– Не пойму, куда клоните?
– Чего ж тут непонятного? – отозвался и Куропаткин. – Ездили мы из Рязани в Литву на примерную мелиорацию смотреть. И вот что углядели: им средства выделяют поровну – то есть пятьдесят процентов на мелиорацию, пятьдесят на сельскохозяйственное освоение. Не то еще на освоение больше, чем на мелиорацию. Там дороги построить, жилые дома, скотные дворы и прочее. Все чередом идет: и поля осушают, и пласт нарезают, и дороги проводят, и строится все необходимое. У нас же по плану восемьдесят процентов капиталовложений на мелиорацию и только всего двадцать процентов на освоение!
– Это по плану! – перебил его Баранов. – А на самом деле что? Вон по Макеевскому мысу мелиорацию провели, а на освоение ни копейки не дали. Туда ни проедешь, ни пройдешь. Хоть на вертолете летай. Кстати, посадочных площадок для самолетов у нас тоже нет и не строят. Так что вести подкормку посевов с самолета не можем. Мелиорацию проведут, а толку мало. Только деньги ухлопают. Вот и получается лисицыно угощение – посмотри и облизнись.
– Я одного не понимаю, – сказал Куропаткин. – Почему земля средней полосы у нас на таком положении? И удобрений нам меньше дают. И техники вдвое, а то и втрое меньше, чем на целину идет. О капиталовложениях и говорить нечего. А ведь по урожайности лучшие колхозы Рязанской области мало в чем уступают тем же ставропольцам, по тридцать, а то и больше центнеров берут на круг. А по плотности скота порой и кубанцев переплюнут. Но поди же ты, не в чести мы. Тем и мелиорацию, и орошение – все по правилам, нам же получай что есть, а что почем – и не спрашивай. Вот и выкручивайся.
Как выкручиваются в этих дальних бригадах да отделениях, я нагляделся всласть.
Дорога от Тумы на этот раз шла, не сворачивая в окрестные села, и была она покрыта камнем.
– Неужто успели до Малахова дотянуть? – спросил я Баранова.
Он засмеялся:
– Мы ее строим всего каких-нибудь десять лет. Наша норма – полтора километра за год. Вот и сейчас, когда мы до Малахова доберемся…
Каменное полотно кончилось посреди леса, а через двести – триста метров засел в грязи наш «газик». Шофер был молодой, неопытный, к тому ж из Рязани. Где ему до знаменитого Кленушкина? Мы вылезли из машины и пошли в Малахове пешком.
– Здесь недалеко, – утешал меня Баранов. – Всего километров пять.
По пути мы заглянули к леспромхозовцам. Тут же договорились с ними, отправили трелевочный трактор вытаскивать наш «газик».
– Что-то у вас много тракторов, – сказал Баранов, глядя подозрительно на мастера. – Вы отрядили трактора на посевную согласно разнарядке?
– А как же, отрядили… – Мастер округло разводил руками, надувал щеки, а взгляд ускользающий, куда-то вниз, на сапоги.
– Где директор?
– Только что здесь был… Вот-вот проезжал.
– Свободной машины нет? Подбросить до Малахова.
– Да вот, говорю, только что вездеход был. Ушел с директором. Надо бы покликать.
– Ладно, дойдем и так. А нет – «газик» нас догонит, – сказал Куропаткин. – Поди, трактор не завязнет.
– Ну! – важно сказал мастер. – Машина трелевочная. Все в аккурат сделает.
В Малахове пришли пешком. Там вместо колхоза был теперь совхоз, и контора построена новая, и столовая – и тут же непролазная грязь посреди села. Директор совхоза Николай Дмитриевич Паршин встретил нас с каким-то болезненным выражением лица, словно у него мигрень была.
– Бригадиры все как с ума посходили – перепились в честь поминащей субботы. Одна Малахова трезвая.
– При чем тут поминащая суббота, когда тракторов нет, – ответил один из сидевших у длинного стола, хмуро глядя в угол. – Говорят же вам – из строя вышли. А чего нам делать?
– Сколько тракторов на ходу? – спросил Баранов Паршина.
– Ну, в ветчанском отделении всего четыре…
– А где леспромхозовские?
– Не пришли.
– Как не пришли? Мне доложили, что выделили вам три трактора.
– Вам доложили, а нам не прислали.
– А ну-ка, соедините меня с директором леспромхоза, – приказал Баранов и сел за стол к телефону.
– Да где его теперь поймаешь? – отозвалась от стола Малахова, управляющая ветчанским отделением.
– Никуда он не денется, – сказал Баранов. – Давайте звоните. Я им покажу, как обманывать. И сводку мне!
Тут подъехал «газик», вытащенный трелевочным трактором. Я воспользовался случаем, чтобы не быть в обузу Баранову, и ретировался. Дела у него спешные, разговоры откровенные, так сказать, не деликатного свойства, и нечего мне торчать свидетелем.
Мы с Фединым поехали в соседнее село Норино к Ивану Ивановичу Пушкину, потомку знаменитых ювелиров по дереву.
Помню, как-то зимой мы все с тем же Николаем Фединым шастали по норинским избам, как попы, в поисках Пушкина. Куда ни заглянем – все тот же ответ: был, но ушел.
– Что ж он дома-то не сидит? – спросил я Федина.
– Холостой. Скучно одному, вот и ходит-бродит по селу. Жениться не хочет. Ныне бабы, говорит, суете служат. Зачем, спрашивает, они теперь замуж выходят? А чтобы соки твои пить да бездельничать. Нет, говорит, меня они не проведут, не заманят.
Мы нашли его валяющимся на печи. Хозяин с хозяйкой сидели за столом, вели негромкий разговор. Топилась трубка; красноватые отсвету пламени плясали на дощатой перегородке; красный абажур гасил электрический свет, ото всего веяло покоем и уютом. Хорошо было в доме. Мы вошли, у порога обмели валенки. Запахло свежестью и полынью. Узнав, что пришли мы по его делу, Иван Иванович потянулся за валенками.
– Куда вы на ночь-то глядя? – стали уговаривать нас хозяева. – Садитесь к столу да беседуйте. У него теперь в доме только волков морозить.
– А у меня «буржуйка» в мастерской, – сказал Пушкин. – Мы ее в момент расшуруем.
Иван Иванович надел валенки и живо спрыгнул с печки. Он был высок, строен, с лицом крупным, белым и оттого казавшимся утомленным или даже нездоровым.
В тот далекий зимний вечер мы славно поговорили за водочкой да за горячей картошкой. Мы пекли ее на раскаленной «буржуйке», поджаривая бока до черной коросты. Пушкин показывал нам с Фединым дедовский наградной лист – диплом I степени – за ту знаменитую самопрялку. И оказалось, что премию он получил не в Париже, а на Всероссийской кустарной выставке в 1913 году. Как хорошо звучит – Всероссийская кустарная выставка! И диплом выглядел внушительно – на гербовой бумаге, написанный каллиграфическим почерком с затейливыми росписями и большой гербовой печатью. А рядом с этим наградным листом висела фотография дипломной работы Ивана Пушкина – ваза с цветами: никому и в голову не придет, что эта ваза и цветы вырезаны из дерева.
– Где теперь эта ваза? – спросил я.
– В Москве, в одном музее, – нехотя ответил Иван Иванович.
Вся мастерская завалена была болванками высыхающего дерева – свилистыми осиновыми чурбаками.
– А зачем осина? Для топки, что ли?
Пушкин снял с полочки и подал мне деревянный бокал с выточенным кольцом на ножке; кольцо это свободно передвигалось от донца бокала до тульи, но не спадало. Оно было мастерски выточено вместе с бокалом из одного и того же куска дерева.
– Какое дерево? – спросил Пушкин.
Я вертел бокал в руках, долго разглядывал его матовую полированную поверхность, излучавшую серебристый, перламутровый блеск, и не мог определить – что за дерево? Волокна почти не просматривались.