Абулхаир тоже оказался мастером кошачьего шага: спустя недолгое время после первого неудавшегося посольства снова направил в Россию своих людей, повторив прежние предложения...
Казахам и правда больше не к кому было обратиться, кроме России, но однако их политический вес поднялся: Россия испила горькую чашу неудач. В Петербург к тому же доходили слухи: в правящей ханской верхушке есть сторонники того, чтобы покориться джунгарам. А это означало бы, что Джунгарское ханство еще более усилится, одним плечом станет упираться в Китай, другим — и ощутимо — в Россию. При таких обстоятельствах исход джунгаро-китайского конфликта был неизвестен.
Если конфликт этот разрешится в пользу Китая, то под самым боком у России окажется государство, хоть и слабое, зато уж очень многочисленное...
В любом случае шаг России и на Дальний, и на Средний Восток — укоротится... Ныне казахская орда — это плацдарм, на котором осуществятся или не осуществятся постоянные интересы России. Нужны казахские степи империи. Необходимы!
Как тут не подняться политическому весу казахов?.. Стало быть, отсюда и вывод: действовать без промедления, пока, пусть не все, но один казахский хан тянется к русским... Недаром царь Петр сказал когда-то Тевкелеву: если под клятвой верности окажется подпись хотя бы одного казахского хана, ключ к Азии — давней его мечте — окажется в руках России...
Потом когда-нибудь, понимал Алексей Иванович, на карту будут занесены бескрайние степи, реки и озера, и крепости здесь будут возведены, и поселения. На сей раз было решено: если хан сам не заикнется о возведении укреплений, то и Тевкелев промолчит. Главная задача посольства — заполучить прошение с ханской печатью. Прошение, документ, условия же и все остальное — после!
Тевкелев осознавал: если ему посчастливится избежать участи Бековича- Черкасского и Бухгольца, если ему удастся заполучить желанную клятву на бумаге с печатью, он станет самой яркой звездой на небосклоне восточной дипломатии России!
Как обрадовался бы этому успеху царь Петр, как дрогнули бы в улыбке его усы... Бог лишил Тевкелева такого счастья, нет больше царя в живых, нет великого государя российского. Хоть бы искорку одобрения заметить в пронзительных, глубоко запрятанных под бровями глазах Остермана...
Радость сменялась тревогой: велика его ответственность перед Россией, очень велика. Восточные интересы государства доверены ему, его мудрости, хитрости, опыту, красноречию, ему в руки отданы. Удача его ждет или неудача?..
Как свои пять пальцев изучила русская дипломатия западное хитроумие. Для россиян оно что пасьянс, состоящий всего-навсего из тридцати двух карт. Сможет ли она освоить и решить восточную головоломку? В ней тысяча уловок, обличий, оттенков, ужимок... Если он погибнет в чужой стране или вернется обратно ни с чем, это будет означать одно: успехи России на Востоке не состоялись, планы ее отброшены на много лет назад.
Если он потерпит провал, найдется немало придворных шаркунов, которые возликуют: «Ну, что предрекали? Что мы предсказывали? Разве можно доверить решение восточных задач восточному человеку!..»
Что же все-таки ждет его, Алексея Ивановича Тевкелева, мурзу Кутлыка Мамет Мамашева, впереди? Знать бы, с чем ждет его, о чем думает Абулхаир-хан?..
Опять и опять Тевкелев вглядывался в степь, в колыхавшееся у кромки горизонта голубое марево.
На кромке горизонта колыхалось голубое марево. На дозорном холме стоял часовой. Он был едва заметен. Издалека не сразу и поймешь, шевелится эта тонюсенькая, как копье, фигура или нет, подает какой-нибудь знак или не подает? Все еще не подает!..
Абулхаир нетерпеливо поглядывал на дозорного сквозь откинутый полог юрты. Ему показалось, что он сделал какое-то движение. Нет, показалось...» Чуть что — прискакали бы гонцы, заголосили бы расставленные на пути дозорные. Ни один человек не шевельнулся.
Бесстрастная серая ширь, застывшая тишина.
Под глазами хана залегли синие круги, взгляд отяжелел, лицо налилось угрюмой печалью. Глаза его блуждали с предмета на предмет, их не замечая. Абулхаир почувствовал: кольчуга терпения, так долго поддерживавшая его надежды, стала расходиться...
Да и как было не иссякнуть терпению? Перед ним прошли чередой дни, когда грянула весть о том, что из Петербурга едет царский посол. На шумном и многоголосом совете все давали обещание встретить за два-три дня пути золотоплечего вельможу, да с тысячной свитой из джигитов от каждого рода. Абулхаир после этого совета долго ходил счастливый, полный светлых ожиданий. Ждал дня, когда пошлет старшего сына с самыми лучшими джигитами, на самых красивых и быстрых конях встречать почетного гостя.
Однако картина, которая цвела, сияла и на совете, и в его воображении, блекла и блекла с каждым днем. Крепко огорчили его предводители родов, не прислав в условленный день джигитов. Еще крепче — когда прислали лишь половину обещанных всадников... Теперь мучают тем, что не кажут глаз сами...
Долго еще будет неподвижно торчать часовой на дозорном холме? Наступит ли день, когда он сорвет с головы шапку и широко ею замашет! Опасается хан, что встречать посла надменной белой царицы ему придется в жалком одиночестве.
Какого результата можно ждать от переговоров, если не усадить в ряд влиятельных людей степи с выпяченной грудью, с расправленными плечами? Без подобающих случаю торжественных церемоний? Подумает и решит посол: вот, ехал на переговоры с ханом, а встретил жалкого, что конь без гривы и хвоста, одинокого степняка...
Едва Абулхаир представил себе это, как у него в бессилии опускались, тускнели глаза, он становился ниже ростом, уже в плечах, будто земля под ним прогибалась, чтобы поглотить... Сердце ныло, щемило, на душе была горькая пустота. Земля, по которой он ступал всегда уверенно и твердо, становилась похожей на необъезженного коня: не будешь осторожным и осмотрительным -обязательно сбросит...
«Земля, земля... Видно, пока она не примет меня в свои объятия, мне так и суждено будет томиться, метаться, изнывать. Всю оставшуюся жизнь, о аллах! Сегодня у меня такое чувство, будто я и не жду такого гостя из дальней страны. А словно жду я своего конца — а до него остались считанные дни. Кажется, сделай я один шаг, всего лишь один, и сразу же отломится, упадет последний кусочек недолгого, похожего на сон, бытия. И швырнет меня из привычной жизни в бездну небытия... С давних пор изводившая меня дума, попытка двигаться вперед — хоть из последних сил, но вперед! - бескрайнее море надежд и мечтаний, которые я возлагал на день завтрашний, на приезд посланцев России - все это прервется, превратится в ничто, станет бессмысленным...
Бессмысленным! Целая жизнь — зря, без результата, без смысла! Куда ни погляжу — всюду наталкиваюсь на бесполезность, бессмысленность затеянного, взлелеянного мною... Что есть там, в этой разукрашенной для приема русского посла белой юрте, кроме пустоты, могильного молчания?.. Стоит в глубине позолоченный трон... Зачем он, если не будет рядом с тобой, ханом, лучших, именитых людей степи, если не окружат они тебя послушной толпой? Где народ, который следил бы за каждым движением бровей твоих? Где провинившиеся, которые у твоих ног ждут, какое наказание назначишь им ты? Где преданные друзья, которые удовлетворяли бы твои желания, исполняли бы твою волю, поднимали бы до небес твой дух? Где подарки и награды, которыми ты одарял бы своих подданных и гостей? Где твои единомышленники, которые были бы с тобою сердцем и помыслами, одобряли твои начинания и замыслы шумным и дружным: «О, баракельды!..» Единомышленники — самое высокое свидетельство и подтверждение власти, сосредоточенной в твоих руках... А если... если у меня их нет — значит, нет у меня и реальной власти, и счастья нет, и не имеют силы и влияния мои слова и приказы! Не имеют и в этом суть, в этом — правда!
Моя пестро разукрашенная ханская ставка пуста, как старый мазар. Она больше походит на юрту старой девы, которую никак не могут спихнуть замуж, чем на ставку правителя народа.
Значение хана измеряется поклонением и вниманием его подданных. Считается, что я хан и держу в руках повод народа. А есть ли в моих руках этот повод? Есть ли вообще народ, подвластный мне? Нету! Был бы, так на ярких дорогих коврах, обычно хранящихся в тюках и нишах, сидели бы лучшие люди! Совещались бы со мной, ханом, как лучше встретить, какой почет оказать ожидаемому гостю!.. Откуда только такое терпение у казахов? У казахов, которые всегда приезжают загодя, даже о простой свадьбе прослышав — не то что о прибытии посла? Поистине поразительные терпение и выдержка объявились вдруг у народа, которые не были присущи ему с тех пор, как был создан мир.
Неужто же на бескрайних наших просторах не осталось людей? Одни лишь неподвижные пологие могильные холмики остались?.. Хоть бы кто-нибудь, хоть какой-то случайный путник показался бы с любой стороны! Нет! Нет никого, пусто...
Даже у непосед моего собственного аула, которые обычно снуют безостановочно, и у тех будто ноги отнялись. Много ли мне прибавится славы и уважения, если я живу в таком вот ауле, хотя и едет сюда высокий гость? Какая там слава, уважение? Честь? Позор один! Злопыхатели, наверное, ждут не дождутся моего позорного, черного часа. Так и чудится мне, что там, за маревом, скрываются мои смертельные враги. Стоят наготове — мечтают набросить мне на шею волосяной аркан и затянуть петлю.
Воздух, густой и душный, — он как яд. Кажется, вдохнешь поглубже, — тут же упадешь замертво. Подобное состояние я уже, кажется, пережил однажды. Однажды ли? Каждый день испытываю муки... Но однажды я испытал именно такое вот тягостное, удручающее состояние. И тогда я, помнится, тоже не находил смысла в жизни, радости в этом светлом мире. И когда я отчаялся было вовсе, вдруг приподнялась пелена тьмы и блеснул лучик надежды. И в погоне за этим едва видимым лучиком я и дожил до сегодняшнего дня... Неужели я тогда ошибся: и этот лучик, и эта цель тоже обман? Все муки мои душевные, и ночи бессонные — пустая затея, напрасная трата сил? Неужели жизнь прожита напрасно?!»
Абулхаир редко вспоминал ту весну: на него как лютый зверь навалилась тоска. Боялся поднимать из глубин сердца сокровенную боль, бередить незаживающую рану...
Однажды он не мог разобраться в себе, постигнуть, откуда, почему эта беспросветная, безнадежная тоска? Радости, конечно, тоже неоткуда было взяться в весенние дни - унылые, гнетущие, полные невзгод...
Нет и не может быть ничего мудрее природы, размышлял он позже. Она словно загодя, за два года вперед почувствовала приближение великих бед, которые выпадут на долю казахов. Два года подряд зима стояла жуткая, голодная. Два года подряд черная стужа января слизывала тонкую пленку снега, выпадавшего в начале зимы. Два года подряд на землю не выпадало ничего, кроме слез из снега. Они, эти жалкие снежные крохи, едва-едва доставали людям до лодыжек.
Земля была сухая и твердая, словно брошенная на солнце и забытая кем-то старая овечья шкура. Раз такая зима, где уж тут удасться весне и лету? Над растрескавшейся от жажды землей пронеслась пыльная буря. С востока дул красный ветер; казалось, весь песок и всю пыль, что были в степи, швырял он охапками в людей. Потом поднялись неистовые ноябрьские бури. А зимой с севера опять наступала лютая стужа. Разве способно что-то родиться на такырах, изъеденных ветрами? Земля лежала, блестела, как ступня верблюда, — пустая и мертвая.
Лишь аульные собаки да степные хищники, питавшиеся падалью, чувствовали себя всю зиму привольно. От тучных отар во многих аулах остались лишь аккуратно сложенные кучками шкурки.
Вторая зима, словно сажей, покрыла страшной бедой казахскую степь. Опроставшиеся овцы будто в голодных волков превратились. Увидят юрты, бросаются к ним и жуют кошму из шерсти и циновки из тростника. Увидят людей — бросаются к ним и жуют полы их халатов. Даже за собаками бегали, пытались схватить их зубами за хвост. Овцы преследовали собак, и те стали злиться на забывших об осторожности овец, рычать, иной раз даже бросались на них и кусали, хотя прежде никогда их не трогали. Овцы же знали одно: вцеплялись в собачью шерсть как клещи и не отпускали... Смирные, тихие создания, в обычные времена даже под нож ложившиеся без звука, перестали робеть перед оскаленной пастью верблюдов. И перед копытами коней не робели тоже. Лишь было бы кому вцепиться в шерсть или в хвост... Не один ягненок, не успев раскрыть глаза, принял смерть от зубов собственной матери... «Господи, неужто и эдакие страсти могут быть?» — от испуга хватались за головы люди.
Было чему ужасаться, было от чего прийти в отчаяние. Земля, люди, скотина потеряли свой обычный облик. Одни лишь собаки были в теле, бегали вокруг аулов, бегали вокруг аулов, собирались стаями, обнюхивали друг друга... Верно когда-то предрекал старый Матэ: «Перед тем как должно отвернуться от мужа счастье, начинает беситься его жена. Перед тем как счастье должно отвернуться от страны, начинают беситься ее псы... Пусть все пропадет, только вы казахи сберегли своих мужей и скакунов!»
В прежние, сытые времена в казахских аулах, едва начинался расплод скота, варили рыжее молозиво, готовили сыр и творог, целыми котлами кипятили молоко... Теперь варить было нечего — одну лишь воду.
В каждой юрте плакали голопузые запаршивевшие ребятишки. В каждой юрте растерянные женщины ругали всевышнего, не знали, чем накормить, как утешить детей, кого винить во всех бедах. Блеяли вразнобой овцы на пастбище, поворачивали головы в сторону аула, глядели в сторону людей. Протяжно, горестно кричали верблюды.
Когда Абулхаир слышал все эти звуки, все эти крики и проклятия, ему хотелось бежать без оглядки, так бежать, как от заклятого врага не побежал бы...
Куда убежишь от горя, от скорбных мыслей? Эх, судьба проклятая! Был бы в его руках общий казахский трон, разве допустил бы он страну до такого падения и несчастья?! После первой же страшной, лютой зимы посадил бы мужчин на коней и сказал бы им: «Один раз родились один раз и умрем!» Повел бы их за собой — ударил бы с тыла по джунгарам, сцепившимся в схватке с китайцами. Или внезапно напал бы на калмыков. Не случалось почти такого, чтобы казахи отправились сами на битву и проиграли. Все их поражения случались, когда жили они безмятежно, когда на них нежданно наскакивал враг.
...И на Аягузе, если бы не попрятались они в норах и в укреплениях, то и там не дали бы себя одолеть.
«Пригнать бы от джунгар, занятых войной с китайцами, хоть часть их табунов, пасущихся на тучных, зеленых пастбищах Семиречья! Я накормил бы свежим мясом, поддержал истощенных голодом людей!.. Ладно, не хватит у нас решимости двинуться на джунгар, но сил на Бухару и Хиву должно хватить! Хивинцы и бухарцы сеют хлеб,
погреба их полны припасами. Они к тому же совсем обнаглели, отбирают верблюдов, одежду у казахов, когда казахи едут на базары, а потом еще с гиканьем и хохотом разгоняют обобранных людей, гоняются за ними, сытые, на откормленных конях! Их-то можно проучить!..
Соседние ханства, выжидавшие после смерти Тауке, оживились! Еще бы! Болат в Туркестане занят лишь тем, что тянет руку к дастархану, да на перинах пушистых нежится. Ничего не добившись набегами на калмыков и попытками сблизиться с русскими, умер Кайып. Не в походе умер, а в своей постели, в желтой, как выжженная степь, тоске.
Смерть его вызвала много разных толков, уж очень неожиданной она была. Одни утверждали, что его отравил младший брат Самеке, чтобы завладеть властью в Среднем жузе. Другие подозревали Болата, главного хана, третьи намекали на меня, хотя я-то находился в ту пору далеко от Кайыпа. Если где-то что-то случается, то почему-то винят во всем меня! Много сплетен и слухов ходило — обрадовались наши сплетники. Им только была бы пища...»
Абулхаир с Кайыпом стали сватами. Есть у казахов традиция: подружатся джигит с джигитом — обмениваются конями, подружатся влиятельный человек с влиятельным человеком — они роднятся, женят детей или близких родственников... Согласно этой традиции, Кайып женил своего сына Батыра на младшей двоюродной сестре Абулхаира.
Одному аллаху известно, что замышлял этим шагом Кайып, а хан радовался тому, что в родстве с ним оказался молодой султан, имеющий права на Средний жуз... Давно они породнились... Однако не видно, чтобы Батыр добился этого когда-нибудь... В степи выделился среди остальных стремительный Самеке. На тех же просторах мечется, рыщет Абулмамбет. Тесно в нашей степи и Бараку, и Кучуку, рвут и мечут, зарятся на власть. Они, эти четверо, не отдадут Батыру так просто повод Среднего жуза. Правду сказать — сам Батыр способен лишь чваниться да грудь выпячивать — в этом он пошел в отца.
Абулхаир перевез Батыра к себе в Младший жуз и поставил правителем улуса, в который входили шесть родов шекты. Под его собственной властью были некоторые аулы Среднего жуза, но он счел за благо именно к ним не подпускать потомка Жадика — Батыра. У Абулхаира были на то свои причины. Один за другим подрастали его дети. Если со временем он поставит кого-нибудь из сыновей правителем улуса, где роды малы числом, да богаты скотом, то, кто знает, в нужный момент потомки Усеке, возможно, смогут взять в руки Средний жуз... А Батыру лучше быть при нем. Он как бы связывает Абулхаира с племенами Среднего жуза.
И еще... Батыр может пригодиться ему в другом, самом главном. В Старшем жузе правит его родной брат Жолбарыс, в Младшем - он, Абулхаир. Поставив рядом со своей юрту сына Кайыпа, Абулхаир обретает надежду и права на Средний жуз! Конечно, это пока лишь замысел, однако... Делить шкуру неубитого медведя - занятие вроде бы несерьезное, а как оно повернется: вдруг - все это серьезно?!