Абулхаир воспрянул духом, повеселел. Но… но опять подкралась к нему тревог, у путника неспокойно на сердце. От радости или от горя? «Тайлану не было ясно… Значит, значит… Что же я скажу народу?»
Опять беспокойно застучало его сердце, будто сжала его чья-то холодная недобрая рука.
«О аллах! В прошлый раз я тоже ликовал. Промучился год в ожиданиях и надеждах, двенадцать месяцев изо дня в день не знал покоя! Будто из меня душу вынули… Как же было не вознестись от радости на седьмое небо, как не потерять голову не поверить, что желания мои исполнятся! И тогда, в прошлый раз, я приезжал к Тайлану, чтобы погадать… » - терзал себя Абулхаир-хан воспоминаниями.
Перед ним, как живая, встала картина того июльского гадания…
Тайлан старательно очистил от мяса лопатку жирного ягненка. Вынес из юрты железную треногу, щипцы для углей, чугунный кумган. Укутал наглухо верблюжьей попоной казан, валявшийся у двери. Огляделся по сторонам. Убедившись, что рядом нет ни одного металлического предмета, а те, что есть, надежно прикрыты, приступил к ворожбе.
Повторив несколько раз «бисмилля», Тайлан бросил лопатку в огонь. Юрта стала наполняться едким запахом жженой кости. Как орел навис Тайлан над огнем. Похожая на совок сероватая лопатка начала темнеть и вскоре совсем почернела. Потом чернота эта стала приобретать светлый оттенок и скоро сделалась серебристой. Кость почти сгорела.
Тайлан всматривался в напоминавшие паутину линии, черточки на поверхности выгоревшей добела кости. Сосредоточенное его лицо омрачилось. Среди сплетения паутин Абулхаир заметил одну – прямую. В одном месте она раздваивалась.
- Путник в дороге. Спешит. Но брови его нахмурены, радость не переполняет его. Точнее сказать не могу, не очень ясен для меня рисунок линий…
Нерешительность в голосе, неопределенность слов Тайлана, пользовавшегося славой ясновидящего, обожгли Абулхаира, будто к сердцу приложили раскаленные уголья. Приложили – и забыли убрать.
Потом Абулхаиру казалось, что уголь этот жег его грудь каждый день, не давал ни сна, ни покоя… И лишь вчерашняя встреча с курдасом, толкование Тайлана будто залили этот уголь водой.
То было вчера, а сегодня уголек опять начал тлеть. Тлеть, чтобы разгореться и мучить, мучить… Абулхаир поник, словно кто-то взвалил на него непомерную ношу. Ему вспомнилось лицо Койбагара Кубекова, его кошачьи, точно смазанные маслом, усы, вспомнились и его слова: «Алдияр! Хан! Зачем бежать от правды? Год пропал! Пропал!..» И хоть бы малейшая горечь или боль прозвучала в голосе Койбагара…
Воображение услужливо дорисовало хану то, что происходило тогда… Произнося страшные для Абулхаира слова, Койбагар схватил чашку с кумысом и жадно, хищно поднес ее ко рту. Шея, подбородок посла были рыхлыми, как бурдюк с творогом.
Абулхаир с неприязнью следил за послом, знакомым и будто незнакомым. «Что же в Койбагаре почудилось такое, что делает его не просто неузнаваемым – чужим? Новехонькая одежда из русского сукна, не успевшая потерять щегольского вида в суетном степном существовании?.. Чистенький, нарядный лоснится от сытости и довольства. будто посылали его на год к тестю и теще в гости… Движется легко, точно пританцовывает. При каждом шаге хромовые его сапоги поют свою песню: «Скрип, скрип»…
То ли этот звук как песня услаждал слух Койбагара, то ли он перед всеми хотел похвастаться своей необычной одеждой, приобретенной в Российской державе, - не сиделось ему на месте, носился туда-сюда… «Скрип, скрип». Вразвалочку входил и выходил из ханской юрты. «Скрип, скрип»… Куда-то гордо удалялся. «Скрип, скрип»… Словно дразнил Абулхаир-хана.
Хану казалось тогда, что чертов этот скрип издают не сапоги его собственного посла Койбагара. Из недосягаемой дали, из дремучих лесов, где гордый, ныне покойный, русский царь Петр построил крепости, недоступные для конницы, летит к нему этот проклятый звук. От русской царицы, которая своими сафьяновыми сапожками равнодушно, как бы мимоходом, топчет нижайшее прошение Абулхаира. Безжалостно топчет. «Скрип, скрип»…
Ужасный этот звук вдруг переходил в ехидное хихиканье толстопузых, разряженных степных воротил. В злобный смешок пустозвонов, мечущихся по дикой казахской степи под напором многочисленных врагов. Хихикают, потешаются глупцы над ним, над несбывшимися его надеждами.
«Пусть себе насмехаются, пусть злорадствуют «отцы народа», баи… НО больнее всего, что в издевательской усмешке рот до ушей растянули голодранцы, не вылезающие из бедности, из грязи, - негодовал Абулхаир. – Жалкие шавки с пустым брюхом… Радуются безмозглые дурни, будто отцы привезли им с базара гостинцы.
Это такая вот темнота шепчется по всем углам: «Охо-хо! Вы только подумайте, люди, о чем возмечтал чудак! По его же вине от него отвернулись каждые два казаха из трех! А поди ж ты, хочет найти общий язык с русскими владыками! Они рычат в своем лесу, что львы!..»
Не повезло мне, ясное дело, не повезло! Можно сказать, собрался в набег в светлую ночь! Все видно как на ладони. Другие казахские владыки тоже посылали своих гонцов – с протянутой рукой, со склоненной головой! – к русским. Кто только не посылал, почитай, все!.. Но в ночь безлунную, темную. Тайком! Но разве можно их осуждать за это? Как не послать?..
Был ли у казахов за сто, за двести лет хоть один спокойный день? Они нуждались в помощи, нуждались и поэтому тянули, в мольбе простирали руки. Просили то о пощаде, то о поддержке, то о милости.
Что оставалось делать бедным кочевникам? Недаром гласит народная мудрость: у нас только пар над пищей свой, а казан, стоящий на очаге, чужой… Счастье нашего народа на острие пики, а достаток на конце курука. Поэтому казахи не раз и не два – много раз – казахи оказывались в поисках покровителей!..
Обо мне судачит всяк, кому не лень! Я-де помощь у чужих ищу. Кто, хотел бы я знать, из вожаков кочевий, которым доверили пустобрехи свои поводья, не делал того, что делаю я? Кто?.. – Гнев и обида Абулхаира росли как снежный ком. Он находил в них даже некую отраду, некое успокоение. – Людишки с нравом непостоянной, вздорной бабенки… Все, что случилось давным-давно, вызывает у них восторг и умиление. Что ни сделай для них сегодня, все вызывает у них отвращение. Как у жены – приставания постылого мужа… Послушать их, так в прежние времена народ жил до того мирно и беззаботно, что жаворонки вили гнезда прямо на спинах овец… А теперь-де все не так.
Мудрецы недаром изрекли когда-то: даже рукоять у ножа, который потерялся, из настоящего золота.
Избави бог, если те, кого я послал в Россию, привезут вести, подобные вестям Койбагара. Тогда… тогда… Что тогда?
Будь что будет! Лишь бы настал скорее день, когда они вернутся. Радость привезут они из дальней дороги или печаль – только бы кончились наконец муки неопределенности!
Что же ждет меня? Золотая корона на голове, корона всего Казахского ханства? могущественное русское покровительство? Или же… или же упадет моя голова, покатится под ноги разъяренной толпы. Поволокут ее по пыли на волосяном аркане…»
Абулхаир вздрогнул и точно пробудился от страшного сна. Вдали все так же маячили гряды холмов. Только теперь хану показалось, что они скорчились от боли. По небу скользили унылые облака. За спиной бодро постукивали копытами кони, почуявшие, что держат путь к родному стойлу. «Да, не я один спешу домой. И там, наверное, томятся люди в ожидании вестей. – Абулхаир-хан, может быть, впервые по-настоящему осознал, что вести, которых он ждет, могут перевернуть не только его жизнь, но и судьбу всего народа. – Народ – это отдельные люди, хотя бы вон те, что за моей спиной трясутся на лошадях. Каждый из них, возможно, думает сейчас о том, что же у них впереди, какая выпадает им судьба, какая доля!..»
Когда солнце склонилось к горизонту, окрасив небо прощальными красками, всадники увидели свой аул. Большой аул в легкой пелене. Издалека казалось, что разбросанные на широком пространстве юрты сбежались, образовали тесную кчку, прижались одна к другой.
Абулхаир заметил рядом со своей майханой – ханской юртой – привязанных к коновязи лошадей. У гостевых юрт его зоркие глаза насчитали с десяток лошадей. Они не были расседланы, стало быть, всадники подъехали недавно.
Сердце Абулхаира бешено заколотилось. «О аллах, неужели прибыли?» - ахнул он. Хан слегка натянул поводья своего серого коня. Свита тут же сменила стремительный бег на шаг.
Прошло пятнадцать дней после возвращения Абулхаира-хана с охоты.
Его аул по-прежнему жил в ожидании вестника, не отрывал глаз от горизонта, боясь лишиться долгожданной радости. Аул не трогался на новое кочевье, хотя земля, на которой он располагался, зияла проплешинами. Под толстым слоем пыли посерели белые юрты.
Абулхаир-хан безмолвно сидел на торе. Казалось, он окаменел. Никто не слышал его голоса. Под полосатой подушкой скучал забытый им шелковый мешочек с косточками от джиды.
Долгожданный путник так и не объявился. Лошади у коновязи, при виде которых бешено заколотилось сердце Абулхаира, принесли к нему в аул башкира Алдарбая и его свиту.
В прошлом году этот самый Алдарбай явился к хану как посол русского царя и увез с собой в Уфу Сейткула и Кулымбета. Отчаянный когда-то, лихой бий не выдержал, устал от бесконечной борьбы с русскими и перешел на сторону царя. Год назад Абулхаир и Алдарбай приоткрыли друг другу свои замыслы. Гость одобрил желание хана снарядить к царю послов.
«Может, - не раз думал Абулхаир, - Алдарбай хотел выслужиться перед русскими? Потому-то охотно согласился проводить казахских послов к своим хозяевам?..»
Когда-то башкирский бий был товарищем хана по оружию, по барымте. Не раз скакали они – стремя в стремя – в поисках общей добычи. Затем Алдарбай превратился в сотоварища Абулхаира по камче. Не исключено, что им предстоит идти рядом по стезе власти.
Полмесяца назад он явился сюда неспроста, хотя и придумал незамысловатый повод: спор, мол, возник в Среднем жузе из-за лошадей, пришлось отправиться туда, вот и завернуло на обратном пути к другу…
Погостив у хана пару деньков, Алдарбай отправился в Уфу. Абулхаир послал вместе с ним Мухамбетжана-ходжу.
Как хан ни ломал голову, стараясь понять цель его приезда, никак не мог разгадать ее. Алдарбай сообщил, что о послах хана пока ничего не известно. И еще он сказал: «Задержка путника в дороге вселяет надежду». Так, кажется, выразился Алдарбай. «Успокаивал он меня или насмехался? – путался в догадках Абулхаир. – Ничего нельзя понять по его бесстрастному лицу, по холодным как лед глазам. Все чего-то высматривал вдали, все тянул длинную шею. Пялился на коновязь будто намекал: поредели кони у твоей юрты, не спешат что-то к тебе гости».
За два дня в ауле не показалось ни одной посторонней души. «Что, если пройдоху этого подослали ко мне русские, чтобы выведал, какие речи ведет Абулхаир-хан. Сам додумался до своего решения или сообща с другими казахами?»
Абулхаира бросало то в жар, то в холод: этот хитрый рябой лис приметил да намотал на ус немало! В Среднем жузе, наверное, Абулхаира не очень-то превозносили - честили вовсю! Как бы Сейткул и Кулымбет не вернулись ни с чем, как Койбагар!.. Уж кого-кого, а охотников оговорить Абулхаира, извратить его слова и поступки найдется достаточно!
Мысли, тревоги, подозрения накинулись на него, словно только и ждали момента, чтобы искусать, ужалить, вынуть из него душу.
«Но, может быть, мне не следует бояться этих мыслей и треволнений? Не убегать от самого себя? Лучше ответить себе на вопрос: когда, почему я решился на это? Что, если честный ответ избавит меня от неуверенности и колебаний, от бесчисленных дум и вопросов, которые преследуют меня много лет, преследуют неотступно, как заклятые враги. Продирают меня до костей, что январская стужа, припирают к стене, будто секира кровожадного, не знающего пощады палача. Являются когда хотят, переступают священный порог дома нагло, как разбойники с большой дороги…
О аллах, всетворящий и всемогущий, о пророк всевидящий, о ангел всемилостивый, о аруах всепомнящий, помогите мне вспомнить, когда, когда же меня впервые посетила эта шальная мысль-мучение, мысль-наваждение? Вспомнить тот день, который я, если быть честным до конца, не знаю, должен благословлять или клясть! День и час, когда я дерзнул отважиться на такой шаг!
Какой же дьявол подпалил мне подошвы, что я бросился за спасением к русским? Теперь и ночной мой сон, и дневной смех, и само существование – все уперлось для меня в то, какой я получу от них ответ… Разве не правда, что взлет шаткого, ненадежного, непостоянного моего счастья или падение связаны с тем, как будет решен русскими вопрос жизни и будущего казахов. Сколько времени понадобилось мне, чтобы осознать неотвратимость этого пути?.. Счастьем, благоденствием для меня самого или злой бедой? Неужели не заслуживает лучшей доли мой народ, заботы о котором навязала мне судьба?»
Впившись взглядом в одну точку, Абулхаир словно решал для себя важнейшую в данный момент задачу: выти ли ему за порог юрты навстречу ветру, вольному воздуху? Шагнуть ли к необозримому горизонту? Вон он, совсем близко, в легком волнующемся мареве. Абулхаир понимал, конечно, что влекут его к себе не ветер, не простор, не обманчивая пелена на горизонте. Воспоминания о былом окружат его. Он и боится их и не в силах оторваться от них.
Волны воспоминаний колышутся, зачаровывают, сулят ему: «Вот сейчас мы вынесем на поверхность, покажем тебе – только будь внимателен – то, что ты ищешь! Ты найдешь ясный ответ на твой вопрос, вопрос твоей жизни… или смерти!..» Абулхаир ждал и надеялся, что волны воспоминаний смоют камень с его души, смоют, как накипь, с его сердца сомнения, подозрения, горечь, что варится в черном котле треволнений, разочарований, смуты всю жизнь. Сколько себя помнит!
Набегавшие и исчезавшие волны воспоминаний увлекали Абулхаира за собою к событиям прошлого. Событиям, о которых было известно лишь ему и раскинувшемуся перед ним простору, свидетелю и хранителю его тайн. Ибо не было и нет у хан ничего более дорогого и близкого, чем безмолвная широкая степь, далекий необъятный горизонт. Они, его молчаливые друзья, ведают, что он пережил за эти годы, что его терзало, вдохновляло, к чему стремился.