одежде прямо, как был. Начал я тонуть, глубока и стремительна была та река! Уж не знаю, в брюхе какого сома очутился бы я и орал там благим матом, только когда нахлебался я воды, эти ироды, которые гоготали на берегу, вытащили меня на берег. Чего только не ляпнешь со стыда! Вот я и ляпнул: «Ох, и студеная вода в этом Яике! Аж ногу судорогой свело!..» Бормочу чепуху всякую, а сам выжимаю мокрую одежду, прикрываю срамное место верблюжьей попоной. А ироды те еще больше потешаются: «Что ты мелешь, Прохор! О каком Яике толкуешь? Это же Сагыз!»
Оказывается, я три дня на арбе дрых, словно на перинах в доме у тещи. Да еще у такой тещи, которая от радости, что я взял в жены ее засидевшуюся в девках дочь, не знала, как угодить мне. Словом, спал, лежал, что бревно, в тряской арбе. Спутники мои потеряли надежду, что я сам приду в себя, взяли меня за рученьки и ноженьки и бултых в полноводную реку... До сей поры не могу припомнить, когда- все это со мной приключилось — на пути к Хиве или на пути из Хивы...» Вот так-то, Алексей Иванович! — хохотнул Кириллов. — Вы, уверен, не перепутаете, где Яик, а где Сагыз! — от души рассмеялся он...
«Эх, нет сейчас у меня никаких новостей для Ивана Кирилловича,- пожалел Тевкелев. — После кончины царя Петра никуда я не выезжал, лишь однажды дня три сопровождал джунгарских послов. Вот досада, не догадался вызнать у них что-нибудь из географии. Ну ладно, будь что будет!» — решился он и отправился в Сенат.
Палата, в которой располагался Сенат, была полупустой. И тому была причина. В салонах Парижа и Лондона видавшие виды дипломаты развлекали дам рассказами и анекдотами из русской жизни: «Нет в мире человека, который не был бы осведомлен, что в России есть царица, есть Бирон и есть Сенат. Всем известно, зачем царице Анне Иоанновне империя потребна, зачем потребен Бирон, но ни одна душа не ведает, зачем ей Сенат!» В просторном помещении Сената почти никто не появлялся. На месте всегда исправно был лишь оберсекретарь Кириллов...
Тевкелев застал его задумчиво стоявшим перед развернутыми обшарпанными рулонами бумаги. В одной руке — линейка, в другой — перо. Кириллов не обернулся, пока Тевкелев не подошел к нему почти вплотную.
«Господи, а если бы сюда пожаловала сама царица-матушка, вот был бы конфуз! Как он только достиг своего обер-секретарства?» — промелькнуло в уме Тевкелева.
— Ну, путешественник, и куда же ныне готовитесь вы направить ваши стопы? — приветствовал его Кириллов.
— Что же вы имеете в виду?.. Я еще...— вырвалось у взволнованного Тевкелева.
— Да что это вы эдак всполошились?
— Не всполошился, Иван Кириллович, - обрадовался. Я к вам с известием...
— Тогда докладывайте!
— Меня вызывает Остерман! Теряюсь в догадках, ломаю голову — зачем я ему понадобился?
— Чего же ломать голову, тревожиться! Остерман, слава богу, не Ушаков. В наше время лишь бы начальник тайной канцелярии не вызывал!
Тевкелев огляделся в испуге но сторонам:
— Боже упаси, Иван Кириллович!
— Вот и я толкую о том же... Ну, а коли вызывают, надобно идти. У нас ведь в России как? Дважды вызывать да приглашать не принято. Если не принять, что дают в первый раз, потом можно горько раскаяться...
Тевкелев, пораженный, поднялся со стула. Всегда немногословный на службе, Кириллов сегодня был не просто разговорчив, но откровенен. «Уж не проверяет ли он меня? Сейчас бушует пламя яростное и беспощадное — пламя доносов и оговоров. Достаточно кому-нибудь произнести роковой девиз: «Слово и дело!», как обвиняемый оказывается в застенке или в ссылке. Скольких Ушаков сослал, скольких казнил — среди них вельможи не чета ему, Тевкелеву! Так доверие оказывает мне Кириллов или чинит проверку? Нет, нет, не может быть худого от такого человека, как Иван Кириллович!»
Кириллов же будто забыл о своем госте. Окунул перо в чернила, склонился над бумагами.
Во власти страха, неуверенности и внутреннего напряжения Тевкелев добрался до дома Остермана.
Вице-канцлер был мишенью для шуток и сплетен как в Петербурге, так и в Париже, Лондоне и других европейских столицах. От любой бумаги, исходящей из царского дворца, утверждали острословы, пахнет пирогами, испеченными супругой Остермана. Вице-канцлер выходил из дому лишь по вызову царицы, все дела он вел дома.
Дверь Тевкелеву открыл сутулый бледный юноша. Увидев посетителя, юноша растянул рот до ушей. Сердце Тевкелева екнуло. Жизненная мудрость гласит: не только слуги, даже псы людей, облеченных властью, ничего не делают зря - и лают, и виляют хвостами в зависимости от того, нахмурился или улыбнулся их хозяин. Отчего же у этого бледного юноши с волосами как бесцветная пакля, рот растянут до ушей? Улыбка это или оскал?..
Стуча по каменным ступенькам башмаками, юноша очень долго вел за собой Тевкелева. Когда они оказались перед высокой дубовой дверью, юноша оставил посетителя в одиночестве.
Тевкелев перешагнул через порог, и тотчас же кто-то незримый заиграл на свирели — мелодия была веселая и нежная. Он в растерянности остановился, оглянулся на легкий шум: из глубины зала на него надвигалось громоздкое кресло на колесах.
В кресле сидел человек будто без возраста и пола, бесцветный и неприметный. Какой-то странный, необычный на вид. Худым его не назовешь - он еле вмещался в каталку. Полным тоже не назовешь — лицо костлявое, изможденное. О росте и телосложении судить трудно: руки длинные, а вот шея и голова покоятся на низкой спинке кресла. Глаза в густой сети морщин, но блестят молодо, как и белые зубы.
- Проходите, господин Кутлык Мамет Мамашев! - прозвучал бодрый, энергичный голос.
Собственные имя и фамилия резанули ухо, показались Тевкелеву незнакомыми, чужими какими-то. В столице никто не называл его мусульманским именем, а величали на русский манер Алексеем Ивановичем Тевкелевым. Он не ожидал, что его первородное имя, которое он и сам-то почти забыл, известно вице-канцлеру.
— Я слышал от людей, что вы знаете наизусть коран, ведь вы мусульманин?
— Нет, я христианин, прихожанин православной церкви.
— Да, да, конечно, у нас нет никакого сомнения в том, что вы истинный православный. — Остерман выдержал красноречивую паузу. - Вы, должно быть, недурно знаете и Уфу. Вы ведь из тех мест?