- Эх, друг сердечный, - возразил, в свою очередь, Сергеич, - да разве на нем одном эти примеры? Старому мужику молодую бабу в дом привести - семью извести.
Я видел, что Сергеич и Петр так разговорились, что их не надобно уж было спрашивать, а достаточно было предоставить им говорить самим, и они многое рассказали бы; но мне хотелось направить разговор на предмет, по преимуществу меня интересовавший, и потому я спросил:
- Тебя мачеха твоя, вероятно, и испортила?
Петр вместо ответа кивнул мне головой.
- Каким же образом она тебя испортила?
Петр посмотрел на меня с насмешкой и отвечал с некоторым неудовольствием:
- Да я почем знаю! Какой ты, барин, право!
- Что ж такое?
- Да как же! Скажи ему, как портят? Я не колдун какой.
- Почему ж ты так думаешь, что тебя испортили?
- Перестань-ка; разговаривать что-то с тобой неохота: больно уж ты любопытен! - отвечал Петр с досадою.
Предыдущий разговор заметно возбудил в нем желчное расположение.
- Не собою, государь милостивый, узнал, - вмешался хитрый Сергеич, видевший, что мне любопытно знать, а Петр не хочет отвечать и начинает сердиться, - самому где экое дело узнать! - продолжал он. - Тоже хворал, хворал, значит, и выискался хороший человек - да! - Сказал, как и отчего.
- Кто же это такой хороший человек? - спросил я.
- Колдун у нас, батюшка, был в деревне Печурах, - отвечал Сергеич, так и прозывался "печурский старичище".
- Плутом, голова, в народе обзывался, а мне все сказал, - перебил Петр.
- Плут ли там, али нет, кто про то знает? - возразил Сергеич. - А что старик был мудрый, это что говорить! Что ведь народу к нему ездило всякого: и простого, и купечества, и господ - другой тоже с болестью, другой с порчей этой, иной погадать, где пропащее взять, али поворожиться, чтобы с женкой подружиться. И такое, государь, заведенье у него было, - продолжал он, обращаясь ко мне, - жил он тоже бобыльком, своим домком, в избушке, далече от селенья, почесть что на поле; и все калитка назаперти. Теперича, другое-иное время, народ видит, что он под окошечком сидит, лапотки поковыривает али так около печки кряхтит, стряпает тоже кое-что про себя; а как кто, сударь, подъехал, он калитку отпер и в голбец сейчас спрятался; ты, примерно, в избу идешь, а он оттоль из голбца и лезет: седой, старый, бородища нечесаная; волосищи на голове, как овин, нос красный, голосище сиплый. Я тоже старшую сношку посылал к нему: овцы у нас запропали; так в избу-то войти вошла, а как увидела его, взвизгнула и бежать - испугалась, значит. И кто бы теперь к нему ни пришел, сейчас и ставь штоф вина, а то и разговаривать не станет: лом был такой пить, что на удивление только.
- Штоф купить не разоренье, - возразил Петр, - я тем временем в Галиче рублев полтораста пролечил: брал-брал у Пузича денег, да и полно! Дошел до того, голова, ни хлеба в доме, ни одежи ни на себе, ни на хозяйке; на работу силы никакой не стало; голодный еще кое-как маешься, а как поел - смерть да и только; у сердца схватит; с души тянет; бывало, иной раз на работе али в поле, повалишься на луг да и катаешься час - два, как лошадь в чемере. Не смог, братец ты мой, до Печур-то дойти, хозяйке велел уж телегу заложить, повалился, словно пласт; до чего бы дошел, и бог ведает. Приехали втепоры к нему; хозяйка подала ему полштофчика, вылил, голова, в ковшик, выпил сразу и тут же ворожить стал. "Поди, - говорит хозяйке, - почерпни в этот ковшик в сенях из кадки воды; вино, говорит, не споласкивай, а так и черпай, как я пил". Принесла та, братец ты мой; он подал мне: "Гляди, говорит, от кого твоя болесть идет"; так, голова, мачеху мне в воде и показал.
- Как же ты в ковше ее видел? - спросил я.
- Въявь, словно в зеркале, - отвечал Петр.
- Полно, Петр; ты это думал, так тебе так и показалось, - сказал я.
- Ну да, показалось. Вы, баря, все не верите; больно уж умны! Не пьяному показалось: у меня втепоры не то что вина, куска во рту не бывало. Смотрю, голова, и вижу. "Видишь ли?" - говорит он мне. "Вижу, говорю, дедушка". - "Ну, брат, ладно, говорит, что на меня наскочил. Твой лихой человек себя на сорока травах заговорил, никто бы тебе, окромя меня, не открыл бы его".
- Осилил, значит, - заметил Сергеич.
- Осилил, голова. "Я, говорит, знаю пятьдесят три травы; теперь, говорит, клади на стол сколько денег привез, а тут и скажу, что надо". Хозяйка, голова, положила четвертак - удовольствовался.
- Капиталы не жадный был копить; вино чтоб было только пить, а денег сколько-нибудь дай - доволен, - заметил Сергеич.
- Какое, голова, жадный! Взял хоша бы тут четвертак и все сделал. "Теперь, говорит, ступай ты домой, слышь? Пять зорь умывайся росой, на шестую зорю ступай к третьим от здешнего селенья воротцам, и иди ты все вправо, по перегороде; тут ты увидишь, что все колья, что подпирают, нескобленые; один только кол скобленый; ты этот кол переруби, обкопай его кругом, и найдешь ты тут ладонку, и на этой ладонке наговор против тебя и сделан".
- Он, вероятно, сам этот кол и воткнул, - сказал я.
Петр рассердился.
- Да, да, рассудил, как размазал! - возразил он. - Вот он тоже этакого хватика-баринка, как ты, - тот тоже все смеялся да не верил, так он так ему отшутил, что хозяйка опосля любить и не стала, да и в люди еще пошла.
- Было, было это дело, - подтвердил Сергеич, - а теперича, - продолжал он, обращаясь ко мне, - коли свадьбы облизь его были, все уж забеспеременно звала его да угощали, а то навек жениха не человеком сделает...
- Да что, голова, - перебил Петр, - пять лет ведь, братец ты мой, я ходил и кол этот видел, только ничего не помекал на него. Всю перегороду опосля хозяйка обежала: все колья на подбор нескобленые - один только он оскобленный. Для ча?.. Для какой надобности?..
- Так уж, видно, надо им было, - возразил Сергеич.
- А окромя кола, - продолжал Петр, - все до последней малости нашел по его сказанью, как по-писанному. "Как, говорит, ты эту ладонку сыщешь, в ней, говорит, бумажка зашита - слышь? Бумажку эту вынь и дай кому хошь грамотному прочесть, и как, говорит, тебе ее прочитают, ты ее часу при себе не оставляй, а пусти на ветер от себя". А про ладонку, братец ты мой, сказал: "Перелезь, говорит, ты через огород и закопай ее на каком хошь месте и воткни новый кол, оскобленный, и упри его в перегороду; пять зорь опосля того опять умывайся росой, а на шестую ступай к перегороде: коли колик твой не перерублен и ладонка тут - значит, весь заговор их пропал; а коли твое дело попорчено - значит, и с той стороны сила большая". Все сделал, голова, по-его; однако на шестую зорю пришел: кол мой перерублен, и вся земля кругом взрыта, словно медведь с убойной возился.
- Осердились, значит! - проговорил Сергеич.
- То-то, видно, не по нраву пришлось, что дело их узнано, - отвечал Петр; потом, помолчав, продолжал: - Удивительнее всего, голова, эта бумажка; написано в ней было всего только четыре слова: напади тоска на душу раба Петра. Как мне ее, братец, один человек прочитал, я встал под ветром и пустил ее от себя - так, голова, с версту летела, из глаз-на-ли пропала, а на землю не падает.
Проговорив это, Петр задумался. Некоторое время разговор между нами прекратился.
- Я все, друг сердечный, дивуюсь, - начал Сергеич глубокомысленно, - от кого это ваша Федосья науки эти произошла? По нашим местам, окромя этого старичищи, не от кого заняться.
- Э, голова, нет! Не то! - возразил Петр. - Я уж это дело опосля узнал: у них в роду это есть.
- В роду? Вот те что! - воскликнул Сергеич.
- Да, в роду, - продолжал Петр. - Може, не помнишь ли ты, от Парфенья старушонка к нам в селенье переехала, нашей Федоске сродственница? Ну, у нас в избе, братец ты мой, и поселилась, на голбце у нас и околела - втепоры никому невдомек, а она была колдунья сильная...
- Вот те что!.. - повторил еще раз Сергеич.
- Батька, ты думаешь, спроста женился? - продолжал Петр. - Как бы, голова, не так! Сам посуди: старику был шестой десяток, пять лет вдовствовал, девки на возрасте, я тоже в подростках немалых - пошто было жениться?
- Еще как, друг сердечный, пошто-то! - заметил Сергеич.
- Вдруг, голова, пожила у нас Федоска лето в работницах, словно сблаговал старик, говорит: "Я еще в поре, мне без бабы не жить!" Так возьми ровню; мало ли у нас в вотчине вдов пожилых! А то, голова, взял из чужой вотчины девку двадцати лет, втепоры скрыл, а опосля узналось; двести пятьдесят выкупу за нее дал - от каких, паря, денег?..
Сказав это, Петр опять впал в раздумье.
- Что ж, тебе лучше стало после, как ты был у старичищи? - спросил я его.
- Лучше не лучше, по крайности жив остался, - отвечал он.
- Ты, однако, Петр Алексеич, долго про нее не сказывал да не оказывал! - сказал Сергеич.
- Я ее совсем не оказывал, так и скрыл: батьку все жалел, - отозвался Петр, не изменяя своего задумчивого положения.