Не решался никто задать ему самый главный вопрос: что ответишь биям и народу?
В отчаянии Бопай посылала Мырзатая к Букенбаю.
Батыр тоже был в смятении. До него дошли слухи об условиях, поставленных биями перед Абулхаиром.
И что враги хана настроены непримиримо и разжигают страсти разговорами: «Этот злодей-хан бросил в объятия кафира дочь человека, уж такого смирного, что у овцы былинки не отнимет! В позоре не виноват ни Зердебай, ни его дочь! Виноват Абулхаир — вероотступник и предатель! Ни перед чем он не остановится, принесет в жертву сына своего друга Тайлана. Вот увидите — принесет!»
Даже те аулы, которые раньше колебались, не принимали раньше сторону врагов хана, теперь привязывали своих коней у коновязи султана Батыра. Были выбраны двадцать пять биев из племен Младшего жуза, которые должны чинить суд над Абулхаиром, решить его судьбу...
На одном совете у Батыра разгорелся жаркий спор: как следует поступить с Букенбаем и Есетом? «Ну, обойдемся мы сурово с Абулхаиром, с ним все ясно. Человек, который питается объедками кафиров, — не человек. А что делать с Букенбаем и Есетом? Они ведь тоже тянули к ним руки за подачками? Правда, скорее по недомыслию. И все же они тоже заслуживают наказания!» — утверждали одни. Какой-то влиятельный бий ответил: «Если мы избавимся от колдуна, зачем нам трогать тех, кого он околдовал? Зачем поднимать над ними карающий меч?»
Букенбаю было ясно — это хитрость, уловка, чтобы отвратить его и Есета от Абулхаира, переманить на свою сторону. О Тайлане на том сборище вели такие речи: «Конечно, Тайлан никогда не согласится рисковать жизнью своего единственного сына. Зачем ему это? Он вообще может в любой момент тайно скрыться... Ему известны все тропинки, все горные ущелья — убежит, никто его не найдет... Да и то сказать, сколько страдал, сколько маялся, бедняга! Живет ради сына. С женщиной, которая пришла с ним, — всем известно — он не живет как мужчина. Верен своей незабвенной Патшаим!»
В доме Букенбая царило глубокое уныние. Его мать жила в постоянном страхе, с утра до вечера причитала: «Ой, что же будет? Что будет?» Совсем пала духом, денно и нощно слыша о заговорах и кознях против Абулхаира и Букенбая. Вскакивала среди ночи, кричала: «Ойбай, дом, дом Абулхаира в огне! Почему сидите на месте, не спешите на помощь?» Целыми днями твердила: «Были вести из ханского аула, живы ли там?..»
После долгих раздумий и колебаний Букенбай и Есет решили отправиться к Тайлану. Абулхаиру они решили ничего не сообщать.
Тайлан был рад нежданно нагрянувшим гостям. Как в давние времена, друзья не спеша обменялись вопросами о житье-бытье, не спеша отведали угощения. Когда пришла пора прощаться, Букенбай сказал, что им надо бы вместе с хозяином сходить на сопку. Самые секретные, самые заветные разговоры обычно велись на сопках, которым не было числа в казахской степи.
Тайлан и без того уже догадался, что Букенбай и Есет приехали к нему неспроста. К тому же накануне он видел сон — Туяк на белом коне взбирается на высокую гору — и счел этот сон добрым предзнаменованием...
Однако друзья были печальны. «Может, они привезли худую весть о Патшаим?» — мелькнула у Тайлана мысль. Но зачем ради этого приезжать двоим, зачем уединяться на сопке. Юрта для этого — самое подходящее место. Может, какое-нибудь особенное дело? Но какое может быть дело к нему, живущему в полном уединении? Собираются позвать в поход? Для этого есть гонцы. Не оставит он теперь своего Туяка, ни за что не оставит! И сынок его не отпустит — ни на шаг от него не отстает, сейчас вот тоже увязался за ними...
Они поднялись на сопку. Присели. Туяк примостился в середине.
Говорил Букенбай, говорил долго.
Сначала Тайлан не мог понять, какое отношение имеет посольство далекой России к дочери Зердебая? Какая тут связь и как могут люди столь несправедливо обвинять русского джигита? Почему честь жениха так дорога султанам? А главное — почему эти события так сильно беспокоят Абулхаира? Мало ли он пережил их на своем веку?
Когда Тайлан услышал имя Туяка, он вздрогнул, испуганно вскинул глаза на батыров. Оба были мрачнее тучи.
— Помочь, — сказал Букенбай, — может только Туяк. Для мальчика это опасно, смертельно опасно! О аллах!
— Если веришь в справедливость и мудрость духов предков, — продолжал батыр, — отпусти с нами Туяка. Доверь нам его. Конечно, неволить тебя мы не можем. Однако подумай: подстрекаемые потомками Жадика люди словно взбесились. Жаждут крови Абулхаира, хотят с ним расправиться!
Тайлан слушал Букенбая, а перед глазами одна картина сменяла другую. Растерянный Абулхаир никак не решается отрезать пуповину... По воле всевышнего выхватывает мальчика из белых пенистых волн... Он, Тайлан, готов проститься с жизнью, землей, людьми, а все тот же Абулхаир возвращает его к теплу людскому, к теплу сородичей и друзей. Возвращает, потому что два года холил и лелеял, растил его сына как своего собственного. Тайлан чуть сознания не лишился, когда увидел мальчишку с чубчиком, с круглыми любопытными глазенками — сидит себе между Абулхаиром и Бопай как полновластный хозяин... Судьба накрепко связала Абулхаира и Туяка. Связала навечно.
Пришел час испытания для Абулхаира, час, когда должно решиться — жить Абулхаиру или не жить. Отступиться от Абулхаира — его спасителя, спасителя его сына? Этот позор он не примет на свою голову!
Недаром гласит народная мудрость: храни честь пуще глаза. Не найдет счастья джигит, который обманет ожидания народа, доверие друзей...
Не увидит Туяк светлых дней, если Тайлан отступится от друга в час испытания. Пусть оба — Абулхаир и Туяк — положатся на всевышнего, вверятся судьбе. Если духи предков и аллах будут милостивы и добры к ним, тогда бессильна будет злоба людская. Если бы все дела на земле вершились по воле людей с черными сердцами, то не было бы и рода людского — он бы давно сгинул. А земля стоит до сих пор, дышит, живет — значит, есть на земле правда.
— Сейчас заберете? — вырвалось со стоном у Таилана.
— Да, — ответили Букенбай и Есет, и на их лицах появился отблеск надежды.
Больше Тайлан не проронил ни слова. Оседлал сыну подаренного Абулхаиром коня. Посадил в седло. Коснулся ладонью плеча сына и прошептал:
— Ну, с богом! Счастливого пути!
Молчала ничего не понимавшая женщина. Пока не перевалили за далекий гребень, Туяк то и дело оглядывался назад. Когда они перевалили за холм, мальчик в последний раз оглянулся назад. До самого ханского аула он не проронил ни слова.
Батыры были поражены выдержкой и благородством ребенка — ни слезинки, ни вздоха, ни вопроса.
Абулхаир увидел сон. Он вместе с большим отрядом гнал куланов по обширной равнине. Как ни старался он завернуть их в сторону, куланы мчались прямо ко рву перед красной насыпью. Он злился на куланов, которые мчались прямо к своей гибели. Потом он вдруг обнаружил, что превратился из преследователя в преследуемого. Бешеный топот раздается сзади, несметные косяки куланов гонятся за ним по пятам. И откуда только взялась у этих тварей смелость? Обычно они пускаются в бегство, едва завидев одинокого всадника. Эти же преследуют его, хотят свалить его в ров, вырытый по его приказу. Копыта так и рвут землю... А у него вдруг появился длинный хвост, длинная грива. О аллах, он сам превратился в кулана. Сам возглавляет несущийся в безумной скачке поток! Только бы его не растоптали, только бы не растоптали! Он сделал мощный прыжок через ров, а преследовавшая его лавина валилась, валилась в ров... Он оглянулся: никакого рва.
Земля будто бы сошлась в том месте, где был хищный ров. Нет куланов, словно всех их поглотила земля или их не было вовсе. Он один. Ни хвоста, ни гривы...
Абулхаир проснулся. Он встал бодрый, полный сил. Когда аулчане совершили пятый намаз, в юрту к хану вошли Букенбай и Есет. С ними был Туяк. Мальчик подбежал к хану, опустился на колени, потянулся к нему. Абулхаир, побледневший как мел, прижал к груди головенку Туяка. Плечи его затряслись, он закричал: «Нет! Нет!» — и упал навзничь... С Абулхаиром случился нервный припадок.
К нему поспешил Мухамбет-ходжа. Возле юрты толпились люди. Батыры послали в аул султана Батыра вестника с сообщением: «Хан готов дать клятву».
Этот бугорок был похож на грудь юной стеснительной девушки, которая входила в пору первого цветения. Люди называли его Кызыл уюк — «Красная насыпь». Бугорок и правда имел красноватый оттенок — то ли от красных камней, то ли от обломков старого ржавого оружия, а может, из-за глины, становившейся после дождя темной, как кровь.
С давних времен народ почитал этот невзрачный бугорок святым. Направляясь к нему, люди издали сходили с коней и читали на нем молитвы. Просили: «Помоги... Сохрани... Помилуй!..»
О красной насыпи ходило много легенд. Одна утверждала, что здесь похоронен знаменитый батыр, предок нынешних ногайцев. Другая связывала ее со временем, когда в этих местах обитали семь народов — прародителей казахов. Третья говорила, что когда-то эту насыпь называли Даурен биик — «Вершина счастья». Если враг дойдет до нее и возьмет из нее хоть горсточку земли, то счастье навсегда покинет обитателей здешних мест. Дать отсюда горсть земли врагу — все равно что позволить псу кровного врага осквернить могилу предков или бросить невинную девушку на поругание какому-нибудь иноземному насильнику.
Много легенд рассказывали об этом бугорке, но всегда связывали с ним счастье народа, честь девушки, мудрость правителей...
На красной насыпи жил старый беркут. Люди считали, что он был ловчей птицей некогда погибшего здесь бахадура, а ржавые обломки — это оружие бахадура, белые кости — кости его тулпара. Степняки верили: пока здесь обитает беркут, ничто и никто не сможет осквернить духов неведомых предков, находящихся в глубинах этой насыпи. Если же духи разгневаются, пестрый беркут улетит, навсегда покинет эти края.
Пока беркут — хозяин бескрайней степи — охраняет красную насыпь, счастье не покинет народ. Главное — не обидеть его...
Если случалась беда, люди тянулись к красной насыпи. Выпадала радость — опять же спешили сюда, устраивали поблизости той. Решали здесь самые запутанные споры, подозревавшиеся в страшных преступлениях люди давали на насыпи клятву в своей невиновности. Люди верили, что если кто-то даст ложную клятву, то вскоре он умрет. На многих таких бросался беркут и убивал ударом клюва. Да, не жди добра, клятвопреступник, а также человек, на которого поставлена ложная клятва! Поэтому как бы ни враждовали, как бы ни ошибались в своих действиях и поступках люди, они не спешили давать клятву на красной насыпи, не спешили и от других требовать того же...
Враги потребовали ее от Абулхаира и с нетерпением ждали, как он поведет себя. С трепетом ждал этого дня и простой люд...
Одни до слез жалели Туяка. Другие опасались бед, которые обрушатся на всю степь за грех, в который их втянули бии. Третьи верили, что хан причастен к преступлению, к совершенному над Торгын надругательству. Кто-то пытался оправдать хана за то, что он послал к белой царице посольство. Кто-то гневно упрекал его за это и за то, что он окружил себя проклятыми русскими, нянькался с ними...
Пыль улеглась — все собрались, расположились около красной насыпи.
Вперед вышел Мухамбет-ходжа с Кораном в руках. На бугорок в направлении кублы бросили аркан длиною в сорок саженей. На одном конце поставили Туяка. Он сидел на вороном коне, одетый во все черное. На другом — Абулхаира. В одной руке он держал шитую золотом корону, в другой повод своего боевого коня.
Люди воззрились на ходжу глазами, полными ужаса. Ходжа заговорил замогильным голосом, будто обращался не к этой многолюдной толпе, а к самому всевышнему:
— Уа, раб божий Абулхаир Абдулла-оглы... — имя и титулы хана, которые еще вчера струились из уст людских, сегодня промелькнули быстро, точно хвост какой-нибудь безродной собаки. — Твой народ обвиняет тебя в смертных грехах, в том, что ты забыл нашу веру и наши традиции, поддался колдовству и влиянию неверных, оскорбил живых, разгневал духов предков — отдал на поругание кафиру, злодею чужого рода и племени невинную девушку. Тем самым ты совершил неслыханное преступление, которое заслуживает самой жестокой кары, вплоть до смерти. Что ты сможешь сказать в ответ?
Хан опустился на колени, прижал руки к груди и торжественно произнес:
— Ложь, ложь, ложь!
Мухамбет-ходжа обвел взглядом толпу, словно бы вопрошая каждого: «Слышали, все слышали?»
Ответом ему была тишина. Замерли, затаили дыхание, кажется и люди, и кони.