— Потому скорее всего, что раньше сколько я ни просил вас... о том же, вы не слушались, отправляли моих слуг и джигитов ни с чем...
— Я всегда был прижимист. Так, по крайней мере, утверждает моя жена, — шутливо ответил Тевкелев.
— Ох-хо-хо, жена, видно, что-то заметила за вами... — засмеялся Абулхаир. — Мы тоже кое-что заметили... — Он лукаво посмотрел на Тевкелева. — Я решил, забыв о стыде, взять ваши вещи себе, вернее, для наших с вами целей. Так оно, уверяю вас, будет лучше и удобнее: зачем каждый раз, когда понадобится кого-нибудь одарять, посылать к вам человека? К тому же я лучше знаю, кому следует, а кому не следует сунуть тряпку, — в голосе хана прозвучала ирония, — пришлось вот поступить таким странным способом... Мы с вами тащим общую ношу. Какая разница, кто преподнесет им подарок? В степи всем известно, что моя байбише не присвоит себе материю, не будет шить из нее наряды, — шуткой закончил этот разговор Абулхаир.
Тевкелев от души рассмеялся.
Подали чаши с мясом.
— Господии Тевкелев, я заметил, что вы не очень-то жалуете жирное мясо, — обратился хан к гостю. — В вашей чаше, по-моему, многовато жирных кусков, они боль ше подойдут мне, степняку. Давайте обменяемся чашами.
«От него, наверное, не ускользнуло, что я чего-то опасаюсь, — упрекнул себя Тевкелев. — Надо следить за собой, не распускаться...»
Когда обильный дастархан был убран, джигиты полили гостю и хозяевам на руки воду из медных кумганов. Вслед за этим слуги внесли саба — продолговатый бочонок из дуба, блестящую желтую чашу и несколько чаш поменьше. Потупясь, неслышно вошла молодая женщина в белом платье. Присев возле бочонка, она наполнила кумысом большую чашу и принялась помешивать в ней ковшом. По юрте поплыл аппетитный, уже хорошо знакомый послу запах кумыса.
Вдруг успокоившееся было сердце Тевкелева тоскливо сжалось. «Неужели сейчас?» — будто кто-то ударил его по голове, перед глазами поплыли радужные круги. Слуга с поклоном поднес ему чашу.
Открылась дверь, и в юрту вошли старик с белой бородой и юноша. Старик держал в руках инструмент, похожий на скрипку, юноша бережно прижимал к груди домбру.
Хан поднял свою чашу и сказал:
— Отведаем кумыса, утолим жажду.
Зазвучала печальная и красивая мелодия. Никогда прежде Тевкелев не слышал такой музыки. Она теснила грудь, вызывала слезы... Тевкелев вдруг осознал, что он слышит похоронную мелодию! В ужасе он огляделся вокруг. Хан, его жена, молодая женщина, слуги у порога — все сидели словно завороженные музыкой, отгороженные ею, кажется, от всего мира. Только она владела ими безраздельно. Тевкелев задержал взгляд на молодухе: закусив пухлую губку, она чуть не плакала. Музыка тому причиной, или, может быть, сознание, что здесь, сейчас должно произойти злодейство?
Старый музыкант исторгал из кобыза пронзительные и прекрасные звуки с бесстрастным видом, будто спал, будто не он вовсе держал всех в своей власти...
Он несколько раз провел по струнам, сплетенным из конского волоса, смычком, несколько раз ударил по ним большим пальцем, и затем наступила тишина.
— Это Койсары, — вымолвил хан. Аксакал поклонился почетному гостю, прижав к груди правую руку. Абулхаир кивнул старику в знак благодарности и заговорил снова: — Он сыграл кюй, который у нас называют мелодией Коркыта, — хан глубоко-глубоко вздохнул. — В давние времена жил святой человек по имени Коркыт. Его могила находится на берегу Сырдарьи. Когда с реки дует ветер, одинокая могила издает звуки, похожие на рыдания. Как эта мелодия... В старости Коркыт — пусть память о нем будет священна! — чуть не весь свет белый изъездил в надежде спастись от смерти. Но куда он ни приезжал, всюду натыкался на людей, которые рыли могилу. «Эй, кто вы такие?» — спрашивал он у них. «Могильщики!» — отвечали ему. «Что вы делаете?» — «Готовим могилу какому-то Коркыту!» Тогда старец расстался с надеждой убежать от смерти и окончательно убедился в том, как неумолимо и беспощадно время. В глубокой печали он выдолбил из сосны кобыз, обил его верблюжьей шкурой, приладил струны из конского волоса и наиграл мелодию, которую мы только что слышали. — Хан помолчал, вздохнул и присовокупил: — Когда мы, казахи, наталкиваемся на какое-нибудь препятствие, которое нельзя преодолеть, или попадается нам дело, которое не можем решить, мы говорим: «Куда ни пойди — всюду могила Коркыта...» И то правда, разве убежишь от смерти? Она является без предупреждения... Пейте же кумыс, господин Тевкелев.
— Изумительная музыка, прекрасная легенда! — произнес с чуством Тевкелев, а самого била внутренняя дрожь: «Неужели сейчас? Только бы не показать, не обнаружить, как мне страшно!»
— Тут юноша заиграл на домбре. Его мелодия была веселая, озорная, она словно для того и предназначалась, чтобы изгнать из души студеную печаль. Она лилась как весенний ливень, омывая душу свежестью и бодростью, наполняя силами и желанием жить, жить! Видеть этот прекрасный мир, любоваться на него каждый день, каждый час... И вот уже сердце Тевкелева будто тронула живая роса, плечи его распрямились, улыбка тронула губы.
А юный музыкант весь отдался ритмам и звукам, которые рождались под его пальцами. На лбу выступили капельки пота, на щеках заиграл румянец, карие глаза заблестели ярко, задорно! Стремительный, как убегающий кулан, кюй кончился.
— Ой, молодец! Молодец! — не сдержал восхищения хан.
— Спасибо! Спасибо!— с глубоким чувством промолвил гость.
Хан сам проводил Тевкелева.
Все посольство высыпало из юрт — люди стояли нахохлившиеся, мрачные. Увидев, что посол и хан прощаются, улыбаясь друг другу, они тоже заулыбались, заговорили разом, успокоенные, обрадованные.
Тевкелев вернулся к своим бодрый и довольный.
Абулхаир испытывал великое облегчение.
Поначалу, когда он приглашал к себе посла, он хотел просто сгладить дурное впечатление, которое могло возникнуть у Тевкелева: все-таки забрал у него немало добра! Понимал хан и то, как тяжело послу, оказавшемуся вдали от дома, от семьи.
Однако Абулхаир радовался и по другой, более важной причине: ему, пожалуй, удалось запугать русского посла, заставить его чувствовать себя зависимым от него. Похоже, что посол был счастлив, что выбрался от него целым и невредимым.
«Стало быть, сейчас русский посол боится меня больше всех. С другой стороны, именно я способен больше всех и осчастливить его. Посол, чувствующий свою зависимость, и держаться будет поскромнее, и поменьше кичиться перед биями. Глядишь, и этим больше расположит к себе людей... К тому же не захочет, в случае чего, последовать за теми, кто будет ему нашептывать: «Оставьте вы этого хана! Идите под нашу защиту! Хан не только с народом своим управиться не способен, он и безопасность вашу обеспечить не может!»
Да-а-а, ладно все получилось, ладно! И добро при мне, и посол при мне, и Кудайназар должен вот-вот объявиться из аула шектинцев: вдруг ему удастся уговорить их и они освободят Таймаса?.. Теперь, слава аллаху, посол будет мне доверять не меньше, чем Букенбаю. Странно все-таки: опытный вроде бы человек — посол русской царицы, а никак не смекнет, что у нас с Букенбаем нет секретов друг от друга. Доверчивый и спесивый, гордый и наивный!.. Ну, а не станет доверять, то бояться станет. И чем больше будет бояться меня, тем сильней потянется к Букенбаю и Кудайназару. Значит, наше решение сняться с прежнего места и безо всяких лишних слов и объяснений перебраться сюда, в глушь, себя оправдывает... Да, посол теперь наполовину наш пленник, деваться ему некуда! И чем больше он сблизится с Букенбаем и Кудайназаром, тем в большую зависимость от нас попадет!
Теперь... теперь не подвела бы удача! Лишь бы Кудайназар чего-нибудь добился от шектинцев! Если Таймас будет вызволен, я избавлюсь от мучительного чувства неловкости перед русским посольством, покажу, что я все же обладаю властью. Это будет удар для враждебно настроенных против меня биев».
...Наконец-то всевышний явил Абулхаиру свою милость! Кудайназар вернулся быстро, да не один, а с тридцатью аксакалами во главе с бием Даумбаем. Абулхаир был счастлив не меньше, чем когда-то на Аныракае после блистательной своей победы! Однако перед гостями никак этого не обнаружил, оставался непроницаемым и сдержанным.
Даумбай поглаживал огромной пятерней бороду и, будто прося прощения, бубнил смущенно о том, как долго они сомневались, долго меж собой советовались, тянули с ответом послу великой белой царицы... По всему было видно, что Даумбаю перед послом неловко признаваться в этом. И еще... томит его неизвестность, то, как оно, подданство это, еще обернется в будущем...
— Да, куда тут денешься? В тяжелые живем времена! Нельзя обойтись без надежного укрытия, иначе погибнешь, как овца в джут! — Бий и вздыхал, и охал, и кряхтел, но речь продолжал: — Ничего не добьются наши племена, если станут искать лучшую долю всяк себе! Подумали мы и решили: положиться, Абулхаир, на тебя! Решай сам, с кем нам быть, у кого искать защиты и покровительства... Тебе виднее, а мы последуем твоему примеру. Так что мы пришли сказать: теперь ты в ответе за наши беды и радости, а мы идем за тобой!
Абулхаир отвернулся, чтобы скрыть нечаянные слезы, подступившие комком к горлу. Чтобы не выдать волнения, он долго молчал. Потом обратился к Даумбаю:
— Спасибо, Даке. Вы всегда поступаете мудро, как и положено аксакалу. Недаром в народе говорят: даже яд пей со своим племенем! — Абулхаир обращался к бию, но не только к нему, и это понимали все, кто его слушал. — Мы живем во времена, когда нас ждет погибель, если мы не объединимся. Мы ищем спасения, мы ищем верную дорогу не для себя, а для всего народа нашего! Нас не хотят признавать, отворачиваются от нас, и не только сильные. Поэтому-то мы никак не можем освободить собратьев наших, которые уже два года томятся на чужбине. Разобщенность наша — враг наш! Станем подданными России — освободим джигитов наших, семьи наши! Есть они и в краях, подвластных русской царице, здесь мы решим дело без жертв и споров. Мы привыкли кричать: «Мы свободные, мы вольные!» Но ведь и нищий, который ходит по аулам с протянутой рукой, тоже считает себя свободным. Но подумайте, какой смысл в такой свободе, если нищий не ведает, в каком овраге отдаст богу душу?.. А между тем — куда ни глянешь — повсюду живут народы под защитой более сильных. И ведут они себя как задиристые мальчишки, которые сами отбирают у других альчики и сами же при этом грозят: «Не троньте нас, а не то пожалуемся старшему брату!»... Лишь нам не на кого положиться. Долго ли мы будем такими вот «свободными и вольными»? Свобода эта стала бельмом на глазу у алчных врагов. Умнее будет найти нам надежное пристанище. — Абулхаир остановился, оглядел всех требовательным взором. — Если хотите взвалить на меня бремя ответственности за возможные беды, что же, на то воля всевышнего. Я могу лишь добавить, — Абулхаир прокашлялся, — что ваши родные и дети получат свободу, как только русский посол вернется в Уфу. Башкиры отпустят наших тотчас же.
— О, спасибо, спасибо, утешил! Мы только о том и мечтаем, чтобы увидеть целыми и невредимыми наших родных! — оживились люди.
Абулхаир поднялся с места, расправил плечи и сказал:
— А вот эти подарки белая царица прислала для лучших людей степи. Таких, как вы. Знала, что доброта ее не будет забыта. — Хан оделил каждого материей на один чекмень. — Теперь Кудайназар отведет вас к послу. Пусть он из ваших уст все это услышит.
Веселые голоса биев, которые доносились снаружи до Абулхаира, ласкали его слух.
Тевкелев встретил биев с распростертыми объятиями. Получив их подписи, он пригласил их на следующий день отобедать.
На другой день они пожаловали в гости к послу вместе с Абулхаиром, Букенбаем и Кудайназаром.
В юрте был расстелен огромный дастархан. Чего только не было на нем! Горками лежали редкие для степняков лакомства — хрустящие татарские лепешки и хлебцы, испеченные на молоке, сливках и сахаре, аппетитные русские баранки, сладкие леденцы. Стояли деревянные чаши с янтарным башкирским медом. Когда принесли на ярком расписном подносе блестевшую, словно лед, головку сахара, круглую, большую, как курдюк жирного барашка, гости так и ахнули от удивления и восторга.
Словно задавшись целью поразить казахов, русские тащили и ставили на стол разные удивительные яства: сладости, сушеные фрукты, соленую и вяленую рыбу, пастилу из фруктов...
Потом все учуяли запах, который ласкал ноздри, как ароматы райского сада. Этот запах взбодрил казахов еще больше, ибо многим из них уже был знаком.
— Господи, да никак это запах чая? — обрадовался кто-то. — Ну и ну!
— И чего только нет у этих русских! — вторил другой восторженный голос.
Абулхаир не скрывал улыбки, поглядывал на сородичей. Он как бы говорил, им своим взглядом и улыбкой: «Ну, видите теперь? То-то же!»
Тевкелев тоже не скрывал своей радости и угощал, потчевал дорогих гостей. Хан бросал на него выразительные взгляды, которые посол расшифровывал для себя так: «Вот они какие! Я же говорил тебе, а ты упрямился!»
Абулхаир мысленно благодарил аллаха и умолял не оставлять его, помочь ему, дать ему силы довести дело до конца. Хан знал: сидевшие здесь бии преувеличат, превратят в легенду то, что сейчас видят, слышат, пьют, едят. Если бы русский посол давно открыл свои сундуки, многие замасленные треухи пришли бы дать присягу!