Букенбай съездил к знакомым башкирам, потолковал с ними. Те донесли замысел казахов до уфимских правителей. На следующий год, весной, в ставке Абулхаира собрались представители всех родов Младшего жуза и соседних родов: уаков, кереев, кипчаков, аргынов.
Все пришли к единому мнению: «Если мы будем воевать с джунгарами в одиночку, войне той конца не будет. Надо просить помощи у русских, искать союза с ними». С этим и разъехались.
Той же весной к Абулхаиру пожаловал башкир Алдар-бай и увез с собой в Уфу казахское посольство.
Теперь русское посольство следует из Уфы в орду Абулхаир-хана.
В тайну по-прежнему посвящены только трое — Абулхаир-хан, Букенбай и Есет. Абулхаира мучает и то, что тайна эта существует, и то, что предводители родов непрерывно ездят друг к другу, держат советы, но к нему, словно сговорившись, даже глаз не кажут. Ни один не объявляется, хотя всем известно, что в ставке хана раскинули белую юрту для приема русского посольства.
Абулхаир все глаза проглядел в ожидании: едут или не едут, показались или не показались посланцы великой и огромной страны... Уже восемь дней прошло, как выехал навстречу им его сын Нурали. Наверное, недолго уже осталось ждать, теперь уже недолго.
У джигита в поисках удачи на душе хранится и уловка.
Голая, словно подбородок юнца, ровная как доска, степная ширь начала мало-помалу оживать, преображаясь то в заросшие полынью, житняком и серебристым ковылем бугристые пески, то в сплошь покрытые прутняком, типчаком да верблюжьими колючками твердые глинистые равнины. Синие горы, маячившие впереди и томившие караван своей недосягаемостью, далекой тайной, теперь были совсем близко. Они выстраивались то справа, то слева от дороги, будто стражи, которые добровольно вызвались охранять караван. Вблизи они утрачивали свою загадочность — обыкновенные, разбросанные поодаль друг от друга сопки. У подножий сопок не росло деревьев и кустарников, не шмыгали звери, не взлетали испуганные шумом птицы: не было никаких признаков жизни.
Сопки застыли в мертвой неподвижности. Одни багровели бурыми скалами, на которых точно бы запеклась кровь, много крови! Другие темнели, тускнели цветом пепла: словно сказочные великаны потрудились — выгребли пепел по рассыпанным в степи аулам и сложили его в эти горы-кучи. На путников, выросших в России, среди веселых лесов и душистых ласковых лугов, эти горы навевали тоску и страх, чувство одиночества и заброшенности в бескрайнем, незнакомом мире.
Отрадой для души и для глаз была лишь река Иргиз. Она показывалась людям, сверкая своими серебристыми водами, исчезала, опять появлялась. Люди оживали, радовались, стряхивали с себя тоскливую, унылую дрему. Раздавался смех, гулко гремели выстрелы.
Посольство приблизилось к излучине Иргиза. К карете Тевкелева приблизился один из казахов, сопровождающих караван, и сообщил:
— Скоро будет брод, около него нас должен встретить ханзада. Стрелять больше нельзя.
Казаки быстро зачехлили ружья. Тевкелев обрядился в парадную форму. Он с волнением ждал минуты, когда увидит впереди отряд в тысячу всадников, о котором всю дорогу толковал ему Суиндык-батыр. Тевкелев до боли в глазах всматривался в сторону, откуда должны были появиться всадники, но ничего так и не увидел.
Он не стал гадать, почему до сих пор нет отряда. Сосредоточился на мыслях о предстоящей встрече с теми, ради кого он и его посольство прибыли сюда. Ответственный, важнейший момент! Посол прикрыл глаза, мысленно перевел на татарский язык слова официального заявления, которое ему надлежало произнести перед казахским ханом Абулхаиром и его ближайшим окружением. Он, посол державы Российской, доведет до казахов, к которым послан по воле императрицы, заявление, важность которого потом оценит история.
Караван приблизился к броду и начал перебираться на другой берег Иргиза. Тевкелев осторожно оглядывался по сторонам в ожидании ханского сына. На вершине холма, прямо против брода, появились всадники. Их было совсем мало. «Всего-то?..» — подумал Тевкелев, но тут из-за холма показалось много-много островерхих шапок. Однако в отряде, прикинул Тевкелев, было не более двухсот-трехсот человек.
Он был разочарован, почувствовал сразу и усталость, накопившуюся за время долгого и тяжелого пути, и боль в пояснице, и сосущую сердце тревогу. Тевкелев попытался взять себя в руки, справиться с душевным смятением. Сжал кулаки, стиснул зубы, выпрямился. Устремил взгляд на казахов, двигавшихся ему навстречу. В голове молнией мелькнули слова инструкции: «На переговорах ты должен держаться с достоинством и гордостью, подобающими славе ее величества императрицы... В любых, самых тяжелых обстоятельствах, должен сохранять спокойствие и выдержку, быть вежливым».
«Должно быть, юноша, едущий впереди всех, и есть сын Абулхаира, — догадался Тевкелев. — Улыбается... Остальные едут, чуть поотстав от ханзады, все надменны и суровы. Все, кроме ханзады».
Когда до посольской кареты оставалось шагов двадцать, ханзада сошел с коня. Его примеру последовали остальные. «И на этом спасибо! — Тевкелев почувствовал облегчение. — Наши-то небось во все глаза глядят, наблюдают за тем, что и как все произойдет. Думают небось про себя: «Ничего себе страна, куда снарядила царица-матушка посла и нас, грешных! Конец света — да и только!» Что бы я стал делать, если бы ханзада подскакал к карете как случайный путник? Слава богу, вроде бы умеют вести себя подобающим образом.
Однако самому мне не по чину будет выскакивать из кареты навстречу казахам. Ханзада — представитель кочевого народа, желающего принять российское подданство. Я же — посол могущественной империи. Пусть подойдут поближе». Когда расстояние между ним и ханзадой сократилось до пяти шагов, Тевкелев приказал остановить карету. Он решил, что самым правильным будет не обниматься с юным султаном, не обмениваться с ним рукопожатием, а ограничиться похлопыванием его по плечу.
— Надеюсь, что главный хан Киргиз-кайсацкой орды Абулхаир-хан казы бахадур, а также подвластный ему народ и войско, достопочтенные предводители родов бии и батыры — все пребывают в добром здравии и благополучии? — возвысил голос Тевкелев, чтобы его услышали ханзада и его свита.
— Слава аллаху, великий хан и подвластный ему народ находятся в добром здравии! А теперь я хотел бы сказать вам, высокочтимый посол царицы Анны Иоанновны, мудрой повелительницы великой и могучей России: добро пожаловать в нашу страну! Мы рады вам, господин Кутлук Мамбет! — Нурали произнес слова приветствия с достоинством и серьезностью.
— Благодарствую! — ответил Тевкелев с чувством. — И да поможет нам бог!
— Великий хан — мой отец — наказал мне: «Поезжай навстречу к нашему гостю и сам его сопровождай. Путь он проделал долгий и дальний, в незнакомых местах всегда и ям, и рытвин больше. Наверное, наш дорогой гость притомился...»
— Еще раз благодарствую! Далеко ли отсюда орда?
— Мы покинули ее четыре дня назад.
Тевкелев пригласил ханзаду к себе в карету. Юноша замялся, и посол спохватился, что не поздоровался с предводителями родов, — их было человек тридцать, — стоявшими за спиною султана.
Взгляд Тевкелева упал на мрачного полного человека, словно отлитого из чугуна. Казалось, от него исходили угрюмость и недовольство: насупленные брови, раздутые ноздри мясистого носа, выпяченные толстые губы, тяжелые кулаки. Взгляд был устремлен вдаль, мимо посла... Позади него выстроились в ряд люди в куньих шапках — лица были замкнуты и неприветливы.
Тевкелев наклонил голову в знак приветствия, несколько раз кивнул. Предводители родов слегка растерялись, стали коситься друг на друга, не зная, как ответить русскому послу.
Тевкелев направился к карете. Бии и батыры разделились на две группы, заняв места по правую и левую сторону от каравана. В молчании тронулись в путь вдоль берега Иргиза.
На третий день показался холм Мантюбе — он умостился среди песков, точно горб прилегшего отдохнуть верблюда. Вокруг Мантюбе раскинулись белоснежные юрты, возле них толпились люди и пристально вглядывались в медленно приближавшийся караван.
За две версты до аула караван встретили люди на белых конях и повели его за собой к южному склону. Там, чуть поодаль от других, стояли четыре нарядные юрты. Рядом с юртами замерли рослые, как на подбор, стройные джигиты. Каждый держал за края скрученные трубами ковры.
Карета остановилась, и джигиты тотчас же развернули, раскатали ковры, заигравшие радужным многоцветьем. Конец одного из ковров уперся в порог юрты, другой конец оказался как раз у дверцы кареты.
Два джигита подхватили посла под локти и понесли его к юрте, чем вызвали у его свиты крайнее изумление и любопытство. Тевкелев только тогда заметил, что Мантюбе с юга примыкает к долине со множеством прозрачных как слеза озер, будто бы у некоей небесной девы рассыпались в эту зыбкую степь бриллиантовые бусы. Среди озер, на узком перешейке, продолговатом, как коровий язык, отдельно расположился еще один аул, чьи юрты красотой и чистотой резко выделялись среди остальных. И там около каждой юрты толпились любопытные. В стороне, отдельно, держалась группа разодетых в парчу и шелк, важных и торжественных казахов. Они тоже не могли, как ни старались, скрыть любопытства и волнения: шушукались, переглядывались, тянули шеи, чтобы лучше рассмотреть этих чужих, незнакомых людей из другого рода-племени, из загадочной, неведомой страны, где все другое — и вера, и обычаи, и уклад, и природа. Посла препроводили в самую большую и красивую юрту. Она вся была застелена дорогими, ворсистыми коврами, а с ее остова и купола свисали яркие, пестрые кисти.
«Оказывается, казахи, уделяют больше внимания убранству своих жилищ, чем калмыки, — отметил Тевкелев про себя. — У них и уютнее и наряднее».
Вскоре к послу пришел ханзада в сопровождении нескольких джигитов. Один из них тотчас же принялся взбивать кумыс в огромной сабе.
Держа чашу на раскрытых ладонях, Нурали поднес ее Тевкелеву:
— Выпейте, кумыс утолит вашу жажду и снимет усталость!
Тевкелев осторожно поднес чашу к губам, сделал глоток. Напиток был приятен на вкус. Он допил чашу до дна, почувствовал освежающую прохладу во всем теле. «И кумыс у них тоже отличается от калмыцкого», — Тевкелев провел языком по нёбу.
— Эта юрта предназначается вам. Отдыхайте. Не беспокойтесь. Мы потом сами известим вас обо всем! — У Нурали была достойная, вежливая манера обращения, которая понравилась Тевкелеву. Молодой султан поднялся, откланялся и вышел.
«Господи, неужели наконец — тишина и покой?» — Тевкелев с наслаждением растянулся на перине и лежал не двигаясь несколько минут. Потом приподнялся и взглянул через открытую дверь в простиравшуюся за нею даль.
Тевкелев увидел ханзаду, который в окружении предводителей родов направлялся к аулу, расположенному среди озер. «Похоже на то, что величественная белая юрта, возвышающаяся в центре аула, и есть ханская ставка... Какое отменное место, однако, они выбрали! Озера, простор — красота!» — с удовлетворением подумал Тевкелев.
...Он не заметил, как уснул. Сколько длился его сон, он не знал, только пробудился оттого, что кто-то рядом негромко, но настойчиво покашливал. Это был башкир Таймас.
— Господин посол, хан говорит, чтобы мы сдали ваш скот пастухам, под их охрану. Как бы, мол, лихие люди не увели его...
Тевкелев согласно кивнул и не стал долго раздумывать о том, что за лихие люди могут тут объявиться. Однако сон его был нарушен. Он стал прислушиваться к тому, что делалось снаружи. Там кипела жизнь, раздавались бодрые голоса, громкий топот. Судя по всему, солдаты ставили шатры, разгружали телеги, таскали поклажу...
В тот день никто из ханской юрты не явился к Тевкелеву, только вечером принесли джигиты подносы с едой.
Когда на землю спустилась ночь, Тевкелев выбрался из юрты. Ему хотелось подышать воздухом, ощутить себя частицей этого неоглядного простора, этой земли, где ему предстояло отныне находиться и вершить дела во имя царицы и России.
Ночь была на диво светлой. Днем Мантюбе, покрытый зарослями чагира, казался темным. Сейчас, при лунном свете, холм посветлел. Дозорный на его вершине был похож на мраморное изваяние.
Тевкелев огляделся — возле каждой юрты ярко полыхали костры. Около огней мелькали фигуры женщин и детей. «Боже, какая первозданная красота! — Тевкелев задохнулся от восторга. — И огни словно ожерелье из драгоценных камней — горят, слепят глаза!»
Озера вдали отражались в лунном свете расплавленным свинцом. На самом ближнем озере, на берегу которого расположилась ханская орда, весело играла рыба. Брызги вспыхивали, словно искры, словно осколочки луны, которые она, забавляясь, пригорошнями сыпала на озерную гладь... В озерном камыше пели лягушки, стрекотали цикады... Сладко дремал камыш под охраной безветренной ночи, но вот он заколыхался, зашевелился: кто-то, взбудораженный красотой ночи, поднял там возню... Зараженные звуками неугомонной, бурлящей в полноводных озерах жизни, фыркали лошади. У коновязи, ржали жеребята, где-то за юртами постанывали верблюжата. Им отзывались, успокаивая, верблюдицы: «Дитя мое, не тревожься, я рядом...»