25647.fb2 По земле ходить не просто - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

По земле ходить не просто - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

Книга первая

Глава первая

Трамвай наконец тронулся. Николай Снопов присел на свободное место и посмотрел на часы. Было без пятнадцати три. Он опаздывал: комиссия по распределению выпускников заседала в институте с двух часов.

Четыре года проучился в институте, и не бывало случая, чтобы он опаздывал, а сегодня как назло!.. Правда, не по своей вине, но кому дело до этого? Перед комиссией не будешь оправдываться…

Широкая улица радовала глаз. Когда Николай поступил в институт, здесь была свалка мусора и строительных отходов. Три года назад начали закладывать сквер. Николай и сам работал на субботниках. А теперь акации подросли и уже дают приятную тень; там, где был огромный заросший полынью пустырь, красуются большие многоэтажные дома.

На остановке Красногвардейской Николай прильнул к окну: в толпе на краю тротуара вполоборота к трамваю стояла стройная девушка в маленькой круглой шляпке и белой кофточке. Сурово сдвинув тонкие брови, она смотрела в сторону большого завода. Николай крикнул:

— Нина!

Девушка оглянулась. Белое и чистое лицо ее, подернутое легким весенним загаром, через который проступал нежный румянец, оживилось, брови дрогнули, разошлись. Она посмотрела на окна трамвая, но Николая не заметила.

Николай постучал кончиками пальцев по оконному стеклу, но в это время раздался звонок и трамвай двинулся. Девушка проводила его недоуменным взглядом. Николай долго смотрел на отдаляющуюся фигуру Нины, а когда не стало видно белой кофточки, вздохнул.

У городского сада, где трамвай сворачивал на улицу Карла Маркса, Николай на ходу спрыгнул с задней площадки и побежал по мостовой. Перед окнами института он остановился, подождал следующего трамвая, но Нины там не было.

Он открыл дверь в вестибюль. Навстречу понеслись дребезжащие звуки электрического звонка и, пробежав волной по этажам, затихли в глубине коридоров.

Поправляя перед зеркалом упрямые, непослушные волосы, Николай услышал приглушенные голоса. За открытой дверью правого, крыла полушепотом спорили двое. По манере разговаривать — быстро и проглатывая окончания слов — узнал однокурсника Сережу Заякина. С ним была Аня Григоренко.

— Я сказал, что в городе не останусь, — твердо проговорил Сергей.

— Вот и глупо. Добрые люди правдами и неправдами этого добиваются, а ты один… — совсем тихо возражала Аня.

— Потому и не хочу, что люди неправдами добиваются, а я…

«Старый спор в новом издании», — усмехнулся Николай.

Еще весной, когда директор института вернулся из Москвы и сообщил, что большинство выпускников будет направлено в сельские школа, в общежитии и в аудиториях только об этом и говорили.

— А ты знаешь, что учителей с высшим образованием в деревне не так-то много? Люди к нам будут обращаться за помощью.

— Да не воображай ты себя всезнайкой! — гневно оборвала его Аня. — Отвратительно, когда ты начинаешь рисоваться. Противно слушать.

— Не слушай, если противно.

— Сережа, — обиженно, но уже без гнева продолжала Аня, — ты ничего не хочешь понять.

— Нет, это ты ничего не хочешь понять. Я ведь знаю, почему ты упорствуешь. Там, конечно, нет парового отопления и заниматься придется при керосиновых лампах. Нет и театров. Вот чего ты боишься!

— Боюсь, — устало призналась Аня. — А главное— боюсь школы. У педагога должно быть призвание, а я не знаю, есть оно у меня или нет.

— Вот-вот! С этого бы и начинала, — со злорадством подхватил Сергей. — Понимаешь ли ты, что там люди с институтским образованием ценятся на вес золота?

— Не тебя ли там на вес золота будут ценить? Ты, ты просто карьерист, Сережа! Тебе обязательно надо быть первым, хотя бы в самой захудалой деревне. Конечно, там будут с тобой считаться, если на весь район будет два-три учителя с высшим образованием. Но ведь это в первое время, когда тебя еще не знают. Потом все это надо оправдать чем-то. Промахи в работе дипломом не прикроешь.

— Эх ты! — зло протянул Сергей.

«Разругаются теперь», — подумал Николай и тут же почувствовал себя неловко: ведь он подслушивает чужой разговор.

— Я не опоздал? Меня не вызывали? — спросил он, входя в коридор.

— Э, куда там! — Сергей безнадежно махнул рукой. — Только третьего вызвали…

Сергей стоял рядом с Аней, прислонившись плечом к косяку двери. Его полное бледное лицо было разгорячено, и сквозь роговые очки смотрели сердитые серые глаза. Аня сидела, не глядя на Сергея, подперев рукой подбородок. Вся ее поза выражала крайнюю досаду и огорчение.

— И то хорошо, что хоть не опоздал, — с облегчением сказал Николай и прошел дальше, туда, где в глубине коридора толпились однокурсники.

— Дедушкин вышел, — вслед ему сказал Сергей.

— Куда прикажете адресовать письма, Геннадий Иванович? — спросил издали Николай.

— Адрес пока старый, — ответил Дедушкин, подходя к Николаю. — В городе оставили: в горком берут, на инструкторскую работу.

— Ого! Недурно! Поздравляю.

— Да не с чем поздравлять. Мне в школу хотелось или в техникум. А то из института и прямо на такую работу… Через несколько лет все позабудешь по специальности… — без воодушевления сказал Дедушкин, пожимая руку Николая. — Но… решение горкома. А у тебя как?

— Пока ни да ни нет. Сказали, что вызовут, если понадоблюсь… Буду ждать.

— У них всегда так. Не узнаешь скоро, — задумчиво ответил Дедушкин и, вдруг оживившись, спросил: — А тебе бы куда хотелось?

— Есть одно желание, да едва ли осуществимое. Когда-то говорили: «Не хочу учиться, хочу жениться». У меня наоборот. Хотелось бы в аспирантуру, да вот не знаю… — Он осекся, потому что стали подходить другие выпускники.

— А ведь это ты правильно, — улыбнулся Дедушкин. — Из тебя хороший научный работник выйдет. Будешь замечательным ученым. Недаром тебя академиком величают.

— Ну, относительно «замечательное» и «ученого» это ты хватил, конечно. Но учиться очень хочется.

— А я не шучу, я серьезно говорю. И на твоем месте не стал бы раздумывать, а бил бы в одну точку. Научная работа…

— Да не в этом дело, Геннадий Иванович. Не в научной работе. Вот сейчас я заходил сюда и как раз звонок подали. Сколько раз за эти годы мы слышали его и не замечали. А ведь скоро прозвенит он нам в последний раз: «Довольно, голубчики! Пора и честь знать. Другим уступайте место». Мы за эти годы так свыклись с институтом, что трудно будет расставаться. Осенью на наше место придут другие. Иное поколение… А институт будет таким же, вечно юным, вечно молодым… Тяжело мне представить жизнь вне этих стен. Я потому и думаю об аспирантуре, чтобы потом вернуться сюда.

— Ей-богу, Коля у нас становится лириком! — засмеялся Сергей из-за спины Дедушкина. — К выпускному вечеру он обязательно напишет оду об институтском звонке. Погодите, вот так:

Оный нас звоном своим побуждалПрилежание к наукам важным учинять…

Декламируя, Сергей вытянул тонкую и длинную шею и выбросил вперед руку.

— Дальше, Сережа, дальше!

— Про лабораторную крысу добавь!

— Оплошал ты, Сережа. Ошибся! С таким талантом тебе прямая дорога была на литфак, — сказал Федор Токмарев, коренастый невысокий студент. — Какой талант пропадает!

— А вы не гогочите! — Сергей отстранил руку Федора, который пытался обнять его. — Тут не до смеха. Скажите, кто будет работать в школах? Мы сегодня получаем путевку в жизнь. Но некоторые из нас считают, что работа в школе для них, для выдающихся личностей, является ущемлением их достоинства.

— Уточни, Сережа!

— Чего там «утошнять», когда и без того тошно. Один метит прямо в научные работники, другой хочет быть «вечным студентом»…

— Брось строить из себя героя нашего времени. Пустозвонство! — рассердился Федор, задетый за живое. Он хорошо знал, в кого метит Сергей. Федора еще с третьего курса профессор Андреев намечал себе ассистентом, и сегодня этот вопрос должен был решиться. Поэтому он был не совсем спокоен и болезненно воспринял колкость Сергея.

— Пустозвонство, говоришь? Не-ет. Это ты оказался пустозвоном. Учили тебя для школы, ждали, когда окончишь, а ты…

— Ассистенту или «вечному студенту», по-твоему, нечего делать? Им все готовенькое дадут?

— Да уж это не с детьми работать в школе…

— Ну, — презрительно фыркнул Федор. — Заладил: «школа», «дети». Нашелся новоявленный народник. Ты, если хочешь знать, боишься учиться дальше. Сам хорошо представляешь, что ассистенту или «вечному студенту» надо много работать, чтобы достигнуть цели. В конце концов, не все ли равно, где приложить силы?

— Все равно? — Сергей иронически взглянул Федору в глаза. — Здорово сказано! Как ты думаешь, ради чего тебя учили столько лет? Ради твоих прекрасных глаз? Или, может, для того, чтобы ты, Федор Токмарев, имея диплом, выгодно женился? Если бы у тебя было хоть немного гражданской совести, ты бы так не рассуждал.

— Ты уж слишком строго, Сережа, — сказала Катя Ванеева, худощавая блондинка.

— Ну, а как иначе, Катя? Что будет, если каждый начнет звонить со своей колокольни?

— Но ведь никому не возбраняется строить жизнь по-своему, — вставила Аня, пытаясь смягчить острый разговор.

— Я не понимаю… Неужели это преступление, если я буду просить, чтобы меня оставили в городе? У меня мама болеет, — рассуждала Катя.

— А я буду настаивать, чтобы меня оставили при институте, — решительно заявил Федор. — Что решит комиссия, мне наплевать! Меня приглашают на кафедру, Андреев поддерживает, и я не собираюсь упустить такую возможность. Она ведь не у каждого бывает, — добавил он, чтобы задеть Сергея.

— Признаю, признаю твой гениальный ум, — отозвался Сергей и отвернулся.

— Пойми, Сережа, что я не меньше тебя желаю работать. — Федору не хотелось ссориться. — Страна говорит нам: «Дерзай, твори!..» А ты! Когда же нам дерзать? Когда будет сорок? Одинаковых дорог для всех нет. Я не понимаю… Четыре года мы были друзьями, а под конец не поладили.

— Потому и не поладили, что были друзьями. Эх, Федя! И в науке можно найти свое место, да не так. За спиной Андреева в науку не проскочишь. Не знаю, как тебе доказать это… Да и не сумею, пожалуй.

— Постойте, ребята, — вмешался Николай. — Я тоже обвиняемый. Мне кажется, во многом прав…

Он недоговорил. Из директорской приемной показалась секретарша и, щуря близорукие глаза, сказала:

— Снопов.

Николай сунул кому-то свой портфель и торопливо пошел в приемную.

В кабинете за большим столом сидело несколько человек. Кроме директора, декана, заведующего облоно и представительницы обкома партии, был еще какой-то незнакомый человек с седеющими волосами и бледным усталым лицом.

«Из наркомпроса», — подумал Николай.

— Садитесь, товарищ Снопов, — предложил директор.

Николай смущенно присел на край первого попавшегося кресла.

— Куда бы вы хотели поехать на работу, товарищ Снопов? — спросил представитель наркомата.

Николай встал и, стараясь придать своему голосу как можно больше твердости, ответил:

— Прошу дать мне возможность продолжать учебу в аспирантуре.

Все сидевшие за столом повернули к нему головы. Николаю казалось, что они заглядывают ему в душу и ищут там, к чему бы придраться, чтобы отказать. Наступило молчание. Директор подошел к представителю наркомата и, наклонившись через стол, что-то подчеркнул карандашом на бумаге, лежащей перед ним. Представитель наркомата в знак согласия кивнул головой.

— У меня один вопрос, — повернулся заведующий облоно к Николаю. — Куда вы хотели бы поступить в аспирантуру?

— В Московский университет.

Заведующий облоно оглянулся на членов комиссии с таким видом, словно хотел сказать: «Посмотрите-ка на этого чудака! Куда захотел! Святая простота!», — но, перехватив взгляд Николая, потушил улыбку.

«Вот зануда», — подумал Николай.

Представитель наркомата, заложив руки за спину, бесшумно прошелся по ковру, а декан факультета, знавший намерения Снопова, незаметно для других ободряюще кивнул ему головой.

— Ничего у вас не выйдет, молодой человек, — начал заведующий облоно. В уголках его плотно сжатых губ так и проступала усмешка, а в карих глазах искрились веселые точечки. — Вы представляете себе, как там происходит прием, какую там подготовку требуют? И потом, в Московском университете каждый профессор сам себе подбирает кандидатов. Он их годами готовит! Это надо понять.

— Я полагаю, — возразил Николай, стараясь быть вежливым и спокойным, — что университет союзного и мирового значения не так уж замкнут, как вы думаете. Попытаться надо. Ведь никто из Москвы не приедет и не скажет мне: «Вы приняты в аспирантуру, товарищ Снопов. Приезжайте, пожалуйста. Милости просим». — И, уловив легкий смех в глазах представителя наркомата, добавил: — Я намерен попытаться.

Директор засмеялся. Студент, как говорится, не лез в карман за словом. Да и в самом деле, откуда такое предвзятое мнение, что наши студенты подготовлены хуже, чем столичные? Сами мы в этом виноваты: до сих пор ни одного человека не рекомендовали…

— Но ведь это же напрасная затея, — продолжал заведующий вполголоса, обращаясь уже не к Николаю, а к директору. — Аспирантура для него только ширма. Он просто хочет ускользнуть из системы народного образования. Я бы посоветовал ему годика два поработать, а там, если он очень желает учиться, можно и послать. Без практики, товарищ Снопов, — обратился он снова к Николаю, — вы далеко не уйдете. Вот вам список школ. Предоставляем вам возможность выбрать место по душе. Я рекомендую вам директорство в средней школе…

Николай не взял протянутую бумагу: принять ее значило бы показать готовность уступить.

— Почему вы думаете, что аспирантура для Снопова — пустая затея? — спросила представительница обкома, молчавшая да сих пор.

— Да он сам не знает, чего он хочет! Особых данных у него для аспирантуры я лично пока не вижу. Отличников у нас в институте немало. Тогда все они должны…

— Вы не правы. Снопов — не только отличник. У него есть печатная работа. Пусть студенческая, но, как говорится, лиха беда начало. Насколько мне помнится, работа удачная. Правда, не очень легко она ему далась…

Представительница обкома вскользь упрекнула директора института и декана факультета за то, что они в свое время не поддержали Снопова.

Два года назад в институте объявили конкурс на лучшую студенческую исследовательскую работу. Многие взялись за дело, но, не получая помощи научных работников, бросили. Лишь несколько студентов, в том числе и Снопов, довели взятые темы до конца, А редакционная комиссия, составленная из ученых, незаслуженно забраковала работу Николая. Только вмешательство научно-исследовательского института и специалистов, к которым он обратился, спасло положение. Помотали тогда ему нервы.

— Я считаю, что товарищ Снопов безусловно подходящая кандидатура, — заговорил декан.

— Неправильно нацеливаете, Владимир Александрович, вашего студента…

— Я тоже считаю нужным удовлетворить просьбу Снопова, — вставил директор, постукивая кончиком карандаша по настольному стеклу.

— А на каком основании?

— Основание? Желание самого Снопова. Разве это ничего не значит? И потом… Почему вы думаете, что наши студенты не подготовлены… Откуда такое убеждение?

Спор разгорался. Николай не вмешивался. Он ждал, что скажет представитель наркомата. Решение зависело от него.

— Почему бы нам не пойти навстречу желанию Снопова? — сказал тот наконец.

— А если он не поступит? — не сдавался заведующий облоно.

— В школе будет. Итак, товарищ Снопов, вам предоставляется право поступать в аспирантуру, — заключил директор.

Разговор был окончен. Николай встал, поблагодарил комиссию и вышел.

Через несколько минут он уже шагал по направлению к общежитию.

По улице двигалась большая колонна физкультурников. Около клуба Профинтерна оркестр заиграл марш.

Догоняя колонну, Николай заметил Дедушкина. Геннадий Иванович вышел из магазина военной книги, и, «взяв ногу», пошел по краю тротуара рядом с физкультурниками.

Геннадий Иванович был старше своих однокурсников лет на десять. В институт он пришел из школы, с большим педагогическим стажем и жизненным опытом. Рассудительный и всегда уравновешенный, он пользовался среди студентов непререкаемым авторитетом. Однокурсники никогда не называли его иначе как по имени и отчеству.

На углу Большевистской колонна свернула в сторону. Пропуская ее, Дедушкин остановился. Тут и догнал его Николай.

— Там, в институте, я не успел тебя расспросить, — сказал Дедушкин, когда они миновали перекресток. — Что тебе сказали в военкомате?

— Определенного ничего. Заявление взяли и сказали: «Жди». Только и всего.

— Значит, решил окончательно?

— Решил. Не могу иначе.

— Ну что же. Это правильно, — согласился Геннадий Иванович.

— Да, чем закончился спор Федора с Сергеем? — спросил Николай.

— У них ничем, конечно. А вообще-то этот спор время решать будет. Кто из них прав? Сергей, конечно, только он и сам не знает, как правильно поступать. А в отношении тебя заблуждается.

Несколько шагов прошли молча.

— Представь себе, Геннадий Иванович, — заговорил Николай, — бывает в жизни такое, что самому себе невозможно объяснить… Казалось бы, человека знаешь мало, а вот тянет к нему.

«Эх, вон куда тебя понесло!» — усмехнулся про себя Дедушкин.

— Я и сам не знаю, как это началось, но мысли…

— Ты боишься начать с ней разговор? Трудно сказать первое слово?

— А ты откуда знаешь, что я говорю о «ней»? — смутился Николай. — Я же тебе не сказал «она».

— Ну, тут немного ума надо, чтобы догадаться. Вначале всегда трудно. Но говорить обязан ты…

— Как это… ни с того ни с сего… Грохнешь еще невпопад такое, что она скажет: «Ты, что, рехнулся, что ли, или очумел?»

— Это не случится, — улыбнулся Дедушкин, видимо, вспомнив что-то свое. — Девушки, дружище, такой народ… Они наши чувства читают быстрее, чем мы сами успеем их осознать. Пока мы готовимся высказаться, у них решение готово. Не знаю, как это назвать. Опыт, что ли, тысячелетний, а может, чутье.

— Унеси, пожалуйста, портфель, — попросил вдруг Николай. — Пойду.

Дедушкин, не ожидавший такого оборота дела, усмехнулся, но удерживать или отговаривать не стал.

Во дворе общежития медицинского института Николай понял: поздно. У кладовой лежали кучей матрацы, подушки без наволочек. Две женщины затаскивали их под крышу.

— Вы не знаете, в какой комнате живет Нина Никитина?

— Уехала она часа два тому назад.

— Куда? — спросил он, хотя это не нужно было делать.

— Поди-ка я знаю. Тут их сотни…

Николай пошел к трамвайной остановке. Только теперь он заметил, что солнце клонится к земле и небо сегодня не голубое, а бесцветное, словно выжженное.

Он не стал ждать трамвая. Хотелось идти и идти до полной усталости, позабыть, стряхнуть с себя щемящее беспокойство. Утешаться надеждой на новую встречу не приходилось: Нина вернется только к началу сентября. Где-то будет он сам в это время? Дорог в жизни много, а мир велик…

В общежитии его ожидали Федя Токмарев, Аня Григоренко и Саша Серебренников, председатель профкома института.

— Вот что, кандидат в академики, — вместо приветствия сказал Саша. — Профком решил направить тебя на две недели в дом отдыха.

— Едем, Коля! — подзадоривал его Федя. — Мне тоже дали путевку.

— Куда? — спросил Николай, еще не совсем понимая, о чем идет речь.

— Отдыхать.

— А экзамены? Педагогика с историей педагогики? Это для меня что-то значит?

— Экзамен у тебя последний, да и то через три недели. Ты и так все знаешь, — ввернула Аня.

— Положим, я не все знаю, — задумчиво ответил Николай, а самому хотелось сказать: «Вот не знаю, куда она уехала. Сегодня видел ее и проехал мимо, не выскочил, не подошел… А может быть, это и к лучшему? Не успел начать — заканчивать не нужно».

— Собирайся и — марш, — наседал Саша.

— Да вы что? С ума, что ли, посходили? Перед последним экзаменом отдыхать ехать! Схватишь на последнем экзамене «посредственно» — прощай тогда аспирантура!

— Путевка уже выписана на тебя. Если не поедешь, пропадет. А у профкома нет лишних денег, чтобы разбрасываться.

— Едем, Коля! Потом подготовимся!

— Ладно! Едем! — махнул Николай рукой.

* * *

Маленький пароходик, звонко перекликаясь со встречными судами, вырвался на простор из сутолоки в черте города и бойко зашлепал плицами колес, направляясь вниз по Каме.

Федор и Николай ни разу за эту весну не успели побывать за городом и теперь с жадностью смотрели на темно-зеленые заливные луга, склоны гор, покрытые колышущейся рожью, и на только что распаханные черные поля.

Изредка пробегали навстречу села и маленькие городки, утопающие в зелени. Завидев приближающийся пароход, сбегались на берег ватаги мальчишек и, раздевшись на ходу, с разбегу бросались в воду, чтобы покачаться на волнах. На длинной песчаной косе стояли дети в одинаковых белых панамочках и долго махали пассажирам маленькими ручонками.

Было жарко. Воздух был сухой и горячий. Особенно страдал от жары Федор. Полноватый и грузный, он с трудом переносил зной и то и дело вытирал лицо мокрым платком.

Неотступно сопровождали пароход белые чайки, постоянные баловни пассажиров. Целыми стаями кружились они над судном, вымогая подачки. Федор, усевшись в плетеное кресло в тени парусинового навеса, бросал им кусочки хлеба. Стоило в воздухе промелькнуть крошке, как несколько суетливых птиц стремительно кидались За ней. Более шустрая почти у самой воды подхватывала ее и, чуть прочертив воду кончиком крыла, взмывала вверх. Несколько соперниц с криком налетали на шуструю, но она, ловко увертываясь и сверкая на солнце белыми крыльями, уходила все дальше, а остальные продолжали кружиться над пароходиком, ожидая новой подачки.

Под вечер жара спала. Подул слабый прохладный ветерок. Вдали показались высокие холмы. Над гладью воды нависли суровые красные и серые скалы. Кое-где горы отходили от берега, освобождая место заливным лугам. Цепи отступивших к горизонту горбатых вершин напоминали громадных доисторических животных, величественно и спокойно бредущих на закате к излюбленным местам ночлега.

В дом отдыха приехали поздно вечером. Поднимаясь по тропинке от пристани в гору, услышали звуки баяна и оживленные голоса.

— Весело у вас тут, — заметил Федор женщине, которая сопровождала их в регистратуру.

— На то и приезжают.

— Ого! — восхищенно воскликнул Федор, увидев здание общежития, притаившееся в мелком березняке на опушке старого соснового бора. — Здесь мне нравится. — И, повернувшись к Николаю, шедшему позади, добавил: — Вот бы пожить тут! Умирать не надо!

— Будешь научным работником и построишь себе дачу, уважаемый Федор Васильевич, — в тон ему ответил Николай.

— Ну, до этого нам с тобой, коллега, далеко. Когда-то еще признают нас с тобой, а когда признают, может статься, ничего и не надо будет.

— Вы, кажется, мрачно настроены? — Нелегко будет, но я все сделаю, чтобы сократить срок пребывания в рядах мелкой научной челяди.

— Дай-то бог! Федор не понял иронии.

После ужина, когда они вышли из столовой, было уже темно. Не сговариваясь, приятели направились по аллее, идущей вдоль Камы. Дойдя до конца ее, Федор спохватился; что оставил в столовой фуражку, и пошел обратно.

Ожидая Федора, Николай сел на скамейку под старой липой. Воздух был теплый, немного влажный. Ярко мерцали вечерние звезды.

На веранде столовой включили радиолу. По всему лесу раздались какие-то неприятные, щемящие звуки, а вслед за этим густой женский голос запел:

Разлилась Волга широко, Милый мой теперь далеко.

Николай, сам того не замечая, тихо подпевал пластинке:

Люди добрые, поверьте, Расставанье хуже смерти.

«Да, может быть, — сказал он про себя и с грустью подумал: — А если не с кем расставаться? Тогда как? Это, кажется, еще смешнее в двадцать три года, а?»

Со стороны Камы послышались легкие шаги. По дорожке приближалась девушка. Полоса света из окна столовой мешала разглядеть ее лицо, но у Николая от внезапного волнения перехватило дыхание: в этой тоненькой фигуре и легкой походке было для него что-то пугающе знакомое.

— Нина? — спросил он, боясь, что сейчас же убедится в ошибке.

— Коля! Николай! — ответила она певучим голосом и остановилась. — Ты тоже приехал отдыхать? На две недели?

— Да, Нина, да, — сказал он, взглянув ей в глаза.

* * *

Доцент Колесниченко приехал в дом отдыха с твердым намерением: в течение двух недель не вспоминать о том, что он врач и ведет научно-исследовательскую работу. Он чувствовал огромное утомление.

Тема докторской диссертации, выбранная им полтора года назад, повернулась против него самого. Начиная исследование, он хотел только доказать известное в науке положение, но чем больше углублялся в материал, чем больше сопоставлял данные клинической практики, тем больше выводы, к которым он приходил, опровергали все прежние представления. «Известные» положения оказались ошибочными, вредными. Практика тысяч врачей подтверждала это, но разбить старые, укоренившиеся взгляды было очень трудно. Для этого нужно было накопить огромное количество фактов, объяснить их теоретически…

Доктор медицинских наук профессор Пронин, руководивший исследованиями Колесниченко, вначале отнесся недоброжелательно к его экспериментам, но потом и сам заинтересовался ими и стал помогать.

Однако дело продвигалось очень медленно. Пронин усердно выискивал в работе своего подопечного самые уязвимые места, без конца заставляя искать новые и новые подтверждения его правоты. Это, конечно, шло на пользу дела, но тут переутомление…

В последние месяцы Колесниченко потерял аппетит, страдал от головных болей. Пронин заметил это и потребовал на время прекратить всякую научную работу и отдохнуть. Много времени на это Колесниченко не хотелось тратить и он, отказавшись от путевки в Сочи, поехал в ближайший дом отдыха.

Здесь Дмитрий Петрович скучал. Очутившись без дела, он не знал, как убить время. Знакомых, кроме трех студенток, тут у него не было. А у них образовалась своя компания…

Приглядываясь к девушкам-студенткам, Колесниченко увидел в них что-то новое, чего не мог заметить в институте. Нина Никитина, например, слывшая в институте самой красивой девушкой, поразила его скромностью и умением держаться в обществе непринужденно и естественно. Она часто смущалась, но чувствовалось, что в обиду себя не даст. Дмитрий Петрович запомнил ее с первого курса. Когда начались практические занятия в анатомичке, Дмитрий Петрович был уверен, что эта хрупкая, бледная девушка не выдержит и бросит институт: ведь в первые дни у ней даже случались обмороки. Но она выдержала!

Ее подруга, смуглая полненькая Зина Кожевникова, видимо, хороводила всей компанией. Озорная, насмешливая, она не умела долго сидеть на одном месте. Третья подруга — Клава Романова — полностью находилась под ее влиянием.

С первых дней пребывания в доме отдыха они со студентами педагогического института Николаем Сноповым и Федором Токмаревым составили свою неразлучную группу.

Конечно, Колесниченко не мог присоединиться к ним, хотя очень скучал в одиночестве. Зачем стеснять их своим присутствием? Молодежь проводит время по-своему: шумно и очень свободно. А какая студентка допустит вольность в присутствии знакомого преподавателя? Да и что общего между ними?

Пытался Дмитрий Петрович завести знакомства среди других отдыхающих — ничего не вышло. Одни, узнав, что он доцент, становились с ним излишне, до надоедливости, почтительными, другие избегали знакомства и только издали кланялись ему. Нашелся один, который не прочь был сблизиться, но он безудержно хвастал перенесенными болезнями и, считая себя знатоком медицины, без конца молол всякую чепуху.

Свое одиночество среди множества людей Колесниченко объяснял неумением поддерживать знакомства. А ведь есть люди, которые просто и легко сближаются с другими. Тот же Николай Снопов. Казалось бы, ни к кому он не напрашивается на дружбу, а через день-другой после приезда все уже знали его и он был знаком со всеми.

Друг Снопова Федор Токмарев иного склада. Этот сначала подумает, не уронит ли свое достоинство, заговорив с неравным себе по положению. Дмитрию Петровичу казалось, что Токмарев из тех, кто не любит утруждать себя лишним беспокойством, кто ищет тихой и спокойной жизни, а потом в сорок пять лет начнет полнеть, а в пятьдесят — страдать одышкой.

Дома Колесниченко вставал рано, и здесь не мог избавиться от этой привычки. Вот и сегодня он в шесть часов вышел уже на крыльцо покурить. На нижней ступеньке сидели три дожитых человека и разговаривали о новых порядках на каком-то заводе. Чтобы не мешать им, Колесниченко ушел на веранду и, усевшись в кресле, закурил.

Солнце только что появилось из-за леса. Трава заблестела тусклой росой. За барьером веранды виднелась часть леса и дымящаяся легкой испариной Кама. Как хорошо было бы, подумал Дмитрий Петрович, если бы клиника была расположена на таком месте. Это была бы прекрасная обстановка для выздоравливающих, не то, что в городе, где от пыли листья деревьев становятся серыми.

Со стороны Камы из-за старой липы показался с полотенцем через плечо Николай Снопов. Стройный, загорелый, с тугими мускулами, отчетливо проступающими под голубой майкой, он шел легкой походкой физкультурника.

— Выкупался? — спросил его один из сидевших на крыльце.

— Ага!

— Вода, знать, холодная?

— В самый раз! Когда лезешь, кажется холодная, а потом хоть бы что!

— Рано встаешь. В твои годы спать бы да спать.

— Проспишь, а потом и вспоминать нечего будет. Вон какое сегодня утро чудесное.

— Да, денек будет благодатный.

— Дмитрий Петрович! — крикнул Николай, увидев Колесниченко. — После завтрака поедемте с нами за Каму?

— За Каму? С удовольствием! — сказал Колесниченко и тут же пожалел: зачем было навязываться студентам.

— Так мы вас будем ждать в восемь тридцать в столовой.

— Хорошо, — уже без воодушевления ответил Колесниченко.

Часов в десять переплыли через Каму и, разыскав на опушке едва заметную тропинку, углубились в лес. В лесу остро пахло прелым деревом и болотной гнилью. В воздухе вились тучи комаров. Отчаянно отбиваясь от них ветками липы, пытались пройти дальше — к заброшенным торфоразработкам, где, по рассказам бывалых людей, очень красивые места.

— Съедят заживо! — не выдержал Федор. — Идем обратно! — предложила Клава.

— Бежим!

Не дожидаясь общего согласия, Зина и Клава побежали назад. За ними как ветром сдунуло Федора, Нину и Николая.

Оставшись один, Колесниченко огляделся по сторонам. Бежать за ними или догонять шагом? Он наломал новый веник из веток и пошел по просеке. Но, казалось, все комары, отстав от убежавших, накинулись на него и теперь решили добить окончательно. Они проникали за ворот, забирались под рубашку, запутывались в волосах, попадали в рот.

Дмитрий Петрович не выдержал и побежал. Молодежь ожидала его в лодке.

— Вот так погуляли! — весело крикнул он, сбегая с горки.

— Такое не всегда увидишь.

— А что, если бы каждый комар был величиной с воробья? — начал фантазировать Федор.

— Они бы сделали из тебя скелет, — съязвила Зина.

— Чтобы показывать студентам медицинского института, — отпарировал Федор, слегка поклонился и перепрыгнул через сиденье на нос лодки. — Как экспонат…

«Нашла коса на камень», — подумал Колесниченко. Ему почему-то сразу показалось, что Зина терпеть не может Федора.

— Дмитрий Петрович, закурите, — сказала Нина. — Комаров меньше будет.

— Это можно, — согласился он и, когда отъехали от берега, сказал: — А жаль, что сорвалась прогулка.

— Она еще продолжается. Оставим лодку и по берегу пойдем к озерам, — предложил Николай.

— Опять комаров кормить? — усмехнулся Колесниченко. — Нет уж… Покорно благодарю.

— А там их нет, Дмитрий Петрович. Мы уже бывали, — успокоила его Нина.

Выбравшись по крутому склону на гору, вошли в сосновый бор. Могучие старые сосны тянулись вверх. Сквозь их густые вершины едва пробивались лучи полуденного солнца. Под соснами было сухо и прохладно, пахло смолой и травами.

Вскоре начался мелкий и редкий березняк. Молодежь разбрелась по расчищенным для покоса полянкам.

Петляя между низкорослыми деревьями, Дмитрий Петрович медленно шел вперед, наслаждаясь бесконечно возникавшими перед ним все новыми и новыми картинами. В тени развесистой березки он присел отдохнуть. Где-то недалеко раздавались голоса Зины и Клавы.

Зашуршала трава, послышался хруст хвороста.

— Куда тебе столько цветов? — услышал Колесниченко голос Николая.

— Венок сплету, — ответила Нина.

— В таком случае, может быть, и мои пригодятся?

— Ой, какие незабудки! У тебя, Коля, есть вкус.

— Незабудки? Разве это незабудки? А я думал — анютины глазки… — лукаво сказал Николай.

— Ах ты, Коля, Колечка! Разве анютины глазки такие? — Нина засмеялась так задушевно и заразительно, что Дмитрий Петрович невольно улыбнулся.

Сквозь густые ветви мелькнула белая кофточка, и Нина вышла на полянку. Вслед за ней появился Николай. Они остановились в нескольких шагах от березки.

— Знаешь, когда я собирал, я не думал о названиях. Я просто хотел набрать под цвет твоих глаз… У тебя они действительно как незабудки. Кто хоть раз увидит их, тому едва ли суждено позабыть. Нет, не забыть, — закончил он немного грустно.

Нина смущенно опустила голову. Потом она быстро пошла вперед. Николай, радостный и немного растерянный, остался на месте. Он повертел перед собой незабудку, понюхал ее, засмеялся и, зажав в руке, побежал за Ниной.

Колесниченко закурил и опустился на траву. Он долго лежал, улыбаясь голубому небу.

* * *

Ночью не было росы. Солнце взошло в оранжево-красном небе и медленно, словно растаяв, скрылось в молочном тумане бесформенных туч. Часов в десять подул сухой, обжигающий ветер. К обеду закружились, заплясали на дорогах длинными воронками вихри, сметая мелкий мусор, понеслись над полями… Облака рыжеватой пыли заклубились над выжженными зноем пашнями. Заволновался старый бор: зашумели ветвями ели, заскрипели перестойные сосны. Кама оделась пеленой скачущих волн.

Внезапно ветер утих. В одно мгновение расслабленно повисли, как бы в недоумении, листья деревьев. Только сосновый бор, словно не веря наступившей тишине, продолжал скрипеть и стонать. Сверкнула молния, прорезав темные тучи, и стрелой ринулась вниз. Раскатисто прокатился гром и, как по команде, посыпались на пересохшую землю крупные капли дождя. Еще вспышка молнии — капли заторопились, зачастили, поднимая мелкие брызги, и хлынул, как из ведра, проливной весенний дождь — молодой, шумный, веселый.

Гроза загнала отдыхающих домой. Обычно пустовавшие красный уголок, библиотека и биллиардная заполнились шумной публикой.

Нина искала Николая по всему дому отдыха. Перед грозой они всей компанией были в том самом березняке, который так понравился Колесниченко, не заметили, как подкралась гроза, а когда хватились, было поздно. Пока добежали до общежития, промокли до нитки.

Николай был в бильярдной. Нина едва узнала его. В белой вышитой рубашке, в галифе и сапогах, он казался выше, подобраннее и строже, чем обычно. Таким она видела его впервые.

— Коля, мы ждем тебя, — сказала она.

— Сейчас, Нина. Последний удар. Или выиграю или…

Не договорив, он приготовился к удару. Целился долго. Губы его вытянулись: он почти беззвучно насвистывал какую-то мелодию. Левый глаз был прищурен. Нина не увидела движения его руки, но удар получился короткий, звонкий. Два шара стремительно покатились по ровной суконной площадке и упали в разные лузы.

— Здорово!

— Девять!

— Классический удар!

Николай положил кий и глубоко вздохнул, как человек, совершивший трудное дело, и тут же, встретившись взглядом с Ниной, улыбнулся. В коридоре она спросила:

— Скажи, о чем ты думал, когда забивал последние шары?

— Если бы ты знала, — засмеялся он, глядя на нее, — то высмеяла бы меня и сказала: «Рехнулся человек». Просто загадал, можно ли добиться того, чего очень хочется если приложить все силы?

— Ну и что же? Можно? Николай промолчал.

На веранде за шахматным столиком их ожидали Дмитрий Петрович и Федор. В креслах у окна рукодельничали Зина и Клава.

Гроза прошла. Теперь уже вдалеке громоздились друг на друга темные тучи. Изредка по ним пробегали светлые струйки молний, потом раздавались приглушенные раскаты грома. Капало с крыш и с листьев деревьев. Обильно политая земля отдыхала и нежилась после продолжительной засухи.

— Красота-а! — заметил Колесниченко, глядя на виднеющиеся вдали колхозные поля. — Тысячи пудов хлеба упали с неба. Еще два-три раза промочит так — и никакая засуха не страшна.

— В вас, Дмитрий Петрович, оказывается, крестьянин сидит, — пошутил Федор.

— А чего ж тут удивительного? Разве я человек без роду и племени? Да я и сам когда-то пахал, участвовал в организации колхоза, а мой отец был в числе первых вступивших.

— Смотрите, какая прелесть! — прервал их разговор возглас Зины.

Над мелким березняком повисли три радуги. Одна из них, нижняя, была особенно яркая.

— Совсем близко, — заметил Николай.

— Близко, да не подступишься, — отозвался Колесниченко, перемешивая длинными волосатыми пальцами костяшки домино. — Представьте, с этим явлением у наших предков было связано понятие о счастье. Считали, что тот, кто пройдет под радугой, получит вечное счастье.

— Э-э! Выходит, значит, никому на земле не увидеть его, — засмеялся Николай. — Попробуй пройди под ней — радуга или исчезнет или отдалится. Смысл, стало быть, в том, что никому не видать счастья? Бедные люди! Стоит ли им жить на свете, если счастья нет!

— Доля правды в этой народной мудрости есть, — вставил Федор, подходя к барьеру веранды.

— Разве в мире нет счастливых? Одни несчастные существа обитают? Ты, Федя, того… загнул немного, — сейчас же возразил Николай.

— Не спорьте напрасно, — примирительно сказал Колесниченко. — Счастье каждый понимает по-своему.

Начинавшийся было спор тут же, однако, заглох. На веранде появилась сотрудница дома отдыха и спросила: — Вы не знаете доцента Колесниченко?

— А что такое? Я — Колесниченко.

— Вот. Телеграмма вам…

Колесниченко прочитал телеграмму и нахмурился;

— Опять выполнил досрочно план отдыха!

— Что такое?

— Отзывают. У меня почему-то всегда так, — недовольно ответил Дмитрий Петрович. — В прошлом году декана пришлось замещать, потом председателя месткома. А что теперь случилось, не знаю. Ну, ладно! — с досадой махнул он рукой. — До парохода никто нам не помешает отдохнуть. В нашем распоряжении еще пять часов. Организуем прощальный обед на вольном воздухе… Девушки, я вас прошу — сходите в столовую, договоритесь насчет посуды. Что там надо, я не знаю. Это по вашей части. Тебе, Федя, придется отправиться в магазин. А мы с тобой, Коля, попытаемся попасть в буфет проходящего парохода…

Колесниченко уехал вечером. Пароход медленно отвалил от пристани и, сверкая множеством огней, вышел на простор реки и скоро скрылся за поворотом. Поплескавшись с шумом около дебаркадера, волны ушли по берегу вслед за пароходом. На тусклой поверхности воды закачались длинные огни бакенов. За Камой против пристани кто-то разжег костер. Невдалеке крякали дикие утки. Из-за леса за рекой в оранжевом зареве поднималась луна.

— Пойдем, потанцуем, — предложил Николай Нине.

— Пойдем.

По дороге Николай молчал.

— О чем ты задумался?

— Так… О Дмитрии Петровиче… Хирург он… А там, видимо, много хирургов потребуется.

— Ты о Монголии? Неужели там так серьезно? А Дмитрий Петрович догадывался об этом?

— Думаю, что нет.

Нина не придала значения этому разговору: мало ли какие догадки можно строить.

Узкая тропинка, извиваясь в кустарниках, вывела их на танцевальную площадку. При свете электрических лампочек под липами кружились пары.

Николай уверенно повел Нину по кругу. Он шел свободно, чутко оберегая ее от толчков танцующих. Нина едва успевала угадывать его неожиданные сложные движения. Казалось, что танцует сама душа.

— Хорошо как, Нина, — восторженно шепнул он, выведя ее на середину площадки. — Хотелось бы всегда так с тобой».

— Не придется, — ответила Нина, не смея поднять глаза.

— Почему?

— Скоро кончится отдых, и мы разойдемся в разные стороны, — ответила она и, чтобы подавить нахлынувшую грусть, пошутила: — Ты уедешь в Москву, в аспирантуру. А мне еще долго зубрить свою медицину. Ты будешь ученым, а я — врачом. Дороги, видишь, разные.

— Ты, конечно, будешь сельским врачом? Заведешь себе корову, огород, — сказал он в тон ей.

— Заведу, наверное. — Она посмотрела ему в глаза — ночью они показались темноватыми. Увидев в них веселые искорки, задорно добавила — Как же иначе? Обязательно заведу!

Танец окончился.

— Трудно сказать, Нина, кем нам придется быть, — сказал Николай, когда они выбрались из толпы. — Жизнь прожить, говорят, не поле перейти. Иная аспирантура, кажется, ждет меня.

— Не понимаю… Скажи, если не секрет.

— Секрета, конечно, никакого нет. Просто положение неопределенное. — Он все-таки уклонился от прямого ответа.

Налетел слабый ветерок и, прошуршав в листве берез, с шумом унесся в лес.

* * *

Яркие лучи солнца, скользя по стене, добрались до койки и разбудили Нину. Она пыталась заслониться от них подушкой, платьем, накинутым на спинку стула, но ничего не помогло. Убедившись, что ей не уснуть, она откинула одеяло.

За окном самозабвенно пел соловей. Что значат для маленькой, почти незаметной птички все ее трели, свисты и перещелкивания? Какие мечты и надежды вложены в ее нежные мелодии?

Соловей внезапно замолк. Нина долго ждала продолжения, но за окном слышался только щебет воробьев да синиц. Улетел за пищей для своей маленькой семьи? Или еще что-то случилось?

— Зина! — окликнула она подругу. — Ты спишь? Слышала, как соловей пел?

Зина не ответила.

— Ох и любишь же ты поспать, Зинка! Хоть земля тресни пополам, а ты будешь спать!

Снова не получив ответа, Нина встала и, подбежав К кровати подруги, пощекотала ей ухо обрывком газеты. Зина не проснулась, а только повернулась на другой бок.

— Да проснись же ты! Посмотри, какое чудесное утро! — сказала Нина и с завистью подумала: «Вот это сон!»

Потом, бесцеремонно отодвинув подругу, легла рядом с ней.

Зина вдруг захохотала и порывисто обняла подругу.

— Тебе не спится? — спросила она, и сама ответила: — Оно и понятно.

— Почему? — спросила Нина, рассеянно улыбнувшись.

— Коля — хороший человек.

— Как ты узнала?

— Шила в мешке не утаишь. Недаром же сама с собой начинаешь разговаривать… Любит он тебя.

— Не знаю.

— Он тебе, будто, не говорил? — недоверчиво спросила Зина.

— Нет, — с горечью ответила Нина.

— А зачем тебе обязательно слова? Без слов ясно.

— Как же без слов?

— Дура! — возмутилась Зина. — А те пентюхи! Двое влюблены в одну и объясниться не могут. Умора! Федька-то… Каша во рту застывает, а тоже туда же!

— Никогда ты не можешь обойтись без злых шуток! — рассердилась» Нина.

— Ей-богу, как мальчишки в четвертом классе, — смеялась Зина.

— Да ну тебя! С тобой никогда нельзя разговаривать серьезно!

Нина встала, оделась и села к окну. Тикали в коридоре стенные часы. Кто-то прошел мимо двери, шаркая кожаными подошвами.

Утро было ясное, воздух прохладный. Глядя на спокойную гладь Камы, Нина ощущала какую-то смутную, непонятную тревогу. Почему так?

Коль полюбишь, пострадаешь — Эту песню запоешь… — запела она и посмотрела на Зину. Та уже снова спала, положив руки под щеку.

— Да, коль полюбишь…

Любовь, любовь! Никто не знает, когда зародится это большое чувство: то ли в смутных желаниях на заре зрелости, то ли еще раньше? Но настанет день, когда будет нужен он — нежный, красивый, благородный, для которого не жаль ничего, ради которого можно идти на все. И бывает, как наяву ощущаешь его во сне и в грезах видишь себя в его сильных руках.

Вначале это еще смутный, расплывчатый образ. Воображение наделило его самыми дорогими для тебя качествами. Ни мать, ни самая задушевная подруга не знают и не могут узнать эту сердечную тайну, да и сама ты едва ли в состоянии осознать все, что чувствуешь…

И вдруг нежданно-негаданно появится он, уже не смутный, не созданный мечтой, а реальный, настоящий, живой. Трудно сказать, где найдешь свою судьбу. Не объяснишь ведь, почему сердце выделит из сотен таких же молодых именно его. Может быть, он будет тем, кого встретишь случайно на сложных переплетениях жизненных путей, или тем, кто годами жил рядом, не замеченный раньше, или, того хуже, — изводимый твоими девичьими колкостями. Какой случай и в какой добрый или недобрый, час зажжет костер в груди — не предвидеть, не предсказать…

А потом… Потеряешь душевный покой. Потеряется и исчезнет простота в обращении с людьми. Впервые почувствуешь, что не можешь просто сказать человеку то, о чем легко говорила вчера,

И вот когда скажется прошлое! Все ведь зависит ох того, как сумела подготовиться к жизни. То ли приобрела такие качества, что старый человек тебя поставит я пример другим, при встрече будет рад перекинуться словом, а сыну укажет на тебя, как на желанную невесту; молодой парень, не поведет себя при тебе вольно, а пройдет мимо, оглянется и вздохнет украдкой. То ли успела к тебе прилипнуть нелестная слава, и тогда…

Все зависит от тебя…

В это утро к завтраку Федор вышел один.

— Где Коля? — спросила Нина, наклоняясь к тарелке. Она боялась, что лицо предательски вспыхнет краской смущения.

— А! — недовольно бросил Федор. — Носят его черти! Дурная башка, правду говорят, ногам не дает покоя. — И, не скрывая злости, добавил: — Уехал в соседний городишко. Оставил записку, что приедет к обеду. Поговорить с институтом по телефону ему приспичило.

— О чем? — заинтересовалась Зина.

— Знаешь, взбредет иногда некоторым умникам в голову такое, что отговорить отцу с матерью не удастся.

— Что ты нам загадки загадываешь? Говори толком, — оборвала его Зина.

— Спроси сама, если надо. Что я могу сказать о его планах на будущее?

В это утро все пошло вразлад. Пригласил Федор девушек покататься на лодке. Зина не захотела. Потом ей взбрело в голову идти к озерам, но тут же она закапризничала. Сама не пошла и другим испортила настроение. Наконец Нина поссорилась с ней и ушла к одинокой березе на берегу. Отсюда она хорошо видела, что Федор и Клава ищут ее, но не захотела покинуть свое убежище.

Из-за мыса показался белый пассажирский пароход. Первой мыслью Нины было сейчас же идти на пристань встречать Колю. Но удобно ли? И так Зина говорит, что все замечают их отношения…

Пароход загудел и начал разворачиваться. Нина поправила волосы и медленно пошла по тропинке к берегу. Несколько человек обогнали ее. У подножья горы догнали Зина и Клава. Зина подбежала к ней и громко, чтобы слышал Федор, шедший позади, шепнула:

— Не горюй, приехал твой суженый.

— Зина!

Но Зина уже была далеко. Подхватив Клаву под руку, она с громким хохотом бежала по хрустящему гравию.

Открыли решетчатые ворота на дебаркадере, и отдыхающие хлынули на него. Когда Нина подошла к барьеру, матросы только что начали укладывать трап. Колю она увидела не сразу, но Зина, неизвестно когда очутившаяся рядом, бросила:

— Вон он, твой беглец!

Нина вспыхнула. Какая бесшабашная эта Зина! Ляпнет иногда такое, что со стыда можно сгореть. Если бы не знала подругу, можно было бы подумать, что она злая и мстительная, а ведь Зинка просто озорная. И нос у нее озорной — чуть вздернут вверх.

Николай, увидев Нину, перепрыгнул за спиной матроса с парохода на дебаркадер.

— Что случилось? — спросил он, глядя на смущенное лицо Нины.

— Зина…

— Опять что-то начудила! Девушка с уксусом.

— Ты далеко ездил?

— В город. Разве Федя не сказал?

— Ты бы мог и сам сказать, — ответила Нина, не скрывая обиды.

— Знаешь, пароход пришел очень рано! Поедем завтра туда? Там есть на что посмотреть, — вдруг предложил он.

* * *

В город поехали впятером. Побывали в музее, побродили по тенистым улицам, а к вечеру поднялись на гору, где, по преданию, во время похода на Казань две недели стоял лагерем Пугачев. Потом перед возвращением в дом отдыха зашли в кино.

Сидя рядом с Николаем, Нина чувствовала его плечо и знала, что стоит ей посмотреть на него, как дрогнут уголки сильных губ и по лицу разольется сдержанная улыбка. Оттого, что он рядом, у нее самой слегка кружилась голова и было томительно радостно. Никогда раньше не испытывала она такое чувство.

На катер опоздали. Решили переехать на лодке на другой берег и пойти пешком до дома отдыха.

Перевозчика тоже не оказалось. Николай побежал к старику бакенщику, чтобы договориться с ним о лодке.

Погода портилась. С юго-востока надвигалась мрачная разорванная туча с белыми барашками по краям.

— Переехать-то можно, — сказал старик, когда остальные подошли к избушке. — Да переждать бы надо малость. Ветер сильный будет.

— Может, успеем до дождя? — нерешительно спросил Николай, поглядывая на тучу.

— Тучка-то грозовая, — ответил старик. — Как бы не с градом.

— Ну, ерунда, — успокоил Федор. — Едем! Ничего не случится.

— Едем, Коля, — поддержала его Нина.

— Если сильный ветер, на Каме опасно, Нина, — предупредил Николай.

— Скажи лучше, что ты трусишь, — сказала Нина. Ей захотелось подразнить Николая. — Если боишься, оставайся. Мы одни переедем. Дедушка, перевезешь нас?

— Молодой человек разумное говорит, — ответил старик и, повернувшись, пошел к домику.

— Одну минуточку, — крикнул Федор старику и побежал догонять его. Несколько минут они спорили, а потом Федор вернулся с торжествующим видом.

— А я не думала, что ты такой… боязливый, — бросила Нина Николаю.

— Говори прямо: «Трус», — отрезал Николай и пошел к берегу.

— Какая ты невыдержанная, — упрекнула Нину Клава.

— Милые детки, не надо ругаться, — назидательно вставила Зина, провожая Николая взглядом. — Нет худа без добра, а вот есть ли добро без худа?

— Будет буря, мы поспорим, — запел Федор и, взяв из рук старика весла, пошел к лодке. Николай уже был там и вычерпывал воду маленьким ведерком.

Вначале ветер был встречный, но гребцы — в первой паре Николай с Федором и во второй Нина с Клавой— с силой налегли на весла, и лодка пошла быстро.

Бакенщик правил, а Зина, сидя на носу, поджав под себя ноги и размахивая руками, командовала:

— Раз! Два! Раз! Два!

— Споем! — крикнул Федор и, не дожидаясь никого, начал:

Вниз по ма-а-атушке-е-е по Волге,

Девушки подхватили:

По широ-о-о-кому раздолью…

На середине реки ветер внезапно стих. Никто не обратил на это внимания, кроме Николая и старика, опасливо поглядывавших по сторонам.

— Нажимай сильнее, — шепнул Николай Федору, показывая глазами на приближающуюся тучу.

Федор внезапно прекратил пение.

Там, где только что виднелась вершина высокого холма, неслись облака рыжей пыли, а стремительный ветер, опередив их, врезался в заливной луг, взъерошив зеленую равнину, как будто пытался вырвать, искалечить и растоптать каждый стебель. Кама пока еще спокойно несла свои воды, но внизу по ее поверхности побежали рябоватые струйки, а за ними, подгоняемые страшной силой, неслись белые гребни грязно-бурых волн. Они росли на глазах. Еще мгновение — и ничего не стало видно кругом. Старик пытался повернуть лодку навстречу большому валу, но не сумел.

Волна, неожиданно выросшая почти под самой лодкой, вырвала из его рук весло, и сам он едва не вылетел в бушующую воду.

— Держи! — крикнул Николай Федору и, бросив ему весло, перепрыгнул на корму.

Оттолкнув старика, он выхватил из воды кормовое весло. В это время большой вал перепрыгнул через борт и обрушился на сидящих в лодке. Тут уже и Федору стало ясно, что еще одна такая порция — и все пойдут ко дну. Николай успел развернуть лодку. Следующая волна с шумом надвинулась на суденышко, но, не сумев захлестнуть его, со злобным шипением пронеслась на уровне бортов.

— Спокойнее! Нажимай! — крикнул Николай гребцам.

Несколько раз гребни волн заплескивали лодку, но реку переехали благополучно.

— Вот вам и «Вниз по матушке», — сказал Николай, когда лодка мягко врезалась в прибрежный песок. — Еще немного— и… в Астрахани встретились бы.

— В жизнь больше не поеду на лодке! — заявила Клава, ступив на землю. — Какой ужас! Какой ужас!

Она была бледна как мел. Зина, стараясь скрыть испуг, делала вид, что разглядывает свои промоченные покупки.

Федор молча помог девушкам сойти на берег. Нина растерянно смотрела на товарищей. Она поняла опасность только в то мгновение, когда лодка, потеряв управление, закрутилась на месте, как щепка, и ничего не стало видно, кроме бурлящей воды.

— Ишь какое дело… С гражданской войны на Каме, а вот в такой переплет попадаю второй раз. Сила-то, сила какая! Кормовик не удержал, — бормотал старик, извиняясь за свою оплошность. — Натерпелись страху…

— Тут хоть у кого вырвет, — успокаивал его Николай.

Пошумев над Камой, буря удалилась. Легонько побрызгивал дождик.

Николай не торопился; Федор, Зина и Клава убежали, спасаясь от дождя, а Нина стояла около него и держала в руках его портфель и пиджак. Он помог старику вытащить лодку на берег и отлить воду.

— Вот оно как получается, — рассуждал старик. — Весло выбило из рук! Вовремя подоспел… Дай тебе бог доброго здоровья и хорошую невесту.

— За добрую невесту я, дедушка, готов на такой лодке море-океан переплыть, — пошутил Николай.

Когда Николай и Нина поднялись на гору, их товарищи были уже далеко.

Скоро ветер совсем утих. Тучи рассеялись, и выглянуло солнце. Мир оживал после пережитой бури. В траве перекликались перепела, коростель зарядил свою скрипучую, однообразную песню, а вдали у холмов канюк, надрываясь, просил:

— Пи-ить! Пи-ить! И эхо повторяло:

— И-ить! И-ить!

На повороте тропинки Нина вдруг испуганно схватила Николая за рукав. Что-то живое отчаянно билось перед ними в траве. Николай раздвинул стебли, и с земли взлетел жаворонок.

— Дурочка! — крикнула Нина птице. — Испугалась как. И меня напугала!

Жаворонок, вырвавшись на простор, сделал несколько кругов и запел, то поднимаясь ввысь; то опускаясь пониже. Временами казалось, что он почти висит на месте.

— Хорошо тебе петь наверху, — сказала Нина, следя глазами за полетом.

— Не всегда и птицам бывает хорошо. Вот наступит такая девушка на головку своими маленькими туфельками — не так запоешь, — пошутил Николай.

— Я же не наступила.

Нина прошла несколько шагов вперед и вдруг запела:

Между небом и землей Песня раздается…

Она пела вполголоса. Николаю казалось, что она вкладывает в эти слова какие-то свои мысли.

Неисходною струей… — подхватил Николай. Нина как будто ожидала этого и, взглянув мельком на него, продолжала:

Кто-то вспомнит про меня И вздохнет украдкой…

— Люблю я этот романс, — призналась она, когда пропели последний куплет. — А ты хорошо поешь, Коля. Голос у тебя добрый,

— Сядем, Нина, отдохнем.

— Устал?

— Куда нам торопиться?

— К отбою не опоздаем? Ну, ладно, посидим. Николай постелил ей свой пиджак, а сам сел на траву. Нина была несколько смущена и пыталась скрыть это за потоком слов.

— Интересная сегодня погода: жара, буря, а теперь вот опять тихо. Каждая травинка отдыхает. Хорошо бы сейчас идти, идти, идти, встретить на высокой горе восход солнца, а вместе с солнцем — большую радость. Ну, чтобы все в этот день радовались. Ты веришь, Коля, в такое большое счастье?

— Почему бы нет?

— А потом, — продолжала она, откусывая стебелек травы, — под вечер, немного утомленной, уйти от людей в лес и слушать соловья…

— И я с тобой…

— Ну, это тебя не касается! Ты ведь у нас мудрый ученый, ты станешь равнодушно созерцать мир с высоты философской мысли. Постой, как это у Пушкина? А, вспомнила:

Добру и злу внимая равнодушно…

— Скажи, Нина, почему ты поступила в медицинский?

— Не люблю я, Коля, когда смеются над моей специальностью, — сказала Нина серьезно.

— Ты меня не поняла. Профессия врача — очень трудная и ответственная.

— А мне ничего не давалось легко. Я знала это. Когда училась в первом классе, у меня почти одновременно умерли отец и мать. Учительница говорила, что если бы были врачи, их удалось бы спасти. Тогда я и решила…

— Нравится специальность?

— Знаешь, сколько слез было вначале, — со вздохом ответила Нина. — Я уж хотела уйти… Но как подумаешь о людях… Теперь меня другое волнует… Можно во многих случаях обойтись без хирургического вмешательства? Можно. Так надо найти способ!

Разговаривая, она машинально откусывала стебель травы и неожиданно увидела лицо Николая близко от себя.

Вдруг он порывисто обнял ее и поцеловал в губы. Вырываясь, она удар. ила его по щеке и гневно сказала:

— И ты… Такой же! — На глазах у нее появились слезы.

— Нина! Что ты! Зачем? — крикнул он. — Я же люблю тебя! Слышишь? Нина! Что же мне делать, если я люблю тебя?

* * *

Утро застало их на высокой горе.

Верхние края узкой тучки, застывшей над горизонтом, вспыхнули от ярких огненных лучей. С каждой минутой цвет их менялся. То они были темные, почти черные, то становились оранжевыми или отливали манящей голубизной. На долю секунды мелькнул зеленый свет, и вслед за этим над тучей появился край солнечного диска, и первые лучи, обнажив тонущие в утреннем сумраке дальние холмы, узкой полосой упали на свинцовую поверхность Камы.

— Смотри, Коля, смотри! Это же наше с тобой солнце, — сказала Нина. — Солнце нашего счастья. Слышишь, Коля? Запомним это на всю жизнь.

— Я все запомню. Глупо в наше время давать клятвы, но я скажу: пока солнце светит для меня, я не забуду, что у меня есть Нина. И что я люблю ее.

— Повтори, Коля. Еще раз повтори.

— Как хорошо, что мы встретились здесь.

— Если очень любишь, все равно встретились бы.

— Потеряли бы друг друга навсегда…

— Разыскал бы, если любишь по-настоящему… Но ты говоришь так, будто предстоит невесть какая разлука…

— Понимаешь, Нина, за тебя… За таких… Нельзя мне оставаться.

Нина не обратила внимания на его слова. Она смотрела на горизонт и думала об этом дне. Ведь еще вчера, уезжая на прогулку, она чувствовала, что сегодня он скажет ей то, чего она так ждала, и что сегодня начнется другая жизнь.

Да, она знала это, могла бы изменить ход событий, но… Тогда бы было больно тому, кто сейчас стоит рядом. Разве можно ему нанести такую рану, если вся его вина состоит в том, что он любит? А сама? Ведь и сама она этого ждала и шла навстречу.

В дом отдыха вернулись часа за три до подъема. Николай уговаривал подождать под старой липой, но Нина не согласилась.

— Поспим немного, а там целый день впереди, — сказала она.

Расстались в коридоре. Николай проводил Нину взглядом. Вот она, тихо постукивая высокими каблуками по деревянному полу, дошла до своей комнаты, остановилась и, встретившись с его восторженным взглядом, погрозила пальцем и тут же шаловливо поцеловала его. Николай кинулся к ней, но она торопливо юркнула в комнату.

Глава вторая

С утра над городом нависли тяжелые тучи. Поднялся прохладный влажный ветер, а под вечер хлынул дождь. Потом выглянуло солнце, улицы стали неузнаваемы: листья деревьев, обмытые ливнем, блестели, как обновленные; дома будто помолодели; воздух стал чище, прозрачнее.

Еще во время дождя у витрины местной газеты начали толпиться люди. Витрина висела низко, и читать сообщение могли одновременно лишь те, кто стоял совсем близко от нее. Но и те, что уже прочитали, не спешили уходить: вновь и вновь перечитывали они сообщение. Толпа росла. Одни старались пробиться к витрине, другие заглядывали через головы, но им ничего не удавалось прочитать, кроме заголовка: «Провокации японской военщины»…

Группа студентов-выпускников вышла из института.

— Что это? Что там такое? — спросил Сергей Заякин у человека, который боком выбирался из толпы.

— Японцы провокации устраивают в Монгольской Народной Республике, — мрачно ответил незнакомец. — Бои сильные идут. И наши тоже там…

— Наши войска?

— Ну да. Так и сказано: советские и монгольские войска.

— Не может быть!

— Прочитайте сами.

К студентам подошел декан факультета.

— Что это, Владимир Александрович? Война? — спросил Сергей. — Так, пожалуй, и госэкзамены не успеем сдать.

— А кому ты там нужен? — насмешливо и зло спросила Аня. — Чтобы под ногами у добрых людей путаться?

Сергей обиделся и торопливой скороговоркой выпалил:

— Воевать так воевать! Пиши в обоз на самую последнюю повозку! Там наверняка пригожусь!

— Вместо пугала? Смотри ты, как расхрабрился!

— Не знаю, что и сказать. Очередной шантаж, как на Хасане, или что-то посерьезнее? — Профессору хотелось прекратить неприятную перебранку. — Думаю, что начать войну они не посмеют. Теперь не девятьсот четвертый год. Японцы уже имели возможность в этом убедиться.

— Реакционная военщина никогда умом не отличалась, — заметил Геннадий Иванович.

— Так-то оно так, — неопределенно пробормотал кто-то и замолчал.

— Пошли в общежитие, — предложил Дедушкин. — В семь часов по радио будут последние известия.

По дороге Аня и Сергей отстали. После долгого молчания Сергей заговорил, будто размышляя сам с собой:

— Из-за этой проклятой близорукости я скоро окажусь никому не нужным человеком!

— Перестань! — оборвала Аня. — Городишь всякую чепуху, а потом разыгрываешь трагедии! Какой ты неуравновешенный, право. Раскричался, как петух на навозной куче!

— Аня!

— Как тебе не стыдно? — продолжала она наседать на Сергея. — Начал хвастаться перед Владимиром Александровичем.

— Я сказал то, что думал. В случае войны я не останусь в стороне.

— Ходишь мешок-мешком, а мечтаешь о военной службе!

— Так я же ничего такого не сказал…

— Глупо получилось! Очень глупо…

Но это уже было началом примирения. Вскоре они сидели на скамейке около общежития, укрывшись одним пиджаком.

* * *

Всего четверо суток оставалось Нине отдыхать. Она уже с грустью думала о том, что придется вернуться в опустевшее на лето общежитие. Другие уезжают домой, а ей некуда. Хоть бы найти на лето какую-нибудь работу…

На выходной день в дом отдыха из города приехали гости, а из соседних колхозов и с пристани пришла молодежь. Под вечер начались танцы.

Нина смотрела на танцующих. К ней уже подходили несколько парней и приглашали, но она отказалась — ждала Колю. Сегодня они вдвоем ходили в лес и только недавно вернулись. Он пошел переодеться, но как долго его нет! «Заснул, наверное, хороший мой», — подумала Нина и чуть не засмеялась. Мой! Странно. Она уже называет его своим…

Потом она начала сердиться. Его ждешь, потому что без него — все не так, а он опаздывает!

Подошел Федор. Он только что выкупался. Его волосы, черные как смоль, остриженные под бобрик, были мокрыми; не успела просохнуть и рубашка с короткими рукавами.

Еще издали он крикнул:

— Приглашаю на три вальса, Ниночка!

— Хорошо, — согласилась она, продолжая сердиться на Колю. Опаздывает — пусть подождет.

— Только чур! На три вальса.

— Согласна на пять!

— Ох и потанцуем, Ниночка!

Нина не понимала, почему Зина «не переваривает» Федора. Он же остроумный и по-своему красивый. Учился хорошо. Оставлен при институте. Значит, заслуживает этого. Чем же Федор не угодил Зине? Может, у Зины так начинается любовь? С ненависти? Говорят, и так бывает. Вот было бы славно! Сразу две пары: два друга и две подруги.

Николая она увидела неожиданно. Он сидел рядом с баянистом и улыбался им. Федор тоже заметил его. В перерыве между вальсами он умышленно вывел Нину на другую сторону площадки. Она не стала противиться: пусть Коля позлится. В следующий раз не будет опаздывать.

Николай подошел к ним, когда баянист снова заиграл.

— Потанцуем, Нина? — спросил он.

Федор отстранил его локтем и громко, чтобы слышали окружающие, сказал:

— Обождешь еще, молодой человек. Тут пока занято.

Николай неловко потупился и отошел в сторону, делая вид, будто ничего не случилось, но так неумело, что Нине стало жаль его.

Подошла сотрудница дома отдыха и что-то сказала Николаю. Не дослушав ее, он резко повернулся и широко зашагал к зданию дирекции.

— Молодой человек решил поревновать наедине, — сказал Федор. — Ничего, пусть привыкает. В жизни пригодится.

«В самом деле, почему, почему Николай ведет себя так глупо? — рассердилась Нина. — Ревнует? Пожалуйста!»

Николай быстро вернулся. Он был озабочен,

— Нина, мне нужно поговорить с тобой. И ты, Федя, мне нужен, — сказал он взволнованным голосом.

— Какие там разговоры! — отрезал Федор. — Вальс «Дунайские волны»! Прошу!

— Подождите! — почти крикнул Николай. Он добавил еще что-то, но Нина не расслышала. Теперь она танцевала назло ему.

— Ух, ревнивый черт! — шепнул Федор и засмеялся. Это не понравилось Нине, но она ответила:

— Глупости мальчишеские! Я сама знаю, с кем мне танцевать!

Николая она увидела вновь, когда тот шел к главному корпусу.

Ссора была замечена. Нина чувствовала на себе изучающие и любопытные взгляды: ведь их дружба ни для кого не была секретом.

Вскоре подбежала Зина.

— Дура! — шепнула она, вырывая Нину за руку из круга танцующих. — Что ты делаешь? Он же уезжает.

Это уже слишком. Нина никогда не думала, что Николай может быть таким капризным. Это ли не глупость? Приревновать, и к кому? К Феде! И еще уехать!

Не веря, что Николай может решиться на такой шаг, она все же пошла в главный корпус. Постучалась в комнату Николая, заглянула в красный уголок и библиотеку. Нашла она его у кастелянши. Стоя на коленях, он укладывал вещи в чемодан.

— Коля!

— А, это ты! — Николай откинул назад волосы и пристально посмотрел на нее. — Разве танцы кончились?

— Не глупи, пожалуйста, — попросила она тихо. — Не будь смешным.

— Я? Нисколько. Мне надо уехать. Только поэтому я беспокоил вас. Извини, пожалуйста. Помешал.

— Коля!

— Пожалуй, это даже к лучшему. Дороги, видишь, разные.

— Глупый ты, вот что!

— Разве? Спасибо за откровенность. Буду знать.

Он встал, взял пальто, чемодан и глубоко вздохнул. По лицу его пробежали глубокие тени. Помолчав немного, он подошел к ней.

— Нина, я уезжаю, — начал он тише. — Прошу тебя…

— Скатертью дорога.

— Выслушай, пожалуйста…

— Я же сказала: скатертью дорога, — ответила она, как бы не замечая протянутой руки.

— Ну, прощай, если так.

Он постоял немного, потом, резко повернувшись, выбежал из корпуса.

Нина вышла вслед, Николай был уже далеко. Навстречу ему бежали двое сотрудников из дома отдыха и передали какие-то бумаги.

Из-за поворота дороги вывернула полуторка и остановилась. Николай забросил чемодан в кузов и, став ногой на колесо, перемахнул через борт. Машина тронулась. На мгновение Нина увидела его лицо, его печальный и грустный взгляд.

— Коля! Подожди! — вырвалось у нее. Машина, оставив сизый дымок, умчалась.

Вечером перед отбоем в комнату девушек постучал Федор. В руке его была бумажка.

— Удружил этот друг, черт бы его побрал! Полюбуйтесь! — И он бросил на стол бумажку.

Это была телеграмма на имя Николая. «Приезжайте институт девять утра вас вызывает директор», — прочитала Зина.

— На обороте прочитай, — сказал Федор, поглядывая на Нину. Она сидела на койке с опухшими глазами.

«Дружище, — читала Зина, — время пришло, и меня зовут. Желаю счастья.

Р. 3. Да объясни, почему до сих пор я молчал об этом. Не хотел, чтобы обо мне говорили: «Пустая бочка громче гремит». Напишу, если буду жив. Николай».

— Что это? О чем он? — не поняла Нина.

— Коля давно подал заявление в военкомат с просьбой отправить в действующую армию в Монголию. Ответа не было, а сегодня…

— О, господи! — вырвалось у Нины. — Он так просил его выслушать…

— Четыре года прожили вместе, — возмутился Федор, — а не захотел даже попрощаться по-человечески!

— Он же два раза подходил к вам, меня посылал, — резко заметила Зина, враждебно взглянув на Нину. — А вам не до него было. На нервах решили поиграть! Радовались, что он за вами по площадке бегает!

— Да брось ты разыгрывать трагедию! — перебил ее Федор. — Если бы умел ценить…

— На коленях должен был стоять перед вами? Мало вам того, что люди над ним смеялись?

— Ну и язык у тебя… — огрызнулся Федор и хлопнул дверью.

В комнате стало тихо. Зина взяла полотенце и вышла. Когда она вернулась из умывальной, Нина плакала навзрыд, уронив голову на подушку.

Часы в коридоре пробили двенадцать. Стрелки отсчитывали уже минуты и часы нового дня.

* * *

В дни подготовки к госэкзаменам выпускники занимались с утра до поздней ночи. Они сидели в круглой аудитории рядом с лаборантской, закрыв на замок дверь в коридор. Напрасно звонил звонок, призывая на перерывы: никто не обращал на него внимания.

В аудитории было жарко: в большие окна, обращенные на юг, потоком лились солнечные лучи.

Зная, что никто из посторонних в аудиторию не зайдет, сидели по-домашнему, сняв галстуки, расстегнув воротники. У многих были засучены рукава. Федя Токмарев, только вчера вернувшийся из дома отдыха, сидел в одной майке. Он с трудом переносил жару и часто менял место в поисках такого уголка, куда не попадали бы жгучие лучи солнца. Даже классной доской загораживался.

Во второй половине дня, когда жара стала особенно невыносимой, через лаборантскую бесшумно зашел декан.

Студенты встали.

— Не изжарились вы тут? — улыбнулся профессор, разглядывая студентов через пенсне. — Как дела? Успеете повторить все, что нужно?

— Постараемся, — весело ответил за всех Геннадий Иванович.

— Когда вы отдыхаете? Остается на это время?

— Сейчас не до этого. Потом уж — после экзаменов отдохнем.

— Я уже часа два в лаборантской. Ни звука. Думаю, дай взгляну. Может, ушли?

Студенты оживились. Только Катя Ванеева смущенно старалась спрятаться за спины Сергея и Ани. Федор Токмарев, заметив это, толкнул локтем Аню и показал глазами: заведем, что ли?

Едва скрылась седая голова декана, Федор начал:

— Черт знает что такое!

— Ты что? С чего это?

— Вы только подумайте, какие могут быть чудеса на свете! До чего дожили! — продолжал возмущаться Федор.

— Да о чем ты? — спросил Сергей, не понимая в чем дело.

— Вы ничего не замечаете? — удивился Федор и подмигнул Дедушкину, что означало: «Поддержи!»

— Дела, дела, — буркнул Геннадий Иванович, будто полностью согласен с Федором.

— Вы что, не видите, что ли, что творится с Катей? Она же влюблена в нашего декана! Может быть, даже неудачно объяснялась. Как увидела его, так и зарделась как маков цвет!

— Недалекий же ты человек, Федя! — подзадоривала Аня. — Главного-то ты не заметил.

— Чего это? — насторожился Федор.

— Ты разве не допускаешь такой мысли, что декан мог застать Катю, когда она целовалась? — задал наводящий вопрос Дедушкин.

— С ке-ем? — завопил Федор, швырнув книгу на стол. — Я его… С кем она целовалась?

— С Колей Сноповым, — сказал Дедушкин.

— И вовсе я не целовалась! — оправдывалась Катя. — У меня тогда разболелась голова, я наклонилась на стол вот на этом же месте и не помню как задремала. Рядом со мной был Коля. Он тоже уснул… А эти говорят, что он обнимал меня. Декан будто зашел, посмотрел и покачал головой… Разбудили бы хоть…

— Катя, ты меня предала! Предала! — укоризненно покачал головой Федор. — А Колька тоже хорош. Опять раньше меня поцеловал девушку, которую я люблю…

— И часто случается, что он опережает тебя с поцелуями? — ехидно спросил Геннадий Иванович.

Теперь Федор попал под обстрел товарищей.

После легкой перепалки часа два работали без перерыва. Лишь иногда шелест бумаги да стук пера по дну чернильницы нарушали тишину. Наконец Федор не выдержал.

— Хватит! Перерыв! — сказал он, захлопывая книгу. — А-а! Это тебе не в доме отдыха прохлаждаться, — насмешливо бросила ему Аня, хотя была рада передышке.

— Кто за мороженым? — звонко спросила Катя. — Конечно, ребята, — ответила Аня.

— А деньги у вас есть? — лениво спросил Федор.. — Деньги? — презрительно фыркнула Катя. — Разве воспитанный молодой человек будет с девушками говорить о деньгах? Его долг купить…

— Ну и дурак будет!

— Что? — с притворным ужасом спросила Аня. — Молодой человек, угощающий девушку, — дурак?

— Что же в нем умного? Равноправие? Равноправие. А как до денег дошло — долой равноправие? Нет уж, хватит! Привыкли жить за счет нашего брата. Теперь и девушкам надо раскошеливаться!

— Ха! Была нужда угощать такого лоботряса! Болтовня эта могла бы продолжаться без конца, но девушки сунули в руки Федору графин и вытолкнули за дверь, наказав: без морса не возвращаться. За мороженым отправился Сергей.

— Красноармейцы идут! — вдруг крикнула Аня, подбегая к окну.

Мимо института по направлению к вокзалу проходила воинская часть. Одежда на бойцах была новая, еще не успевшая обмяться.

— Не кадровые, — разочарованно заметила Катя. — Шаг не тот.

— Они же походным шагом идут, — пояснила Аня.

— Эх вы, девушки! — упрекнул их Геннадий Иванович. — Вам бы, четкий шаг, красивый стан да громкую песню. А вы подумали, сколько каждый из них несет? Вещмешок, противогаз, винтовка, лопата. Все это килограммов тридцать шесть будет. А вы — шаг…

— В такую жару, да с такой ношей… Тяжело, — согласилась Катя.

— Жалей, Катя, жалей, определенно нажалеешь себе жениха, — поддразнил Федор. Он стоял за девушками, держа в руках графин с морсом и стакан.

— Тебе бы, толстяку, самому так.

— Мое от меня не уйдет. В случае войны призовут и отправят. А куда вас девать, девушки? Замуж не за кого будет отдавать. Старыми девами оставить? Кошек много разведете. — Федор поставил стакан на стол и озабоченно почесал затылок. — Дела-а. На фронт таких, как Катя, не отправишь. Она там будет стрелять глазками, до по своим…

Рассуждения Федора прервал возглас Дедушкина:

— Катя! Иди сюда. Вон жених твой идет.

Катя сразу вступила в игру: так уж повелось, что ее всегда дразнили военными, в которых она будто бы постоянно влюблялась.

— Где? — закричала она, подбегая к окну. — Где мой жених?

Военный, о котором говорил Дедушкин, издали смотрел на окна третьего этажа. Поравнявшись с углом института, он взмахнул рукой.

— Воздушный поцелуй тебе, Катя, — пояснил Федор. — Слепцы дикошарые! — крикнула Катя. — Это же Коля! Снопов!

Она спрыгнула со стула и побежала. Остальные — за ней.

Когда выбежали на улицу, колонна красноармейцев почему-то остановилась. Николай стоял у самого тротуара.

— Здравствуй, товарищ красноармеец, — приветствовал его Дедушкин.

— Здорово, ребята!

— Ой, какой он стал! — не удержалась от. восхищения Катя.

— Какой, Катя? — спросил Николай, широко улыбаясь.

— Суровый какой-то. Серьезный.

— Ошибаешься, Катя. Такой же, — ответил он и повернулся к Федору. — Я думал, ты еще отдыхаешь. Почему так рано?

— Да так, — потупился Федор. — Приехал за тобой, но уже не застал…

Вдоль колонны прошел лейтенант и на ходу подал команду:

— Внимание! На ре-мень!

При первых словах команды улыбка исчезла с лица Николая. Теперь он смотрел вперед — вдоль колонны. Команду он выполнил четко.

— Шагом… арш!

Колонна двинулась. Студенты некоторое время шли рядом с Николаем, а потом, распрощавшись, отстали. Дальше всех провожал Федор.

— Напрасно ты, Коля, так уехал, — сказал он несмело, шагая по мостовой.

— Так нужно было, — ответил Николай, глядя мимо Федора на мостовую.

— Не хотел я вставать на твоем пути. Получилось без всякого умысла. Прошу тебя, не обижайся.

— К чему это ты говоришь?.

— Но я… Я люблю ее, Коля, — тихо сказал Федор. Убедившись, что никто его не слушает и не оглядывается, он продолжал: — Говорю тебе честно. От тебя я не могу скрывать. Тем более, когда ты…

— Я знал это, — также тихо ответил Николай, дружески взглянув на него. — Знал… Ты честный человек.

Несколько шагов прошли молча.

— Что ей передать? — спросил Федор.

— Передай, что… желаю ей настоящего счастья.

— Только и всего?

— Что же еще я могу передать?

Федор порылся в кармане, вытащил авторучку и предложил:

— Возьми на память хоть это… Желаю счастливо вернуться.

— До свидания. Увидимся когда-нибудь. За ручку спасибо.

Федор пожал ему локоть и отошел на тротуар. Колонна свернула к вокзалу.

Федор еще долго смотрел вслед. Вот и разъехались в разные стороны. Годами жили вместе, каждую буханку хлеба делили, а под конец стали чужими. Примирения не получилось. Но разве он, Федор, виноват в том, что тоже любит Нину?

Товарищей он догнал около института.

— Как тебе, Катя, понравился лейтенант? — спросил он, чтобы как-то отвлечься от невеселых мыслей.

— Не тебе чета, — отрезала Катя.

В аудитории молча приступили к занятиям. Федор долго не мог сосредоточиться.

— Вот один уже и ушел от нас, — сказал наконец Дедушкин.

— Учился без шума и без шума ушел, — добавил Сергей.

— А вернется, никого из нас здесь не будет, — сказала со вздохом Аня.

* * *

Стрелковый полк, с гражданской войны бессменно стоявший в городе, утром получил приказ: к вечеру погрузиться в вагоны.

Командир батареи семидесятишестимиллиметровых полковых орудий капитан Гусев за два часа до отправки на вокзал отпросился у заместителя командира полка майора Шилова и вышел из военного городка.

Часы показывали половину четвертого. Было жарко и душно. Расстегнув ворот гимнастерки, капитан широким, твердым шагом кадрового командира пошел по обочине дороги.

Он не замечал ни высоких прямых сосен, ни смолистого запаха, которым всегда восхищался, как уроженец степных районов, полюбивший лесной край.

Мысли его вертелись вокруг последних событий в полку. По тому, как выполнялся приказ, он понимал, что это не обычная поездка в лагеря. Правда, многое напоминало прежнюю: суетню, неизбежную спутницу смены квартир, но в то же время что-то было не так. Уже одно то, что командование, объявив тревогу, как будто позабыло об этом, возложив всю подготовку к отъезду на командиров подразделений, говорило о многом. Не было сегодня ни одного проверяющего, а ведь обычно они с блокнотами в руках следили чуть не за каждым шагом командиров рот, батальонов и батарей. Все это настораживало.

Капитан не боялся войны. Сам он считал себя готовым к ней. Беспокоило другое: сумеет ли он быть в бою осмотрительным, распорядительным, сумеет ли вовремя принимать правильные и точные решения? Бой ведь не тактическое учение.

Шагая сейчас по узкой тропинке, вьющейся по обочине дороги, Гусев думал о батарее, о подготовке ее к бою, о ведрах для лошадей, о башмаках для закрепления орудий на платформе…

Дома командного состава вплотную примыкали к городу. У крайнего домика на скамейке сидело несколько женщин. Еще издали капитан заметил среди них Наташу и Светлану. «Трудно им будет без меня», — подумал он и упрекнул себя за то, что за весь день, занятый делами, ни разу не вспомнил о семье.

— Света! — крикнул он. — Света!

Светлана бросила маленькую лопаточку, которой копалась в песке, и побежала к отцу, быстро перебирая ножками.

Наташа поднялась ему навстречу. По ее взгляду капитан понял, что она знает все. Ему хотелось привлечь ее к себе, посмотреть в глаза и сказать «Я вернусь», но он знал, что этого делать нельзя, потому что ей будет еще тяжелее.

— Я уже потеряла всякую надежду увидеть тебя, — сказала она. — Другие успели побывать по нескольку раз, а ты даже не позвонил…

— Работы много было, Наташа, — ответил он, пропуская ее в комнату.

— Скоро? — спросила она. — Пообедать успеешь?

— Успею.

— У меня все приготовлено. Я быстро соберу.

— Папа, ты надолго уезжаешь? — спросила Светлана, когда мать ушла на кухню.

Капитан вдруг увидел в глазах дочери недетскую тревогу.

— А что? — шепотом спросил он. — Может быть, ты огорчила маму?

— Мама плачет…

— Ай-я-яй, большая, а плачет. А папа… уедет и приедет. Разве папа первый раз уезжает?

— Я говорила ей.

— А ты слушайся и люби ее, — сказал Гусев и подумал: «Что это я? Завещание; что ли? Нет, не надо».

— О чем вы там шепчетесь? Что за тайны у вас появились? — раздался Наташин голос. Она стояла в дверях кухни с тарелками в руках. Глаза у нее были красные.

Уже через час, проезжая по городу, Гусев с нежностью думал о жене: в это трудное время она мужественно держалась до последней минуты.

* * *

Новый командир полка, пожилой худощавый майор, прибыл в часть после объявления тревоги. Днем он заперся с комиссаром и больше двух часов беседовал с ним, потом вместе с начальником артиллерии ходил по подразделениям, ни во что не вмешивался, не отдавал никаких распоряжений и даже запретил сообщить о себе командирам подразделений, чем немало удивил сопровождавших его начальников.

— Успеем, познакомимся, — отвечал он на недоуменные взгляды. — Времени хватит. Посмотрю пока со стороны.

Позже, когда полк двинулся на вокзал, он исчез и появился вместе с начальником связи лишь во время погрузки в вагоны.

Проходя вдоль эшелона, в вагонах которого были пока только дневальные, майор вдруг остановился и кивком головы показал начальнику связи в сторону открытых платформ, на которые артиллеристы по бревнам затаскивали орудия. Начальник связи сначала не понял, что так заинтересовало командира полка. Может быть, артиллеристы что-то делали неправильно? Но, кажется, командир батареи капитан Гусев не такой человек. Недаром в полку среди командного состава прозвали его «Семь раз отмерь».

— Не туда смотрите! Под вагоны глядите.

По шпалам под вагонами пробирался красноармеец. У середины состава он вылез и, хромая на левую ногу, добрался до вагона, в котором должны были разместиться артиллеристы. Осмотревшись кругом, он торопливо юркнул в полуоткрытые двери.

Майор движением головы приказал:

— Пойдемте.

С ловкостью юноши командир полка поднялся в вагон. Красноармейца там не было. Майор заглянул под нары и по-молодому звонко крикнул:

— Эй, кто там?

— Молчи! — послышался из-под нар сдавленный шепот.

— А что такое?

— Не выдавай, друг. Узнает капитан — выгонит.

— За что?

— Ящик со снарядами уронили мне на ногу.

— Тогда надо в санчасть. Есть, наверное, где-нибудь поблизости.

— Иди ты… — из-под нары вылетело крепкое слово. — Люди едут…

— Нога-то болит?

— Какое тебе дело до этого? Поболит и пройдет.

— Зайцем все равно далеко не уедешь.

— Дурак ты, я вижу. Как тронемся — вылезу. Дорогой не высадят.

Начальник связи не выдержал и прыснул. Майор укоризненно посмотрел на него и покачал головой, но было уже поздно. Красноармеец заподозрил неладное и замолчал. Потом из-под нар показалась голова со сдвинутой на затылок пилоткой.

— Простите, пожалуйста, — сказал красноармеец, вставая на ноги. — Думал — дневальный.

— Не знал — значит, не виноват. Давно в армии?

— Два дня.

— То-то и видно. Пехотинец, а залез в вагон артиллеристов.

— Нет, я правильно. Нас несколько человек из третьей роты послали на помощь к артиллеристам. В пути будем им помогать.

— Как фамилия?

— Куклин, — и, спохватившись, что в армии так не отвечают, поспешно исправился: — Красноармеец Куклин.

— Ты очень боишься командира батареи?

— Капитана? Он мне приказал идти в санчасть, а я не пошел.

— Значит, не выполнил приказания? Знаешь, что полагается за это в армии?

Командир полка, начав разговор на ты, не изменил тона. Он говорил спокойным голосом бывалого вояки. Начальник связи слышал уже от кого-то, что майор был в Испании,

— Ничего мне не будет.

— А все-таки?

— Судят, — выпалил красноармеец и торопливо заговорил, боясь, что его остановят, не дадут высказаться: — Но я, товарищ майор, не хочу быть последним человеком! Не хочу остаться! Воевать же едем…

— Как же ты будешь воевать? — перебил майор. — Там надо будет бегать, а у тебя нога…

— Пройдет! Вначале было больно, а теперь ничего. К утру и следа не останется. Разрешите, товарищ майор?

— Я не имею права отменять приказание вашего капитана.

— Вы не отменяйте. Вы… Вы просто не видели меня…

Майор улыбнулся. Этот красноармеец с лукавыми глазами и смуглым красивым лицом определенно нравился ему.

— Мне уже пятый десяток, а ты меня толкаешь на такой поступок.

— Не виноват же я…

— Давай-ка лучше ногу посмотрим.

Командир полка заставил бойца разуться. Никаких признаков перелома не было. Пальцы двигались свободно.

— Ну, поедешь, если уж так хочешь…

* * *

В назначенный, срок все было готово. Воинская часть, ставшая эшелоном, двинулась. Капитан Гусев еще раз оглядел платформу и на ходу прыгнул в вагон.

— Смирно! — командовал старшина батареи Казаков и доложил: —Товарищ капитан! Материальная часть погружена согласно вашему приказанию. Люди все на месте, за исключением Куклина.

Капитан поморщился. Все же не обошлось без неприятностей: опрокинули ящик со снарядами.

— Не узнали, что у него с ногой?

— Не знаю, товарищ капитан. Я два раза наведывался в санчасть, но он туда не приходил…

— Старшина! Почему не доложили вовремя?

— Нога ничего, товарищ капитан, — раздался голос из-под нар. — Разрешите выйти? Тут не очень уютно.

Почти у самых ног капитана показалась голова Куклина.

— Вы почему здесь? Почему не ушли в санчасть?

— А что мне там делать? Нога у меня совсем в порядке. — Куклин встал по стойке «смирно». — Зачем мне отставать от своих?

— Подождите, — удивился капитан неожиданному ответу. — Вы в батарее-то всего несколько часов, а уже всех артиллеристов к своим причислили.

Капитан собирался распечь этого новичка, а заодно и старшину, но красноармеец был так добродушно лукав, что рассердиться на него по-настоящему Гусев не мог.

— Ладно, там решим, как быть с тобой, — сказал он и, скомандовав: «Вольно! Садись!», сам сел на нижние нары.

— Ох и дал бы я тебе «своих» за такие проделки, — проворчал старшина, косясь на командира батареи. — Позабыл бы всех «своих» и «наших». Счастье твое, что новичок. Мало каши ел…

Капитан отдыхал. Теперь, когда батарея погружена в вагоны и все на месте, нечего уже суетиться и беспокоить людей. Опытным глазом командира он видел, что бойцы разместились удобно и уютно, а материальная часть — надежно.

Иному неискушенному человеку кажется, что в армии все просто: приказал, подал команду — и все будет в порядке.

Ошибочное мнение. Быть командиром—это не только подать команду громовым голосом. Командовать — это уметь в любых условиях организовать согласованные действия десятков и сотен людей, уметь распознавать и изучать людей, находить в них хорошие черты. Бойцу Макаренко нельзя поручать командирскую лошадь. Он мал ростом, а лошадь капризная, и ему, не очень сильному человеку, трудно справиться с ней. Зато его можно послать к любому командиру. Он пойдет хоть к самому наркому, доложит, выслушает, повторит приказание из слова в слово, да еще с такой лихостью, что залюбуешься. Нельзя посылать к большому начальнику красноармейца Алексеева. Высокий и грузный, он стушуется перед ним и не сумеет выполнить приказ. Но поручи ему что-нибудь другое — сделает так, что лучше и не надо. Худощавый красноармеец Журба из Харькова всегда уравновешенный и спокойный, любит красоту и порядок. Если ему приказали закрепить колеса орудий на платформе, можно не сомневаться: он все продумает, и не только, как закрепить, но и как лучше потом выгрузить.

На первой остановке капитан пересел в пассажирский вагон в голове эшелона. В купе, где было его место с командирами взводов батареи, кроме лейтенанта Лаченко, находился худощавый немолодой майор. Полагая, что это один из штабников, зашедший сюда от безделья, капитан спросил его:

— Вы не будете, товарищ майор, против, если я прилягу?

— Пожалуйста.

Укладывая шинель на верхнюю полку, Гусев по привычке спросил самого себя вслух:

— Кажется, все в порядке? Ничего не забыто, не упущено?

Произнес он это тихо, но майор услышал.

— У вас все предусмотрено, товарищ капитан. А Куклин ваш — молодец. Из таких людей выходят толковые командиры. Правда, в нем пока много наивности, но это пройдет. Парень с душой. — Майор помолчал и добавил — Да, хорошие люди прибывают.

Капитан повернулся: этот майор знал все, что происходит в батарее, и очень смело судит о действиях ее командира.

— Простите, с кем я имею честь разговаривать?

— Я назначен к вам командиром полка.

* * *

Еще не взошло солнце, а в летней мастерской колхозного пчеловода Василия Ефимовича Снопова уже слышался стук молотка, шуршал рубанок и изредка поскрипывал расшатанный верстак. Тихо насвистывая солдатскую песню, старик мастерил ульи. Время от времени, оставив работу, Василий Ефимович озабоченно посматривал на алые полоски неба на востоке, прислушивался к пению птиц, к шороху листьев. Он старался определить, какая будет сегодня погода. А как же иначе? Ведь вся работа его огромной армии маленьких тружеников зависела от нее. В холод пчелы не летают, в жару, когда зной высушит цветы, невозможен медосбор, а в ветер — трудно возвращаться домой с тяжелой ношей и многие гибнут в пути.

Сегодня день обещал быть жарким. Но роса обильная — солнце не сразу ее высушит, а к вечеру на низких местах тоже может быть небольшой медосбор.

Прилаживая леток, Василий Ефимович вдруг вспомнил, что сегодня исполнилось девять лет с тех пор, как колхозники поставили его пчеловодом. Уж девять лет он ни на один день не покидал пасеку.

Колхоз организовали в декабре 1929 года после бурных споров, бестолковой суетни и острых переживаний.

Трудное было время. Страшно было крестьянину переступать порог новой жизни, боязно отказаться от всего, что известно и привычно с детства, что перешло от дедов и прадедов.

Много было передумано и пережито в ту суровую зиму. Какова-то она будет, новая жизнь? У кого не сжималось сердце при взгляде на коня-кормильца? Не раз, может быть, стоял мужик, ухватившись за гриву сивки, погруженный в тревожные мысли. Конь, казалось, понимал своего хозяина и, глядя на него большими умными глазами, тяжело вздыхал.

Пройдешь, бывало, ночью по селу — темно в окнах, лишь где-то в глубине избы вспыхнет и медленно затухнет тусклый огонь цигарки. Тянет мужик-хозяин горький на вкус табак-самосад, пока не сгорит замусленная газетная бумажка и не обожжет пожелтевшие грубые пальцы. Тогда протянется огненная дуга к шестку, рассыплется искрами перед заслонкой. Пройдет немного времени, и опять вспыхнет спичка, прижигающая цигарку.

Написал заявление в колхоз и Василий Ефимович, но не сразу решился отнести его в партийную ячейку. Больше недели с тревогой и даже со страхом поглядывал он в передний угол избы на божницу, где за засиженной мухами иконой лежала страничка из ученической тетради в косую линейку, на которой было написано заявление.

Но люди шли в колхоз. А на миру, говорят, и смерть красна. С облегчением на душе уснул он в ту ночь, когда вернулся из партийной ячейки.

Всего сорок два хозяйства записались тогда в колхоз. И назвали его новым, родившимся в те годы словом «Ударник».

Не остались в стороне от колхоза и зажиточные семьи Пастуховых. Но, странное дело, когда стали обобществлять скот и инвентарь, они оказались беднее бедных. До организации колхозов у каждого из них было по три-четыре лошади, а когда собрание решило обобществить часть личного скота и свести его на общий двор, то у них не оказалось ни одной лишней коровы и только по одной худенькой лошаденке: лошади были заранее проданы организациям, овцы и коровы забиты.

Никто тогда не сказал против Пастуховых ни одного слова. Зачем кричать? Человек пользуется своим добром, и пусть.

Согрешил в тот год против своей совести и Василий Ефимович. Скрыл от колхоза двухлетнюю свинью: не записал, когда регистрировали весь скот. Больше пяти недель тайно откармливал ее и решил зарезать накануне масленицы. Но, видно, тому, кто не бывал вором, никогда не воровать. На помощь Василий Ефимович позвал Егора Антоновича, соседа по дальним полям. Зажали они тогда в хлеву ожиревшую свинью, и Василий Ефимович, изловчившись, ударил ее по лбу обухом колуна: решили сначала оглушить, чтобы предсмертным криком не выдала тайного дела. Свалилась десятипудовая туша на свежую солому. Егор Антонович проворно оседлал ее и запустил длинный нож под сердце. Брызнула кровь. В это время, чтобы было понадежнее, Василий Ефимович еще раз ударил свинью обухом. Может быть, он слишком волновался, но удар пришелся по переносице. Свинья вздрогнула и вдруг разразилась таким душераздирающим криком, что, казалось, его должны были услышать в самом районном центре. Егор Антонович в один миг слетел с нее и ударился головой о загородку. Разъяренная скотина сбила с ног Василия Ефимовича и с визгом выбежала во двор, а оттуда на улицу.

Проклятая! Она бежала к центру села. По дороге за ней по снегу тянулся кровавый след. А тут навстречу — председатель сельсовета и партиец-двадцатипятитысячник…

Долго смеялось село над Василием Ефимовичем, а парни еще присказку придумали, будто свинья прибежала к сельсовету и кричала: «Спасите, режут!»

Странные дела тогда начались в колхозе. Газеты писали о бедняке и середняке, а все должности, начиная с председателя и кончая бригадирами, оказались заняты родственниками Пастуховых.

Поразмыслив, Василий Ефимович решил, что так-то, пожалуй, и лучше будет: они грамотные люди, газеты получают, знают законы, и у них больше связей в районе и в городе. Без этого, как ни крутись, а туго придется с большим хозяйством. А Пастуховы все могут. Вон у Никиты до германской войны было десять работников, а в летнее время и до двадцати набиралось. Поставь хозяином какого-нибудь бобыля — все развалит.

Между тем свели на общий двор лошадей, свезли инвентарь. Ничего не было жаль Василию Ефимовичу, а вот лошадь — как от сердца оторвал. Уж слишком долго пришлось жить без нее. Только четыре года назад впервые выехал на базар на своем коне как хозяин.

Начались полевые работы. Много было желания, азарта и бестолочи. Работали с подъемом, но на каждый клин заезжали всем колхозом — сорок и больше пахарей друг за другом. Остановился один из-за неполадки с плугом — все стоят. Каждый норовил работать на принадлежавшей ему раньше лошади и называл ее по-прежнему своей. Многие приносили в поле лишний каравай хлеба, чтобы подкормить сивку.

Во время полевых работ и начались для Василия Ефимовича большие неприятности. Дело было в середине июня. Еще до солнышка Василий Ефимович выехал в поле вместе со своей бригадой. Приехали к клеверищу, от которого начинался паровой клин. Василий Ефимович перепряг лошадь в плуг и, дожидаясь остальных, закурил. Кони тянулись к молодому густому клеверу.

В это время верхом на жеребце подъехал бригадир Лунев, тесть председателя.

— Что топчетесь? Заезжай! — показал он широким жестом на клеверище.

— Что-о? — удивился Василий Ефимович. — Где это видано, чтобы такое клеверное поле распахивать? Сейчас уже выше четверти… Я думал…

— Ты думал, — передразнил бригадир. — Не твоего ума тут дело.

— А зимой скот чем будем кормить?

— Эх, колхоз, колхоз! — с издевкой проговорил Лунев. — Ему говорят пахать, а он рассусоливает: делать, не делать? Какое твое собачье дело? Соломой будем кормить! Тебя-то никто не спросит.

— Да ты, Демид, посмотри, клевер какой! Ковер ведь, ковер. Да тут и пахать невозможно.

— Трудодни запишем, — сказал Лунев примирительно, наклоняясь с седла, чтобы прикурить от цигарки Василия Ефимовича. — Поле-то не твое? Чего тебе его жалеть? Заезжай!

— Руки не поднимутся.

— Заставим! — угрожающе крикнул Лунев.

— Врешь! Сорок десятин самолучшего клевера хочешь погубить? Не выйдет! И на вас управу найдем!

Василий Ефимович перепряг лошадь и, не глядя ни на кого, уехал с поля. На душе было муторно. Он знал, что прав, но кому расскажешь об этом, где найдешь управу на распоясавшееся колхозное начальство? А вдруг это такое указание от верхней власти?

Около села его догнали остальные пахари. Распустил ли их бригадир или сами они уехали, не спросил.

В тот же день он узнал, что правление колхоза постановило отдать его под суд за срыв работы и вредительство. Говорили, что клеверище решено распахать в честь районной партийной конференции, как встречный план…

Никогда Василий Ефимович не был в таком смятении, как в эти дни… От роду не бывал он в судах даже свидетелем, а тут — на тебе…

Наутро его не допустили до работы. С минуты на минуту он ждал милиционера. После обеда, набравшись храбрости, пошел в партийную ячейку — к тому самому двадцатипятитысячнику, которого очень боялся после проклятого случая со свиньей.

В сельсовете секретаря не оказалось. Нужда, говорят, научит калачи есть. Решился пойти прямо на квартиру. Против ожидания секретарь встретил его приветливо. Как раз внесли самовар, и секретарь почти силой усадил Василия Ефимовича за стол, на котором, кроме молока, сахара и хлеба, ничего не было. А Василий Ефимович думал, что у таких людей всего полно. Да и квартира была убогая для человека, присланного из Ленинграда: маленькая комната-боковушка, железная койка, тюфяк, набитый соломой, да поношенное байковое одеяло — вот и все. Зато книг было много. Они лежали на этажерке, на подоконнике и даже на полу. Некоторые были раскрыты.

«Вот это человек, — подумал Василий Ефимович. — Другой бы на его месте в сыр-масле катался. Только намекни — в один день столько натащат, что в пять лет не съесть».

Секретарь долго расспрашивал о колхозе, но Василий Ефимович отвечал уклончиво: не хотелось говорить плохо о людях, хотя они и решили отдать его под суд.

— Тогда на собрании придется поговорить, — сказал секретарь, провожая его, и вдруг спросил: — Как вы думаете, не поздно теперь сеять в этих краях?

— Поздно уже. На березе лист окреп.

Собрание было очень многолюдным. Первым разбиралось дело Василия Ефимовича. Докладывал председатель колхоза Ванька Пастухов. Василия Ефимовича обвиняли в срыве встречного плана в честь партийной конференции и в организации саботажа.

— Да что теперь вырастет? Полынь да лебеда!

— Какой прок будет партийной конференции от такой чести?

— Время сеять давно ушло. А если надо, без клеверища земли хватит, — раздавались голоса.

Сторонники Пастуховых кричали иное:

— Что у нас: колхоз или шарашкина контора? Раз сказано — паши!

— Выключить и отдать под суд! Будет тут каждый дисциплину нарушать — что у нас выйдет?

— Наказать подкулачника!

Никто в те годы не брал слова, чтобы высказать обстоятельно свои мысли. Решали хлесткими выкриками, горлом.

Собрание разделилось на две части.

— Чего там! Раз мы колхозники, значит, люди государственные! Государство корма найдет! У него закрома не с наши! Все теперь делается по плану! — кричали одни.

— Нельзя портить клеверище! У нас и так небогато с сенокосами! Зимой-то чем будем кормить скотину? — отвечали другие.

Решение правления отменили. Правленцы не посмели настоять на своем — исключить Василия Ефимовича. Боялись, что их самих обвинят во вредительстве. Но злобу затаили. И скоро все это почувствовали.

Через несколько дней снова было собрание. В тот год их было особенно много. Сидели с вечера до рассвета. Иные успевали тут же и выспаться. Идет, бывало, шумное собрание, а где-нибудь на полу у порога спят-похрапывают несколько человек.

На этот раз решали вопрос о пасеке. Вновь организованная пасека погибала.

— Почему пропадают пчелы? — напористо спрашивали колхозники председателя.

— Собрали со всех крестьян — вот и гибнут, — отвечал пчеловод Никиша Пастухов. — У некоторых они были заражены гнилой болезнью, если хочешь знать. Небось, каждый что похуже в колхоз отдал.

— Это ты похуже отдал, а другие — самолучшие ульи!

— А куда делись мед и сахар, что выдали на подкормку?

— То еще весной скормили…

— Тем, у кого крыльев нету?

— Трутней много стало вокруг пасеки!

— То-то туда и председатель и все правленцы повадились! Кто каждый день пьяный ходит? На брагу мед и сахар перевели!

За столом сидел секретарь партийной ячейки и, казалось, ничто его не интересовало. Все знали, что ему нельзя говорить: болеет горлом. Но его присутствие подбадривало людей. При нем колхозники не боялись говорить без стеснения обо всех правленцах, да и те действовали не так нахально.

Сквозь махорочный дым в президиум летели гневные и злые слова:

— Понасажали на нашу голову!

— Снять воров!

— Кого поставишь пчеловодом? Не тебя ли?

— Он шмеля от пчелы не отличит!

— У Никишки две пасеки было!

— Он с малолетства привычный!

— Ворует он!

— А ты видел? Не пойман — не вор!

— Василия Ефимовича поставить надо на пасеку! Он капли чужого не возьмет!

— Мух у него много было раньше во дворе на навозе!

Собрание затянулось. Не хотелось правленцам ставить пчеловодом чужого человека.

Секретарь ячейки под утро закашлялся и пошел к выходу. Пробираясь среди людей, сидящих на полу, он незаметно задел за плечо Василия Ефимовича, приглашая выйти за ним. Чтобы не привлечь внимание, Василий Ефимович выждал несколько и потом уже вышел на крыльцо. На нижней ступеньке надрывно кашлял секретарь.

— Молоко вам горячее надо, — с состраданием сказал Василий Ефимович. — Хоть бы к моей старухе наведывались.

— Теперь уж ничего не поможет, — с трудом выговорил секретарь, утирая вспотевшее лицо. — Это у меня с гражданской войны. Вешали меня тогда белые.

— Нет, не поздно! — горячо возразил Василий Ефимович.

— Не надо об этом, Василий Ефимович, — сказал секретарь, сдерживая новый приступ кашля. — А согласились бы вы пойти в пчеловоды?

— Плохо я знаю это дело.

— Никишка больше вас, что ли, знает?

— Боюсь я, — сознался Василий Ефимович. — Да и не привык я к теплым местечкам.

— Для вас оно не будет теплым. Никишка и его родня даром вам не отдадут это место, а если отдадут-никогда не простят. Это вы должны знать.

— Советуете?

— Нельзя же погубить пасеку. Ведь жизнь новую начинаем…

Девять лет прошло с тех пор. Пастуховых в колхозе уже давно нет. Осенью того же года по одному ушли они из колхоза под разными предлогами. Двое, перебравшиеся в заготзерно, проворовались, попали в тюрьму, а остальные рассеялись кто куда.

Много воды утекло с тех пор. Не стало секретаря. Свалила его беспокойная работа и болезнь. Не сумели в то время сберечь человека. А хороший был. Ему бы жить да жить. Уважали его мужики. Да и как можно не уважать бескорыстного человека?

Из года в год улучшалась жизнь в колхозе. Трудно, а все же дело в гору шло…

Очнувшись от воспоминаний, Василий Ефимович заторопился. Надо скорее дойти до конного двора. Туда хоть и недалеко, но трудно теперь стало ходить. Ноги, обмороженные в прошлую мировую войну на Карпатах, стали часто побаливать. Особенно худо перед ненастьем. Хорошо хоть — правление закрепило за ним лошадь.

Выехав в поле, Василий Ефимович свернул к пасеке и вновь задумался.

Теперь его мысли были заняты сыновьями. Все в люди выходят. Старший, Геннадий, университет окончил, в Сибири работает. Приглашал отца переехать к нему, но Василий Ефимович отказался. Пока ноги носят, не к чему отрываться от деревни. Разве так просто оставишь свой колхоз? Средний, Василий, работает дома учителем. Младший, Колька, заканчивает в этом году институт. Как-то сдаст экзамены? До сих пор всегда сдавал хорошо, но завалить недолго — это-то он знал.

На пасеке Василий Ефимович позабыл обо всем. День выдался трудный. Была пора роения. Первый рой вышел часов в десять утра и привился на липе перед омшаником. С этого момента до семи часов вечера ни Василий Ефимович, ни старик сторож Рябов, бывший моряк, не раз объездивший земной шар, не знали ни минуты покоя. За день собрали шестнадцать роев. Такого Василий Ефимович не помнил. Едва успевают справиться с одним ульем, а вокруг другого уже начинается усиленный полет. Особенно трудным оказался последний — привился на самой вершине пихты. Пришлось лезть на нее с топором и роёвней.

— Ну, сегодня больше не будет, — сказал Василий Ефимович, слезая с дерева и устало опускаясь на землю.

В это время послышался конский топот и замер за омшаником.

Василий Ефимович подвесил роёвню с гудящими пчелами к потолку омшаника и озабоченно сказал:

— Жарко. Как бы не задохнулись пчелы.

— Ничего не сделается, — ответил Рябов.

Укрывая голову пиджаком, в омшаник вбежал бригадир Петя Кавелин. Вокруг него, сердито жужжа, носилось несколько пчел. Попав в полутемное помещение, они отстали и улетели.

— Ох, злые какие! — проговорил Кавелин, еще боясь открывать лицо. — Вам, Василий Ефимович, телеграмма. Я привез.

— Откуда?

— Не знаю. Почтальон отдал по дороге. Прочитайте сами.

— Прочитай-ка ты. У меня очки куда-то задевались. Кавелин надорвал наклейку и прочитал: «Окончил дипломом отличием сегодня выезжаю на восток заданию комсомола привет Николай».

Василий Ефимович молча свертывал цигарку.

— Славно закончил институт, — прервал молчание Кавелин. — Молодец!

— Что за задание может быть? — вдруг спросил Василий Ефимович.

— Мало ли что! Может, и не туда, — намекнул Кавелин на события в Монголии. — Не обязательно же…

Василий Ефимович не ответил.

— Дед был солдатом, отец солдат, а ему подавно не миновать, — высказал мысли Василия Ефимовича дедушка Рябов. — Пошел человек ходить по земле…

Старый солдат, не прикурив, вышел из омшаника. Косые лучи вечернего солнца освещали вершины деревьев. Ровный шум пасеки затихал. Пчелы заканчивали свой рабочий день.

На станции Борзя выгрузились из вагонов и в пешем строю двинулись к границе Монголии.

Перед рассветом остановились на короткий привал. Еще было темно, но небо на востоке постепенно светлело.

Николай снял винтовку и прилег. Чтобы ноги были повыше, подложил под них вещевой мешок.

Рядом лежал Андрей Куклин, прибывший в роту в Борзе. В эшелоне Куклин ехал вместе с батарейцами и с Николаем познакомился только на марше. Может, они и встречались на какой-нибудь станции, но разве запомнишь человека среди тысяч людей? Тем более, что в первые дни Николай не различал людей, одетых, в одинаковую форму. Даже бойцов своей роты он узнавал с трудом.

Николай все время присматривался к этому смуглому парню. Вначале Андрей не понравился ему. Уж очень много и без всякого повода балагурил этот сосед по строю. О прошлом его Николай знал только, что Куклин работал на заводе токарем, в этом году окончил вечернюю среднюю школу, а в армию пошел добровольцем.

Подошел красноармеец Снегирев и молча присел рядом с Николаем.

— Далеко до границы? — спросил он.

— Километра три будет. А что?

— Так, — неопределенно ответил Снегирев, — Не думал я, что придется побывать за границей.

Приятно было лежать на спине и наблюдать за потухающими звездами. Говорить не хотелось, и Николай промолчал. Однако Куклин толкнул его кулаком в бок и кивком головы показал на Снегирева.

— Смотри, — шепнул он.

Снегирев, зажав самокрутку в зубах, высыпал табак на землю и теперь тщательно очищал швы кисета от пыли. Делал он это аккуратно, сосредоточенно.

— За границей отказываешься курить махорку, Снегирев? — не выдержал Андрей.

Снегирев не ответил. Он выхлопал кисет, насыпал в него земли, завязал шнурком и положил в карман гимнастерки.

— Исстари наши деды, уходя в чужие державы, брали с собой горсть родной земли, — пояснил Снегирев. — Не нами так заведено, не нам и отменять это.

— Ты что? Умирать там собираешься? — усмехнулся Куклин.

— Нет, знать-то, не собираюсь.

— Для чего же тогда с собой землю таскать?

— Война, брат. Хоть друг он нам, монгол, а все же на чужой земле будем. Землю срамить свою нам не положено. Тут уже, если на то пойдет, с собой не придется считаться.

— Становись! — раздалась команда, и разговор оборвался.

Полк двинулся дальше.

Переступив границу, быстрым маршем углубились в холмистые степи. За сутки проходили больше семидесяти километров. В первые дни было трудно. Многие, призванные из запаса, с трудом выдерживали такие длинные переходы. Ведь иные из них не умели даже портянки наматывать правильно.

Но постепенно бойцы начали привыкать к походной жизни. Меньше чувствовалась усталость, люди становились веселее, и чаще слышались смех и шутки.

Сухая степь поражала уральцев: на сотни километров— ни речек, ни родников. На первый взгляд степь казалась совершенно пустынной, вымершей.

Но это только казалось. Степь жила. Она по-своему засыпала вечером и просыпалась утром, веселилась, встречая новый день, оберегала своих обитателей так же ревниво, как и дремучий лес. На рассвете, когда полк останавливался на короткий привал и бойцы ложились на землю и на время затихал топот ног, лязг оружия и разговоры, степь наполнялась свистом, щебетом и пением птиц. Степь гремела, звенела. Закрыв глаза, можно было подумать, что ночью полк незаметно покинул пыльную степь с ее сухими жесткими растениями, с остатками стеблей прошлогоднего перекати-поля и вошел в молодой лиственный лес. Верилось, что стоит только открыть глаза — и перед тобой предстанут белые стволы кудрявых берез, липы с глянцевыми листьями и раскидистые клены.

Но вокруг на десятки километров простиралась степь — сухая, безводная, по-своему красивая.

— Ишь, расшумелись! — удивлялся Снегирев, прислушиваясь к птичьему гомону, и добродушно добавлял: — Как в лесу поют, окаянные. Жить бы, кажись, нечем тут, а живут ведь.

Удивляла Монголия и климатом. Днем стояла невыносимая жара, ночью — хоть шинели надевай.

Не было здесь ни сел, ни деревень. Только изредка покажется почти у самого горизонта войлочная юрта, помаячит немного, и опять кругом лишь холмы, холмы…

Мало встречалось и жителей. Иногда покажется на дальней сопке одинокий всадник, постоит на одном месте, похожий на каменный памятник, и вдруг пустит коня в галоп. Летит он по направлению двигающейся войсковой части с быстротой стрелы. Еще издали на его смуглом широком лице видится добрая улыбка. Одет он в яркую одежду, похожую на среднеазиатский халат. Стройный стан подпоясан кушаком из ткани, только другого цвета. Кони у них маленькие, поджарые. В седле монгол сидит просто, удобно, как только может сидеть человек, с детства привыкший к коню.

Вначале, не смея приблизиться к бойцам, монгол едет параллельно колонне, сохраняя приличное расстояние, но вот кто-то из полковых балагуров окликнет его:

— Здоров, приятель!

Всадник не знает русского языка, возможно, первый раз слышит непонятное слово, но в интонации голоса чувствует дружеское обращение и смело подъезжает к тому, кто окликнул.

— Самбайну! — отвечает он и обнажает в улыбке белые зубы.

— А, здоров, значит! Ну, что, друг, самураев будем бить?

Монгол кивает головой. Начинается международный разговор, который ведется при помощи русских слов, исковерканных на татарский лад, и жестов. Непонятный, быстрый говор монгола сменяется степенной речью русского, и оба довольны. Всадник уже давно слез с лошади. Руки его заложены назад, сам он, чуть нагнувшись вперед, идет рядом с полюбившимся ему бойцом, а лошадь ведет в поводу. С помощью жестов и непонятных слов монгол объясняет, что русский цирик — красноармеец— хороший, а вот самурай — плохой: он убивает скотоводов-аратов, отнимает у них пастбища, угоняет стада.

На привалах гостя угощают солдатской кашей с салом, а он раздает свои папиросы.

— Славный, видать, народ, — заключает какой-нибудь боец. — Приветливый.

— Правильный народ, — соглашается, Андрей Куклин.

Мучила жажда. Воду для питья доставляли на автомашинах, в резиновых мешках, и она была совершенно безвкусна. Каждому бойцу на сутки выдавали, кроме чая на привалах, флягу воды. Днем она нагревалась и становилась теплой, противной, не утоляла жажды, и бывалые командиры не советовали ее пить. Зато хорошо было идти ночью. Шли молча. Даже команды подавались вполголоса.

О многом думалось, о многом мечталось в такие часы. Кто же, идущий по земле, не думает, не мечтает о тех, кто дорог. У кого не осталось позади незавершенных дел, недосказанных слов?

* * *

Японская военщина давно готовилась к авантюре в пограничных районах Монгольской Народной Республики, но именно в этом году международная обстановка благоприятствовала этому.

Мир незаметно для себя вступил в полосу войн, которые по сути дела были началом второй мировой войны.

Еще в 1931 году японские империалисты напали на Китай и захватили Маньчжурию. Затем Италия напала на Абиссинию. Вслед за этим началась интервенция Германии и Италии в Испании, а дальше все замелькало с невероятной быстротой: Германия захватила часть Чехословакии, Мемельскую область Литвы, Австрию, Япония начала военные действия в центральном Китае.

Планы агрессивных государств, безусловно, задевали интересы Соединенных Штатов Америки, Англии и Франции, но реакционные круги этих государств, занимая позицию «невмешательства», надеялись направить захватнические вожделения фашистской Германии на Советский Союз.

Дальневосточный хищник — японский империализм, которому отводилась немалая роль в планах борьбы против Советского Союза, — старался не отставать от своего европейского собрата. Аппетит его был невероятно огромен: он мечтал поработить Китай, захватить страны Тихого океана, отторгнуть весь советский Дальний Восток и Сибирь.

Хороший урок, данный советскими воинами у озера Хасан в 1938 году, не пошел впрок самурайской клике.

Теперь она стремилась захватить Монгольскую Народную Республику и создать новый плацдарм для нападения на Советский Союз. В случае осуществления этих замыслов в первый же день войны с Советским Союзом создалась бы угроза единственной железной дороге, связывающей Дальний Восток с центральными районами, и, прежде всего, в самом трудном месте — около Байкала.

Нападение на Монгольскую Народную Республику, с которой у Советского Союза был договор о взаимной помощи, помимо всего прочего, должно было явиться пробой сил Красной Армии.

Место для нападения было выбрано японской военщиной удачно. У японцев железная дорога проходила в шестидесяти километрах от места конфликта, а советским и монгольским войскам надо было пройти семьсот километров.

Провокации начались четырнадцатого мая, когда войска Квантунской армии при поддержке авиации напали на пограничные посты в районе реки Халхин-Гол. А уже двадцать восьмого мая развернулись настоящие бои, в которые японцы бросили пехоту, конницу, артиллерию и большие соединения авиации.

План японцев был прост: обойти правый фланг советских и монгольских войск, отрезать их от реки Халхин-Гол и уничтожить, не давая переправиться на другой берег.

Героически сражавшаяся горсточка монгольских и советских войск заставила первоклассные японские дивизии зарыться в траншеи. Это была первая победа.

В начале июля командующий японскими войсками генерал-лейтенант Камацубара сделал еще одну попытку разгромить советские и монгольские войска. В ночь со второго на третье июля части японской армии при поддержке артиллерии и авиации переправились через Халхин-Гол и заняли сопку Баин-Цаган. Теперь они нависли над флангом советских и монгольских войск. Одновременно было начато наступление и с юга. План Камацубара на этот раз заключался в том, чтобы сильным ударом вдоль реки отрезать части Красной Армии и монгольских войск от переправ и перемолоть их на восточном берегу. Камацубара был хорошо осведомлен о том, что у советского командования нет достаточных сил для отражения ударной группы японцев. Единственная советская танковая бригада была еще на подходе, а ближайшие части пехоты находились в шестидесяти километрах от места военных действий и не могли подтянуться раньше четвертого июля.

А силы японцев увеличивались с каждым часом. К утру третьего июля четыре артиллерийских полка находились на Баинцаганской сопке. Переправившиеся части спешно оборудовали позиции: рыли окопы, ходы сообщения, противотанковые рвы, пулеметные гнезда. Генерал Камацубара мог надеяться, что его план осуществится.

Но ровно в десять часов утра над Баин-Цаганом появились первые советские тяжелые бомбардировщики, а советская артиллерия обрушила свой огонь на японские позиции. Одновременно и танковая бригада, только что подоспевшая к месту сражения после трехдневного марша по безводной степи, с ходу навязала бой ударной группе японцев. Это был первый в истории войн случай наступления танков без поддержки пехоты, но расчет советского командования обосновывался не на простом риске, а на вере в моральное превосходство советского воина.

Через несколько минут после начала атаки над сопкой нависли облака пыли и копоти. Лязг гусениц, рев моторов, захлебывающийся стук пулеметов и выстрелы орудий заглушали стоны и крики раненых. Среди огня и визга снарядов метались тысячи людей. В двухдневном бою советские и монгольские войска полностью разгромили группу генерала Камацубара и очистили Баин-цаганскую сопку.

Батальон, в котором служил Николай Снопов, ночью с четвертого на пятое июля под артиллерийским огнем переправился через Халхин-Гол и, пройдя километра два, начал окапываться.

Со стороны японцев раздавались одиночные выстрелы, взлетали ракеты. Бойцы то и дело прекращали работу и опасливо вглядывались в предметы, чернеющие впереди. Некоторые с тревогой спрашивали: где командир роты? Спокойнее становилось на душе каждого, когда тот оказывался поблизости.

Еще не рассвело, когда Николая позвали к командиру роты. Старшего лейтенанта Мезенина Николай нашел в отдельном окопчике, вырытом специально для него. Он курил, пряча папиросу в полусжатый кулак.

— Вот что, Снопов, — сказал он. — В походе вы оказались выносливым и толковым бойцом. Приказываю вам идти в разведку. Разведайте вот этот склон и долину, — показал он пальцем вперед на стенку окопа. — Конечно, в пределах возможности… С вами пойдут Снегирев и Куклин. Старшим будете вы.

— Понятно, товарищ старший лейтенант.

Командир роты присел на дно окопа и, осветив фонариком карту, еще раз разъяснил задачу. Потом, очевидно, считая, что официальная часть разговора закончена, дружески предупредил:

— Надеюсь на вас, Снопов. Только не вздумайте зарываться и ввязываться в бой. В, случае чего отходите без стрельбы. Тут сам черт не разберется в этой обстановке. Сдается мне, что японцы ближе, чем мы думаем.

«А как же быть, если придется стрелять?» — хотелось спросить Николаю, но он промолчал, решив, что на месте виднее будет.

Ожидая Снегирева и Куклина, за которыми побежал связной командира роты, Николай присел на патронный ящик. На небе появились алые полоски, но кругом еще стоял густой мрак. Николай вдруг понял, что он боится уйти от своей роты, что ему страшно.

— Коля? — тихо окликнул Андрей.

— Здесь, — ответил он и, когда Куклин и Снегирев подошли, заговорил: — Действовать будем так: я пойду впереди, в двадцати метрах от меня — Снегирев, а потом ты, Андрюша.

— Поближе бы надо. Темновато, — заметил Снегирев.

— Ничего… Командир роты предполагает, что японцы расставили мины. Поэтому двигайтесь строго по следу.

— Лучше бы мне идти впереди. Я мины раньше встречал, — предложил Снегирев.

— Нет. Пойду я… Пошли!

Сжав зубы, чтобы унять дрожь во всем теле, он первым вылез из траншеи и пополз по мокрой траве.

Сначала спускались под уклон, но вскоре он перешел в долину. Трава здесь была выше и гуще. Попадались вырытые наспех и брошенные одиночные окопы.

Судя по времени, давно уже должны были подползти к высотке, указанной на карте командира роты, но никаких признаков подъема пока не замечалось. Николаю показалось, что он потерял направление и теперь ползет вдоль долины. Несколько раз он останавливался и по Полярной звезде уточнял свой путь.

Подъем начался неожиданно. Двигаться стало труднее. Почти на самой вершине холма песок под Николаем вдруг зашевелился, пополз, и он свалился в какую-то яму, коснулся лицом чего-то мягкого, холодного, липкого. Охваченный страхом, Николай на четвереньках выбрался из ямы и облегченно вздохнул.

Снегирев оказался рядом.

— Яма. Сейчас осмотрим, — шепнул Николай и, — приготовив карманный фонарь командира роты, пополз обратно.

То, что он увидел в яме при свете фонаря, еще раз заставило его отшатнуться. Перед ним лежал труп красноармейца. Руки и ноги его были стянуты телефонным проводом, на груди виднелись ножевые раны. Один глаз был выбит, а все лицо представляло собой сплошной кровоподтек…

— Раненого взяли, — прошептал Николай, увидев на бедре грязную повязку.

— Подлые! Подлые! На это они мастера, — ответил Снегирев.

— Самураи! — скрипнул зубами Андрей.

Глава третья

Официальная часть выпускного вечера с речами и благими пожеланиями закончилась давно, а настоящее веселье, проникнутое грустью прощальных настроений, только начиналось. То на одном, то на другом конце огромного стола произносились тосты, вспыхивали и затухали недопетые песни.

Декан факультета с грустью смотрел на шумных студентов. Вот и еще один выпускной курс уходит из института. Много ушло их с тех пор, как он стал научным работником. И каждый раз так… Немножко грустно…

Как всегда на подобных вечерах, много говорилось о встрече через несколько лет. Неужели они не понимают, что это только слова? Наивные, и тем счастливые. Никогда им не собраться вместе, а если и встретятся двое-трое — не все будут рады друг другу. Не подозревают еще, что время и разные интересы охладят их нынешние горячие чувства, разовьют в иных такие черты, которые будут невыносимы для бывших товарищей. Встретятся и удивятся: как не могли раньше распознать этих людей.

А все-таки хорошие ребята!

— О чем задумались, коллега? — прервал мысли Владимира Александровича профессор Андреев. — И мы с вами когда-то были такими. Давайте «вспомним же юность свою боевую», как говорится, — и протянул к нему свою рюмку.

— Такими были, говорите, и мы? Такими? — переспросил декан и замолчал, задумавшись.

Тридцать лет прошло с тех пор, как он покинул студенческую скамью. О чем мечтал студент того времени? Получить диплом? Да, для большинства это было целью. Вместе с дипломом приходило положение в обществе, мечта о маленьком домике с уютненьким тенистым садом.

Конечно, находились и такие, что произносили пламенные речи на тайных рабочих собраниях, но их хватала полиция, и шагал тогда такой студент по Сибирскому тракту, отсчитывая ногами длинные версты.

А эти… Не так, как те, и не за дипломами они пришли в институт, другие мечты принесли с собой.

В трудное время начали они жизнь. Родились в годы войн и революций. Навсегда запомнили голодный год. Душой возненавидели нэпмана. В годы первой пятилетки подростками носились по недостроенным корпусам заводов. В дни субботников вместе со взрослыми таскали битый кирпич и строительный мусор из новых цехов. За несколько километров от деревни встречали первые советские тракторы, с гордостью выполняли ответственнейшее поручение чумазого тракториста — сбегать в лавку за пачкой махорки. Вместе с древними стариками ходили за новым комбайном, придирчиво проверяя обмолоченные колоски. Счастлив был тот, кому удавалось прокатиться рядом с запыленным штурвальным…

С конца стола подали записку. Требуя тишины, декан постучал вилкой по пустому графину.

— Слово имеет товарищ Дедушкин, — сказал он. Дедушкин прошел вперед, на ходу вынимая письмо из конверта.

— Слово, товарищи, не мне, а Коле Снопову. Я получил от него письмо. Позвольте прочесть,

— От Коли Снопова?

— Так и не услышал он последнего звонка…

— Для него он прозвенел раньше.

— Тише!

— Читай!

Дедушкин неторопливо поправил очки и начал читать: «Дорогие друзья! Я очень хотел бы, чтобы мое письмо успело к выпускному вечеру. От всей души поздравляю вас всех с окончанием института. Жалею, что мне не пришлось сидеть с вами за одним столом. Обстоятельства привели меня в Монголию. Нахожусь в составе действующей части. Правда, в боях еще бывал мало, но, говорят, получил боевое крещение. Сегодня во время контратаки меня легко ранило. Это письмо пишу около перевязочного пункта.

В тот день, когда будет выпускной вечер, вернее, на другой день в два часа утра, я подниму тост за ваше здоровье и успехи (здесь солнце всходит раньше, чём у нас). Я подниму кружку воды, ибо она дороже всего. В это время у вас вечер будет в самом разгаре. Я бы был очень благодарен, если бы вы вспомнили меня добрым словом и дали прощальный звонок.

Друзья! Мне первому из нас пришлось отстаивать нашу страну на дальних подступах к ней, далеко за ее пределами, и я горжусь этим. Пусть простят мне мои товарищи маленькое тщеславие. Но мне хотелось бы, чтобы война никогда не коснулась нашей страны. Нам не нужна война, но горе будет тем, кто попытается навязать ее нашей Родине. Я видел и знаю советских людей в бою. Поэтому и горжусь, что нахожусь с такими замечательными людьми. Со своей стороны обещаю не уронить честь нашего института, нашего курса.

Поднимите, друзья, тост за нашу Отчизну.

Ваш Николай Снопов».

— Сейчас, товарищи, там как раз два часа утра, — закончил Дедушкин, взглянув на часы.

— За Колю Снопова!

— За Красную Армию!

— За Родину!

Задвигались стулья, зазвенели рюмки. Декан повернулся к профессору Андрееву и, протягивая рюмку, тихо сказал:

— Давайте, профессор, выпьем с вами за то, что они не такие, какими были мы с вами. И это к счастью. Если среди них хоть один найдется с моралью нашей юности, я ему не завидую. Да, да! К счастью, не такие, — подтвердил он, встретив непонимающий взгляд коллеги.

Когда проводили научных работников и гостей, началось настоящее, непринужденное веселье.

Федор, сидя на подоконнике и размахивая огромным букетом сирени, кричал:

— Катя! Знаешь, эти чудесные цветы я достал только благодаря тебе!

— Я-то тут при чем? Тебе поручено, ты и достал…

— В том-то и дело, что поручено! А каково было мне? В городе, кроме лопуха, ничего не достанешь. Пришлось съездить за город. Когда ехал обратно, меня чуть не вытурили из вагона, а в трамвае хотели оштрафовать. Знаешь, чем я спасся? «Товарищи, — говорю, — простите меня. Не портите мое прекрасное настроение жениха. У меня свадьба. Женюсь на Кате». Я с таким увлечением рассказывал о тебе, что одна старушка мне сунула пятак на свадьбу, а кондукторша даже прослезилась! Правда, Катя, пойдешь за меня замуж? — спросил он, галантно ставя перед ней букет.

— Эх ты, жених непутевый! — укорил его Геннадий Иванович. — Ты посмотри, как добрые люди сватают, — кивнул он головой на конец стола, где, почти закрывшись цветами, сидели Аня и Сергей.

Сергей, наклонившись, что-то шептал, а Аня смущенно улыбалась. По всему было видно, что у них все налаживалось.

— Этого я давно ждал! — ответил Федор и небрежно крикнул: — Сережа!

— Не мешай! Им не до тебя! — остановил его Геннадий Иванович.

— Будут они тебе сейчас отвечать, — вставила Катя.

— Спорим, Катя? — оживился Федор. — Что я скажу, то и выполнит Сергей.

— Спорим! На что?

— Один поцелуй на прощанье?

— Фу ты! — отмахнулась Катя. — Была нужда!

— Хорошо. Если я проиграю — куплю тебе самые дорогие духи, а ты мне на память — портсигар!

— Согласна!.

— Сережа!

Аня толкнула Сергея, и он удивленно посмотрел на Федора.

— Сережа! Я поднимаю тост за здоровье Ани. Иди сюда, выпьем!

— Не хочется больше, Федя, — ответил Сергей.

— Ну и олухи же эти влюбленные! — проворчал Федор, проигравший пари.

Разошлись в седьмом часу утра. Изрядно повеселившиеся и усталые от бесконечных танцев, спустились гурьбой в вестибюль и тут, вспомнив слова Николая, решили дать последний звонок. Девушки разукрасили цветами выключатель и, по поручению всех, Геннадий Иванович включил ток. По пустынным коридорам всех этажей весело заметались серебряные звуки.

На улице взялись за руки и двинулись в общежитие.

Ты уедешь к северным оленям,В жаркий Туркестан уеду я, —

гремела прощальная песня. А позади, в институте, все еще звенел электрический звонок, словно прощаясь с теми, кто больше не вернется сюда.

* * *

Через день наспех справили свадьбу Ани и Сергея. Сергея, назначенного директором средней школы в районное село Островное, торопил облоно.

Свадьба, как и все студенческие вечера, была шумная: мало вина, зато много веселья. Танцевали до утра, а за час до отъезда, забрав все имущество молодых, состоящее из двух чемоданов, узла с постелями и нескольких связок книг, отправились на пристань. Федор и Геннадий Иванович, на долю которых выпало провожать всех, так как сами они никуда не уезжали, несли тяжелые чемоданы.

Всей компанией зашли на пароход. Затащили вещи в каюту и вышли на палубу.

Второй гудок напомнил о том, что пора прощаться. Аня и Катя не выдержали и разрыдались.

На рассвете следующего дня молодожены были уже в Островном. Выгрузив багаж на прибрежный песок, остановились у штабелей досок. Никто их не встречал, и они решили переждать до утра.

В седьмом часу Сергей не выдержал и отправился в село.

Школа стояла на главной улице среди крестьянских домов. Еще издали Сергей узнал ее по черным провалам окон.

Во дворе не было никого, да и двора, как такового, не существовало. Огромная ничем не огороженная площадь пустовала. Хоть бы одно деревце росло!

Двери школы были раскрыты настежь. Навстречу Сергею из коридора выскочила коза и, сердито фыркнув, простучала копытами по настилу широкого крыльца. В классных комнатах в беспорядке громоздились парты, доски и ящики.

Сергей обошел оба этажа и по черному ходу вышел во двор. На нижней ступеньке крыльца женщина мыла картофель.

— Вам кого надо? — спросила она.

— Хотелось бы увидеть вашего директора.

— Они вот тут живут, — указала женщина на пристройку. — Они еще спят. Директор встает в восемь часов.

— А вы здесь работаете? — спросил Сергей.

— Я техничка. Уборщица, — пояснила она. — Дежурю.

— Почему же у вас в школе козы бродят?

— Разве их, проклятых, укараулишь? Детей нонче нет, вот и шныряют везде.

Разбудить директора Сергею казалось неудобным, и он сел на кучу досок, наваленных около директорской квартиры.

— Биля! Биля! — закричала уборщица.

Из школы вышла та самая коза, которую уже видел Сергей. Она постояла на месте и лениво пошла к хозяйке.

Сидя на досках, Сергей рассматривал свои владения. Школа была поставлена явно неудачно. Перед парадным входом тянулась только узкая полоска земли, зато на задворках раскинулось огромное пустующее поле, предназначенное, очевидно, для спортивной площадки. В середине его торчали два столба с перекладиной, с подвесными кольцами и качающимся шестом. Тут же паслось несколько телят и коз.

На каланче пробило восемь. В квартире директора открылось окно. Сергей позвал уборщицу и попросил сообщить о себе. Через несколько минут из дома вышел опрятно одетый седеющий человек с густыми, сросшимися над переносицей, бровями.

— Чем могу служить, молодой человек? — спросил он, слегка поклонившись.

— Приказом облоно я назначен директором школы, — ответил Сергей, краснея и немного заикаясь.

— А-а, — не то с радостью, не то со злорадством сказал директор. — Будем знакомы. Фомин Семен Васильевич.

Сергею бывший директор понравился. В его внешнем облике и манере говорить было что-то исключающее даже мысль, что он не справлялся с работой или снят за какие-нибудь грехи.

— Вас, видимо, интересует, почему я ухожу из школы? — улыбнулся директор.

— Да, — ответил Сергей и снова покраснел.

— Кратко: стар становлюсь. Непосильна мне теперь шапка Мономаха, не по годам! Когда думаете приступить к приему?

— Если можно, я бы просил вас, Семен Васильевич, помочь мне сначала найти временную квартиру. Жена у меня сидит на пристани с багажом.

— Сейчас я освобожу свою квартиру и переселюсь в класс. Мне все равно уезжать, — засуетился Фомин.

— Прошу вас, не делайте этого. В классе помещусь я. Семья у меня — жена да я, имущество у вчерашнего студента — сами знаете…

Шагая обратно на пристань, Сергей думал о школе, о будущей работе и о Фомине.

В девять часов Фомин и Сергей были уже в районо.

— Новый директор? — спросила Сергея женщина лет тридцати пяти, остриженная под польку и одетая в крикливую кофточку. — Очень рада. Будем знакомы. Заведующая районо Ольга Захаровна Ивлянская, — протянула она через стол сухую жилистую руку.

Ивлянская говорила громким трескучим голосом, свойственным людям, привыкшим распоряжаться. Она была выше Сергея почти на голову. «Годится подпирать небо в дождливый день», — отметил Сергей про себя.

— Подождите одну минуточку, а потом пойдем все к председателю райисполкома.

— Зачем? — удивился Сергей.

— Как зачем? Он же хозяин района. Ну да вам простительно: вы только со школьной скамьи…

Ивлянская закрыла бумаги в шкаф и встала. Сидя рядом с Фоминым в приемной райисполкома, Сергей чувствовал на себе изучающие взгляды, но старался держаться так, будто это его нисколько не касается.

Минут через двадцать их пригласили в кабинет председателя. В большой комнате, где, очевидно, происходили заседания, за столом сидел человек лет под сорок в полувоенной одежде.

— Приехал новый директор средней школы. Я привела его к вам представить и заодно договориться о составе комиссии по передаче дел, — сказала Ивлянская, присаживаясь на стул против председательского стола.

— Хорошо, — с удовлетворением проговорил председатель. — Значит, Фомин, придется сдавать дела? — спросил он неожиданно, переглядываясь с Ивлянской.

— Я сам об этом просил, — сухо ответил Фомин.

— Вовремя уходите. А то бы мы вас ушли куда нужно.

— Вы давно этого добиваетесь, да что-то у вас не выходило, — так же сдержанно заметил Фомин. — И не выйдет, Карпов.

Сергей чувствовал себя очень неловко во время этой пикировки и обрадовался, когда, простившись с Карповым, вышел из кабинета.

Прием школы затянулся. Представителем районо в комиссии считался инспектор, но Ивлянская все время торчала в школе и своими придирками к Фомину выводила из терпения даже Сергея. Она заставляла по нескольку раз переделывать чуть ли не все разделы акта, а в последний день работы комиссии придралась к тому, что не хватало двух географических карт и маленького глобуса, выданных на время в другую школу.

Дело грозило затянуться еще на несколько дней, и Сергей сказал:

— Запишите в акте как имеющиеся в наличии.

— Как это «в наличии»? — возмутилась Ивлянская.

— Но ведь есть ваше распоряжение о передаче и расписка той школы приложена. Я не понимаю, что же еще надо?

— Вы еще в школу ни одной палочки не принесли, а уже распоряжаетесь! — оборвала его Ивлянская.

— Не волнуйтесь, Ольга Захаровна. Когда Семен Васильевич соберется в дорогу, я обыщу его и, если найду этот несчастный глобус, немедленно отберу! — выпалил Сергей.

— Вы еще молоды разговаривать со мной в таком тоне! — вспылила Ивлянская.

— Бьют не по годам, а по ребрам! — пожал плечами Сергей. — Я ведь знаю: если не справлюсь, мне скидки по молодости не дадут. А насчет того, что я без опыта, так в этом я за собой вины не чувствую.

Семен Васильевич, сидевший за директорским столом, сосредоточенно писал. Инспектор внимательно разглядывал потухшую папиросу.

Ивлянская встала, негодующе посмотрела на Сергея и вышла, демонстративно хлопнув дверью.

— Заболеет теперь дня на три, — заметил инспектор. — Вы, Сергей Петрович, наступили на ее любимую мозоль: на ее возраст намекнули, да еще главный козырь выбили — стаж работы.

Во время перерыва, когда Сергей просматривал акт, Фомин, перебиравший накопившиеся в ящике стола бумаги и уничтожавший ненужный хлам, вдруг сказал:

— Трудно вам будет, Сергей Петрович. Вы прямой человек. Говорите то, что думаете, а таких здесь не любят.

— Простите, Семен Васильевич, но я тоже не пойму вас. Думаю, думаю, но до меня не доходит…

— Ах, вы вот о чем! — засмеялся Фомин. — Вы уже знаете, что Карпов и Ивлянская меня ненавидят? Но народ здесь хороший. Отзывчивый. Удивляетесь тому, что я ухожу? Конечно, не из-за Карпова и Ивлянской, а ради детей. Они мне дороги. Скажете: абсурд? Нет. Школа, Сергей Петрович, такая организация, которая нуждается в поддержке общественности, и прежде всего районных организаций. Ради того, чтобы очернить директора, председатель райисполкома и заведующая районо на всех перекрестках кричат, что школа запущена, дает плохие знания… Будь я учеником, я и сам не стал бы учиться. На кой черт нужна мне эта школа, где дают плохие знаниям Но если бы они только двое болтали… У них есть и добросовестные помощники и подхалимы, готовые при всяком случае пнуть школу. А каково нашим учителям и учащимся? Приедет, скажем, наш выпускник в вуз сдавать экзамены, а там уже слышали на каких-то совещаниях о нашей школе. Его толком и не спросят, а поставят двойку и до свидания! На всю жизнь у него травма: не смог, не выдержал. А между тем неправда это! Я могу послать любого из наших выпускников в любой вуз столицы и знаю, что выдержит.

— Вас начали преследовать за критику?

— Вроде того… Вначале я просто критиковал, а потом написал письмо в газету. Ну и началось… Ухожу, чтобы не говорили о школе плохо.

— Что же не вмешался облоно?

— Э-эх! — с горечью махнул Фомин рукой. — Ничего-то они не видят, ничего не знают. Да и от кого им знать? Приезжают к нам инспектора. Сначала, как положено, зайдут к Ивлянской. Та уведет к Карпову. В школу они приходят уже нагрузившись «общественным мнением». Остается только подобрать факты под «мнение». Дал учитель серенький урок — минус. Плохо поздоровался ученик — минус. Так ведь инспектировать легко: тезисы еще до прихода в школу готовы. Да и с начальством спорить не нужно, отстаивая свое убеждение. У Карпова друзья в облисполкоме, а Ивлянская все время в президиумах… Да, Сергей Петрович, нелегко мне уходить отсюда. Многое здесь дорого для меня. Но вы молоды, энергичны — и не сдавайтесь…

Семен Васильевич уехал. Сергей много думал потом над его словами. Человек он несомненно честный не только перед людьми, но и перед своей совестью. В чем-то его не поняли, вернее, не захотели понять. Неужели он прав, отзываясь так об Ивлянской и Карпове? Бывают же люди, которые создают в своем воображении врагов и сами портят со всеми взаимоотношения, Неужели Фомин из таких? А если он прав? Как же тогда работать?

Начались трудные дни. Сергею не хватало времени. Он носился по организациям, добиваясь ускорения ремонта школы, нанимал рабочих для заготовки дров, просиживал долгие часы на разных собраниях, куда его часто приглашали. И если Федя Токмарев в письмах жаловался, что ему скучно, то Сергею некогда было и подумать, скучно ему или нет.

Больше всего беспокоила судьба школьного здания. Когда начали ремонт, оказалось, что три венца в нижнем этаже совершенно сгнили. Сергей пригласил техников и колхозных плотников. Комиссия пришла к весьма неутешительному выводу: в этом году здание еще можно спасти, а потом будет поздно.

— Что советуете? — спросил Сергей.

— Надо заменить сгнившие бревна и стойки.

— Денег нет.

— Найдут. Если нынче не заменить, к будущему году все здание перекосит.

Сергей написал докладную записку и вместе с копией акта отнес в райисполком.

На другой день его вызвал Карпов.

— Что вы там мудрите с комиссией? — недовольно спросил он.

— В строительных делах я мало разбираюсь. Вот и пришлось пригласить сведущих людей.

— Ремонтировать здание надо, — согласился председатель райисполкома, — но в нынешнем году нам эту кашу не расхлебать. Времени осталось мало, да и денег нет.

— Но до будущего года стены покоробятся.

— Простоит еще годик! Она еще нас с вами переживет. Понимаете, не планировали мы в этом году ремонт. Да и не время сейчас говорить об этом. Уборка начинается, тут и без того хлопот полон рот.

— Мне кажется, что мы обязаны произвести ремонт в нынешнем году, — продолжал настаивать Сергей. — Комиссия так считает.

— Не будьте наивны, товарищ Заякин. Что комиссии надо? Акт подписали — и дело с концом. Случись что, они скажут: «Мы предупреждали!» А если ничего не не будет — никто с них не спросит. Послушать этих техников, так в вашей школе и заниматься нельзя. Вон у меня сколько актов за эти годы накопилось! Чуть не дюжина. — Он достал из ящика стола папку и похлопал по ней.

Карпов, казалось, был настроен дружески, но Сергей не верил ему.

«Что делать? — раздумывал он. — Без решения райисполкома ничего не выйдет. Где найти поддержку? И, главное, к кому идти? В райком партии? Могут истолковать как жалобу. Стоит ли с первых дней становиться на этот путь? Фомин в таких случаях советовал обращаться к родительскому собранию? Что, если попытаться?»

Объявления о родительском собрании висели два дня. Деятельным оказался преподаватель физкультуры Константинов — единственный учитель, который проводил отпуск в селе.

По просьбе Сергея он побывал в колхозе, в МТС, поговорил со многими родителями.

В назначенный день, правда с опозданием, собралось человек сто.

— Пойдемте в класс, — пригласил Сергей.

— Зачем в класс? Мы и здесь посидим. На бревнах всем хватит места.

— Конечно, здесь, — поддержали другие.

Сергей рассказал о подготовке к учебному году, о состоянии школьного здания и об акте комиссии.

— Ну, что будем делать, товарищи? — спросил чернобородый колхозник, выбранный председателем собрания.

— Н-да, — сказал один из родителей, сидевший в стороне от других. Он снял фуражку и положил ее на бревно. — Дело, выходит, не шуточное… Ремонтировать надо. Как же иначе?

— Денег, говорят, не отпустили на это, — пояснил его сосед. — Вот в чем загвоздка.

— Просить надо.

— Нынче малость не найдем, а в следующем году сотни тысяч придется вложить. Два этажа ведь!

— Дитя не плачет, мать, известно, не разумеет!

— Нынче на школу денег не жалеют. Пусть директор едет в область. Дадут, сколько надо!

Сергей не успевал запомнить тех, кто высказывался. А как это надо было! Ведь это были друзья школы, кровно заинтересованные в ее делах.

— Просить-то просить, — проговорил председатель собрания, — а может, сами что сделаем? Время-то поджимает. Первого сентября детей на улице не посадишь.

— Ты что предлагаешь, Андрей Егорович?

— Камни для фундамента можем подготовить и подвезти? Вполне, — загнул палец председатель. — Дрова можем завезти? Можем. Это будет два. Мало ли еще дел? Вношу предложение — организовать воскресник.

— Колхоз лошадей даст!

— МТС пару машин выделит!

— Директор пусть в область едет, а это дело поручить завхозу и родительскому комитету, — подвел итог председатель. — Пиши, секретарь.

На другой день Сергей пошел к Карпову. Хотелось все же заручиться поддержкой исполкома.

В приемной председателя сидели машинистка и секретарша.

— У председателя никого нет? — спросил Сергей, направляясь в кабинет и на ходу развертывая листки протокола родительского собрания.

— Нет.

Сергей потянул на себя дверь.

Карпов ходил по кабинету. Лицо у него было злое. Увидев Сергея, он гневно крикнул:

— Я занят!

— Куда? — грубо окликнула его секретарша. — Нельзя!

— Почему? — растерянно спросил Сергей, пятясь назад. — Часы же приемные…

— Председатель занят! Пишет доклад.

— Я подожду.

Сергей сел на диван. Лицо его горело от стыда. На него прикрикнули как на мальчишку! Впрочем, сам виноват: вломился в кабинет без разрешения. «Эх ты, директор! — укорял он сам себя. — Фомин бы никогда так не поступил!.. На него не посмели бы кричать».

Через несколько минут секретарша закрыла ящик стола и встала.

— Я пойду, — сказала она машинистке, вытаскивая из шкафа жестяной бидон.

— Думаешь, привезли молоко?

— Если не привезли — подожду. Ты смотри, никого не пускай, — предупредила она, недружелюбно покосившись на Сергея.

Когда секретарша вышла, машинистка, не поднимая головы, шепнула:

— Напрасно ждете, Сергей Петрович.

— Почему? Он очень занят?

— Никакого доклада он не пишет. Вчера было партийное собрание, нагорело, видно, вот и психует с самого утра. Скоро уедет к дружкам пировать…

Сергей пошел в райком партий.

В райкоме, к его удивлению, за столом дежурного сидел Андрей Егорович, председатель вчерашнего собрания. Он встретил Сергея, как старого знакомого: приветливо, дружелюбно.

— Разве вы здесь работаете? — удивился Сергей.

— Нет. Я на сенокосилке повредил себе ногу, ну и засадили меня сюда как временного инвалида. «Отвечай, — говорят, — кто спросит по телефону». Не дают мне скучать, — весело заключил он, довольный тем, что не сидит дома без дела.

— Секретарь райкома у себя?

— Заходите, у себя.

— Надо бы сначала доложить. Не всегда начальство любит, когда вламываются в кабинет.

— Ожглись где-то на молоке и дуете на воду?

— Случилось.

— Это там? — Андрей Егорович указал на здание райисполкома. — Иногда и комар лошадь свалит, если волк поможет.

Сергей не успел ответить. Из кабинета вышел немолодой человек в серой гимнастерке и галифе и спросил:

— Вы ко мне? Кажется, новый директор школы? — Да, к вам, — ответил дежурный.

— Я в отношении ремонта школьного здания, — начал Сергей.

— Мы уже говорили об этом на бюро. Решение родительского собрания совершенно правильное. Выезжайте сегодня же в облисполком и добивайтесь выделения денег. Если там ничего не выйдет, сходите в обком партии. Сначала поговорите в школьном отделе, а если понадобится, пойдите к секретарю обкома.

— А примут меня?

— Примут. Обязаны. Положение-то нетерпимое. Поэтому просите, настаивайте, даже ругайтесь! И как мы проморгали такое важное дело! — сказал он, просматривая документы, принесенные Сергеем. — Послушались краснобаев! Вот и результаты… Стоимость ремонта за эти три года выросла в пять раз! Вам непременно нужно выехать сегодня же.

— Хорошо. Я еду.

— Мы сегодня же отправим в обком соответствующее письмо. К вашему приезду оно будет там… Извините, что я вас принимаю здесь: спешу в колхоз. Заходите в случае чего.

— Спасибо.

* * *

В облисполкоме Сергея принял заместитель председателя Гриднев, ведавший делами школ. Еще будучи студентом, Сергей слышал о нем, как о справедливом и отзывчивом человеке. Он заранее приготовил краткую и убедительную речь.

— Новый директор Островной школы? — здороваясь, спросил Гриднев. — Как сошлись с Карповым? Прежний директор и он все время ершились.

— Мне нет необходимости сходиться или расходиться с Карповым, — вежливо ответил Сергей. — Он делает свое дело, а я — свое. Если иногда и поспорим, думаю, это уж не такая беда.

— Вот это хорошо, — одобрил Гриднев, — по-честному!.. С чем пожаловали к нам?

Когда Сергей рассказал о состоянии школьного здания, Гриднев возмутился:

— О чем думала Ивлянская? Довести такое здание до развала!.. Она его не включила даже в предварительный план на будущий год! Черт знает что такое! Ведь по вашему району ежегодно остаются неиспользованными десятки тысяч рублей на капитальный ремонт. Другие районы из горла выдирают, а Островное не может использовать то, что дают!.. Расскажите-ка, как идет подготовка к учебному году в других школах.

— А я в отношении других школ ничего не знаю.

— Разве районо вас, директоров, не собирает?

— При мне не собирали. Инспектора бывали в школе.

— А Ивлянская! Она что делает?

— Она в отпуске.

— Как в отпуске? В такое горячее время? Где она? Давно уехала?

— Недели две ее нет в Островном. А куда уехала, не знаю.

Гриднев нажал кнопку на стене, В дверях появилась женщина.

— Вызовите мне сейчас же Островное. Карпова, — распорядился Гриднев.

Женщина ушла. Через несколько минут зазвенел телефон.

— Карпов? — спросил Гриднев в трубку. — Здравствуй, Осип Яковлевич. Как живется, дорогой? Как готовите школы к новому учебному году? Так… Так… Почему в такое время Ивлянскую отпустили в отпуск? Что? На месте? У меня сидит директор Островной школы. Он утверждает, что Ивлянской больше двух недель нет. Врет?

Гриднев в упор посмотрел на Сергея. Глаза его стали злые, колючие. Положив трубку и не повышая голоса, Гриднев с убийственной вежливостью спросил:

— Часто вы так далеко ездите, чтобы обманывать людей? Ивлянская преспокойно работает и никуда не выезжала. Директор школы!.. Вам доверили большое дело, а вы…

— Ивлянская в отпуске!

— Хватит! — прервал Гриднев. — Сколько вам надо денег?

Сергей сказал.

— К вашему приезду в Островное деньги будут переведены в районный банк. Выезжайте обратно и приступайте к ремонту. Закончить не позже двадцатого августа.

Сергей почти выбежал из кабинета. Спускаясь в вестибюль, он сорвал с себя галстук. Ему было душно. Пот градом катился по лицу, рубашка стала мокрой. Какой презрительный взгляд ему пришлось увидеть. Хоть бы за ложь, а то ведь за правду. Если бы Гриднев не вспомнил об Ивлянской, Сергей и подавно не заговорил бы о ней. Отвечая на вопрос, он вовсе не подозревал, что это тайна Карпова и Ивлянской и что своим ответом он подводит их.

Сергей много слышал о борьбе двух групп в Островном, но вовсе не собирался вмешиваться в нее: незачем копаться в грязи. Много нехорошего говорили о Карпове, а он не верил. Думал: председатель райисполкома не красное солнышко — всех не обогреет. Вот оно что получается…

Может быть, Ивлянская неожиданно вернулась и Карпов воспользовался этим?..

Сергей побежал на почту, вызвал по иногороднему телефону Островное, а в Островном — районо. Ответила бухгалтер.

— Где Ольга Захаровна? Позовите ее к телефону.

— Не знаете, что ли? В отпуске. Приедет пятнадцатого августа.

— В школе все в порядке?

— Что с ней делается? Стоит. Субботник у вас там. Возят камни и дрова.

Сергей вышел из будки, разыскал по абонементной книжке номер Гриднева и позвонил ему.

— Гриднев слушает…

— Говорит директор школы из Островного. Я позвонил сейчас в районо. Ивлянская в отпуске. Можете проверить. Там есть и честные люди.

— Товарищ Заякин, вы…

Сергей не стал слушать и повесил трубку. В эту минуту он больше ненавидел Гриднева, чем Карпова.

Через сутки он был уже в Островном. И первый, с кем он встретился, был Карпов. Заметив Сергея, он быстро пошел ему навстречу.

Вот уж с кем не хотелось Сергею встречаться! Сейчас начнет извиняться… Дескать, не знал, что вы в облисполкоме… Подвел ты меня…

— Съездил, ябедник, в облисполком? — злобно и тихо сказал Карпов, подходя вплотную. — Доложил уже, сволочь!

В первое мгновение Сергей словно онемел. И лишь когда Карпов повернулся и пошел обратно, он опомнился.

— Теперь я вижу, правду о вас говорили, что вы подлец. И людям об этом скажу, — еле сдерживая себя, сказал он вдогонку Карпову.

— Ха! Поверят тебе, молокососу!

Вставал Сергей рано, до завтрака набрасывал планы работ на день, подписывал наряды, проверял ремонт мебели, а после девяти часов, когда в школу приходил бухгалтер, оформлял денежные документы и после этого шел к строителям.

Несмотря на сопротивление Карпова, ремонт начали и он шел полным ходом. Секретарь райкома Масленников добился того, что соседний колхоз выделил плотников, наняты были каменщики и завезен строительный материал. Можно было надеяться, что ремонт закончится к сроку.

Завхоз давно жаловался, что крыша большого здания начинает протекать, и сегодня, выбрав свободную минуту, Сергей вместе с ним полез на чердак. Спускаясь оттуда, он увидел во дворе три подводы. На одной из них сидел техник-строитель райкомхоза. Он подал Сергею записку от Ивлянской.

— Ивлянская? Разве она приехала?

— Прикатила вчера вечером.

Записка была короткая и категорическая: «Выдайте заимообразно райкомхозу имеющиеся у вас известь и алебастр».

— Извести у нас нет. Всю загасили. Алебастр нам самим нужен. Кстати, когда вы вернете паклю, которую вы взяли тоже заимообразно по распоряжению Ивлянской?

— Нету у нас сейчас пакли, — пожал плечами техник-строитель. — А известь и алебастр вернем, когда райисполком получит наряд.

— Так не пойдет. Эти материалы нам самим понадобятся не позже чем через десять дней.

— Вернут, когда рак на горе свистнет, — мрачно вставил завхоз. — Много они возвращали? В прошлом году с каким трудом мы достали листовое железо. Хотели к печам железные кожухи сделать, а как узнали в райисполкоме, сразу забрали. Говорили, что для детского дома, а пошло на квартиру начальству. Сколько Фомин ни противился—вынудили. Нынче то же начинается…

— Ничего не вернули? Не заплатили?

— Заплатят после петрова дня снегом. Ихних расписок у нас куча: за гвозди, железо, паклю…

— Что же вы предлагаете? — спросил Сергей завхоза.

— Э, Сергей Петрович! Плетью обуха не перешибешь. Фомин артачился, так ушли его.

— Если Фомин артачился, то я драться буду. Школа — государственное учреждение, а я не соучастник ее грабежа! — сказал Сергей и, повернувшись к технику, добавил — Поворачивайте оглобли! А вы, товарищ завхоз, дайте мне все эти расписки: пойду в райисполком.

— Зачем ходить? Сами вызовут.

Сергей не поверил, что его действительно вызовут, но скоро оттуда пришел посыльный.

В кабинете Карпова была и Ивлянская. Карпов. встретил Сергея приветливо, словно не было того грубого разговора в день возвращения из области.

— Что же вы, Сергей Петрович, не хотите нас выручить? — откинулся Карпов на спинку стула. — Сила в помощи друг другу. Нам сегодня нужны материалы, вам — завтра что-нибудь понадобится… Здание прокуратуры надо ремонтировать. Они, знаете, народ такой, не любят ждать.

— В школе лишних материалов нет. Известь мы загасили всю, до последнего килограмма. Через неделю сами начнем заливать фундамент. А там и штукатурка подоспеет.

— Известь можно и загашенную вывезти — в бочках. А к тому времени, когда вам потребуется, мы достанем.

— Нет. Во-первых, вы не сможете так быстро привезти, а потом, надо время вывезти и загасить. У нас работа приостановится.

— Что же вы — райисполкому не верите? За школу-то ведь мы отвечаем. Не с вас спросят прежде всего, если она не будет готова к сроку!

— Знаю. Знаю и то, как вы обещаете и как выполняете. Нам сейчас нужна пакля, а ее нет. И листовое железо тоже не вернули с прошлого года.

— Не желаете, значит, выполнять распоряжение райисполкома? — вспыхнул Карпов. — Не желаете выполнять распоряжения вышестоящих органов?

— Не вы доставали и не вам распоряжаться этими материалами, — вмешалась Ивлянская. — Будьте добры выполнять мои распоряжения. Я вам приказываю!

С трудом сдерживая возмущение и стараясь не наговорить лишнего, Сергей пытался убедить их:

— Что вы, товарищи? Я бы рад помочь, но на моем месте любой сказал бы то же самое. Я не капризничаю.

— Давно бы так, — смягчился Карпов. — Пишите распоряжение завхозу.

— Нет, дать я ничего не могу, — твердо сказал Сергей. — Прошу вернуть то, что брали!

— Дадите! — крикнул Карпов, багровея.

— Я приказываю! Приказываю, как заврайоно!

— Пишите хоть сотню приказов, не дам! Народ меня оплюет, если я это сделаю!

— Так-то выполняете распоряжения органов Советской власти?

— Не Советской власти, а ваши распоряжения не выполняю!

Сергей встал и вышел из кабинета.

Карпов вскочил. Глаза его встретились со взглядом Ивлянской. Что-то брезгливое шевельнулось в нем. Как он мог годами таскаться с этой старой бабой? Увлекался ею когда-то…

Карпову противно было это узкое дряблое лицо с подслеповатыми глазами. Его возмущало и злило, что она не сумела выполнить его поручение, дала этому молокососу козырь в руки для болтовни на собраниях. Предупреждал же, что это надо сделать тихо и без шума!

Карпов подошел к окну. По пыльной улице на двух телегах везли горючее для тракторов. Из-за угла райисполкома вышел Заякин. Кивком головы он поздоровался с агрономом, приподнял фуражку, приветствуя старика, сидящего на ограде бывшей церкви, и пошел по улице немного сутулясь.

— Мальчишка! — вырвалось у Карпова. Он сказал это тихо, но Ивлянская услышала его.

— Мальчишка и есть, — подтвердила она.

— Надо будет присмотреться к нему повнимательней, — бросил Карпов. Потом многозначительно добавил — Да узнать, что он за человек. Тянуть с этим нечего.

Ивлянская поняла: надо подобрать факты против Заякина, приукрасить их, а потом, при удобном случае, где-нибудь на большом собрании вылить на него все, да так, чтобы он не смог ответить, чтобы согнулся под тяжестью обвинений. А там — само пойдет. Во-первых, всегда найдутся люди, недовольные учителем и готовые поддержать любое обвинение, а во-вторых, Заякин еще молод, не искушен в борьбе и, получив оплеуху, начнет горячиться, наделает немало глупостей.

Через несколько часов Сергей получил распоряжение районо выехать вместе с инспектором за тридцать километров в одну из семилетних школ для проверки готовности к новому учебному году. Отказаться было невозможно и, отдав кое-какие указания завхозу да предупредив Аню, что приедет только на следующий день к вечеру, Сергей уехал.

Возвращаясь, Сергей еще издали увидел у школы вереницы подвод. Это родители-колхозники подвозили дрова.

У моста догнали Андрея Егоровича, ехавшего на последней подводе с дровами.

— Последние, Сергей Петрович, — сказал он. — До единого полешка вывезли. Все это ладно, но одного не пойму: зачем же вы отдали райкомхозу известь и алебастр. Сами чем будете ремонтировать?

— Как отдали? Кто отдал?

— Сегодня подчистую вывезли. Сам видел.

— Ух и дам же я этому завхозу! — со злостью процедил сквозь зубы Сергей.

Завхоз был во дворе школы.

— Кто выдал известь и алебастр?

— Я, — ответил завхоз, глядя на Сергея исподлобья.

— Сегодня я вам запишу только выговор, а в следующий раз с треском выгоню!

— Хоть сейчас выгоняйте! — вызывающе ответил завхоз. — Вам что! Не поладили с начальством — и укатили в другое место. Вам везде рады. У вас образование, а мне тут надо жить! У меня семья!

— Кто приказал?

— Карпов и Ольга Захаровна. Ругать завхоза было бесполезно. На квартиру Сергей пришел злой.

— Подрубили школу под самый корень! — сказал он Ане. — Ремонт сорван. Материалы нам скоро не достать.

Аня уже все знала.

— Не расстраивайся, Сережа, — сказала она, ставя на стол обед. — Обойдется как-нибудь. Есть же эти материалы в области.

— А ты думаешь, без наряда даст кто-нибудь? И в облоно бесполезно обращаться. Там прекрасно знают, что известь и алебастр есть у нас. Скажут: куда девали? А что ответишь?.. Нет, невозможно больше терпеть. Сегодня партактив в четыре. Обязательно выступлю.

— Прошу тебя, Сережа, помолчи! Себя погубишь. Карпов здесь бог и царь и воинский начальник. Живо с тобой расправится.

— Брось ты!

В клуб, где должно было быть собрание, Сергей пришел за полчаса до начала. В вестибюле возле бильярдного стола толпились люди. Они наблюдали за игрой секретаря райкома Масленникова с директором МТС и шумно реагировали на каждый промах или удачный удар.

Директор МТС проиграл и под общий смех отошел от бильярда.

— Трех игрочишек долой! — торжественно провозгласил Масленников, поднимая кий над собой. — Кто следующий? Условия: проигравший — под стол!

— Я желаю! — выступил вперед Сергей, на время позабывший все неприятности.

— Бросьте, Сергей Петрович! Опозорит он вас, — предупредил директор МТС, вытирая платком бритую голову.

— Лезь заранее под стол! — кричал Сергею председатель колхоза «Ударник» Старцев.

— Заставь, заставь лезть секретаря под стол! — подзадоривал Сергея председатель колхоза «Авангард» Михайлов.

С самого начала игра сложилась в пользу Сергея. У Масленникова было четыре выигранных шара, а у Сергея семь. Страсти зрителей нарастали. Михайлов чуть не прыгал от восторга: ему очень хотелось увидеть секретаря под столом.

Закончить игру не удалось. Звонок возвестил о начале собрания.

— Почему, директор, не заходите к нам? — спросил Масленников. — Больше месяца работаем вместе, а только однажды наспех поговорили, да и то в коридоре.

Приходите, а когда надо — и вызывайте. Я тоже числюсь родителем.

— Спасибо. Мне давно надо было зайти.

С докладом о работе Советов выступил Карпов. Сергею казалось порой, что перед ним не тот человек, который оболгал его в области и мешает работать здесь, а другой — кристально чистый. Он не щадил ни себя, ни других. Особенно досталось Ивлянской. О средней школе Карпов упомянул только вскользь, но у Сергея создалось впечатление, будто докладчик что-то недоговорил, и ему почудилось в этом что-то зловещее.

В перерыв Сергей записался для выступления в прениях, надеясь, что он не будет первым, но, когда заседание возобновилось, председательствовавший Масленников объявил:

— Слово имеет Сергей Петрович Заякин, директор средней школы.

Сергей встал и прошел между рядами. Поднимаясь на сцену, он чувствовал на себе взгляды сотен глаз.

— Я хотел бы, товарищи, рассказать о трудностях, с которыми приходится сталкиваться нам, работникам школы… У нас были созданы условия для успешного завершения ремонта. Но сегодня ремонт сорван товарищем Карповым. Да, именно сегодня сорван! — бросил Сергей громко и твердо.

Дальше Сергей с горечью рассказал, как его вызывали к Карпову и потребовали от него известь и алебастр.

— Вопрос был поставлен так: либо я подчиняюсь распоряжению и выдам то, что у меня требуют, либо я против Советской власти. Следовательно…

— Вы, конечно, за Советскую власть? — спросил Масленников, засмеявшись.

— Да, но я ничего не дал!

— У вас все же вывезли! — крикнул кто-то из зала.

— Для этого понадобилось временно отослать меня в другую школу. Такие вымогательства стали системой. Могу предъявить документы, по которым видно, что Карпов выкачал из школы… И это за два года.

— Взяли и спасибо не сказали? — насмешливо спросил директор МТС.

— Не сказали… А теперь, товарищи, скажите, кто из вас не знал, что в июле Ивлянская уезжала в отпуск? — спросил Сергей, воодушевленный поддержкой собрания.

— Уезжала, а что такое? — спросил Масленников.

Сергей рассказал, что его обозвали лжецом в облисполкоме и как потом он встретился с Карповым у детского дома.

— Вы еще легко отделались! — бросил кто-то реплику.

— Я бы хотел, чтобы школа впредь была ограждена от вымогательств, а работники ее от окриков и оскорблений, — закончил Сергей.

После него взял слово директор МТС, потом председатели колхозов. Они тоже говорили о порочном стиле работы аппарата исполкома, о лицемерии Карпова, о том, как он преследует отдельных работников, как потворствует собутыльникам.

Сергею передали записку: «Выступили вы правильно, но не дали должной оценки Карпову». Под запиской стояли две подписи: Старцев, Чистых.

Карпов набрасывал в блокноте заключительное слово. На душе было скверно. Факты собрали хлесткие. Сгладить то, что было высказано в его адрес, невозможно было ни голословным отрицанием, ни ловкими словесными вывертами. Собрание поверило выступавшим. Это было совершенно очевидно. Раньше он мог лавировать: в докладе не говорить острых слов о тех, кого опасно тревожить, пока идут прения, а потом обрушиться на них в заключительном слове и сделать вывод, что такой работник не годится, не обеспечивает, недостоин и тому подобное. Правда, и после заключительного слова обиженный обязательно полезет со справкой, но чтобы доказать что-то, надо время. А что докажет человек за три минуты, установленные регламентом? Только следи за стрелками часов, да оборви вовремя. Оправдывающийся стушуется, и этим дело кончится. Избавиться потом от такого работника — пара пустяков: надо только ввернуть кое-где словечко, сослаться на собрание, и дело в шляпе! Пусть потом пишет жалобы. Так даже лучше Карпову. Он просто скажет: разве не видите, от кого жалоба? А там, наверху, сами сделают вывод: «Карпов требователен, Карпов — принципиальный работник». Это и есть главное.

Сегодня, однако, Карпов растерялся. Надо придумывать какой-то другой ход. Молчать? Но молчать — значит признать свои ошибки. На это идти нельзя. Надо отвести все обвинения, поставить под сомнение благонадежность самих выступающих. Значит, нужно взяться за самого авторитетного из них.

Из-за спины ему протянули записку. Обернувшись назад, он увидел взволнованное лицо Ивлянской и услышал ее хриплое от курения дыхание.

«Мне выступать или нет?» — спрашивала она в записке.

«Лезет, старая дура, куда не просят!» — со злостью подумал Карпов, вырвал из блокнота листок и написал: «Собрание затягивается. Не стоит».

К трибуне Карпов вышел как всегда смело, словно не о нем говорили пренеприятные вещи.

— Прежде всего я хочу отметить, что сегодняшнее собрание партийного и советского актива проходит как никогда правильно, — начал он. — Давно у нас не было таких собраний. Если бы мы почаще поругивали друг друга, то меньше было бы недостатков и недоразумений. — Карпов торопливо перелистал страницы блокнота. — Тут мне приписывали всякие будто бы неправильные действия. Хочу кое-что пояснить. Да, по распоряжению райисполкома в колхозах мы брали сено, овес и еще кое-что. Но все это для хозяйства исполкома!

— Поросят тоже для нужд исполкома?

— Поросят покупал я. Могу показать квитанции. Брали мы в школе паклю. Она израсходована на ремонт квартиры товарища Масленникова. Затем железо. Оно ушло на коммунальные квартиры. Райкомхоз обязан был расплатиться. Почему он не расплатился, я не знаю. Завтра же проверю. Известь и алебастр из школы мы взяли заимообразно. Так что все законно. Тут и товарищ Масленников об этом много говорил, но кому-кому, а вам, товарищ Масленников, нечего возмущаться. Вместе мы с вами решали вопросы и давайте вместе отвечать! Вешать все на Карпова — не по-партийному!

В зале зашумели. Послышались возмущенные голоса. Однако цель была достигнута. На секретаря райкома брошена тень, и дело затянется надолго. А там видно будет…

Глава четвертая

На участке фронта, который занимал уральский полк, после продолжительных боев наступило относительное затишье. Противники закопались в землю..

Однажды утром командир роты старший лейтенант Мезенин вызвал к себе Снопова и Куклина.

— Собирайтесь. Вас приказано направить в распоряжение штаба полка.

— Как? Насовсем из роты? — спросил Николай. — Почему?

— Сказано: откомандировать. Значит, насовсем. Очевидно, образование кое-какое значение имеет. А жаль. Хорошие вы ребята. Воевать с вами можно. Надежные ребята.

— Куда же нас?:

— Куда? В штаб. Засадят бумаги писать, — ответил старший лейтенант.

— Ну уж в канцелярии меня сидеть не заставят! — решительно заявил Андрей.

— Как сказать. Тут дело военное. И бумаги писать кому-то надо. Ну, идите.

Николаю хотелось на прощание пожелать командиру роты что-нибудь хорошее, и он не по-уставному проговорил:

— Желаю вам здоровья, товарищ старший лейтенант.

— Спасибо, ребята. И вам того же.

В штаб их не засадили, а направили в распоряжение командира батареи семидесятишестимиллиметровых орудий того же полка. Батарея понесла значительные потери и теперь пополнялась за счет наиболее образованных и грамотных людей из пехоты.

Николай и Андрей не раз видели в бою этих отчаянных артиллеристов с короткоствольными пушками. Они сопровождали атакующих пехотинцев чуть ли не в самых боевых порядках роты. Командовал ими высокий черноватый капитан, не расстававшийся с биноклем.

— Вот это дело! — обрадовался Андрей, узнав о направлении. — Там капитан стоящий!

Огневые позиции батареи находились на западном склоне высотки недалеко от переднего края. Командир батареи стоял в орудийном окопе, когда Куклин и Снопов подошли к нему с докладом.

— Пришли? — опередил их командир батареи, а сам подумал: «Помнит командир полка свое обещание… Ох и будет возни с этими интеллигентиками».

Увидев, что командир батареи чем-то недоволен, Андрей не очень учтиво ответил:

— Направили, товарищ капитан.

Капитан посмотрел на Андрея, и уголки его губ дрогнули в усмешке.

Он задал Николаю несколько вопросов: откуда, какое образование, где семья, чем занимаются родители, а потом взялся за Андрея:

— До армии были знакомы со Сноповым?

— Видел однажды в городе.

От внимания капитана не ускользнуло удивление Снопова.

— При каких обстоятельствах?

— Ехал я в трамвае, смотрю, бежит вслед студент. Спрашиваю: «Почему не садишься в вагон?» Он мне отвечает: «Двадцать копеек экономлю». «Дурак, говорю ему, беги лучше за автобусом — целый рубль сбережешь».

— Старый анекдот, Куклин, — перебил его капитан. — Я его еще в детстве слышал. А ты такой же балагур. В боях участвовал или до сих пор в штабах околачивался? Может быть, избавились от тебя начальники?

— Сказали тоже… Все время вместе в третьей роте были в стрелковом отделении. Благодарности имеем.

— Ну, это неплохо. Если и после боев остался балагуром, значит, не страшны тебе японцы…

В первые дни пребывания в батарее Андрей и Николай жили на огневой позиции и входили в расчеты орудий как запасные номера. Пользуясь тем, что стрелять приходилось мало, они с увлечением занимались у орудий. Капитан требовал, чтобы они могли в любую минуту заменить каждого из расчета. Через несколько дней их поставили замковыми, хотя они могли бы замещать и наводчика.

Однажды вечером привезли две машины со снарядами. Заканчивая разгрузку, Николай громко расхохотался очередной шутке Андрея и тут же услышал знакомый голос.

— Коля! Снопов!

Около пушек стоял человек в командирской форме.

— Своих не узнаешь?

Только теперь Николай узнал Колесниченко и спрыгнул с машины. На петличках Дмитрия Петровича виднелись две шпалы.

— Здравствуйте, товарищ военврач второго ранга!

— И ты здесь, Коля?

— Здесь, Дмитрий Петрович.

— А я думал, ты еще в институте. Впрочем, понятно. Не мог ты в стороне оказаться, когда такое происходит. Добровольно, конечно, пошел? Не раскаялся?

— Да нет!

— Нисколько не изменился… Разве почернел на солнце. — И указывая на бруствер окопа, Колесниченко предложил: — Сядем. Давно в Монголии?

— С полком прибыл. Был в пехоте.

— Прошел, значит, и пехотную аспирантуру? А как с экзаменами?

— Отзубрил, Дмитрий Петрович. Все сдал.

— Хорошо, — с удовольствием сказал Колесниченко. — Молодец. Поздравляю… Да, не думали мы с тобой месяц тому назад, что придется встретиться в таких условиях и за столько тысяч километров. Помнишь дом отдыха? Прекрасно там было. И почему мы часто не умеем ценить обыденную жизнь. А что пишет Нина?

— Она не пишет и писать не будет, — подчеркнуто твердо ответил Николай, не глядя на Дмитрия Петровича.

— Почему? — изумленно спросил тот. — Вы же так хорошо дружили с ней. В чем дело?

— Не знаю, — опустил Николай голову. — С ней у нас все кончено.

— Вот это да-а! Не ожидал… Кто же в этом виноват?

— Кто же может быть, кроме меня самого? — горько усмехнулся Николай. — Сам порвал…

— Но почему же? Почему?

— Перед самым моим отъездом случилось одно неприятное дело. Был, одним словом, громкий разговор… Так что писем я не получу… Да это и лучше, пожалуй… — поспешно закончил Николай.

— Не ожидал, не ожидал от тебя этого! — с искренним огорчением сказал Колесниченко. — Но ведь ты ее любишь?

— Мало ли кто из нас кого любит? Зина, помните, доказывала, что для любви нет границ и расстояний… Есть, оказывается, и предел и расстояния.

Дмитрий Петрович глубоко вздохнул и, вытащив портсигар, закурил.

— Знаешь, Коля, не понимаю я этого всего. Дураком вроде тебя нельзя назвать, но…

— Умным тоже не приходится? — подсказал Николай.

— Пожалуй, так… Откуда у тебя такая дурь в голове? Разве можно поступать так? Девушка любила тебя, а ты… Чертовщина какая-то. Да и на войне не все погибают. Конечно, бывают жертвы, но разве в мирной обстановке люди не умирают? А жизнь никогда не боялась смерти! Откуда у тебя эти паршивые интеллигентские манеры?

— Интеллигентского во мне, Дмитрий Петрович, ничего нет. А только близок локоть, да не укусишь.

— Опять неверно, — поморщился Колесниченко, словно от зубной боли. — Хочешь сказать, что исправить невозможно? Неправда! Можно! Да и нельзя иначе. Любовь — это такая штука, что в жизни по-настоящему бывает только один раз. Все, что потом, — уже не любовь, а только отрепья одни, ошметки. Не верь тому, кто проповедует вторую, третью и десятую любовь! Вот я старше тебя на десять лет, а каждый день вспоминаю свою жену. Конечно, в моем возрасте говорить о любви — глупость, а вот я таскаю с собой полотенце, которое взял из дома. Почему? Да потому, что на нем есть метка жены.

Колесниченко, зная характер Николая, не щадил его самолюбия и, увидев, что тот невольно притронулся к левому карману гимнастерки, ухмыльнулся про себя, но сделал вид, что ничего не заметил.

Солнце давно закатилось за горизонт, на землю спустились сумерки, а они все еще сидели, не замечая времени. Разговор их прервал старшина батареи. Он передал Николаю, что капитан Гусев приказал ему явиться к себе через пятнадцать минут в полном боевом.

— Иди, — тепло сказал Колесниченко. — А Нине надо написать. Чем скорее, тем лучше.

— Напишу, когда перейдем в наступление. Не могу пока, Дмитрий Петрович.

— Я верю тебе. Ну, до свидания. Побереги себя.

— И вы поберегитесь, Дмитрий Петрович. Распростившись с Колесниченко, Николай сбегал за оружием и пошел к командиру батареи. Гусев ужинал, сидя на снарядном ящике.

— Вы пойдете со мной на наблюдательный пункт. Захватите с собой буссоль. Да гранаты не забудьте взять.

— Есть!

С наступлением темноты капитан Гусев, Николай, Андрей и два телефониста пошли в окопы пехоты.

Ночь была темная, безлунная. На черном небе мерцали крупные звезды. Над передним краем изредка вспыхивали ракеты, раздавался сухой треск винтовочных выстрелов.

Шли молча. В темноте Николай видел спину командира батареи, который уверенно шел вперед, словно эти места ему знакомы с детства.

В седловине между двумя высотками их встретил незнакомый Николаю лейтенант, рота которого занимала оборону в этом районе. Обменявшись двумя-тремя фразами, командиры направились параллельно переднему краю, а потом круто повернули на восток. Скоро лейтенант распростился и пошел обратно. Николай понял, что наблюдательный пункт выносится за передний край обороны — в нейтральную зону.

Не доходя несколько десятков шагов до гребня сопки, капитан шепотом приказал двигаться по-пластунски. Густая жесткая трава была влажна от росы, и вскоре Николай промок до нитки.

Перевалив за вершину, капитан остановился и спросил:

— Все тут?

Николай оглянулся. Даже на фоне совершенно темного неба отчетливо вырисовывались очертания гребня сопки. Казалось, что отсюда видна даже полоса помятой травы там, где они проползли.

«Так вот почему он приказал ползти», — подумал Николай и с уважением посмотрел на капитана, который пополз еще дальше.

На склоне, косогора капитан дождался Николая и спросил:

— Где развернем наблюдательный пункт?

— Хорошо бы на этой высотке, — ответил Николай, чувствуя, что его экзаменуют.

— Не годится. Сразу засекут.

— Тогда на южном склоне. Правда, подступы с тыла будут затруднены, но…

— Правильно.

Продвинувшись вперед, начали окапываться. Первый слой земли сняли без особого труда, но затем стали попадаться камни, и чем глубже — тем их было больше. Копали лежа. Чтобы не обнаружить себя, старались не стучать.

Неожиданно со стороны японцев затрещали винтовочные выстрелы. В ответ заработали пулеметы и винтовки советских пехотинцев. Перестрелка, вспыхнув в в одном месте и постепенно нарастая, передвинулась вправо по фронту. До артиллеристов то и дело долетали визгливые пули и, срикошетив, проносились дальше. Капитан, работавший наравне со всеми, остановился и прислушался.

Край неба начал алеть, а они едва углубились на один метр. Оставлять людей здесь было опасно, и капитан отправил Андрея с телефонистами на огневую позицию.

— А мы с вами останемся тут, — сказал он Николаю. — Поставьте телефон и — маскироваться!

Маскировались тщательно, подбирая травинку к травинке. С наступлением рассвета еще раз проверили свою работу.

Над дальней сопкой блеснул край солнечного диска и, быстро поднимаясь, оторвался от горизонта.

Командир батареи смотрел в бинокль на позиции японцев и говорил, будто сам с собой:

— Здорово закопались. Нелегко их оттуда выкурить. Но ничего!.. Правее у них ложные позиции. Видите? Это уж как дважды два… Ловко же они меня обманывали!

Николай не видел в стереотрубу ни ложных ни настоящих позиций. Впереди была пустынная сопка без всяких признаков жизни. Чтобы не молчать, он спросил:

— Что там за красноватой возвышенностью?

— Где? Вижу… Что-то похоже на зенитную батарею, но слишком близко. Не будем торопиться с выводами. Вы, Снопов, пока ложитесь и поспите, а я буду наблюдать. Потом смените меня.

— Не лучше ли, товарищ капитан, вам уснуть? Пока все тихо, а там неизвестно как будет…

— Пожалуй, дельно… Меня разбудите через два часа, если ничего не случится.

Капитан завернулся в шинель и лег на дно окопа. Николай прильнул к стереотрубе.

Сопка по-прежнему была пустынна. Было так тихо и спокойно, что можно было подумать, будто это обыкновенное утро в мирной холмистой степи. Не хватало только пасущихся овец и коров.

Метр за метром изучал Николай передний край противника. Ему хотелось научиться так же ясно видеть все, как капитан. Но ничего примечательного он пока не обнаружил, а глаза уже начали уставать. Только в одном месте трава блестела как будто несколько тускловато. Это насторожило. Он присмотрелся внимательнее. Трава подозрительного цвета тянулась со стороны японцев. Было ясно, что кто-то под утро сбил росу. Кто это мог сделать? Люди? Машины? Зачем? Куда они могли направиться?

Николай нерешительно посмотрел на капитана. Гусев спал. Борода его, незаметная вчера, за ночь пробилась, и лицо стало еще чернее.

Николай еще раз посмотрел туда, где терялся след. Внизу, между позициями, росла высокая трава, похожая на камыш. Может быть, там искать?

В это время трава зашевелилась, но не там, где он искал, а ближе — метрах в двухстах от наблюдательного пункта.

— Товарищ капитан! Товарищ капитан! Японцы перед нами!

— Где? Где? — спросил капитан, мгновенно просыпаясь.

— Скопление японцев в камышах.

— Не может быть! — резко ответил капитан и оттолкнул Николая от стереотрубы.

— Я видел…

— А, черт! — выругался капитан. — Передай: «Батарея, к бою!»

Огневая позиция отозвалась тотчас же. Гусев сам взял телефонную трубку и начал передавать команды. Николай, ничего не понимая, стоял на коленях рядом с капитаном. В эту минуту он чувствовал себя беспомощным, никому не нужным человеком. Выйди капитан из строя — Николай ничего не смог бы предпринять. Хорошо, конечно, что на огневой позиции он изучил устройство орудий и наводку, но вот изучить подготовку данных для стрельбы не додумался. Вот и торчит теперь столбом перед командиром батареи.

Первый снаряд, прошуршав над головой, разорвался в воздухе далеко за целью. На месте разрыва остался клубок бурого дыма.

— Левее… Прицел… — крикнул капитан в трубку. — Батарея, четыре снаряда… Огонь!

Над местом, где были замечены японцы, одновременно рявкнули шесть разрывов шрапнели. В то же мгновение там все пришло в движение: показались фигуры в желто-песочных мундирах, раздались крики, послышались отрывистые слова команды, и вся эта масса ринулась к окопам боевого охранения второго батальона, расположенного впереди основных позиций. Роты второго батальона открыли огонь, отсекая их.

— Огонь! — кричал капитан в трубку.

— Бегут! Сюда бегут! — крикнул Николай, увидев впереди группу японских солдат, устремившихся к наблюдательному пункту.

— Шугани гранатой! — приказал Гусев, мельком взглянув через бруствер.

Две гранаты, брошенные Николаем, покатились под откос и одна за другой разорвались среди бегущих. Осколки с визгом ударились перед окопом и, подняв пыль на бруствере, рикошетом скользнули вверх.

— Черт! — выругался капитан. — Пригибайся, когда бросаешь.

Через полчаса все стихло. Атака была отбита. В нейтральной полосе остались десятки трупов. С большим запозданием открыла огонь японская батарея.

Капитан бросил телефонную трубку и закурил.

— Гранату все же надо уметь бросать, — сказал он примирительно. — Радиус действия у нее велик. Осколки у меня фуражку сбили. В следующий раз самому надо укрыться и других предупредить.

Николай молчал. Было стыдно до слез. Знал же он все об этой гранате! Сколько раз сам рассказывал батарейцам, а тут растерялся и чуть не погубил своего командира.

— Ну, ничего, — подбодрил его командир батареи. — Бывает и хуже.

Запел телефонный зуммер.

— Я слушаю, — ответил командир батареи. — Готовились к атаке… Примерно? Два взвода… Не может быть! Снопов… Красноармеец Снопов… Слушаюсь…

Закончив разговор, капитан улыбнулся.

— Благодарят нас. Штаб сообщает, что две роты самураев хотели снять наше боевое охранение. Не вышло. Давай завтракать. А вот воды нам до вечера не видать. Дорога она здесь, дорога!

* * *

Николай старался понять, что происходит, но сильный стук в висках мешал ему сосредоточиться. Глаза видели отвесную стенку траншеи, бойко бегающего по брустверу черного паука, тонкий штык, конец которого терялся в каком-то желтоватом кругу.

Он помнил, что перед атакой японцев была сильная артиллерийская подготовка.

— Японцы! Близко! — закричал Андрей.

— Противник слева! — доложил телефонист.

— Банзай! — раздалось где-то впереди.

Капитан Гусев и Николай в два прыжка очутились рядом с Куклиным и Макаренко.

— Батарея, к бою! — крикнул капитан. Ясно было, что противник решил отбить высотку. Пользуясь темнотой, японцы вплотную подошли к наблюдательному пункту.

Команды капитана потонули в торопливой скороговорке пулемета. Андрей бил короткими и частыми очередями. Николай выстрелил. Толстый приземистый японец, подгонявший своих солдат пистолетом, пошел как-то боком, клонясь к земле.

«Этот далеко не уйдет», — подумал Николай, беря на мушку другого.

Пулемет Куклина внезапно замолк. Николай оглянулся. На бруствер выскочил японец с безумными глазами и завизжал. Андрей вышиб из его рук винтовку, но японец, падая, успел схватить его за горло. Оба свалились на дно траншеи. Николай швырнул гранату за окоп и бросился на помощь другу, но тот уже сам поднялся. В руках у него был окровавленный самурайский кинжал.

Капитан, не отрываясь от трубки телефона, стрелял из пистолета вдоль хода сообщения. Макаренко, раненный в плечо, одной рукой вгонял обойму в магазинную коробку.

— Огонь! Огонь! — кричал капитан.

С нарастающим воем приближались снаряды.

«Сюда!» — промелькнуло в сознании Николая, но не страх, а злорадство испытывал он.

Снаряды накрыли наблюдательный пункт, но, к счастью, ни один не угодил в траншею. На артиллеристов обрушились горы песка и комья земли.

— Ура-а! — донеслось сзади.

Это бойцы второго батальона бросились на японцев с фланга. Те заметались.

Капитан перенес огонь и первым выскочил на бруствер. Несколько японцев кинулись к нему. Капитан в азарте боя не рассчитал момента: преждевременно бросился в контратаку с горсточкой артиллеристов.

В груди Николая похолодело: командир батареи не выстрелил, а швырнул пистолет в голову японца. Николай бросился вперед, как-то боком отбил плоский штык от груди Гусева, ударил прикладом по лицу ближайшего солдата, но сам отлетел в сторону и упал…

Николай вздрогнул: кто-то положил на его плечо тяжелую руку. Подняв голову, он увидел капитана Гусева.

Капитан присел рядом на пустой снарядный ящик, отставил в сторону японскую винтовку, которую принес с собой, и протянул открытый портсигар.

— Закури.

Капитан, кажется, первый раз заговорил с Николаем на ты. Николай видел, что пальцы командира батареи дрожат, но не так сильно, как у него.

— Махорки хочется. Говорят, крепче.

— Не завернуть сейчас.

— Что это? Страх? — спросил Николай, когда закурили.

— Страх не страх, а нелегкое дело штыковой бой. Я шестой раз схожусь врукопашную, и после всегда такое состояние…

— А у меня голова болит. Круги желтые перед глазами, — виновато пожаловался Николай.

— Еще удивляешься! Тебя офицер лопатой по каске ударил. Больше часа без сознания лежал.

Николай взглянул на свою каску, лежавшую у его ног. На ней была продолговатая вмятина с трещиной посредине.

— Здорово!

— Попади чуть в сторону — разрубил бы плечо… Папиросы хватило ненадолго. Закурили по второй.

— Выручил ты меня сегодня, — вдруг сказал капитан. — В пистолет попал песок. Стал стрелять — заело… Если бы не ты, конец мне.

Капитан замолчал. Николай не знал, что ответить. Да и зачем говорить об этом?

— Вот одно непонятно, — продолжал капитан. — Почему у нас любят говорить о самураях в восторженном тоне? «Они такие, они сякие», — передразнил он кого-то и плюнул с досады. — Ни черта нет в них геройского! В атаку прут пьяными! Хотя вообще-то японская армия не слабая… Драться могут.

Постепенно нервы успокаивались.

— Давно куришь? — спросил капитан.

— Раньше не курил.

— А сегодня двух папирос не хватило? — усмехнулся Гусев. — Ну, ничего. Покончим с японцами и бросим.

— Товарищ капитан, вы… нарочно вызвали огонь батареи на себя? — спросил Николай.

— Да, — ответил капитан, бросив окурок на дно траншеи и аккуратно придавив его носком сапога. — Иначе нас смяли бы. И вот что, Снопов. Хоть, может, сейчас и не совсем время говорить об этом, а скажу. Сам ты работаешь хорошо, в бою молодец, а с комсомольской работой у тебя слабина. А ведь в тебя поверили, избрали тебя секретарем комсомольской организации. Тебе обязательно надо бывать на огневой позиции. Правда, иные говорят, что во время войны не лекции читать, а врага бить надо. Неверно это. В бою нужны твердые, убежденные люди. У тебя есть агитаторы среди комсомольцев. Надо подсказать им, чтобы поинтереснее проводили беседы. Они ведь другой раз замечательнейшую историю так расскажут, что блохи с тоски дохнут! Понимаешь меня?

— Я слушаю, товарищ капитан.

Страшно хотелось пить, но вода была только в одной фляге и ее берегли для раненого Макаренко, который лежал на дне окопа.

— Почему ты, Снопов, ни разу не написал письма девушке? Неужели не дружил ни с одной? — спросил Гусев после небольшой паузы.

— Было… Напишу скоро.

Андрей, дежуривший около стереотрубы, доложил:

— В тылу у японцев наблюдается пыль, судя по скорости, идет колонна автомашин.

— Японцы подбрасывают новые силы. Теперь уже и днем… Значит, скоро будет решительная схватка, — заключил Гусев.

* * *

Во время совещания командного состава в штабе полка японская артиллерия открыла сильный огонь по расположению второго батальона.

Заместитель командира полка майор Шилов как ни в чем не бывало продолжал разбор боевых действий.

Майор Кушнарев и капитан Гусев нервничали, прислушиваясь к нарастающему грохоту разрывов.

Вдруг поднялся сам командир полка.

— Тут у нас есть товарищи, — начал он сердито, — которые полагают, что если бой ведется без них — он проигран. Я говорю о вас, товарищи Кушнарев и Гусев. Если не надеетесь на своих людей — грош вам цена: не сумели подготовить. Заместители должны действовать самостоятельно. Командир второго батальона майор Кушнарев не надеется на своего заместителя, а Гусев — на командира взвода управления. Это же безобразие.

Командир полка подал знак Шилову продолжать занятие и сел.

Гусев внешне успокоился, но невольно все время прислушивался к канонаде. В грохоте десятков орудий он различал выстрелы короткоствольных пушек — глуховатые, отрывистые — и чувствовал: батарея работает ровно, методично.

Совещание закончилось под утро.

Гусев вышел из палатки, позвал Андрея и пошел на наблюдательный пункт.

Недалеко от переднего края он увидел две тени, осторожно пробирающиеся к траншеям. Это показалось подозрительным.

Подав знак Андрею быть наготове, капитан поставил пистолет на боевой взвод и ускорил шаг. Подкравшись вплотную к неизвестным, он узнал в них своих телефонистов Алексеева и Журбу.

— Вы откуда? — строго спросил он.

— Лейтенанта относили. Ранило его.

— Лаченко? Когда?

— В самом начале. Он хотел идти к командиру роты. Тут как начали стрелять, — рассказывал Алексеев, волнуясь, — его и ранило. В спину ранило.

Из сбивчивого доклада, в котором было больше почтения к своему командиру, чем смысла, стало понятно: ранен командир взвода управления и по приказанию Снопова телефонисты унесли его.

— Кто на наблюдательном пункте? Кто управлял огнем?

— Снопов.

— Сильно ранило лейтенанта?

— Худо ему, — вмешался Журба.

— Лейтенант управлял огнем?

— Нет. Не успел.

— И Снопов там один остался? — Да, товарищ капитан. Один!

— За мной! — приказал Гусев и побежал. Перевалив через гору, он спрыгнул в траншею.

— Стой! Кто идет? — тихо, но властно раздался голос Снопова из глубины.

— Свои!

— Кто? Пропуск!

— Это я! — ответил Гусев и назвал пропуск.

— Подходи один.

— Как дела? — спросил капитан издали, давая Снопову возможность узнать его по голосу.

Снопов стоял спиной к стенке у стереотрубы. Одной рукой держался за телефонную трубку, а другой сжимал пистолет лейтенанта. Рядом лежали гранаты.

— Товарищ капитан, за время вашего отсутствия…

— Не надо, — перебил Гусев. — Знаю. Послушайте телефон. Нас вызывают.

— Я — Звонкий. Слушаю… Вас просят, товарищ капитан.

Закончив разговор с начальником штаба полка, Гусев обратился к Снопову:

— Вот что… Командира взвода управления не стало. Когда пришлют нового, неизвестно. Его обязанности пока придется выполнять вам, Снопов. Я об этом доложу начальнику артиллерии и командиру полка, а за то, что хорошо действовали в мое отсутствие, объявляю благодарность. — И закончил тише — Молодец! С сегодняшнего дня начну учить тебя по-настоящему, как командира…

Глава пятая

Десять дней шли беспрерывные дожди, а потом установилась ясная погода.

По всему чувствовалось приближение осени: лучи солнца уже не были такими жаркими, как в июле, а по ночам становилось все холоднее и холоднее. Все чаще дули ветры. Степная растительность за несколько дней заметно поблекла. Красноармейцы, изрядно измучившиеся в сырых траншеях, радовались тому, что стало посуше. Но бывалые люди рассказывали, что скоро начнутся холодные ветры с песчаными буранами, и так будет почти до самой весны, а зимой морозы доходят до пятидесяти градусов.

Чувствовали приближение суровой осени и степные обитатели. По ночам в долинах между сопками поднималась непонятная возня, слышался писк и легкий свист. На склоне горы перед наблюдательным пунктом неожиданно появились копны сена величиной с добрый навильник. Это степные грызуны тарбаганы заготовляли себе пищу на зиму Андрей и Николай ночью притащили две копны для постели. Сено было душистое, и травинки были подобраны стебель к стеблю.

У японцев к этому времени поубавилось спеси. Они уже не бросались в атаку батальонами и ротами, а забились в глубокие траншеи. Наступательных операций не предпринимала ни одна из сторон, но зато участились ночные поиски разведчиков.

Почти каждую ночь устраивали вылазки и пехотинцы уральского полка. Особенно трудно приходилось Николаю. Замещая командира взвода управления, он фактически стал правой рукой командира батареи. А полковые орудия обыкновенно обеспечивали артиллерийским прикрытием все штурмующие группы. В таких случаях Николай с вечера уходил с наблюдательного пункта и ночью вместе с разведчиками полз за передний край обороны и оттуда, почти от проволочных заграждений противника, управлял огнем батареи. На наблюдательный пункт возвращался уже с рассветом усталый, измученный и голодный. Капитан Гусев заметил, что Снопов похудел, измотался, но заменить его было некем. Не раз просился на эти вылазки сам капитан, но штаб полка категорически отказывал ему.

Вместе с Николаем в ночные поиски выходил и Андрей Куклин.

Однажды, когда разведка не сумела незаметно пробраться через минное поле перед японскими окопами и пришлось возвращаться обратно, Николай, отходивший последним вместе с командиром разведроты, обнаружил, что нет Андрея. Доложил по телефону капитану Гусеву. Тот выругал его и приказал пойти на розыски. Николай искал везде, дополз до проволочных заграждений— Андрей словно сквозь землю провалился. И только возвращаясь обратно, Николай увидел его на склоне горы. Он что-то торопливо подтягивал к себе.

— Андрей! — окликнул его Николай. — Что ты делаешь?

— Подожди, — ответил Куклин, — концерт японцам устроим.

— Ты что, рехнулся? Ползи за мной!

— Есть! — недовольно ответил Андрей и пополз следом.

— Что ты затеял? — спросил Николай, когда они спрыгнули в траншею.

— Я же сказал — концерт. Вот слушай. — Куклин с силой дернул за конец провода, который он ухитрился притащить за собой. Там, где были японские проволочные заграждения, что-то загремело, словно кто-то с разгона налетел на колючую проволоку.

Со стороны японцев раздалось несколько торопливых винтовочных выстрелов, затем заработал пулемет и по нейтральной зоне ударили минометы.

— Куда прикрепили провод? К заграждению? — спросил командир стрелковой роты.

— Ага. Да еще котелок привязал. Слышите? Концерт бесплатный. Расходы оплачивает микадо. Разрешите продолжать?

До самого утра мины и снаряды японцев рвали сухой дерн в нейтральной зоне, где, кроме тарбаганов, никого не было.

* * *

Никому не известно, когда командующий примет решение о наступлении. Не узнает простой боец всех многочисленных факторов, учитывая которые принимается решение о наступлении. И все же наступление никогда не бывает неожиданностью для солдата. По совсем малозначащим признакам, которых неискушенный человек не заметит, боец определит: «Скоро пойдем вперед».

Знали, вернее, догадывались о подготовке к наступлению и батарейцы Гусева, хотя разговоров об этом почти не было. Андрей, ходивший на огневую позицию выпускать боевой листок, заметил, что в тылу появилась зенитная батарея. Старшина Казаков рассказывал, что встретил своего земляка из части, переброшенной сюда недавно из тыла.

Вечером девятнадцатого августа командиров подразделений вызвали в штаб полка. Гусев перед уходом тщательно проинструктировал Николая.

По дороге капитан думал о батарее. За нее он не тревожился: личный состав подразделения теперь как будто спаянный, дружный. А это уже многое значит.

На командный пункт полка Гусев пришел, когда уже стемнело. У палатки, тщательно скрытой под маскировочной сетью, сидели несколько командиров. С некоторыми он давно не встречался и теперь с удовольствие ем пожимал им руки.

— Привет, Гусев! — окликнул его начальник штаба. — Значит: «По походному публичному дому— огонь!»?

Командиры засмеялись.

— Это ты такую знаменитую команду подал? — спросил командир первого батальона. — На весь Халхин-Гол гремит.

— Красноармеец Снопов. Есть у меня такой. Он сейчас обязанности командира взвода управления выполняет. — И, вспомнив этот случай, капитан тоже засмеялся.

Дней десять назад с наблюдательного пункта заметили оживление в тылу у японцев: слышались возбужденные крики, стук, звон. Иногда различали чуть ли не детские голоса, смех.

Артиллеристы и соседние подразделения пехоты насторожились. Что затевает противник? Ко всеобщему изумлению, в половине первого часа ночи грянула музыка. Играл духовой оркестр. И так всю ночь.

— Что за черт! — ругался Андрей. — С чего самураям так веселиться? День святого лодыря, что ли, празднуют?

Андрей терпеть не мог неопределенности и нервничал. Всю ночь ждали нападения, готовились к нему. Штаб полка через каждый час запрашивал: «Что предпринимают японцы?»

Наступил рассвет. Взошло солнце. Оркестр перестал играть. Капитан решил прилечь и немного соснуть. Укрываясь шинелью, он вдруг услышал голос Николая Снопова:

— Ах вы, кобели окаянные! Ах вы… Гусев насторожился.

— Батарея, к бою! — донеслась до него команда Снопова. — По японскому походному публичному дому! Прицел…

Капитан побежал к стереотрубе. Сквозь утреннюю дымку в одной из долин он разглядел хорошо замаскированные палатки, японских офицеров и женщин. Это был дом терпимости, прибывший на передовую для поднятия самурайского духа. Офицеры и проститутки возвращались к палаткам. Позади шли денщики.

— Первому один снаряд! — продолжал командовать Николай.

— Отставить «один снаряд»! — крикнул капитан. — Батарея! Четыре снаряда… Огонь!

Через несколько минут от японских палаток полетели клочья.

Капитану уже не раз приходилось рассказывать об этом случае, и вот его снова заставили повторить.

Пришел майор Шилов и пригласил всех на совещание. У входа в палатку он шепнул Гусеву:

— Завтра генеральное начинаем. Капитан молча сжал ему руку.

* * *

В ту ночь на фронте многим было не до сна. В ротах проводились партийные и комсомольские собрания, читали обращение Военного совета.

Николай побывал на огневой позиции, в тылу батареи, где размещались кухни, поговорил с каждым бойцом. Настроение у всех было приподнятое и решительное.

Час наступления приближался.

Еще до восхода солнца послышался ровный гул моторов. С каждой минутой он нарастал и становился гуще. Над дальними сопками в тылу, где небо было еще темное, показались тяжелые бомбардировщики. Первые звенья их, шедшие углом вперед, уже приближались к переднему краю, а из-за горизонта появлялись все новые и новые эскадрильи. Маленькие шустрые истребители, сопровождавшие их, сновали вокруг.

— Пошли шерстить! Пошли! — кричал Андрей, показывая на разворачивающиеся громадные самолеты.

Часто затявкали скорострельные японские зенитные пушки. На небе появились седые пятна разрывов.

Сотрясая землю, легли первые бомбы.

Гусев и Снопов спешно готовили данные для стрельбы по зенитным точкам противника, обнаружившим себя в последний момент.

Артиллерия пока молчала. Телефонист Алексеев прижимая трубку к одному уху и зажав ладонью другое, ждал команды. Наводчики на огневой держали в руках натянутые шнуры заряженных орудий.

— Пятьсот пятьдесят пять! — передал наконец начальник артиллерии и повторил раздельно: — Пять, пять, пять!

Капитан вдохнул в себя воздух и с каким-то остервенением крикнул:

— Огонь!

Одновременно заговорили сотни орудий. Земля затряслась, застонала.

Началось генеральное наступление.

* * *

Наступление развивалось успешно: через неделю было полностью завершено окружение Квантунской армии. Генерал Камацубара пытался прорвать кольцо: он стянул к фронту все войска, находившиеся в Западной Монголии, и в течение нескольких дней безуспешно штурмовал позиции советских и монгольских войск, но, убедившись в бесплодности своих затей, удрал на самолете, бросив на произвол судьбы более двадцати пяти тысяч человек.

Однако окруженная группировка имела достаточное количество боеприпасов, продовольствия и занимала выгодные для обороны позиции: в ее руках были высоты Палец, Ремизовская и многие другие.

И все-таки советские войска шаг за шагом продвигались вперед. Это были тяжелые изнурительные бои: приходилось драться за каждую сопку, за каждый бархан.

Артиллеристы в этот день были нарасхват: заявки поступали беспрерывно, и на огневой позиции телефонисты охрипли от повторения команд.

Двадцать девятого августа часов в двенадцать дня артиллеристы батареи Гусева перенесли наблюдательный пункт на высотку, где четверть часа назад рвались их снаряды. Едва установили связь с тылами, как позвонил командир полка и приказал выслать опытного корректировщика огня в распоряжение командира второго батальона майора Кушнарева.

Гусев послал Николая и дал ему в сопровождающие Андрея Куклина. Правда, теперь сам Гусев оставался только с телефонистами, но иного выхода не было.

Наступление на участке второго батальона, казалось бы, шло успешно: штурмующие еще ночью овладели первыми траншеями противника и начали обходить сопку, которая являлась ключом к системе обороны японцев, а утром значительно углубили и расширили образовавшийся клин на стыке двух японских полков.

Однако майор Кушнарев с каждым часом все больше и больше настораживался.

Почему японцы бездействуют? Ведь, вгрызаясь в глубину обороны, первый эшелон наступающих обозначил направление удара. Неужели японское командование не понимает значения этого обходного маневра?

Майор решил не вводить пока в бой резервы, а свой командный пункт перенести поближе к острию клина.

Командир полка разделял его тревогу и на всякий случай придал батальону, кроме полковой батареи, еще две батареи из дивизионной артиллерии. Представителем от полковой артиллерии и был Николай.

Николай и Андрей прибыли на наблюдательный пункт Кушнарева в то самое время, когда командир батальона передал в штаб, что он меняет координаты. Увидев Снопова, майор повеселел: ему не раз приходилось встречаться с этим толковым красноармейцем, да и командиры роты знали его и верили ему.

— А, гусята прибыли! Добре! Дюже добре! — сказал майор, махнул рукой, что означало: «Следуйте за мной», и пошел по траншее.

Кушнарев шагал не спеша. Узкий ход сообщения был тесен для его полноватого мускулистого тела, однако он и тут ухитрялся идти свободно и даже помахивать руками. Но во всем этом не было ничего показного. Так мог идти только человек, которому безразлично, как он выглядит в данную минуту со стороны, и для которого главное сейчас — дойти скорее до цели. Чувствовалось, что этот человек никогда не растеряется.

На изгибе траншеи Николая окликнул Снегирев, с которым они не встречались со дня ухода Николая из роты.

— Здравствуй, дорогой! — воскликнул Николай. — Жив, здоров?

— Живем! Хвастунскую армию бьем! А как ты?

— Хорошо! Ты что, связистом стал?

— Связистом. Живое дело! Вначале думал: придется сидеть в землянке. А теперь довольнешенек. Все видишь, все знаешь. Иногда и пострелять приходится.

Задержавшийся было Николай побежал догонять своих. А Снегирев, наматывая на катушку телефонный провод, двинулся за ним. За одним из изгибов траншеи он увидел небольшую записную книжку в клеенчатой обложке и почему-то поднял ее, хотя в японских блиндажах было много всякого хлама и Снегирев никогда не обращал на него внимания. На первой странице книжки старательно было выведено чернильным карандашом:

Мой друг, отчизне посвятимДуши прекрасные порывы!

«Правильные слова, — подумал Снегирев. — Добрые слова». И вдруг он заметил полустертую надпись: «Н. Снопов».

Снегирев хотел догнать Николая и побежал по траншее. Он нашел то место, где Николай вылез из траншеи: на стенке остались следы от носков сапог. Но в это время начался артиллерийский обстрел. Снаряды ложились рядом. Снегирев прижался к выемке одиночного бойца и закурил. Его несколько раз обдало песком. На душе стало тоскливо. Он почувствовал себя одиноким на этом маленьком клочке земли, дрожащем и стонущем от разрывов тяжелых снарядов. Улучив момент, он выглянул из своего убежища. Николай был уже далеко. Пригнувшись, они с Андреем перебегали открытое пространство.

«Как братья родные», — подумал Снегирев.

Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Снегирев вышел из окопа.

Вдалеке, где скрылись Николай и его товарищи, показалась черная масса монгольской конницы. Всадники на полном ходу выдернули клинки, пришпорили лошадей.

— Давай, ребята, давай! — закричал Снегирев. — Бегут! Удирают!

И вдруг рокочущий звук, раздавшийся за спиной, заставил его оглянуться. Из-за бархана выползал куцый тупорылый танк. Снегирев увидел на броневом листе японские иероглифы. Танк собирался ударить в тыл монгольской коннице.

Швырнув катушку, Снегирев сжал в руке единственную гранату и побежал наперерез танку. Он знал, что этой гранатой-лимонкой ему не подбить танк, но он не мог пропустить его. «Остановить! Остановить!»— билась в мозгу единственная в этот момент мысль.

Сверкающие, отполированные гусеницы, временами скрывающиеся в пыли, уже рядом…

На склоне горы, где заканчивалась траншея, майор Кушнарев остановился, ожидая спутников.

— Отсюда бегом… Вон к тому черному пятну, — крикнул он и кивком головы показал на разрытое снарядом место. — Все разом. Пока пристреляются — проскочим.

Пробежав по исковерканному минами и снарядами каменистому склону, спустились в долину. Здесь пахло горелой травой и прелым диким чесноком.

Наступило неожиданное затишье. Правда, орудия стреляли, но не было того сплошного грохота, который не прекращался с начала генерального наступления.

Снаряды рвались где-то в стороне. Вдруг раздался нарастающий мяукающий вой мин.

— Ложись! — крикнул майор и бросился на землю. Наступила зловещая тишина, которая длится только мгновение, а потом раздался грохот, визг…

Сотрясая землю, выросли черные фонтаны. С воем и урчанием пронеслись осколки.

— Бегом! За мной! — снова крикнул майор и бросился вперед.

Группа майора подобралась к седловине между двумя островерхими сопками. Андрей внимательно вглядывался в окружающие предметы: ему, как разведчику, надо было запомнить все, чтобы потом точно ориентироваться и днем и ночью. Этого требовал капитан Гусев.

«Тут запомнить не так просто», — рассуждал он про себя и повернулся к правой сопке. И вдруг, заметив на самом гребне какое-то движение, инстинктивно крикнул:

— Японцы!

В то же мгновение раздался одиночный выстрел. Командир батальона, схватившись за ногу, медленно начал опускаться на землю.

— Гранаты! — крикнул лейтенант Александров. — Вперед!

Часто и торопливо застучал японский ручной пулемет. Мимо Андрея просвистела струя пуль, обдав его жаром. Он пригнулся и выстрелил из винтовки. В это время Николай и лейтенант, не пригибаясь, побежали вперед. Чуть правее их по косогору бросились еще трое из штаба батальона.

Андрей хорошо запомнил, как упал лейтенант, а Николай, выбежавший на гребень, бросил гранату, успел выстрелить два раза и покачнулся. Винтовка выпала из его рук, а потом и сам он ткнулся лицом в землю.

— Бей их! — закричал Андрей. Выбежав на седловину, он увидел направленное на него вороненое дуло пулемета и искаженные лица двух японцев и швырнул в них гранату.

Пулемет подпрыгнул и захлебнулся.

Андрея обожгло в нескольких местах. В первое мгновение он не понял, почему вдруг с разбега ударился о землю, хотя добежать до того места, где упал Николай, осталось немного.

«Струсил», — пронеслась в сознании страшная догадка, и он, испугавшись, что это действительно так, рванулся к винтовке, валявшейся в нескольких шагах от него, но тут же почувствовал, что с плеча сползают струйки крови и двигаться становится все труднее и трудней.

Андрей едва узнал свою винтовку. Приклад ее был расщеплен, прицельная планка погнулась. Появись сейчас японцы, возьмут живым. Стало жутко и горько. «Гранату бы… Хоть одну», — с тоской подумал он, шаря здоровой рукой по карманам.

Но гранат не было, и тогда он занялся ранами. Не снимая гимнастерки, разорвал нательное белье. Сапоги не удалось снять. Пришлось разрезать голенище перочинным ножом. Потом он стер травой сгустки крови и наложил на раны куски бинта из индивидуального пакета. Сверху завязал тряпкой. Хуже было с плечом: долго не удавалось соединить концы повязки. Наконец справился и с этим.

Теперь Андрей почувствовал себя легче и, хватаясь здоровой рукой за траву, а потом подтягивая все тело, пополз к Николаю и лейтенанту.

Лейтенант Александров в помощи не нуждался: над его трупом уже вились ненасытные осенние мухи. Куклин забросал голову лейтенанта травой и, подобрав его пистолет, пополз к Николаю. Он помнил направление: в гору, чуть направо.

Николай был жив. Запекшимися губами он жадно хватал сухой воздух.

— Пить хочется, Коля? Сейчас, Коля, сейчас, — бормотал Андрей.

Он перевернул Николая на спину и, отстегнув флягу, поднес ее горлышко к окровавленным губам друга.

Тот глотнул раза два и закашлялся. На губах появилась кровавая пена.

— Пей, Коля, пей. Легче будет, — уговаривал Андрей. — Мне не надо. Я не хочу.

Вылив остатки воды на лицо Николая, он отбросил флягу и в это время услышал топот коней и оглянулся.

Пригнувшись к седлам, на них неслись два кавалериста.

— Не возьмешь, япошка! Не дадимся! — закричал Андрей, рванулся, чтобы встать, и свалился как подкошенный.

* * *

Майор Кушнарев, наспех перевязанный ординарцем, сидел с командиром эскадрона монгольской конницы на дне небольшого окопа и разговаривал по телефону с ротами.

— Ну что? — спросил командир эскадрона, передавая трубку телефонисту.

— Не видно стало, — ответил командир эскадрона, не отрывая от глаз бинокля.

— Эх, черт возьми. Живы они, а до вечера не выручить, — выругался Кушнарев и поморщился от боли.

Дорого обошлась короткая схватка, разыгравшаяся у подножья высотки с седловиной: убит лейтенант Александров, ранены двое. Неизвестно, что со Сноповым…

— По-моему, можно, — осторожно заметил командир эскадрона, а потом что-то сказал по-монгольски одному из кавалеристов. Тот выскользнул из окопчика и побежал к коноводам, придерживая рукой шашку.

Минут через пятнадцать два отчаянных кавалериста вылетели стрелой на седловину и, подхватив Снопова и Куклина, благополучно ускакали в тыл.

Глава шестая

В семь часов вечера Зина вышла на привокзальную площадь и остановилась. Сверкая оконными стеклами под ливнем косых лучей солнца, вдали простирался дорогой для нее старый уральский город. И как не любить его? Ведь здесь прожиты самые лучшие годы, здесь началась настоящая светлая жизнь.

«Домой! В общежитие!» — заторопилась она.

Затащив в трамвай чемодан, к которому был приторочен порядочный узел с домашними пирожками и ватрушками— гостинцами для подружек, поехала в город.

По дороге она не теряла того радужного настроения, которое охватило ее на вокзале. Она даже перебросилась шуткой с пожилой кондукторшей. — Скажите, пожалуйста, где мне лучше сойти, чтобы попасть в пединститут? — робко спросила Зину маленькая смуглая девушка. В руках ее были чемодан и связка книг.

Ответив ей, Зина вышла на переднюю площадку. Стало немного грустно: ведь когда-то и она, как эта новенькая, так же робко появилась в этом городе.

Она. деревенская девушка, вздумала поступить на рабфак. Все было непривычно и страшно. В трамвае боялась, что жулики вытащат все ее богатство — двадцать два рубля, зашитые по частям в подкладку жакетки; страшно было пропустить нужную остановку трамвая. В довершение всего, она, поднимая багаж, надорвала трамвайный билет, и это вызвало недоразумение с контролером. Заступился какой-то молодой человек.

Зина почувствовала себя тогда самой несчастной девчонкой в мире, и если бы можно было отвернуться и заплакать— она разрыдалась бы. Да, она тогда боялась города, боялась людей. Давно это было.

В этом году Зина приехала почти за десять дней до начала занятий. Дома она объясняла этот ранний отъезд тем, что нужно занять хорошее место в общежитии: иначе будешь ютиться целый год у порога. На самом же деле она скучала по общежитию, по подругам, товарищам и городу.

В общежитие она приехала уже вечером. Однокурсник Вася Родионов помог ей донести чемодан. Оставив багаж у швейцара, Зина побежала в комнату: хотелось поскорее встретиться с подругами.

— Ниночка! — крикнула она, врываясь в комнату. — Ниночка!

В комнате никого не было. Как всегда, стояли четыре койки, но только одна из них была заправлена по-настоящему да на другой лежали нераспакованные вещи Клавы.

На столе лежала записка Нины: «Извините, что не могу встретить. Уезжаю в подшефный колхоз. Приеду в десять. Хлеб, сахар и масло в тумбочке».

Зине стало не по себе. Нина прожила все лето одна в этих стенах. Ей некуда было ехать. Нет у нее родных, у которых можно было бы пожить во время каникул. А Зина жила как на курорте… Как укор звучало напоминание о том, что в тумбочке есть хлеб, сахар и масло. Было ли всегда в тумбочке все это? Ведь на стипендию далеко не уедешь. Прожила денек чуть роскошнее — и на другой день уже скажется…

«Почему я не позвала ее с собой?» — запоздало думала Зина, перечитывая записку.

В комнату вошла Клава. Подруги обнялись.

— С приездом, девушки! — раздался голос Федора, Он стоял в дверях с двумя букетами цветов.

— Федя! — обрадовалась Клава.

— Извините меня, девушки. Нина просила встретить вас, но я проводил консультацию для поступающих в институт и задержался. Старая пословица гласит: лучше поздно, чем никогда, а чтобы окончательно задобрить вас — прошу принять сей скромный дар, — закончил он и, склонив голову, протянул два букета.

— Вот спасибо! — воскликнула Клава. — Какой ты внимательный, Федя!

Зина приняла букет без особого воодушевления. Это не ускользнуло от внимания Федора.

Еще больше Зина помрачнела, когда увидела на тумбочке Нины книгу с надписью: «Ф. Токмарев».

— Что пишет Коля?

— Писал однажды, что получил легкое ранение, и замолчал, — ответил Федор, улыбаясь.

Это еще больше не понравилось Зине.

* * *

Каждую субботу во время уборки Карпов проводил по телефону так называемую перекличку председателей колхозов. Начинал разговор обычно заведующий земельным отделом, а затем, как тяжелая артиллерия, выступал Карпов и пушил всех подряд.

Председатели колхозов тяжело вздыхали, морщились, но терпеливо сидели у телефонов. Только Старцев, председатель колхоза «Ударник», осмеливался ворчать.

— Опять начинается, — бубнил он, прикрывая ладонью микрофон. — Будем болтать тут до утра. А потом, не выспавшись, носись по полям!

Старцев нервничал. Несколько дней назад в колхоз «Ударник» заезжал Карпов, накричал на него, обозвал врагом народа, наобещал тюрьму и уехал. Старцев знал, что гнев Карпова вызван не состоянием дел в колхозе, а выступлением на партактиве.

Сегодня разговор начался с колхозов, расположенных далеко от районного центра.

— Что там? — спрашивал Старцева Мирон Иванович, секретарь партийной организации, посматривая на телефонную трубку.

— «Авангард» шерстит. Хвост крутит Михайлову за то, что зерно не успевает просушить, — ответил Старцев. — Ага, теперь за то, что у свинарника дверь не закрывается и солома за лесом не заскирдована.

— Нечего сказать, конкретное руководство, — иронически заметил Мирон Иванович.

— «Ударник»! «Ударник»! Порадуйте нас вашими успехами, — донесся голос Карпова.

— Дела ничего. Убрали четыреста семьдесят шесть гектаров… Осталось двести тридцать.

— Почему за эту пятидневку у вас снижение темпа?

— Дожди помешали. Комбайны не идут. Лобогрейками скашивали. Сейчас обмолачиваем.

— Ты там не крути! Отвечай на вопрос: почему саботируете уборку урожая? Умышленно тянете с уборкой! Объективные причины… И в дождь надо пускать комбайны! Понятно?

— Я же и говорю, что в дождь комбайны не могут идти…

— Отвечайте по существу.

— Он и отвечает, — вставил слово Мирон Иванович, придвинувшийся к Старцеву.

— Кто там еще языком треплет? Старцев, вам придется отвечать перед прокурором…

Закончив разговор, Старцев плюнул и сел за стол.

— Ладно, не расстраивайся, — пытался успокоить его Мирон Иванович. — Дожди от нас не зависят…

— Да не прокурора я боюсь. А вот откуда у нас развелись такие? Сам видит, что черное, а кричит: белое! Попробуй ему доказать… Все равно он окажется правым. Комбайны не идут, а он кричит: «Не должно быть! Надо пустить!» — Лицо председателя горело от возмущения. — Ему наплевать, что мы с поля получим. Ему лишь бы доложить вверх: «Уборка закончена».

Старцев не торопился уходить из правления колхоза. Нет, говорят, худа без добра. После переклички всегда можно перекинуться парочкой слов с другими председателями. Тут начинались дружеские беседы, деловые просьбы, советы, обмен новостями.

Старцеву хотелось насолить председателю колхоза «Авангард» Михайлову за то, что тот отказался соревноваться. Размолвка произошла ещё весной. Самым богатым и сильным колхозом в районе всегда считался «Авангард». У них и на трудодень получали больше, и общественные постройки добротнее, и дела шли лучше. Рядом с ним средненький колхоз «Ударник» выглядел бедным. Но три года назад выбрали председателем сравнительно еще молодого Старцева. С тех пор «Ударник» пошел в гору. В этом году Старцев на правлении настоял на том, чтобы вызвать «Авангард» на соревнование. Но получился конфуз. Михайлов отказался.

— Что толку каждый год бумажки подписывать? Была Скуда, Скудой и останется, — ответил он на вызов.

Крепко обиделись тогда в «Ударнике» на Михайлова. Не могли ему простить Скуду. Не виноваты же колхозники, что в народе их село до революции называли не Покровское, а Скуда. Ведь и деревня авангардовцев называлась не Полуденной, а Бедой. Так и говорили: «Пошел в Скуду через Беду».

Правда, секретарь райкома Масленников пристыдил тогда загордившегося Михайлова, договор подписали, но неприятный осадок на душе остался.

Дружно начали сенокос и жатву в этом году. Умел Старцев организовать, зажечь людей, а все же отстали от «Авангарда» в первые дни. На витрине у райкома партии опять появился портрет Михайлова. Казалось, и тут председатель авангардовцев смеется над Старцевым: улыбка была видна из-под пышных усов.

Первым Михайлов и хлеб повез государству. «Ударник» подвела природа. Хоть и стоят оба колхоза рядом и расстояние между ними всего семь километров, а в Полуденном, где поля расположены на южном склоне, хлеба на два-три дня созревают раньше, чем в Покровском. На этом и выиграл Михайлов. Старцев в эти дни не находил себе места. С утра до поздней ночи он носился от комбайна к комбайну, говорил с бригадирами, советовался с колхозниками, ругался с работниками МТС.

И так было тошно молодому председателю, а тут Михайлов подлил масла в огонь. Ночью, когда Старцев подводил итоги за день, раздался телефонный звонок.

— Ну, как дела, дорогой сосед и соперник? — спросил ехидный хрипловатый голос Михайлова.

— Ничего, слава богу, — бодрился Старцев, нервно подергивая редкую бородку. — Работаем помаленечку. Правда, на Доске почета не красуемся, но не всем же там быть. Места не хватит.

— Не унывай. Скоро мы закончим и придем на помощь. — Михайлов намекал на то, что в тридцать четвертом году авангардовцы два дня работали на полях «Ударника».

— Спасибо на добром слове. Ну, однако, бог не выдаст— свинья не съест. Сами как-нибудь справимся, — смиренно отвечал Старцев, с трудом сдерживая желание обложить Михайлова отборными словами…

С той ночи они частенько стали разговаривать друг с другом.

Михайлов обычно спрашивал, сколько убрано хлеба, сколько осталось. Несмотря на неприязнь, Старцев отвечал добросовестно.

Однажды после такого разговора Старцев не выдери жал и с сердцем сказал:

— Ох, как только обгоню, повыдергаю же я твои проклятые усы! По волоску повыдергаю!

— Не удастся! При мне будут! — донесся далекий голос Михайлова.

Тут только Старцев заметил, что трубка телефона не висит на рычаге, а лежит на крышке аппарата.

— У, черт! — выругался он и швырнул трубку на рычаг…

А вот сегодня можно посмеяться над Михайловым. «Ударник» сейчас на первом месте по району, а на витрине — портрет Старцева.

Вскоре позвонил Масленников и спросил Старцева: — Как дела?

— Слава богу. С государством рассчитались по хлебу. Уборки осталось не так много. В начале следующей недели, если погода не подведет, все уберем.

— Молодцы.

— Федор Трофимович, мы на собрании решили пересмотреть свой производственный план. На пять лет наметить. С учетом роста, конечно. Старый план нас стесняет. Силенок, вроде, побольше теперь. Как вы смотрите на это?

— Усы Михайлову хочешь повыдергать? Стоит. А как я смотрю? Хорошо придумали. На собрании план еще не обсуждали?

— Пока нет, но с колхозниками говорили.

— Ого! Смотри, что задумали.

— Здорово! — зашумели на линии.

— Минуточку, товарищи, — остановил Масленников невидимых собеседников. — Старцев, ты с этим делом не спеши! Закончишь уборку — приезжай в райком, вместе разберемся. Да больше с колхозниками советуйся!.. Так, говоришь, у тебя все нормально?

— Хорошо! — с особым удовольствием сказал Старцев, зная, что его слушают многие председатели колхозов, а Михайлов наверняка кусает свои усы. Но тут же спохватился, что сказал лишнее. Масленников терпеть не может хвастовства. — Нельзя сказать «очень хорошо». Ну, тройку можно поставить, по-школьному.

— Оценочка! — многозначительно сказал Масленников. — Ну, что же? Договорились?

Через несколько дней Старцев съездил в райком и вернулся оттуда раньше, чем его ждали. Не заходя домой, он засел за бумаги, а к вечеру вызвал бригадиров, членов правления и старых колхозников. — Как там в районе? Небось, как первого по району встретили? — спросил, заходя в правление, Василий Ефимович Снопов. — Знамя переходящее привезут?

— Знамя-то привезут, а вот по шее мне тоже надавали.

— Что так? Опять за политучебу?

— Нет. С политучебой у нас все в порядке. За другое влетело. — Старцев почесал в затылке, усмехнулся. — Приехал я туда герой героем! Думал: лучше меня и на свете нету. А вылетел от Масленникова как ошпаренный. Аж рубаха мокрая… — Старцев был из тех людей, кто не боится правды. — В районе дерут — это еще полбеды, а вот от своих нагорит — запоешь Лазаря.

— Кто же взгрел-то?

— Как кто? Свои. Коммунисты.

— За что?

— Есть за что… Тетке Аксинье лошадь не дал, а ей надо было в больницу! Я ее не выслушал как следует и бухнул: «Некогда. Жать надо!» Потом, помнишь, Иван Петрович, — обратился он к пожилому колхознику, — повздорили мы с тобой на мельнице. И это припомнили. Говорят, зазнайкой становлюсь, черствею, на лаврах почивать начал.

— А пожалуй, и правильно, — в раздумье сказал Василий Ефимович. — Это полезно, когда и при хороших делах поругивают. Людей будешь уважать и работать лучше…

В это время в правление вошел Масленников. За ним показалась грузная фигура Михайлова.

— Здорово, соседи! — сказал он громко.

— Здравствуй. Проходи, садись, — пригласил Старцев. — Ладно, ладно! Победил, — сказал Михайлов и с

размаху хлопнул по протянутой руке Старцева. — Слава победителю! Но знаешь ли, дорогой соседушка, а поступил ты нечестно. До поры до времени скрыл от райкома успехи, а потом выложил. В соревновании так не делают! — балагурил Михайлов. — Скажешь, не обманывал? Как же ты тогда выскочил в передовые? — А ты спроси у колхозников.

— Это интересно, — насторожился Масленников. — А ну, рассказывайте.

— Что рассказывать? Все думали и все работали, — ответил пожилой колхозник, кого Старцев называл Иваном Петровичем.

— Ловко! — присвистнул Михайлов. — Все сами колхозники? Что же тогда делал председатель? Может, вам упразднить эту должность? Зачем зря хлебом кормить?

— Председатель — голова! — совершенно серьезно ответил Василий Ефимович, куривший около открытой вьюшки.

— Начнем, что ли? — спросил Старцев и по тетради начал читать наброски производственного плана на пять лет. Потом он закрыл тетрадь и сказал:

— Я лучше своими словами.

Старцев говорил с подъемом, со знанием дела. Слушая его, Масленников думал, что этому колхозу нужен как раз такой председатель — энергичный, видящий будущее своей артели.

Секретарь райкома успевал наблюдать и за Михайловым. Вначале председатель «Авангарда» слушал с пренебрежением и не скрывал этого. Всем своим видом он показывал, что все, о чем говорит Старцев, это пустая трата времени. Но сейчас он, должно быть, позабыл об этом и жадно ловил каждое слово. Записывать он стеснялся, но пальцы загибал старательно: потом надо обязательно вспомнить то, что нужно для себя. Михайлов волновался и время от времени торопливо облизывал кончиком языка сухие губы.

«Вот бы соединить вас вместе для строительства гидроэлектростанции на реке, — подумал секретарь. — Напористые оба, но каждый по-своему».

— Вопросы будут? — спросил Старцев, закончив доклад.

Никто не отозвался. И только спустя некоторое время молчание прервал Василий Ефимович.

— Погоди, председатель. Обдумать надо, — сказал он. — Тут такое дело, что не сразу умом охватишь.

— У меня вопрос… Из чего будем строить конюшни? — спросил Иван Петрович, пересаживаясь поближе к столу.

— Как из чего? Лее у нас есть? Есть. Думал я и о кирпиче. Не так дорого обходится, да перевозка очень дальняя.

— А глина своя на что? — возразил Иван Петревич. — Ее кругом полно. Лепи знай!

— У нас только кулаки кирпич делали, — заметил Старцев, прикуривая от лампы.

— Кулаки делали, а мы не сможем? Смехота! Кулаки не сами работали, а мы же.

— Скотный двор где будем строить? — На старом месте.

— Не годится. Топко там.

— Подъезды камнем выложим.

— Что же это у тебя будет? Дворец о семи жердях с каменными подъездами? Придумал же, — покачал головой Василий Ефимович.

— Строительство электростанции ты тоже далеко отодвинул.

— Не осилить нам сразу, — возразил Старцев.

— Лежа на кровати не дождаться благодати!.. Хотелось бы на старости лет пожить при лампочке Ильича.

— А насчет дворовых построек я вам вот что скажу. Строить надо на года! А то пока сверху достраиваем, снизу надо ремонтировать. Трудодни только уходят.

План обсуждали долго и горячо. После совещания Масленников тихо сказал Старцеву:

— Хорошие у вас старики.

— Они-то хорошие, — согласился Старцев. — Такого иногда жару поддадут, что только держись. Сами, окаянные, не спят и другим не дадут. Видите, что требуют? «На века строй!». Хорошей породы коров и лошадей им подавай.

Старцев ворчал, но был доволен.

Масленников, Старцев и Михайлов вместе пошли с собрания. Около моста они догнали Василия Ефимовича.

— Что сын пишет? — спросил Масленников.

— Коля? Пишет: «Живу хорошо». Вот и все содержание.

— Это же понятно, Василий Ефимович. Вы же сами старый солдат.

— Что там сейчас в Монголии, товарищ секретарь?

— Судя по газетам, активных действий пока нет.

— Авиация вот действует… В ту германскую войну нас четыре раза бомбили. Оно, конечно, боязно, но урону не так много. Авиация нынче не такая… Пока до свидания. Мне сюда.

Старик свернул с дороги и пошел к дому.

— Тревожится старик, — сказал Старцев.

— Как не тревожиться. Сын ведь, — задумчиво ответил Масленников; — А твой план хороший.

— План мой и не мой. Вместе с колхозниками обдумывали.

— В этом-то и ценность. Но не все в вашем плане хорошо. Планируете так, словно живете в капиталистическом обществе. Рассчитываете только на свои силы, на свой колхоз, и забываете, что может помочь государство. Да и соседи не чужие люди… А насчет кирпича надо будет подумать. Самим производить — дорого будет стоить. Вот я и думаю: нельзя ли тут поблизости построить кирпичный завод? Промкомбинат это мог бы сделать… Место удобное. А кирпича много надо будет. Нынче ваш колхоз, завтра — другой будет нуждаться. Только плохо я надеюсь на промкомбинат. Их кирпичи от собачьего лая ломаются! Скажи откровенно, тебе нравится работа председателя?

— Я, — Старцев подумал немного, — не мог бы жить без колхоза…

— Ставлю по-школьному пять, — засмеялся Масленников. — Чур, не зазнаваться и оценку не снижать!

— А мне? — не утерпел Михайлов.

— Тебе нет цены, но ты хочешь сделать все один, а Старцев мечтает вместе с народом. Потому он и обогнал тебя, потому и потерял ты первое место! Понял?

— Не сумел организовать…

— Ничего ты не понял! — с досадой сказал Масленников. — Видел я, как ты смотрел на меня в правлении колхоза. Дескать, вот она ваша хваленая система руководства. Не председатель руководит колхозом, а колхозники им! Поэтому и бросил ты реплику: «Упразднить должность председателя». Что тебе ответил старик? Он на всю твою теорию ответил! А оценку? Скажу…

— Ставь пока кол, — перебил Михайлов.

— Нет. Честно ты работаешь. Четверку заслуживаешь вполне.

— Спасибо. Но учтите, пятерки добьюсь.

— Желаю успеха. Только не думай, что это тебе легко дастся. Разговаривать с людьми — большое искусство… С тобой люди так открыто не говорят, как со Старцевым…

* * *

В августе Сергей попал в полосу неприятностей. Началось с того, что райфо не перевел денег на счет школы и бригада рабочих, которым Сергей должен был заплатить по договору, угрожала бросить работу. На авансирование их Сергей израсходовал всю свою зарплату, хотя и понимал, что это не выход из положения.

Несколько раз он обращался в облоно, в облисполком, но положение не изменилось. Наконец, доведенный до отчаяния, отправил телеграмму областному прокурору. Через несколько часов после этого в школе появился Карпов. Вместе они ходили по зданию, и тут председатель сообщил как бы между прочим:

— Мы на ваш счет деньжат подкинули. Используйте поскорее.

— Вот спасибо! — обрадовался Сергей. — Честное слово, выручили!

В тот же день ему удалось в банке получить деньги. Вечером, когда рабочие пришли к нему в кабинет за получкой, Сергей сказал:

— Теперь вы, наверное, не будете ругать меня? Хоть поздно, но рассчитались.

— Знаете, Сергей Петрович, что я вам скажу? — ответил за всех бригадир. — На будущий год работать у вас дураков не найдете.

— Не по моей же вине была задержка с оплатой…

— Рассказывайте кому другому! — враждебно ответил бригадир, пересчитывая деньги. — Мы так же думали, да председатель райисполкома сам разъяснил в чем дело: деньги на строительство вы давно получили, да израсходовали не по назначению. У вас много статей… Концов не найдешь.

Сергей так устал, что не в силах был спорить с рабочими и доказывать свою правоту.

Утром первого сентября празднично одетые учащиеся потянулись к школе задолго до начала занятий. Малышей-первоклассников приводили родители или братья и сестры — старшеклассники. Их встречали две молодые учительницы. Дежурные с красными повязками на рукавах следили за порядком.

Около девяти Сергей вместе с учителями вышел во двор школы, где к этому времени все учащиеся были построены по классам. Дойдя до середины строя, остановились. Сергей с большим волнением выступил на несколько шагов вперед и громко сказал:

— Здравствуйте, дорогие ребята!

Более семисот пар острых и чистых глаз смотрели на него. От волнения Сергей позабыл приготовленную речь и просто поздравил всех с новым учебным годом и пожелал успешной учебы.

Ровно в девять дежурный учитель поднял разукрашенный лентами и цветами старый колокольчик. Прозвучал звонок. Первыми, взявшись за руки, попарно вошли в школу первоклассники. Сотни людей аплодировали тем, кто сегодня впервые переступал порог школы. Молодые мамаши, провожая их, украдкой вытирали слезы…

Итак, начался долгожданный учебный год.

Шагая рядом с Аней, Сергей думал о том, что и у них сегодня первый урок. С первой задачей — подготовкой школы к новому учебному году — он справился. Теперь работа учителя… А ему, кроме того, придется посещать уроки своих коллег. Как-то он справится со всем этим?

Сергей знал, что с учебной работой в школе не совсем благополучно. Из года в год росло число второгодников. Это и ставили в вину прежнему директору. Но сваливать все это на него, как сделала на августовской конференции Ивлянская, было бы глупо. Не верил Сергей и в недобросовестность учителей, о чем тоже говорила заведующая районе Разве могут быть все учителя недобросовестными? Да и возможен ли вообще недобросовестный педагог?

Вопросы! Вопросы! Они десятками возникали у Сергея, и ни на один из них он не мог ответить. А сколько их будет еще впереди?

В учительской Сергея ожидали два представителя из райфо.

— Вы ко мне? — спросил Сергей, собираясь на урок.

— Да. Мы с финансовой ревизией.

— Ох, как не вовремя! — вырвалось у Сергея. — Видите ведь, что творится… Почему такая спешка?

— Есть предписание областного прокурора, — сказала женщина-инспектор и протянула Сергею бумажку, напечатанную на машинке: «По данным директора Островной школы Заякина на 25 августа школа не профинансирована на сорок тысяч рублей, а по данным райисполкома деньги отпущены полностью, но истрачены не по назначению. Предлагаю: провести ревизию и доложить».

Вот оно что! Значит, неспроста тогда отвалили сразу большую сумму. Неспроста торопил Карпов поскорее израсходовать деньги.

— Ну что же, — пожал Сергей плечами. — Приступайте к ревизии, раз приказано. А я с вами не могу. У меня уроки…

— Мы сами понимаем…

На урок Сергей ушел с тревожными мыслями. Растраты, конечно, нет и не может быть, но какие-то ошибки возможны. Правда, за эти два месяца он понял кое-что в бухгалтерской премудрости, но, чтобы познать ее в совершенстве, этого очень мало.

Ревизия затянулась больше чем на неделю. В акте указали, что директор израсходовал не по назначению шестьдесят рублей, и предложили возместить из других статей.

Расчеты Карпова и на этот раз сорвались.

Самым трудным для Сергея было посещение уроков других учителей и анализ их. В первое время он всегда приглашал с собой заведующую учебной частью Анастасию Максимовну, старого, опытного педагога. Сергею все уроки казались хорошими, но завуч всегда находила промахи в мелочах и на этом строила разбор. Он понимал, что причина слабой успеваемости кроется вовсе не в этих мелочах, вовсе не в том, как учитель прошел по классу, как подошел к ученику, а докопаться до сути дела никак не мог.

В классных журналах тем временем все чаще и чаще стали появляться двойки. Тревога Сергея возрастала. Порой ему казалось, что он допустил в жизни очень большую ошибку, став педагогом. И это все больше мучило его.

Однажды, он зашел в учительскую в тот момент, когда учительница математики пятых классов Мария Федоровна отчитывала двоих мальчиков за невыполнение домашнего задания.

— Посмотрите, Сергей Петрович, на этих лентяев, — сердито бросила она. — Никогда домашние задания не выполняют.

— В чем же дело, ребята? — спросил Сергей, глядя в упор на белобрысого толстого. мальчика. — Как думаете учиться дальше?

Ученик потупился и еле слышно буркнул:

— Не умею так…

— А ты почему? — спросил Сергей другого.

— Я решал… Ответ не сошелся.

— Где твое решение? Почему ты его мне не показал? — спросила Мария Федоровна и сердито прикрикнула: — Куда смотришь? С тобой директор разговаривает!

Ученик не шевельнулся.

Где решение? Покажи мне. — Изорвал… — А ты тоже изорвал? — Ага.

Сергей видел, что беседа превращается в нудный допрос. Ученики, видно, не раз бывали в таких переделках и теперь явились в учительскую с твердым намерением выслушать накачку, а потом гордиться тем, что «сам директор ничего не мог с нами сделать».

«Как быть?» — мучительно думал Сергей, вспоминая случаи из практики Макаренко. Многое зависит теперь от правильного и быстрого решения.

Ругая себя за беспомощность, Сергей злился и на этих маленьких бездельников. Это заметили учащиеся и учительница. Мария Федоровна притихла, ожидая грозы, ученики насторожились, готовые выслушать от нового директора гневные, давно знакомые слова о долге учащихся.

— Махорку куришь? — тихо и строго спросил Сергей худенького, выросшего из одежды мальчика, увидев на его пальцах желтые ногти.

— Нет.

— Идите отсюда, — тихо приказал Сергей.

Это получилось неожиданно. Худощавый взглянул на директора, и в глазах его Сергей увидел растерянность.

— Идите! — повторил Сергей. — Я никогда не разговариваю с нечестными людьми. Не хочу!

— Мы… Я больше не буду, — растерянно пробормотал худощавый.

— Я тоже не буду.

— Не верю. Тому, кто пытался меня обмануть хоть на самом маленьком, я не верю, — отчеканил Сергей. — Почему вы не уходите?

Мальчики повернулись и пошли. Худощавый в дверях еще раз посмотрел на директора, но, встретив гневный взгляд, шмыгнул в коридор.

Несколько минут Сергей стоял в раздумье.

— Думаете, Сергей Петрович, они пережили и поняли? — сказала Мария Федоровна. — Их и не задело.

— Откуда я знаю, что у них на душе? — раздраженно ответил Сергей, но спохватился и поспешил смягчить свою грубость. — Как их фамилии?

— Толстый — Власов, а худощавый — Киреев.

Было ясно, что причина низкой успеваемости в равнодушном отношении учащихся к учебе. Но почему приобретение знаний из интересного занятия превратилось для некоторых учащихся в тяжелую неприятную обузу? Почему героем среди них стал недисциплинированный, ленивый? Разве мало устраивается в школе интересных внеклассных мероприятий? Разве мало учителя проводят убедительных бесед?

Оставался один важный документ школы — тетради, в которых подробно записывались и анализировались посещенные директором, завучем и инспекторами уроки. До сих пор Сергей не заглядывал в них. Он боялся оказаться в плену чужих мнений о каждом учителе. Сегодняшний случай заставил его изменить это намерение.

Дождавшись завуча, он попросил:

— Анастасия Максимовна, достаньте мне отчеты школы за последние четыре года и тетради с записями о посещении уроков.

— Их очень много.

— Дайте их все.

Вечером, когда Аня уснула, Сергей засел за тетради. Время от времени он вставал и тихо, бесшумно ходил из угла в угол.

Выводы были поразительны: с одной стороны, за эти годы выросло мастерство учителей, а с другой — успеваемость стала ниже. В конце учебного года у тех же учителей, у которых уроки были оценены, как хорошие и прекрасные, число неуспевающих возрастало. В чем же дело?

Ответ пришел неожиданно.

Сергей решил побывать на уроке арифметики в пятом классе. Разбирали задачу о привезенных в магазин трех бочках масла, которую Сергей сам решал в пятом классе. Это было в деревушке под Казанью, где они с отцом, инвалидом прошлой войны, нанимались миру в пастухи. Учил тогда Андрей Карпович — добрый учитель. Это он привил Сергею вкус к знаниям. Подражая Андрею Карповичу, он и стал учителем.

Предавшись воспоминаниям, Сергей ничего не записывал. Зачем? Урок хороший.

…Андрей Карпович был в косоворотке, подпоясанной широким солдатским ремнем. Задав классу задачу, он присел на подоконник. За окном в школьном саду виднелась простая кормушка для птиц, сделанная Сережей: старая доска с отверстиями по углам, через которые продернуты оборы от лаптя. Кормушка привязана к ветке яблони. Учитель смотрит туда и смеется. Взглянув в окно, Сергей увидел, как старый мохнатый воробей, нахохлившись, с угрожающим видом наскакивал на синицу, стараясь вытеснить ее из кормушки. Но Сереже пока нельзя смотреть туда — задача не решена, — и он отвернулся от окна.

Когда Сережа закончил работу и закрыл тетрадь, синицы не было. Стая воробьев испуганно вспорхнула и улетела. Старый воробей, только что сгонявший синицу, обиженно смотрел с ветки на больших красногрудых птиц, завладевших кормушкой. Андрей Карпович смеялся…

Урок затягивался. До конца его оставалось пятнадцать минут, Мария Федоровна еще не закончила разбор задачи. Она начала нервничать и, объяснив наспех дальнейший ход решения, предложила:

— А теперь, ребята, решайте самостоятельно.

В классе начался легкий шум. Что-то не ладилось. Немного погодя поднялась чья-то рука.

— Мария Федоровна, какие вопросы дальше ставить?

— Да ты, Коля, сам подумай.

— Мы не знаем, как…

— Нас так не учили… — раздались несмелые голоса.

— Ну, хорошо. Запишите следующие вопросы. Учительница записала то, что было объяснено наспех.

«Не уложатся во времени», — решил Сергей.

Наступила тишина. Изредка до него долетал шепот: «Семью восемь… В уме пять… Итого…»

Сергею стало скучно. Одолевала дремота: прошлой ночью долго просидел на собрании в колхозе. Чтобы отвлечься, он начал разглядывать трещины на штукатурке. Над расписанием занятий виднелась знакомая картина из жизни старой школы. Пожилой учитель, около него крестьянские дети в лаптях и в домотканой одежде. Они решают задачу. Как передал художник лица! Учитель похож на Андрея Карповича.

«Вот где собака зарыта! Вот где причина неуспеваемости!» — чуть не воскликнул Сергей.

Откинув волосы, Сергей начал торопливо записывать.

После звонка Сергей вместе с учительницей вышел в коридор.

— Вы недовольны уроком? — спросила Мария Федоровна.

— Почему вы так думаете?

— В конце урока вы очень много записывали. И взгляд у вас стал сердитый.

— Как вы думаете, вы достигли цели урока?

— Думаю, что ошибок у меня нет. Разбор задачи, правда, затянулся. Это плохо. А так, на мой взгляд, ничего.

— Простите меня, но я должен вам сказать, что вы ничему не научили их на этом уроке. Вы очень хорошо разобрали задачу, все разжевали и в рот положили. Вам не кажется, что вы перестарались, что вы отняли у них возможность думать самим? Ведь им оставалось только цифры подставить и произвести четыре действия арифметики.

— Это я не сама выдумала, Сергей Петрович, — напористо возразила Мария Федоровна. — Так указано в методических разработках. Так рекомендуют.

— Возможно. Не возражаю, — ответил Сергей. — Но скажите, Мария Федоровна, вы всегда так разбирали задачи?

— Раньше как-то меньше. Требования были не те…

— Теперь давайте подведем итог. Пять лет назад у вас не было второгодников. Разве вы тогда были опытнее?

— Дополнительные занятия будут.

— Вы, конечно, очень трудолюбивы. А ученик? Ему двенадцать лет. На занятиях он пять-шесть часов, а потом дополнительные занятия по математике, по русскому языку. Да еще надо выполнять домашние задания. Сколько на все это уйдет времени?

— Вы, что же, дополнительные занятия хотите отменить?

— Я хочу, чтобы они не были нужны.

— Вы… Вы просто придираетесь ко мне, — вспыхнула учительница. Губы ее задрожали, и на глазах появились слезы. — Я пойду в районо…

— Мария Федоровна, — остановил ее Сергей. — Меня это все время мучает, и я очень много думал, прежде чем высказать это. И я докажу фактами, что вы не правы. Пять лет назад вы провели за год два дополнительных урока, а второгодников у вас не было. В прошлом году вы провели семьдесят восемь дополнительных занятий, а на второй год осталось десять человек. Все это взято из ваших же отчетов. Почему же так получается?

— Вы отрицаете методику… науку…

— Да нет, не всякую… Ваш урок хороший, но, понимаете, только для тех, кто разрабатывает методику. А для учащихся от такого урока мало пользы. Им надо жить, а в жизни за ними не будет ходить учитель и подсказывать. Самим придется решать сложнейшие задачи. Давайте обсудим это. Созовем педсовет. Готовьтесь к нему. Доказывайте, убеждайте. Если я не прав, так и скажите мне: «Вы, товарищ, хоть и директор, а ничего не понимаете». Убедите — спасибо скажу. Но учтите, что я буду отстаивать свою точку зрения… И согласитесь, Мария Федоровна, что надо ведь как-то выйти из этого заколдованного круга. И выйдем!

Мария Федоровна, задумавшись, разглядывала осунувшееся лицо молодого директора.

В коридоре звенел звонок. Кончились уроки.

Глава седьмая

— Больной приходит в сознание.

— Хорошо, — ответил басистый голос. — Пульс? Женщина ответила, но Николай не расслышал. Он открыл глаза: хотелось узнать, кто больной, почему без сознания. Сам он боли не чувствовал. Только тело было словно скованное, придавленное тяжестью. Трудно было дышать.

— Больной смотрит. Он пришел в сознание, — докладывала женщина. — Как вы себя чувствуете, больной?

— Я не больной, — с трудом выговорил Николай.

— Да. Да. Вы — не больной. Вас немного ранило, — спохватилась женщина.

— Куда?

— Что? Воды вам?

— Куда ранен?

— В грудь ранены. Да вы не беспокойтесь. Рана не опасная. Недельки через три мы вас вылечим, а пока лежите спокойно. Вам вредно говорить.

Николай больше не слушал. Его ничего не интересовало и не тревожило. Он лежал, ощущая в груди ноющую боль.

— Пульс хороший, — продолжала женщина.

— Превосходно. Сейчас подойду, — ответил тот же басистый голос издали.

Николай коснулся рукой груди. Вместо гимнастерки пальцы нащупали мягкую марлю.

— Документы где? — спросил Николай, вспомнив о последней атаке на седловине.

— Что «где»? — переспросила женщина.

— Комсомольский билет…

— В сохранности все. Показать вам? Принесу, принесу…

Она вернулась нескоро. Ожидая ее, Николай разглядывал свои руки. Они стали худыми, пальцы были морщинистые и желтые, а кожа неприятная, липкая.

— Вот ваши документы. Пожалуйста.

Женщина развернула марлевый платок. Николай едва узнал свои бумаги. Они были залиты чем-то бурым. У комсомольского билета вырван правый верхний угол…

— Пуля это. Она ранила вас. А это кровь…

— Платочек где? Платочек…

— Какой платочек? Никакого платка я не видела… Не было…

Начался кашель. Он мешал дышать. Слова вылетали обрывистые, хриплые… Впадая в забытье, он будто видел Нину. Она грустно смотрела на него…

Проснулся под утро. Между спящими больными ходила женщина в белом халате. Сунул руку под подушку. Документы были там. Сам или кто другой положил, вспомнить не мог.

Увидев, что он проснулся, женщина подошла к нему.

— Платочек нашли? — спросил Николай.

— Какой платочек?

— Шелковый… В кармане гимнастерки был, — с большим трудом выдавил он из себя длинную фразу.

— Не понимаю ничего…

— Разыщите, сестра…

Николай старался говорить только те слова, которые были крайне нужны. — Разыщите, прошу…

— Успокойтесь. Все будет в порядке.

Было досадно и обидно, что она не понимала простой вещи: платочек надо найти. Ему казалось, что, потеряв платочек, он потеряет Нину; казалось, вместе с исчезновением кусочка шелка оборвется последняя нитка, связывающая его с Ниной. А сестра упорно не хотела понять это.

Николай устал и впал в то безразличное состояние, когда ничего не надо, ничто не интересует. Сквозь полудрему он опять слышал разговор. Женщина докладывала, что больной приходил в сознание, но немного погодя начал бредить каким-то платком. При этом женщина несколько раз произнесла слово «тяжелый».

К койке подошел кто-то и наклонился над ним. Николай открыл глаза. Это был доктор.

— Как дела, молодой человек? — спросил доктор, присаживаясь на край койки.

— Превосходно.

— А настроение?

— Оптимистическое.

— Однако чем-то недовольны?

— Доктор, там… В кармане гимнастерки… Николаю казалось, что этот человек должен понять, что значит для него платочек. И стоит только попросить его убедительнее, он найдет…

И вдруг Николай увидел эмалированный таз. Платочек, легкий, чистый, не хотел тонуть в окровавленной жиже, а сестра в белом халате уносила таз… Не сестра это, не сестра, а Нина. Почему она скрывает от него заплаканное лицо? Почему сама уносит свой тайный подарок? Ах, да… Она думает, что…

— Доктор, остановите! Остановите! Прикажите! — закричал Николай и рванулся с постели. Что-то ударило тупым и тяжелым по груди, и он, обессиленный, свалился на руки хирурга и сестры.

— Что ты делаешь, человече! — нежно прикрикнул на него хирург.

* * *

Дни шли за днями. По утрам Николай отмечал ногтем на неокрашенном косяке окна лучи восходящего солнца — и со временем мог безошибочно определить, куда они дотянутся завтра и послезавтра. Длиннее становились темные осенние ночи.

В конце сентября Николаю разрешили сесть на койку. Сестра помогла подняться, обложила подушками и дежурила около него.

В тот день он узнал, что недавно к нему приезжал Андрей Куклин, но его не пустили: опасались, что лишнее волнение может ухудшить положение. Почти целый день вертелся Андрей около госпиталя, стараясь хотя бы в окно увидеть друга, но уехал, ничего не добившись.

Боли теперь Николай почти не ощущал, мог смеяться и шутить. Он подружился с больными и медицинскими работниками. Особенно привязался к нему начальник госпиталя военврач первого ранга Сокольский. Началось это во время одного обхода. Сокольский вслух произнес какую-то фразу по-латыни. Заключение звучало не очень бодро: хирург был недоволен процессом заживления раны.

Николай, следивший за каждым движением и словом врача, вдруг подбодрил его, и притом по-латыни.

— Постой, постой, приятель, — заговорил Сокольский, услышав бойкую латинскую речь. — Откуда это ты латынь знаешь? И на что она тебе, педагогу?

— Знание, говорил мой отец, в мешке за собой не носить. В жизни пригодится и умение лапти плести.

— Верно! Знание за собой не носить! Умно! В гражданскую войну, когда белых гнали на Восток, у меня от сапог одни голенища остались. Получить сапоги в то время не было надежды. Ну, один товарищ сплел мне лапти. Я отрезал голенища сапог… Вот и шастал месяца три: в лаптях и в голенищах. Товарищ мастерил их быстро. Зайдем, бывало, в деревню, посидит он ночку, и пара обуви готова. Взвод обеспечивал. Узнал об этом комиссар полка и приказал: выделить от каждого взвода по одному человеку и научить их этому хитрому искусству. Научился и я. — Кем вы были тогда, доктор?

— Санитаром в особом конно-пешем летучем отряде ротного командира Болотного, — бодро выпалил Сокольский давно заученную фразу и мелко засмеялся, что-то вспомнив.

— Это не твоя война с японцами, когда везде радио и телефоны. У нас на всю дивизию едва ли пять катушек провода было.

— Однако воевали не хуже, — заметил Николай,

— Воевали, но латинского языка не знали.

— А к чему латинский язык на войне?

— К тому, дорогой товарищ, что вот ты здесь лежишь— рядовой с высшим образованием, — знаешь мало-мальски немецкий язык, а я тогда свою фамилию правильно не мог написать. Как начну, бывало, расписываться, обязательно одну букву потеряю. Командир роты, товарищ Болотный, так и называл меня: «Сокольский — потерянная буква».

— Потом медицинскую академию окончили?

— Окончил и латынь вызубрил.

— Кстати, доктор, скоро вы снимете с меня газетный карантин? А то я ничего не знаю, что творится в мире. Может, за это время земля перевернулась?

— Да, пожалуй, она поворачивается, — задумчиво сказал Сокольский. — Есть в мире кое-что… Тревожно, одним словом.

— Слышал немного. — И что думаешь?

— Э-эх, черт возьми! — выругался Николай с досадой, — Хотел учиться в Москве, а валяюсь на больничной койке… Потом еще какая-нибудь холера навяжет войну. Придется туда. Есть же люди, которые сидят спокойно на месте и занимаются своим делом. Они работают, набираются ума, а я теряю те знания, которые имел. Как уехал, ни одной книги не прочитал. Может получиться так: пока мы ходим и помахиваем оружием, те далеко уйдут. Плевать им потом на нашего брата. Будут смотреть как на неучей и неудачников.

— Досадно?

— Обидно.

— Сознайся, ты имеешь в виду только одного человека? Он соперничает с тобой?

— Да, — признался Николай, усмехнувшись проницательности доктора. — Есть у меня товарищ по институту.

— Чудак ты. Сам же не веришь этому. Правда?

— Может быть…

* * *

Андрей проснулся и вспомнил: он дома.

Приехал ночью. После ранения больше трех недель пролежал в медсанбате. За это время японцы были окончательно разгромлены и выброшены за пределы Монголии. Стремясь предотвратить войну с Японией, Советское правительство приказало войскам не переходить границу Маньчжурии, но воздушные бои происходили каждый день. Андрей, выбираясь на костылях из палатки, сам мог наблюдать за воздушной потасовкой самолетов. Японская авиация, терявшая каждый день несколько боевых машин, продолжала устраивать разбойничьи налеты на монгольскую территорию.

Наконец на политинформации в медсанбате сообщили, что начались переговоры о мире с Японией. Через несколько дней конфликт в районе реки Халхин-Гол был ликвидирован.

Зато на Западе вторая мировой война развернулась в полную силу. Фашистская Германия первого сентября напала на Польшу. Англия и Франция, которые обещали «гарантировать» целостность Польши, под напором общественного мнения вынуждены были объявить войну Германии. Но и в этой обстановке правящие круги этих стран надеялись сговориться с главарями фашистов и толкнуть Германию против Советского Союза. Поэтому Польша стала жертвой гитлеровского разбоя. Ввиду развала панской Польши Советское правительство отдало приказ Красной Армии отстоять земли Западной Украины и Западной Белоруссии, отторгнутые от Советского государства в годы гражданской войны. 17 сентября начался освободительный поход Красной Армии.

Куклин, мечтавший попасть на Западную Украину, недолечившись, выписался из медсанбата и, получив отпуск, приехал в полк. Прежде чем направиться домой, он съездил в Ундурхан в госпиталь, где находился Николай. Правда, к Николаю ему не удалось попасть, но Андрей достоверно узнал: Николай жив, поправляется и, если будет все благополучно, вернется в часть. Особенно радовался капитан Гусев.

Послышались легкие шаги. Так могла ходить только одна женщина на свете — мать. Андрей притворился спящим. Мать подошла, постояла немного и осторожно поправила одеяло.

— Мама! — сказал Андрей, поймав ее теплую и мягкую руку. — Мама! — И, устыдившись своей нежности, торопливо спросил: — Мне пора вставать? Поздно уже?

— Спи! Спи! — зашептала мать. — Потревожила я тебя. Выспись хоть дома-то.

— В армии люди тоже спят, мама, — успокоил он. — Отец не пришел с работы?

— Нет еще. Он знает, что ты приехал. Я звонила на завод… Чуткий ты стал, Андрюша. Раньше, бывало, не добудишься… Я бегу!.. У меня там пирог… Гости будут у нас, — сказала она уже в кухне.

Андрей встал, почистил сапоги, умылся и не нашел на месте гимнастерки.

— Товарищ студентка, мне гимнастерка нужна, — крикнул он через перегородку.

— Андрей, иди сюда! — послышался в, ответ голос сестры.

Андрей вышел в соседнюю комнату. Люся пришивала белый подворотничок к его гимнастерке.

— Так ладно будет? — спросила она.

— Не годится. Старшина даст два наряда вне очереди.

Андрей взял из рук сестры иголку, быстрыми движениями пришил подворотничок и подмигнул сестре.

— Учись, пока я жив.

— На что это мне нужно?

— Вдруг муженек будет военный?

— Сам пусть пришивает. Да, Андрюша, я могу тебе кое-какие новости сообщить, — сказала Люся, таинственно взглянув на брата.

— О Гале?

— Да. Она вышла замуж за инженера.

— Давно пора, — ответил Андрей, разглядывая сестру.

— Тебе не жаль?

— Кого? Галю? Жаль, конечно, ее… мужа. Досталась прелестная.

— Ну тебя! — обиделась Люся. — Иди, встречай папу, — сказала она, взглянув в окно.

Отец пришел в той же рабочей куртке, в которой ходил и раньше. От него пахло машинным маслом, железом и родным заводом. Черные усы его заметно поседели, но глаза были те же — внимательные и пронизывающие.

— Приехал… Здравствуй, сынок, — сказал он, на ходу протирая усы. — Мать беспокоилась.

— Что нового на заводе? — спросил Андрей, помогая отцу снять рабочую одежду.

— Есть кое-что. Заказы новые получаем. Срочные. Раньше на освоение давали полгода и больше, а теперь — месяц. Приходится спешить. Поточный метод стали вводить.

Направляясь к умывальнику, отец остановился против Андрея и тихо, чтобы не услышала мать, возившаяся на кухне, спросил:

— Как раны?

— Ничего, папа. Прихрамываю вот только немного.

— Пройдет, — сказал отец, утешая не то сына, не то самого себя. — Потом куда?

— Хотел бы на Запад попасть, но… как удастся.

— Не успеешь. Знаешь, Андрюша. Не старайся уходить из своего полка. Худо ли, хорошо ли, но там тебя знают и сам ты многих знаешь. По себе скажу, как плохо, когда переходишь в другой полк.

— Я я решил вернуться в свой полк. Товарищи там.

— Ладно, — согласился отец. — О делах поговорим там, за столом. Гости у нас будут.

Сидя на табуретке, Андрей смотрел на большую усталую фигуру отца. Нелегко, видимо, и на заводе во время войны. А что еще будет впереди?

Гости начали собираться около девяти часов. Первым пришел мастер цеха Запаров с женой, обучавший когда-то Андрея токарному делу.

— Хо, вот он! — закричал мастер, увидев Андрея. — Вот уж никогда не думал, что мой подручный получит орден боевого Красного Знамени! Давно, Андрюша, я тебя посылал в магазин? «Пахать—мал, боронить — велик. Беги за табаком в киоск». Теперь, небось, не побежишь, а?

Запаров порывисто прижал Андрея к широкой груди и троекратно поцеловал.

— Побегу. Почему не побежать? — несмело ответил Андрей, всегда робевший перед этим великаном с лысой головой.

— Побежишь? Горжусь тобой. Первый на нашем заводе орден. — Запаров похлопал Андрея по плечу и еще раз обнял. — Моя школа.

— Смотрите-ка на него, — сказал только что вошедший инструментальщик Литейщиков и оттолкнул мастера плечом. — Всю заводскую славу себе приписывает. Забыл, что он и у меня в инструментальном работал? Забыл?

Маленький, черноватый и узколицый Литейщиков едва доходил Запарову до плеча.

— С приездом сына поздравляю, Мария Егоровна! — крикнул Запаров.

— Дождалась, Егоровна, сына, — поддержал Литейщиков.

Отец и мать вышли встречать новых гостей.

* * *

Андрей вышел из трамвая и, стараясь не хромать, пошел к управлению завода. Впервые Андрей не мог попасть туда без пропуска. Раньше, бывало, иногда и забудет пропуск дома, но обратно никогда не возвращался: проходил всякими правдами и неправдами. А теперь— нельзя. Не совсем удобно. Вроде бы посторонний человек на заводе.

Пропуск для него был уже выписан: кто-то позаботился.

Андрей хотел сразу пройти в свой цех, но его задержали в бухгалтерии. К его удивлению, все знали о его приезде и даже сам главный бухгалтер, которого считали сухим и черствым человеком, отложил работу, чтобы поговорить с ним. А у крайнего окна, как показалось Андрею, необычно низко наклонясь над столом, сидела Галя…

Проходя через площадь около проходной, Андрей почувствовал, как учащенно бьется его сердце. Не думал он, что так дорог ему завод, в котором работал почти с детства.

Здесь все было знакомо. Давно ли это место, где сейчас блестит промытый коротким дождем твердый асфальт, было дремучим лесом? Десять лет назад, когда отца, кадрового рабочего, перевели с Исетского завода на новое строительство, тут стояли сосны в два обхвата. Андрей сам ходил сюда за грибами.

Помнил Андрей и первых рабочих, прибывших по направлению со старых заводов. Но больше всего было новичков из деревни. Они приходили сюда с громадными котомками, в которых лежали сухари, портянки и запасная пара лаптей. У многих к котомкам были приторочены жестяные чайники.

Сильно изменился с тех пор завод. Он слился с городом и теперь блестел в лучах солнца, только что обмытый дождем.

Выйдя из проходной, Андрей направился к новому зданию ТЭЦ. На повороте асфальтированной дороги, по краям которой росли акации, Андрей вспомнил один случай из своей жизни и чуть не засмеялся.

Это было в том году, когда он начал ухаживать за Галей. Вместе с другом своим Костей Смирновым, закончив смену, они вышли из цеха и побежали к проходной. По дороге обогнали Галю и ее подругу Надю. И вдруг ему захотелось сделать что-нибудь выдающееся, сильное и удивительное. Впереди валялся брошенный, видно, кем-то большой проржавевший железный чайник. Андрей разбежался, изо всех сил пнул его, как футбольный мяч, но, чуть не вскрикнув, заскакал на одной ноге: чайник был полон льда. Девушки смеялись над ним…

В новой котельной Андрей увидел каркасы котлов новой незнакомой конструкции. Только первый из них был наполовину замурован.

Андрей спросил у какого-то незнакомого монтажника о Косте.

— Там он, — сказал монтажник, показывая вверх, где змеями извивались смонтированные трубы, и, подойдя к идущему куда-то в сторону концу паропровода, вынул деревянную заглушку и крикнул:

— Костя!

— Что надо? — раздался голос из трубы.

— К тебе пришли!

— Сейчас.

Из отверстия большого барабана показалась электрическая вальцовка, а затем кепка Кости. Лицо его было изрядно измазано ржавчиной.

— Кто там? — крикнул Костя. — Андрей!

Через минуту он уже вылез из люка, с ловкостью кошки пробежал по балке каркаса и, ухватившись за веревку, свисающую сверху, соскользнул вниз с высоты двухэтажного дома.

В это время к Андрею подошел бригадир монтажников Курилов.

— Что, Андрюша, удивляешься?

— Здоровые котлы!

— Да, теперь не тридцатый год. Такие чайники, — он кивнул в сторону старой котельной, — из-за границы не привозим. Прошло то время.

Из-за каркасов выбежал Костя и не дал договорить Курилову. Он налетел на Андрея и закружился, схватив его за руку.

* * *

По утрам трава на газонах под окнами общежития покрывалась сизым инеем. Наступала осень.

С каждым днем в городе появлялось все больше людей в выгоревших добела гимнастерках, в необычных для военных людей головных уборах — панамах. Все они были смуглые, обветренные, с жесткими потрескавшимися от зноя и ветра губами и с твердым взглядом. Это были участники боев в Монголии.

Однажды, возвращаясь из института, Нина чуть не вскрикнула: навстречу ей, прихрамывая, шел человек, похожий на Николая. Часто-часто забилось сердце. Но тут же она увидела: не он, однако уже не могла оторвать взгляд от его лица. Военный, увидев шедшего впереди Нины лейтенанта, не торопясь, но четко и, видимо, не без удовольствия, вскинул руку к обвислым полям панамы. Глаза его, карие и немного жгучие, строго и торжественно смотрели на лейтенанта.

— Андрюша! Куклин! — воскликнул кто-то около Нины. Военный в панаме оглянулся.

Нина прошла дальше.

Около трамвайной остановки ее ожидала Зина.

— Как вчера прошел вечер? — спросила она.

— Замечательно! — ответила Нина.

Вместе с Федором она была на вечере в педагогическом институте.

— Концерт был?

— Да нет. Это вечер научных работников только… Сами выступали. Замечательно пел один доцент! Его несколько раз заставляли повторять… Хорошо было, не-принужденно… Мне очень понравилось.

— Федор тоже выступал?

— Куда ему! — снисходительно ответила Нина, улыбаясь и как будто издали любуясь Федором. — Недорос еще для выступления в таком обществе.

— Я тоже так думаю, — почти со злорадством ответила Зина. — Он знает, где и как держаться.

— Почему ты так не любишь его? — спросила Нина с искренним огорчением. — Он же хороший человек!

— Хорошие так не поступают.

— О чем ты? Ни о ком никогда доброго слова не скажешь, только себя любишь! — рассердилась Нина.

— Эх, человек! Четыре года жил вместе и не мог разглядеть душу своего товарища! — воскликнула Зина.

— Ты о Коле?

Зина не ответила. Не дожидаясь трамвая, она пошла пешком.

* * *

С каждым днем меньше оставалось людей в госпитале. Кто уезжал в свою часть, кто домой. В середине октября выписался сосед Николая по койке пожилой красноармеец Устюгов. Раненный в руку, он никогда не лежал в постели и оказал много мелких услуг Николаю.

Утром Устюгов ушел в канцелярию в приподнятом настроении. Вернулся уже в красноармейской одежде, подтянутый и немного смущенный.

— Вот, уезжаю, — сообщил он с виноватым видом. Ему, здоровому человеку, было теперь неловко перед

больным, и это угнетало его.

— Счастливого пути, Иван Петрович, — подбодрил его Николай. — И я здесь долго не задержусь. Скоро за тобой покачу…

— Приезжай ко мне, если будет возможность. Семья у меня, слава богу, живет хорошо. От Кунгура совсем недалеко. Приедешь на станцию — там рукой подать.

— Спасибо, Иван Петрович. Обязательно заеду.

— Вот так, Колюшка… Поправляйся давай скорее… Так-то, Коля…

Устюгов без конца застегивал и расстегивал пуговицы халата, наброшенного поверх обмундирования.

— Спасибо на добром слове.

— Скорее поправляйся.

— Счастливо доехать.

Устюгов ушел. Через несколько минут Николай увидел в окно, как он неторопливой походкой подошел к автомашине, направлявшейся к советской границе. Вместе с шофером осмотрел машину и только после этого сел в кабину. Он не откинулся на сидении, а устроился так, как раньше многосемейные крестьяне держались за столом: прямо и немного напряженно. Машина тронулась. Она прошла косогор, поднялась на гребень сопки и скрылась из глаз.

— Разрешите мне подняться с постели? — неожиданно для самого себя обратился Николай к Сокольскому, который стоял рядом с койкой.

Сокольский ответил не сразу. Он положил руку на голову Николая и внимательно посмотрел ему в глаза.

— Не рановато?

— Я только попробую.

— Валяй! — разрешил Сокольский и тут же спросил: — Письма с ним отправил?

— Отцу,

— Мог бы еще кое-кому написать. — По почте отправлю, — ответил Николай, спуская ноги с постели.

Сделав несколько шагов, он почувствовал головокружение и ухватился за спинку койки.

— Смелее! — прикрикнул на него Сокольский. — Вон как разленился. Ходить ему не хочется!

Сокольский был доволен. В этот день, отдыхая несколько раз, Николай обошел палату, а вечером за столом написал несколько писем. Ночью спал хорошо.

— Ну и организм у тебя! — удивлялся на другой день Сокольский. — Две пули влепили, а через месяц женить можно будет. С таким организмом можно прожить две жизни. А привезли умирающего…

Вечером того же дня Сокольский стремительно влетел в палату. Он был зол. В руках держал конверты.

— На, побереги до лучших времен, — сказал он, бросив конверты на одеяло. Это были неотправленные письма Николая.

— Что случилось, товарищ военврач?

— Извольте радоваться: чума в нашем районе! Мы — в карантине!

— Чума-а?

— Чума, да еще легочная! Имеешь понятие об этой прелести?

— Представляю приблизительно. Но откуда в такое время? Сейчас же не лето. Если бы дело было в августе…

— Диверсия. Для господ диверсантов времена года не имеют значения. Подумайте, на какую подлость способны, сволочи! — торопливо заходил Сокольский по палате. — Чуму взяли на вооружение! Это же… Умные люди столетиями искали способы борьбы с ней, собой жертвовали! А тут извольте видеть!

Сокольский задыхался от гнева.

— Доктор, вылечите меня быстрее. Выбираться надо отсюда, — попросил Николай.

Просьба прозвучала наивно, по-детски, но Сокольский понял состояние Николая.

— Что тебя теперь лечить! Сам отлежишься. Время излечит… А писем нам долго не получать.

За окном светило солнце, завывал ветер. По поблекшей степи волна за волной проносились облака рыжей пыли и песка,

Николай завернулся в одеяло и пытался заснуть, но не смог.

Изолированы… Писем теперь не получать… Никто не знает адреса госпиталя. Да и есть ли там те, кто бы очень хотел ему написать?

Николай пытался отогнать горькие сомнения воспоминаниями о родном городе. Что там сейчас? Наверное, выпал первый снег. Он всегда выпадает в это время и лежит денька два. Через месяц обязательно жди настоящей зимы. В институте идут занятия. Звенит звонок по-прежнему. Во время перерыва коридоры заполнены шумными студентами. Но тех, кто с ним учился, нет. Они разъехались. А что было бы, если бы сейчас появиться в институте? Было бы по-прежнему?

Нет, конечно. Ты и сам уже не прежний Колька Снопов. Многое изменилось с тех пор. Война кое-что отняла и дала немало.

Нина… Как бы она встретила его?

Глава восьмая

В вестибюль медицинского института вошел сутуловатый военный. Он был высок, худощав, в больших армейских сапогах, обыкновенной красноармейской хлопчатобумажной гимнастерке. На узком ремешке через плечо висела разбухшая потертая полевая командирская сумка. На петличках виднелись две шпалы.

У широкой лестницы на второй этаж его остановил швейцар:

— Вам куда, товарищ военный?

— Не узнал, Влас Иванович?

— Батюшки! — воскликнул швейцар. — Дмитрий Петрович! Со счастливым возвращением!

— Спасибо.

— Вы с Востока? Из Монголии? Вот обрадуются Вера Васильевна! Они наверху. Говорили сегодня, что долго нет от вас известий. Идите. Идите. Не смею вас задерживать. Обрадуйте Веру Васильевну. Я уж другой раз… расспрошу.

Швейцар проводил Колесниченко, почтительно следуя за ним в двух шагах.

В коридоре второго этажа было пусто: шли занятия. Из лаборантской вышла женщина в белом халате. Колесниченко не видел ее лица, но, нисколько не сомневаясь, тихо окликнул:

— Вера!

Женщина посмотрела на него, остановилась и растерянно, как-то боком навалилась на дверь. Что-то со стуком упало на пол. По лицу ее пробежала жалкая улыбка, а в глазах застыло сомнение: неужели ошиблась?

— Я, Верочка, я! — пробормотал он, подбегая к жене.

Весть о приезде Колесниченко моментально облетела институт. Деканат заполнился научными работниками и сотрудниками института. Вера Васильевна, оттесненная сослуживцами в сторону, помолодевшая и красивая, стояла у окна. Она не могла скрыть, да и не скрывала своего счастья.

Колесниченко поздравляли, расспрашивали. Последним пришел доктор Пронин. Он поправил перед зеркал лом жидкие волосы и только тогда пошел навстречу своему ученику, приговаривая:

— Ну-ка, ну-ка, отважный военный врач, дайте-ка на вас поглядеть. Говорят, медалью «За отвагу» награждены? Долгонько, батенька, задержались, долгонько.

— Японцы раньше не отпускали, — ответил Дмитрий Петрович, вставая навстречу своему учителю.

— Что нового привезли для медицины? Опыт, опыт работы в полевых условиях нужен…

— Привез немного. Хотелось бы посоветоваться с вами. Если можно, я завтра…

— Ишь ты, какой прыткий! — засмеялся Пронин. — Отдых, батенька, полагается! Не встречали там наших питомцев?

— Не приходилось. Был у меня один знакомый студент педагогического института. Коля Снопов. Убили парня.

Что-то заставило Колесниченко оглянуться назад.

— Нина! — воскликнул он, увидев бледное, как бумага, лицо студентки.

— Я все слышала, Дмитрий Петрович, — глухо ответила Нина и медленно пошла к выходу. Перед ней расступились. У дверей она остановилась и, взглянув в глаза Колесниченко, спросила:

— Это точно, Дмитрий Петрович? Колесниченко молча выдержал ее взгляд. Нина наклонила голову и вышла.

— Н-да, — неопределенно произнес Пронин.

— Ух, как жестоко! — Колесниченко стукнул себя кулаком по лбу. — Дернул же черт за язык!

* * *

Около общежития Зину догнал Федор.

— Где сегодня Нина? — спросил он с ноткой нетерпения в голосе. — Она сказала, что будет ждать в общежитии.

— Не знаю. Я ее с утра не видала. У нас практические сегодня.

— Я уже два раза наведывался сюда. И сейчас у вас в комнате нет света. Я зайду? Подожду ее.

Зина промолчала. Она не хотела отвечать. К чему вмешиваться в чужие дела?

Ключа у швейцара не оказалось. Значит, кто-то дома. Но почему нет света? Спать в такое время никто никогда не ложится. Не заболела ли Клава?

С недобрым чувством шла к себе в комнату Зина. За ней следовал Федор.

В комнате, освещенной бледным светом луны, падающим в окно, Зина увидела тень человека. Кто-то из подруг сидел, уронив голову на стол.

— Кто тут? Почему света нет? — спросила Зина. Ей не хотелось включать свет при Федоре. — Нина, ты? Что случилось?

Ответа не было. Только сильнее стали вздрагивать плечи. Федор включил свет.

За столом, укрывшись шалью, горько, беззвучно рыдала Нина. В руках она судорожно сжимала обкусанный шелковый платочек. Глаза ее, полные слез, не мигая смотрели в одну точку.

— Что случилось? Может быть, я чем-нибудь сумею помочь, Нина? — несмело спросил Федор.

— Оставь меня! — проговорила Нина сквозь рыдания и в отчаянии еще ниже наклонила голову.

— Извини, я не хотел обидеть.

— Федор! Уйди! Я не хочу тебя видеть! — почти крикнула Нина и выбежала из комнаты.

Федор пошел было за ней, но в дверях появилась Клава.

— Не трогайте ее! — строго сказала она. — У нее и без вас горя хватает.

— Что происходит? Не раздеваясь, Клава в пальто села на кровать.

— Коли больше нет, Зина, — сказала она, и маленькие сжатые губы ее вздрогнули.

— Что? — почти простонала Зина. Глаза ее стали круглыми, а сама она побледнела и схватилась за спинку стула.

— Ах вот в чем дело! — вырвалось у Федора. Он стоял посреди комнаты и мял в руках свою шапку. — Не может быть!

— Приехал из Монголии Дмитрий Петрович… Говорят, что Коля взорвал японский танк и сам погиб. Труп обгорел так, что живого места не осталось. Дмитрий Петрович привез его записную книжку. Там было письмо к Нине…

— Эх, Коля! — вздохнул Федор. — Кончилась твоя аспирантура. Нужно ли было сломя голову кинуться туда такому человеку?

Никто ему не ответил: Он постоял немного и ушел.

— Вот его последнее письмо, — сказала Клава, протягивая Зине листок бумаги.

— Не могу я читать чужие письма.

— Теперь это не имеет значения, — возразила Клава. Николай писал:

«Нина!

Бывают в жизни минуты, когда надо подытожить свою недолгую жизнь и, не заглядывая вдаль, сказать себе хорошее, если оно было, и плохое. Может быть, это потому, что завтрашний день будет иной, чем предыдущие. Завтра мне держать экзамен перед страной, перед своей гражданской совестью. Для некоторых из нас это будет последний экзамен. Результаты ты сама узнаешь из газет. Было бы досадно ставить на этом точку, но если обстоятельства сложатся так, заранее только остается пожалеть, что слишком мало я сделал на земле.

Нина! Я люблю тебя. Было между нами недоразумение. Виноват в этом я, но в самые трудные минуты у меня было одно желание: сохраниться, чтобы вернуться к тебе достойным. Это мне придавало силы. Поэтому я часто думаю: тем, что живу, обязан тебе. За это мне не стыдно. Но поверь, ради жизни я не уклонялся от своего долга, не прятался за спины других. Пока мне не приходится краснеть за свою работу здесь. Я всегда думал: это я делаю так, чтобы Нина могла гордиться мной. Иначе бы я не имел права вернуться к тебе.

Я хорошо помню тот день, когда мы стояли на Пугачевской горе. Там я особенно остро почувствовал, что мое место здесь, где я сейчас нахожусь. Это потому, что я люблю тебя. Я знал, что впереди предстоит жестокая борьба, но ведь это за жизнь! И я счастлив, что нашел в себе мужество.

Дорогая! Странным покажется тебе это письмо. То, что я написал, не пишут. Прости. Мне так хотелось поговорить с тобой перед большими событиями, что не удержался. Да, я разговариваю с тобой, словно ты здесь, рядом со мной. Мысленно называю тебя невестой. Остаюсь твой, такой же Николай.

Ночь на 20 августа».

Внизу была торопливая приписка: «Слишком слабы слова, Нина, чтобы выразить все. Пожелай мне мысленно быть достойным человеком. Родная! Уже светает, а там — экзамены — трудные, жестокие. Выдержим!»

— Это все, что от него осталось, — вздохнула Зина, закончив чтение. Губы ее дрожали.

* * *

Рано утром к Колесниченко постучались. На лестничной площадке стоял молодой человек в коричневом кожаном пальто с дорогим меховым воротником. Колесниченко с трудом узнал Федора Токмарева.

— Мне никак не верится, Дмитрий Петрович, что Коли нет, — сказал он, проходя в комнату.

Слушая рассказ Колесниченко, Федор не спускал с него глаз. Потом молча посидел несколько минут, а когда Колесниченко пригласил его к завтраку, Федор встал.

— Я пойду, Дмитрий Петрович.

За завтраком Колесниченко спохватился: Федор может знать адрес отца Николая. Надо выслать домой его дневник. Дмитрий Петрович тут же решил разыскать Федора.

Прошло, однако, недели две, прежде чем он собрался в пединститут, где должно было быть общегородское собрание научных работников. Придя пораньше и разыскивая деканат, он увидел в коридоре Федора Токмарева. Федор шел впереди него, слегка размахивая портфелем, как человек, уверенный в себе. Не успел Дмитрий Петрович окликнуть его, как Токмарев скрылся в одной из аудиторий.

Колесниченко пошел за ним и открыл дверь. К его удивлению, аудитория была полна студентов, а Токмарев стоял рядом с кафедрой и начинал лекцию. По внимательно-сосредоточенным лицам студентов видно было, что его лекции пользуются успехом. В самой позе Федора было что-то свободное, легкое.

«Выйдет из него научный работник, — подумал Колесниченко. — Выйдет, но…»

Что скрывалось за этим, Дмитрий Петрович сам не мог определить. Ничего плохого о Токмареве он не знал, но и симпатий этот молодой человек почему-то не вызывал. Не то что Снопов. Тот весь какой-то открытый, а этот вроде себе на уме…

Раздосадованный тем, что пришлось ждать целый академический час, Колесниченко зашел в деканат и сел на диван.

В следующий перерыв Колесниченко собрался выйти и разыскать Федора, но тот сам зашел в деканат вместе с пожилой женщиной.

— Не понимаю, товарищ Токмарев, почему вы отказываетесь от всех поручений? — громко отчитывала женщина.

— А я не вижу в этом особой необходимости для себя, — ответил Федор, не замечая Колесниченко. Он злился. — У меня и без того времени не хватает.

— Мы вашу кандидатуру утвердили на парткоме.

— Напрасно старались.

— Для другого у вас времени хватает, а если с народом поработать, у вас времени нет, — рассердилась женщина и ушла.

Федор заметил Колесниченко и подошел к нему.

— Кто это? — спросил Колесниченко, кивнув головой на дверь.

— Местком, — ответил Федор с иронией. — Хотят пробудить во мне политическую активность, а я не поддаюсь, — засмеялся он, но увидев в глазах Колесниченко осуждение, ожесточился: — Ну на что мне это все нужно? Ходить там по рабочим баракам… Вот никто не спросит, сколько мне приходится работать и что у меня есть. Никто не подумал, что на мне первое приличное зимнее пальто!.. Время, как вы знаете, не баловало нас. Бывало, и недоедали! Стараюсь, работаю… Ну что им еще надо от меня? Что? Профессор Андреев требует от меня иного…

«Этот добровольно на фронт не пойдет, как Коля, — подумал Дмитрий Петрович. — А ведь учились вместе. Кажется, друзьями были».

Записав адрес отца Снопова, Колесниченко пошел в актовый зал. Собрание уже давно шло. Доктор Пронин и Вера Васильевна, занявшие место и ему, издали помахали газеткой, приглашая к себе.

В этот момент Колесниченко еще раз увидел Токмарева. Тот шел вместе с профессором Андреевым, как бы подчеркивая этим свою близость с ним, и сел рядом со своим учителем.

«Все же почему он такой? — задал себе вопрос Колесниченко. — Конечно, дело не только в общественной работе…»

Сам Дмитрий Петрович всегда был занят не только своей прямой работой. Для него всегда хватало дела и в месткоме, и в лекторских группах, и в студенческих общежитиях. Да он я не мог без этого жить. Как же иначе?

— Все же к чему это приведет? — забывшись, пробормотал он, усаживаясь на место.

— Что вы сказали? — переспросил Пронин. Колесниченко растерянно взглянул на своего учителя и понял, что рассуждал вслух. Оба засмеялись.

* * *

Без конца моросил осенний надоедливый дождь. Федору казалось, что промокла не только его одежда, но и сама душа. В эти дни было так пасмурно и сумрачно, что трудно было отличить день от вечера.

Он поднял воротник реглана, но и это не помогло: капли воды, скатываясь с кожаной фуражки, пропитали голубой модный шарф с красными крапинками, который теперь мокрой тряпкой охватывал шею.

Федор испытывал мучительное недовольство собой и тем, как сложилась его жизнь, как проходили его вечера. Ровно без пятнадцати десять он закрывал лабораторию, где готовился к лекциям, и уходил из института. Через десять минут он был уже в темном вестибюле городской библиотеки и терпеливо поджидал появления Нины, каждый раз боясь, что, увидев его, она бросит по его адресу что-нибудь презрительное. Что скрывать, бывало и это, но он терпел.

И так каждый день…

Совсем недавно Федор считал себя победителем в соперничестве с Николаем: в доме отдыха Нина, казалось, навсегда порвала с ним, выбросила его из сердца. Но не тут-то было: хотела забыть, считая себя оскорбленной, а когда стало известно, что Николай не вернется, прорвалось настоящее. Федор понял, что Нина никогда не могла заглушить в себе чувство первой любви и Николай всегда оставался для нее первым человеком. Отчаянию Нины не было предела. Она надломилась, поникла, видимо, обвиняя себя в гибели Николая. Она похудела, голубые глаза ее ввалились, стали печальными и, к несчастью для Федора, еще более привлекательными.

В первое время после известия о гибели Николая Нина не хотела даже видеть Федора. С большим трудом ему удалось убедить ее, что он заботится о ней только как друг Николая.

Сегодня Нина долго не появлялась, хотя почти вея публика уже ушла из библиотеки. Отбросив всякую нерешительность, Федор поднялся в гардеробную. Нина была там. Не смея взглянуть ей в глаза, он поздоровался, взял ее одежду, пока она надевала боты.

— Как хорошо, что ты пришел! — устало сказала Нина, когда они спустились по лестнице. — К нам, говорят, сегодня трамваи не ходят. Ремонт какой-то. Я не боюсь, но как-то не по себе бывает, когда идешь одна. А на улице такая темнота… Теперь мы живем далеко… Зина решила, что мы обязательно должны жить со старшекурсниками. А напрасно…

Федор знал, почему Зина настояла на переезде. Она не хотела оставлять подругу в том общежитии, где все напоминало о времени, когда был жив Коля. Но и на новом месте Нина не могла найти успокоения. Каждый день она ездила в читальный зал библиотеки: там никто не знал о ее горе, никто не сочувствовал ей. Домой в общежитие она возвращалась только к ночи.

В новом общежитии Федор не бывал ни разу, хотя каждый день провожал Нину. Ему не хотелось встречаться с Зиной, которая окончательно возненавидела его с тех пор, как у него вырвалось неосторожное восклицание: «Ах вот в чем дело!.. Не может быть!» Зина восприняла это как злорадство. Нет же! Просто он думал тогда только о Нине… Поэтому и получилось так.

Знала бы Зина, что он тоже переживал… Друзьями ведь были…

Теперь Федор окончательно убедился в том, что Зина тоже любила Колю, но, зная, что он любит другую, ничем не выдала своих чувств. Даже Нина и Клава до сих пор не подозревают этого. За нарочито грубой жалостью к подруге она скрывала свои нежные чувства к тому, кто ее не замечал.

— Я сегодня чуть не опоздал! Вначале подумал, что ты ушла. Решил заглянуть в гардеробную.

— Спасибо, Федя. Ты всегда такой заботливый., Добрый…

— Не нужно об этом…

Нина сегодня была разговорчивее, чем обычно. Она рассказала, что в клинике ее похвалил доктор Пронин и заговорил с ней об аспирантуре. Предложил, если у нее и дальше так хорошо пойдет с учебой, подумать об этом.

Дождь перестал.

— В кино можно бы пойти, но мы опоздаем. Не посидеть ли в саду? — предложил Федор, обрадованный тем, что Нина сегодня не так замкнута. Ему хотелось вывести ее из мрачной задумчивости.

— Домой хочу… Устала я.

— В таком случае я провожу тебя до общежития?

— Дождь опять будет, — сказала она, посмотрев на темное небо. — Промокнешь.

— А ты? Разве не промокнешь?

— Я, если и промокну, то за себя…

— У меня реглан…

Хотя дорога и была знакома, но по разрытым улицам, где строили водопровод, пробираться было трудно.

— Вот и дошли. Дождя нет и как будто не предвидится, — сказал Федор, останавливаясь у железной калитки. — Спокойной ночи, Нина. Иди, поспи. А то, я гляжу, измучилась ты вся. Нельзя так. Надо поберечь себя.

— Не знаю, — сказала она, потом, помолчав, спросила: — Ты очень любишь меня, Федя?

— Сама же видишь. Если бы… Он недоговорил. Молчала и Нина.

Она вспоминала все свои встречи с Федором, как бы со стороны, глазами постороннего человека, оценивала все его поведение и не находила ничего плохого. Особенно запомнился день возвращения из дома отдыха.

Она не торопилась с парохода. Не все ли равно, где проводить время: в общежитии или в дороге? Почти последней она сошла по трапу на берег.

Поднимаясь по крутой лестнице в набережный сад, она увидела Федора. Он стоял, на верхней ступеньке и озабоченно смотрел на шоссейную дорогу, по которой шли последние пассажиры с парохода.

«Меня ждет», — догадалась Нина.

В это время Федор посмотрел вниз, увидел ее, что-то крикнул и побежал, перепрыгивая через две-три ступеньки.

— С приездом, Нина! — радостно крикнул он. — Я ведь с утра поджидаю тебя!

Федор подхватил ее чемодан и пошел вперед.

— Как экзамены, Федя?

— Хорошо! Очень хорошо! Диплом с отличием получу. Это уже обеспечено.

— Поздравляю.

Федор остановился и с чувством пожал протянутую руку Нины.

— Коля тоже сдал все на отлично. Его уже нет в городе. В день приезда сдал экзамен и ушел в казарму. Я еще раз видел его перед отправкой. Удалось немного поговорить.

— Ну и пусть едет, если ему нравится, — сухо ответила Нина, зная, что Федор обязательно передаст что-нибудь от Николая, — Я прошу тебя никогда мне не говорить о нем. Он меня не интересует.

— Не буду, — осекся Федор. — Ладно. Никогда не буду…

Нина не узнавала Федора. Куда делась его неизменная веселость, умение легко разговаривать на любую тему и не теряться ни при каких условиях? Он вдруг стал стеснителен и от этого немного неловок.

— Славный ты человек, Федя, — невольно вырвалось у нее. Но, спохватившись, будто наговорила что-то лишнее, сказала: —До свидания. Я пойду.

Федор не стал удерживать ее. На сегодня хватит, да и со стороны общежития появились три фигуры и послышался голос Зины:

— Почему ты так засиживаешься в библиотеке? Мы два раза выходили встречать! А тебя все нет и нет. По дороге всякие люди могут встретиться. И почему ты в общежитии не занимаешься? Ведь занимаются же люди…

— Там обстановка заставляет засиживаться. Работаешь и не замечаешь, как время идет. И беспокоиться нечего. Меня Федя провожает.

— Опять он около тебя вертится? — В голосе Зины прозвучала злая нотка. — Как он только может!

— Ой, Зина! Какая же ты жестокая! И за что ты его так ненавидишь? Что он такого сделал?

— Рано же ты позабыла…

— Зина! — На глазах у Нины сверкнули слезы. — Хоть бы ты меня не укоряла! Федя — очень хороший человек. И, в конце концов, не все ли равно теперь?

— Ну что ж… Дело твое. Только знай: если ты когда-нибудь выйдешь за него замуж, я никогда не переступлю порог твоего дома!

— Это я знаю. Это-то и было бы ужасно, — обреченно сказала Нина.

Зина привыкла к тому, что подруги считались с ее мнением, а тут она чувствовала свое бессилие, хотя понимала, что Нина идет по ложному пути. Эх, если бы был жив Коля! Но мертвые на помощь не приходят. Зина готова была разрыдаться, но, сделав вид, что она просто сердится на Нину, отвернулась.

— Не сердись, Зина, — умоляла Нина. — Я сама не знаю, что со мной.

— С чего ты взяла, что я рассердилась? — с трудом улыбнулась Зина. — Дурочка ты моя маленькая!

Глава девятая

Карантин сняли. Николай прошел врачебную комиссию и явился к начальнику госпиталя.

— Куда теперь?

— В часть, товарищ военврач первого ранга.

— Может быть, сначала домой?

— Нет. Сначала в часть, а потом можно будет махнуть домой.

— Ну что ж. Так и запишем.

Сокольский присел к столу и быстрым, торопливым почерком начал заполнять документы. Николай посмотрел в окно. В степи бушевал песчаный буран; Степь казалась бесконечной и унылой.

— Да, браток, в жизни всякое бывает, — рассеянно проговорил Сокольский. — Вот и готово… Да… Езжай. В части не задерживайся. Так и записал в заключении, что нуждаешься в отпуске. Надо съездить домой.

— Спасибо, товарищ военврач…

— Слушай дальше. Организм у тебя ослаб. Надо закалять постепенно. Поэтому я записал: два месяца отпуска… Ну, и убирайся отсюда! — вдруг мягко улыбнулся он. — Не советую больше попадаться в госпиталь. Не советую!

Распростившись с Сокольским, Николай вышел из госпиталя. Больше здесь нечего было делать: с остальными простился раньше.

Закинув за спину вещевой мешок с продовольствием на четыре дня, с добавочной банкой консервов — подарок от Сокольского, — пошел на степную базу автомашин. Дорога предстояла немалая — около четырехсот километров.

К счастью, ветер ослаб. Ослаб и мороз. Было не больше двадцати градусов. Тяжелые бесконечные тучи начали дробиться, обнажая голубое небо. По поблекшей степи тащились кое-где большие тени разорванных облаков. Земля была твердая, потрескавшаяся от морозов.

Выйдя на косогор, Николай остановился, снял шапку и помахал в сторону госпиталя: там, конечно, смотрят на него. Может быть, у окна стоит Сокольский.

На вершине сопки Николай еще раз остановился и крикнул:

— Значит, живем еще! Живе-е-м!

По дороге он во весь голос горланил песню о жаворонке. Было радостно оттого, что вырвался из госпиталя, что нет боли в груди.

Наконец он подошел к трем юртам, в которых размещалась автобаза. У крайней юрты два шофера разжигали костер из аргала и перекати-поля. Николай спросил, куда идут машины.

— Обратитесь к начальнику, — ответил один. — Он в юрте.

Лейтенант, начальник колонны, состоявшей из трех машин, охотно согласился взять Николая с собой: в случае аварии в степи лишний человек не помешает.

— Доедем. В кабинах тепло. Свободных мест хватит, — сказал он.

— Через сколько дней рассчитываете прибыть на место? — спросил Николай.

— Зачем так много? Если с машинами все будет благополучно — завтра к вечеру. Вот если авария… Тут на сотни километров ни черта нет.

Скоро тронулись в путь. Николая посадили рядом с шофером. И замелькали сопки и долины, снова сопки и долины — серые от высохшей травы.

Одна из долин удивила Николая тем, что была совсем черной.

— Что это? — спросил он шофера.

— Пожар был, — ответил тот и с гордостью пояснил — Наша часть тушила.

— Отчего загорелось?

— Говорят, дело рук японцев. Монголов в то время здесь не было, да и не стали бы они поджигать. А наш полк по тревоге подняли… Было дело! Если бы не. потушили, пошло бы чесать на сотни километров. Сушь такая…

К вечеру следующего дня прибыли в населенный пункт, где разместился полк Николая.

В штабе, длинной землянке, было темновато. Дежурный, незнакомый старший лейтенант, приказал подождать: командир и комиссар полка заняты.

От нечего делать Николай прочитал стенную газету и нашел в ней несколько знакомых фамилий, потом перешел к фотовитрине, висевшей в глубине коридора.

Неожиданно вспыхнула электрическая лампочка и, моргнув несколько раз, ярко загорелась.

— Товарищ красноармеец, вас вызывает командир полка, — позвал дежурный.

Николай не ответил.

— Вы слышите? — повысил голос дежурный, но Николай не шелохнулся. Это удивило старшего лейтенанта. Он подошел поближе и заглянул в лицо приезжему. Мускулы лица его прыгали: он не то смеялся, не то плакал.

Наконец Николай овладел собой. Он ткнул озябшим пальцем в один из портретов и, на ходу поправляя складки шинели, направился к кабинету командира полка.

Не понимая, в чем дело, старший лейтенант взглянул на витрину. Под невзрачным портретом было написано тушью:

«Красноармеец Н. В. Снопов. После ранения командира взвода управления батареи заменил его. Награжден орденом Красного Знамени и орденом Монгольской Народной Республики».

А Николай в это время постучал в дверь и, получив разрешение, зашел. За столом сидели двое. Яркий свет электрической лампочки ударил Николаю в глаза, и он не мог разглядеть, который из двоих командир полка. Однако молчать было нельзя, и Николай, приложив руку к козырьку, наугад доложил:

— Товарищ майор, красноармеец Снопов после излечения в госпитале прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.

— Кто? Снопов?

— Так точно, Снопов.

— Ого! Гляди, комиссар. Старая гвардия возвращается!

Николай шагнул вперед и остановился так, чтобы свет от лампочки не мешал ему. Только теперь он увидел, что командир полка сидит за столом, а комиссар встал.

— Как здоровье, товарищ Снопов?

— Здоровье превосходное, товарищ майор, — сказал Николай и запнулся: увидел на петлицах по четыре шпалы. — Простите, товарищ полковник.

— И командир полка у нас полковник, и Снопов кавалер ордена Красного Знамени, — сказал комиссар. — Да и иностранный орден… Знал об этом?

— В коридоре прочитал, товарищ комиссар. До этого не знал.

— Вовремя приехал, — вставил командир полка. — Завтра как раз награды будут вручать. Почему не писали? Мы думали, что не вернетесь в часть.

— Первые месяцы не мог, товарищ полковник. Слаб был. А потом карантин…

Пока полковник расспрашивал Николая, комиссар покрутил ручку телефонного аппарата и приказал спешно вызвать «уголь шесть».

— Отец ваш писал, — сказал он, закончив разговор по телефону. — Беспокоился старик. Ну, ничего. Куклин там все устроил.

Постучали в дверь.

— Заходите! — громко сказал командир полка. Человек вошел и очень знакомым голосом доложил:

— Товарищ полковник, капитан Гусев явился по вашему приказанию.

Николай оглянулся. Капитан узнал его. Черные усы, которых раньше у него не было, дрогнули, он порывисто кинулся к Николаю, обнял, оттолкнул, заглянул в лицо и еще раз прижал к себе.

— Здоров! — пробормотал он. — Красота какая, а? Вспыхнула спичка. Командир полка прикуривал папиросу.

— Простите, товарищ полковник, — извинился Гусев, щелкнув каблуками, — забылся. — И уже тише добавил — Мне он очень дорог, товарищ полковник.

Командир полка с наслаждением затянулся папиросой и чуть улыбнулся.

— Я старше вас обоих, товарищ капитан. Пожалуй, чуть ли не обоих вместе… Горжусь тем, что у меня в полку есть такая дружба… Извиняться за такую дружбу нет надобности. Комиссар вызвал вас, чтобы обрадовать.

— Идите, лобызайтесь, друзья! — засмеялся комиссар. — Боюсь, капитан, отберем у тебя Снопова для другой работы. Есть дела поважнее. — Не дам, товарищ комиссар, никому не дам! — горячо возразил Гусев, но улыбка говорила, что он готов отдать его куда угодно, потому что он жив, потому что здоров и вернулся в строй.

Капитан и Николай одновременно приложили руки к козырькам, повернулись и, нога в ногу, пошли к дверям. Перед выходом Николай приотстал, пропуская своего командира.

В большой казарме капитан чуть подтолкнул вперед Николая. И в это время громовой голос подал команду:

— Батарея, смирно!

Пока дежурный докладывал, Николай искал глазами товарищей. Сначала он увидел Журбу и Алексеева, вытянувшихся около пирамиды с винтовками, потом — старшину Казакова, а вполоборота к нему — Андрея.

— Вольно!

— Вольно! — повторил дежурный на всю казарму, любуясь своим голосом.

— Старшина, принимайте и обеспечьте всем необходимым, — приказал капитан, кивнув на Николая, и, чтобы не стеснять красноармейцев, прошел в маленькую комнатку писаря.

Журба и Алексеев кинулись к Николаю. Старшина на радостях обнял его. Андрей же медленно, вразвалку пошел, навстречу.

— Отлежался, лешак тебя унеси! — услышал капитан голос Андрея.

Часа через два, когда все улеглось, капитан вышел к бойцам.

Николай и старшина пришли откуда-то с улицы. Андрей сидел за столом без гимнастерки и пришивал подворотничок.

— Ба! Андрюша! — воскликнул Николай, увидев на петличке Андрея знаки ефрейтора. — Да ты, оказывается, причислен к командному составу!

— Что? — грозно насупился Андрей. — Как ты смеешь называть старшего по званию Андрюшей? Это что за панибратство в армии? Воинскую субординацию не знаете? Да я же тебя могу по команде «смирно» поставить! Не посмотрю, что ты с высшим образованием и на Халхин-Голе командовал мной. Пошлю вот в наряд на кухню полы мыть. — Андрей откусил нитку и невозмутимо пояснил: — Кроме того, ты не точно выражаешься. Что значит «причислен»? Я не причислен к командному составу, а возведен. Это раз и навсегда запомни.

— Понял, товарищ ефрейтор, — ответил Николай, приложив руку к головному убору. — Но нельзя ли поинтересоваться, дорогой товарищ ефрейтор, за что вы сегодня получили взыскание?

— Тю! — свистнул Андрей. — Кто успел наябедничать? Во-первых, тебе не положено знать. Это дело касается только нас, командного состава! Во-вторых, было все это утром, когда я еще был рядовым. В-третьих, взыскание снято самим лейтенантом Лаченко. Он мне приказал найти фанеру для боевого листка. Это в степи-то! А лейтенант одно свое: «Найдите, проявите находчивость». Ходил, ходил по гарнизону — ничего нет. Пойду, думаю, туда, где начальство живет, выпрошу фанерку у какой-нибудь сердобольной жены командира. Куда там! Ни одной женщины не встретил. Одни командиры. Успевай только козырять. Прохожу мимо одной землянки— гляжу: на насыпи стоит ящик. Фанера как раз подходящего размера. Ну, я быстро вытряхнул пожитки, ящик на голову и айда скорее оттуда. Лейтенант привязался: «Где украл?» Дал два наряда. Потом сам же отменил: ящик-то его оказался.

— Жаль, товарищ ефрейтор. Я бы на месте лейтенанта еще добавил.

— Как ты смеешь?.. Впрочем, — сказал Андрей, надевая гимнастерку, — ты еще новичок в казарменных условиях. Мало каши ел…

— Хватит вам, — сказал капитан и толкнул обоих в глубь казармы.

* * *

Вторая мировая война разгоралась все шире. В нее оказались втянутыми в той или иной степени все европейские государства, кроме Советского Союза. Попытка втянуть СССР в войну на востоке провалилась. Сокрушительные удары советских войск отбили у воинственных самураев охоту нападать на страну социализма и ее союзницу — Монголию.

Тогда империалисты организовали нападение Финляндии на Советский Союз.

С нарастающей тревогой следили миролюбивые люди за провокационными действиями белофиннов на границе СССР.

Первого декабря Сергей остался дома один, так как Аня еще с вечера уехала в Ермолаевскую школу и там заночевала.

Утром, наскоро закусив, Сергей ушел в школу. Зимний день был хмурый, морозный.

Без стука в кабинет ворвался учитель Константинов.

— Включайте скорее репродуктор, Сергей Петрович! — крикнул он и, не дожидаясь, когда директор поднимется из-за стола, сам подбежал к этажерке и повернул выключатель. — Что случилось?

— Война с Финляндией!

Оба замолчали, прислушиваясь к голосу диктора. Передавали сообщение Советского правительства.

— Вот оно, началось!

— Да.

— В школе нет ни одного ученика девятых и десятых классов. Ушли в военкомат.

— Их не возьмут, — сказал Сергей, присаживаясь на, край стола завуча. — Я в этом уверен.

А через четверть часа Сергей вышел из школы. В нагрудном кармане вместе с комсомольским билетом лежало заявление с просьбой принять его добровольцем в ряды Красной Армии.

Уже подходя к зданию военкомата, он увидел своих учеников. Окружив плотным кольцом военкома, они что-то доказывали ему, а он, пожилой человек, смехом и шутками пытался отделаться от них.

— Я же вам говорю, ребята, что никто вас сейчас в армию не возьмет. Идите, учитесь. Кто плохо учится, пусть на глаза мне не попадается. Никогда в армию такого не возьмут.

— А в лыжники можно? — спросил кто-то из ребят. — С двойками?

— Да не-ет. В лыжники не берут?

— Я же говорю: идите, учитесь. Вон ваш директор идет! Он задаст вам перцу!

Отправив ребят в школу, Сергей зашел вместе е военкомом в его кабинет и подал заявление.

— И вы не теряйте времени и продолжайте работать, — сказал ему военком. — У вас дело такое, что доверить не всякому можно.

Уговоры не помогли, и Сергей вернулся в школу. Занятия продолжались, но что-то было уже не то. Даже в глазах первоклассников появилась печать суровости. В январе в школе началась инспекторская проверка. Судя по итогам полугодия, успеваемость почти не улучшилась, но Сергей считал большой удачей результаты контрольных работ. Тексты задач и диктантов, темы для сочинений, присланные из облоно, были сравнительно трудными, но почти все учащиеся справились с ними легко и быстро… В других школах дело обстояло гораздо хуже. Учителя жаловались, что задачи и тексты трудные. Директору Островной школы было чем гордиться: стремление коллектива работать по-новому начало давать свои плоды.

Но комиссия, составленная из инспектора облоно и сотрудников районо, иначе оценила положение. Работу школы признали неудовлетворительной, а в адрес директора записали, что он не способен нацелить учителей на улучшение учебно-воспитательной работы. Успешное выполнение контрольных работ Ивлянская не только расценила как случайное явление, но и высказала подозрение, что учителя подсказывали учащимся.

Дома тоже начались неприятности. Аня стала молчаливой, часто по пустякам раздражалась и грубила. Ясно было, что все это вызвано служебными неудачами Сергея.

Сергей сидел дома один. Он приболел и не пошел на районное собрание учителей.

Аня пришла поздно и, не заходя к Сергею в спальню, долго возилась на кухне, гремела посудой, что-то передвигала, переставляла.

— Аня! — позвал наконец Сергей.

— Сейчас приду, — ответила она, но это «сейчас» тянулось еще долго.

— Что было на собрании? — спросил Сергей.

— Что было? Ивлянская выступала и тебя помянула недобрым словом. Говорила, что ждут приказа о снятии тебя с работы. Потом Ожарков выступал. Говорил, что ты не дал его сыну окончить семь классов и выгнал из школы. Ругался ты будто так, что очки свои со злости разбил.

Сергей молчал.

— Когда это кончится, Сережа? — с болью спросила Аня. — За что я должна терпеть такой позор? На улице невозможно стало появляться. Вчера пьяный какой-то привязался в магазине и стал кричать на меня, что недолго осталось царствовать Заякину… Уйди ты с этой работы, уйди!

— Но ведь ты же знаешь, что я не из-за личных счетов исключил его?

Аня знала, все знала. Ожаркова исключили из школы решением педагогического совета. Навсегда запомнила она этого мальчишку с наглым взглядом исподлобья, с татуировкой на плечах и груди. Помнила она и его походку уличного беспризорника: вразвалку, с руками, засунутыми в карманы. Первое знакомство Сергея с этим шестнадцатилетним парнем произошло в присутствии милиционера, который привел его в школу после того, как он обокрал старуху колхозницу на пристани. Сколько бился с ним Сергей! Как долго не соглашался на исключение! Но в конце концов вынужден был принять строгие меры, когда убедился, что Ожарков стал опасным для детского коллектива. Был и отец Ожаркова на том педсовете, знает, в чем дело.

— Но я не могу так больше, Сережа. Напиши заявление об уходе…

— Нет. Пойми, Аня, ведь я же ни в чем не виноват.

— Проживешь лишних десять лет. Нервничать не будешь. Посмотри на себя, на кого ты стал похож. Издергался весь…

Что ей ответить? Разве она поверит в его способность сделать что-то? Рано же разочаровалась…

— Запомни, Сережа, не могу я больше так. Уеду я от тебя. Ведь с тех пор, как ты стал директором, жизни просто не стало… Ведь одно несчастье за другим… Понимаешь ты это? Нет, не могу я. Соберусь и уеду.

— Прости меня, если я тебя сделал несчастной, — глухо произнес Сергей. — Но силой удерживать не собираюсь. Видно, не крепка наша семья, если может распасться из-за этого.

— Ты только этого и ждал! — истерически выкрикнула Аня и выбежала из спальни.

Как хотелось Сергею забыть обо всем. Но разве возможно это? От себя все равно не уйдешь. До дна, видимо, придется испить горечь падения. А ведь это не только потеря работы, но и самое страшное — потеря веры в собственные силы. Столько лет готовился к педагогической деятельности, и теперь признаться в своей неспособности? И Аня, очевидно, оставит его… Было обидно до слез.

В соседней комнате всхлипывала Аня.

Поздно ночью она пришла в спальню и застала мужа сидящим на постели. Облокотившись на колени, он мрачно уставился в пол.

— Вот и конец? — сказал он, увидев ее. — Значит, уходишь? Это решено?

— Куда же я уйду от тебя?

Она бросилась к мужу, обняла его и спрятала голову на его груди.

— Не отпущу я тебя никуда, — прошептал Сергей. — Никуда не отпущу.

— У нас сын будет, Сережа…

* * *

Прослушав последние известия, Сергей положил конспекты уроков на следующую неделю в ящик стола и, закурив папиросу, прошелся по кабинету. Шел десятый час вечера. В школе уже никого не было, и его угнетала тишина. Уйти домой пока невозможно: надо набросать план работы на месяц.

«Скоро все это кончится, — подумал он. — Похоже, что последний раз пишу планы. Будет приказ облоно, приедет другой директор, придется сдавать дела».

Аня по-прежнему уговаривает написать заявление об уходе. Но что это даст? В лучшем случае, напишут в трудовой книжке: «Уволен по собственному желанию». Может быть, это приятнее, чем «Уволен, как не обеспечивший руководства». Но разве он для репутации работал? Разве для служебной характеристики бился все эти месяцы? Хотелось школу сделать хорошей. А вот заслужил плохую славу, и все.

Вошла Аня. Она работала теперь в школе последние дни перед декретным отпуском,

— Все занимаешься?

— Надо набросать планы… Тебе скучно одной? Сейчас допишу и пойдем домой. Завтра никуда не пойду. Хватит, — сказал он решительно. — А то действительно сидишь все время одна.

— Из-за меня работу не бросишь.

— Теперь уже все равно. Скажут еще: старается, чтобы не уволили…

— Да за что снимать тебя, Сережа?

— А ты спроси себя по-другому: за какие заслуги оставлять меня директором? Карпов слетел после того собрания, и из партии его исключили, но Ивлянская сидит крепко на своем месте, В облоно ко мне тоже по прежнему относятся…

— Я знаю, Сережа, что много крови тебе испортила своим характером, — начала Аня после небольшой паузы. — Но я все понимаю, все вижу! Ты много сделал хорошего для школы и ничего плохого. Где же тогда справедливость?

— Справедливость… — горько улыбнулся Сергей. — На дороге она не лежит. Пока она у каждого своя… Ивлянская тоже за свою справедливость подкапывается под меня. Плохо у нас получается, Аня! Как будем жить? Денег мы с тобой не накопили, продавать нечего, а с ребенком отсюда зимой не выехать.

— Меня не снимут. Одна буду работать. Проживем как-нибудь.

— А мне быть единственным безработным в СССР в такое время? — Голова Сергея клонилась все ниже. Он пытался сделать вид, что разглядывает написанное. — А стыд-то какой. Федька Токмарев первый обрадуется: «Не справился»… Годами будет тянуться за мной это. Дурная слава скоро не исчезнет…

Кто-то постучал в дверь.

— Пожалуйста. Войдите, — ответил Сергей.

В кабинет вошел человек в тулупе. Он закрыл за собой дверь, неторопливо снял шапку, поправил седые волосы и, потрогав рукой обледеневшие усы, спросил:

— Не вы будете директор школы? Заякин, кажись, фамилия…

— Да, я — Заякин.

— Сын мой, Колька, писал, что вы вместе учились, и просил заехать, рассказать о нем. — Вы — Василий Ефимович?

— Да.

Аня и Сергей переглянулись.

— Когда вы от Коли получили письмо? Где он?

— Писал недавно. В госпитале пролежал долго. Сейчас вернулся в полк. Опять служит.

— Жив! Какую вы добрую весть нам принесли!

Сергей и Аня с радостью пожали руку старику.

— Пойдемте к нам, — пригласил Сергей.

— Нет, я уж поеду.

— Никуда мы вас не отпустим! — решительно заявила Аня.

— Да ведь ночь уже. Дома беспокоиться будут. Лошадь стоит у ворот.

— Домой я сейчас позвоню.

Не дожидаясь согласия Василия Ефимовича, Сергей вызвал Покровское.

За ужином разговорились. Сергей рассказал о своей неудаче на новом месте.

— Так что, Василий Ефимович, недолго мне осталось быть директором, — сказал он, наполняя рюмки. — Придется скоро убираться отсюда. Напишите об этом Коле. Хотя, я сам напишу ему.

Василий Ефимович ответил не сразу. Он осторожно отодвинул от себя тарелку, взял папиросу и, помяв ее между пальцами, закурил.

— Ославили, выходит очернили? Да, трудно иногда честно прожить. Есть вокруг немало пакости. Притронешься к ней, чтобы убрать с дороги, самого замарает. Прилипнет так, что потом не только людям, даже и самому трудно разобрать: то ли от тебя пахнет, то ли от другого. В жизни — хочешь не хочешь — столкнешься с плохими людьми. По одной земле ходим.

— Вот читаешь книги, и там все просто: человек, нашедший правильную дорогу, выше всех. А тут стараешься делать хорошо и убеждаешься — трудно, — удивлялась Аня. — Трудно честно прожить.

— Оно, может, и так, но вашему мужу сейчас не легко. Коля тоже пошел и рану получил. Разве им легко? Не все гладко даже на печи. А земля большая.

Василий Ефимович помолчал и обратился к Сергею:

— Не пишите заявления об уходе. Они наверняка этого только и ждут. Пусть сами снимают. А для этого надо еще вину найти. Вины на вас нет.

Электрическая лампочка мигнула два раза — станция предупреждала, что через пятнадцать минут свет будет выключен.

Аня вышла в другую комнату приготовить гостю постель.

— Умный старик, — шептала она мужу, когда они остались вдвоем.

— Много перевидел и передумал, — согласился Сергей.

— А ты знаешь, Сережа, он ведь прав — не надо заявление писать. Пусть снимут, тогда и обжаловать можно. А сам уйдешь — ничего не сможешь сделать, а худая слава все равно будет.

— Я и не думаю писать…

Глава десятая

Ругая в душе «старую выжившую из ума гимназистку» Ивлянскую, по вине которой в школы района своевременно не были доставлены учебно-наглядные пособия, Сергей с помощью носильщика погрузил в дачный поезд ящики, коробки, свертки и сел на первое попавшееся свободное место. Поезд тронулся. Позади остались огни Свердловска.

Сергей снял шарф, подарок Ани в день рождения, и закурил. Он так намотался и намаялся в городе, что ноги дрожали от усталости. Конечно, он и сам был виноват в этом. Проще было нанять машину и перевезти на вокзал все сразу, но он вместо этого несколько раз ездил на трамвае от магазина до станции и перетаскал весь багаж. Ему казалось, что взять такси — это лишняя роскошь, безумная трата школьных денег. Единственное, о чем он заботился в этот день, — как бы не разбить что-нибудь. В городе удалось получить дорогие и редкие приборы.

Сергей незаметно задремал.

— Сережа, проснись! — сказал кто-то над самым его ухом.

Сергей вздрогнул. Он не верил своим глазам: ведь этот высокий человек в длинной шинели, который стоял перед ним, — Снопов, Коля Снопов.

— Коля! — разволновался он. — Коля! Дружище дорогой! Откуда ты? Куда? Как ты здесь оказался? Вот радость-то!

Николай потряс его за плечи и засмеялся.

— Я сел на станции Дружинино. Не понимаю только, чему ты так удивляешься? Это я должен удивляться. Ты, солидный человек, директор средней школы, а едешь так несолидно! Тебе по должности надо бы в международном вагоне, а ты в дачном прикорнул.

Сергей не ответил на шутку. Он крепко стиснул плечи Николая.

— Изменился как… Аня очень плакала, когда узнала о твоем ранении. Потом к нам приехал Василий Ефимович, и она успокоилась. А ты вон какой стал. Лицо совсем изменилось.

— А ты, я гляжу, совсем стал педагогом, Сережа. Сразу характеристику составляешь!

— А как же? — иронически засмеялся Сергей. — Чай, я теперь директор. По должности положено. Здоровье у тебя как? Садись.

— Было тяжелое ранение, чуть богу душу не отдал. А теперь ничего. Хорошо вылечили. Расскажи-ка лучше, как ты живешь и работаешь? Отца расспросить о тебе не успел. Я ведь потревожил моего старика. Домой заехать не было времени. Вызвал его телеграммой на станцию. Посидели с ним и с братом на станции часа два, а потом обратно до Дружинино… Попал в этот поезд и решил пройтись по вагонам. Вдруг, думаю, увижу кого-нибудь из знакомых. Вот и встретились. Ты где выходишь?

— Мне еще четыре часа… А работать… Трудно, Коля. Очень трудно…

— С учителями не ладишь?

— С учителями что! — махнул рукой Сергей. — Жизнь, оказывается, сложнее, чем мы представляли ее себе из окна института. А с учителями можно работать. Если надо, ни они, ни я не постесняемся сказать друг другу в глаза неприятное. Похуже у меня было с председателем райисполкома и заведующей районе Правда, председатель полетел. Представь себе, нас учили не мириться с тем, что мешает работе, не скрывать от народа неудачи и недостатки. Так нас учили в комсомоле, да и партия учит этому. А тут хотели меня заставить молчать даже тогда, когда я вижу ложь, обман, вымогательство! Ну я и накритиковал на свою голову. Добиваются теперь снятия меня с работы.

— А я рад за тебя, Сережа. Честное слово, рад! Это же замечательно!

— Чему тут радоваться? Тому, что в обывательщине тонем? Напрасно тратим свою энергию?

— Рад тому, что ты не превратился в директора гимназии. Если все это переживаешь с болью, значит, борешься. Ты же боец, солдат!

— Слишком высоко ставишь. Боюсь, что мелко пашем.

Сергей с негодованием и горечью рассказал о своих столкновениях с Карповым и Ивлянской.

— Сергей, ты же прав. Ну разве можно мириться с такими людьми? Терпеть их… Это же страшное дело! Видеть, что тут подлые, опасные люди, и улыбаться им, пожимать руки. Да будь они прокляты!

— Беда в том, что им верят.

— Вот, вот! — обрадовался Николай. — Поэтому их и надо разоблачать. Я представляю, с какой наглостью они носят свои поганые физиономии…

— Не так-то просто это, как кажется. Карпов, например, сын красного партизана, уважаемого человека. Вырос в комсомоле, говорят. Ивлянская тоже в свое время имела кое-какие заслуги.

— Переродились они.

— Переродились? — Сергей задумался. — Нет, пожалуй, не подходит. Приспособились. Вот это, пожалуй, верно. Пробрались высоко; обманули всех. Заполз такой высоко, за место держится, с делом не справляется, а тех, кто их разоблачает, жалит, как змея. А с народом держится, как Наполеон. Да ну их! Давай закусим ради встречи.

— Только ты не отступай, Сережа!

— Не будем об этом говорить… Как я рад, что встретил тебя. Приеду — расскажу Ане.

— Аня работает у тебя?

— В одной школе работаем. Она молодец, у нее дело хорошо идет. Дети ее любят. Вот о себе пока ничего не могу сказать. Ты выпьешь? Тебе можно, как военному человеку? У меня кагор. Аня заказала.

— Немного можно. Солдат, говорят, при встрече с другом должен портянку выжать, но выпить.

Сергей поставил чемодан на колени и раскрыл его. Из маленького свертка выглядывало розовое личико куколки.

— Ого! — засмеялся Николай, выхватив куклу. — Директору приходится возить с собой и таких пассажиров?

— Мы ждем ребенка, — застенчиво улыбнулся Сергей. — Правда, еще не скоро, но запас, говорят, карман не дерет.

— Так ты женат, что ли?

— Разве ты не знал?

— Конечно, не знал! — Николай с силой пожал руку Сергею. — Поздравляю. От души поздравляю! А я думал, вы все еще, как в институте, дружите. Передай ей от меня поздравление и большой привет.

— Спасибо, Коля. Сергей разлил вино.

— Выпьем за ваше счастье и счастье будущего ребенка.

— И за тебя, Коля, и за твое счастье. Извини… — неловко потупился он. — Мы о тебе ничего не говорили. Аня спросит, а я ничего не знаю… Николаю пришлось рассказать.

— С фронта на фронт, — значит, — сказал Сергей. — А меня не берут. Написал заявление в военкомат — отказали.

— У тебя свой фронт. Тоже нелегкое дело… А что о ребятах наших знаешь?

— Разъехались. В городе остались Геннадий Иванович и Федя. Федя пишет диссертацию на тему «Влияние лунного света на рост телеграфных столбов».

Николай захохотал: Сергей до сих пор не мог избавиться от неприязни к Федору.

— Федя, Федя! — проговорил Николай со вздохом. — Не пойму я его. А ведь далеко уйдет. Боюсь только, что весь свой талант израсходует на картофельно-морковное благополучие. Жаль мне его становится.

— Не жалей. Он не будет есть, как мы с тобой, картошку и морковь. Что-нибудь получше найдет себе. Он ведь считает себя выше нас по интеллектуальному развитию.

Четыре часа пролетели незаметно. За окном замелькали огни маленькой станции, и поезд остановился.

Сергея ждала подвода. Николай помог ему вынести багаж.

— Скорее возвращайся, Коля. Приедешь, ко мне в гости обязательно.

И вдруг Сергей понял, что прощается сейчас с самым лучшим другом, самым близким товарищем.

— Живы будем — не помрем! Вернусь, Сережа, — ответил Николай.

Проводив поезд, Сергей долго стоял на перроне. Как жизнь изменила всех их, бывших выпускников института. И Коля изменился, хотя внешне остался прежним. И сам Сергей не тот, институтский. Много горького пришлось хлебнуть меньше чем за год.

— Знакомого встретили, Сергей Петрович? — спросил завхоз, с нетерпением ожидавший его у саней.

— Нет, больше. Друга. Настоящего друга.

Ночь была тихая. Луна заливала бледным светом сухой, хрустящий под ногами снег.

— Поехали, — сказал Сергей.

* * *

Нина стояла у барьера ложи и, прикрываясь бархатной занавеской, смотрела в зрительный зал. По случаю юбилея педагогического института театр был переполнен.

Федор, ушедший покурить, долго не возвращался, и Нина начала скучать. Выходить в фойе не хотелось: неприятно, испытывать на себе любопытные взгляды. Она и раньше догадывалась, что сегодняшний выход в оперу будет чем-то вроде смотрин. Да это и понятно: у Федора много знакомых среди студентов и научных работников, и в кругу ученых он принят, должно быть, как свой человек. По его рассказам, он запросто ходит к профессорам домой, а их жены принимают самое живое участие в устройстве его личной жизни. И о том, что Федор сегодня будет в театре с ней, некоторые, видимо, знали. Когда они поднимались в буфет, многие с любопытством поглядывали на них. Одна пожилая дама, увидев Нину, удивленно вскинула брови и тут же что-то шепнула своему седоволосому спутнику. Тот повернулся, увидел Федора, вежливо раскланялся с ним и мимоходом бесцеремонно рассмотрел Нину.

— Я тебя заставил поскучать? — спросил Федор, входя в ложу. — Извини меня. Встретился с одним доцентом — он из Москвы приехал. С трудом ускользнул. Сразу уйти было неудобно.

— Нет, ничего. Что же тут особенного, если задержался, — сказала Нина, присаживаясь на стул.

— Знаешь, Нина, бывает в жизни необъяснимое… Долго, очень долго и трудно иногда добиваешься цели, но еще труднее становится, когда до нее остаются какие-то считанные часы и минуты… Молчу, молчу, — осекся он, встретившись с ней взглядом. — Обещал: не буду.

Нине жаль было этого большого, по-детски восторженного человека. Он не смел сказать прямо: поедем сегодня ко мне. Смешной и глупый! Боится своей настойчивостью испортить дело. И теперь вот с тревогой смотрит на нее своими карими глазами. Как он будет огорчен, узнав, что впереди разлука и, может, надолго. С какой болью он воспримет это?

— Не надо так, Феденька! Не надо! Вот и помрачнел вдруг…

Федор улыбнулся и украдкой поцеловал ее пальцы.

— Вырвалось. Я же тебе дал слово, что не буду об этом говорить, пока сама не скажешь. Но понимаешь, не могу молчать. Я люблю тебя! Это без меры и предела. И дальше без тебя не могу… Сам я в институте, а мысли с тобой, все время с тобой.

— С этим, Федя, придется повременить пока, — начала осторожно Нина.

— Почему?

— Война же… Неудобно как-то.

— Ах вот в чем препятствие! — облегченно вздохнул Федор и улыбнулся. — Я уверен, что наши скоро наложат белофиннам. Наконец, что нам беспокоиться? Я — на броне. Институт позаботился. Правда, сейчас трудное время, многого не хватает, но ничего. Будем жить не хуже других!

— Ты не понял меня, — сказала она с легкой досадой.

— Очень хорошо понял! За меня не бойся. Я не из тех, кто сломя голову, без причины шарахается из стороны в сторону. Вот есть у меня друг Сережа Заякин. Возомнил о себе, что после института должен ехать в деревню и совершать там героические дела. Поехал — держался орлом. Как же, директор средней школы. А на новом месте повел себя так, что его возненавидели районные работники. Не так давно я видел инспектора облоно. Говорит, провалился Сережка, и теперь его снимают с работы. С треском снимают. А за что? За дурной характер. В жизни вовсе не так, как пишут. В газетах, конечно, критика и самокритика… Мой профессор правильно говорит: «Будь сам хороший, тогда и сосед твой будет добрый». Вот и Коля мотался. Не каждому дается возможность сразу после окончания института попасть в аспирантуру. Так нет же, не оценил этого. Захотел быть новым Корчагиным!.. Я тоже не трус. Если понадобится, пойду на фронт. Но пока в этом не вижу Особой нужды.

— Зачем ты осуждаешь людей? — нахмурилась Нина.

— Не думай, что я красуюсь. Просто сравниваю себя и их. Без твердой и определенной линии в жизни далеко не уйдешь.

— А если бы я уехала на фронт?

— Ты? На фронт? — спросил Федор, громко захохотал и тотчас же оглянулся: не слышно ли тем, кто сидит за барьером. — Ай да вояка!

Федор смеялся нехорошо, взахлеб, откидывая голову на спинку стула.

— Моя специальность — хирургия, — сказала Нина, когда он, тяжело дыша, стал вытирать вспотевший лоб.

— Я верю в твои способности, но… не думаю, что такие, как ты, там понадобятся. Откуда ты взяла, что тебе надо быть на фронте? Зачем это нужно? Наконец, понимаешь, какие девицы туда просятся?

Этот тон покоробил Нину.

— Я подала заявление в военкомат…

Федор перестал смеяться. Лицо его вдруг стало испуганным, глаза сузились, и Нина, кажется, в первый раз увидела, что веки у Федора тяжелые, мясистые.

— Милая! — тихо воскликнул он. — Ты понимаешь, что ты наделала? Почему не посоветовалась со мной? Что ты натворила!

— Думала, что ты одобришь.

Федор ответил не сразу. Он нервно вытащил из портсигара папиросу, но, вспомнив, что курить здесь нельзя, с раздражением бросил ее себе под ноги.

— Ладно! — сказал он почти весело. — В мире нет ничего непоправимого. Это тоже уладим. Только впредь очень прошу без совета со мной не пускаться в такие авантюры. У меня в военкомате есть знакомые командиры, наши заочники…

— Что ты хочешь делать? — спросила Нина, кусая губы.

— Что? — засмеялся Федор, поняв ее вопрос как согласие. — Попрошу, чтобы отдали мне твою бумажку. Они для меня сделают. Все и все. Ты согласна?

В зале погас свет. Дирижер постучал палочкой, требуя тишины. Разноцветные лучи забегали по бархатному занавесу.

Палочка дирижера взлетела вверх, вырвала откуда-то из глубины нежные звуки, и возник бескрайний цветущий мир, где ветер колышет головки цветов, а высоко, высоко в синем небе, как гимн всему чистому, прекрасному, звенит серебром песня. И слышится в этой песне вера в правое дело, чистота порывов и призыв к подвигу ради счастья людей.

Но вот осторожно, воровато вкрались в прекрасную мелодию тревожные ноты, вызывая в Нине неосознанную тоску. Она волновалась за тот прекрасный мир, который только что видела перед собой. А тревожные звуки росли и росли, предвещая боль и страшную утрату.

Не дослушав увертюру, Нина резко рванулась с места, вышла из ложи и побежала в гардеробную.

* * *

В вагон ворвался грохот металла: поезд шел по железнодорожному мосту. Быстрой тенью промелькнула перед глазами первая ферма, заставившая Николая вздрогнуть. Он усмехнулся. Смешное дело: лежать на верхней полке вагона, ждать, что скоро замелькают первые фермы, а когда грохочущая масса металла стала приближаться к окну с угрожающей быстротой, отпрянуть от окна.

Приближался город.

За окном мелькали поля и перелески. Гуще стали нити телеграфных проводов, оживленнее на дорогах: юрко сновали автомашины, медленно двигались нагруженные подводы. Скоро внизу, под насыпью, показались отдельные дома. С каждой минутой их становилось больше. Обозначились первые улицы.

Николай спустился с полки. Завязывая вещевой мешок, он заметил, что руки его дрожат,

— Сам-то ты едешь, а мысли у тебя далеко впереди, — сказала пожилая женщина, которой он на станции приносил кипяток.

— Что было — известно, а что будет — интересно, — отшутился Николай.

Тут в разговор сразу вмешались несколько человек.

— Доехал, говоришь, товарищ?

— Дай бог тебе встретить свое счастье.

— Бог-то бог, но и сам не будь плох.

Ему сочувствовали, улыбались, желали добра. Николай закинул за спину вещевой мешок, приложил руку к козырьку и громко, чтобы слышали все, сказал:

— До свидания, товарищи!

— Счастливо тебе. — Доброго пути!

Николай вышел в тамбур. В открытое окно дул холодный ветер. Поезд, не замедляя хода, прошел семафор. Ухватившись обеими руками за металлическую решетку, Николай смотрел вперед. Вдали показался утопающий в туманной мгле город. Кое-где в домах уже светились огни. Сколько раз он видел все это в мечтах в Монголии!

Движение вагонов замедлилось. Скоро, совсем скоро… Когда проводник открыл двери, он вышел на площадку и, держась за поручни, посмотрел туда, где толпились люди, встречающие поезд.

«Интересно, заметила меня Нина или нет?» — подумал он. Ему хотелось, чтобы она заметила, крикнула, побежала навстречу.

Показалась асфальтированная платформа, и Николай, неожиданно для себя, не дожидаясь остановки, спрыгнул на перрон и побежал. Вагоны катились медленно, и он легко обгонял их. Теперь хотелось подойти к Нине незаметно, когда она будет искать его среди выходящих из вагонов, и тихо позвать: «Нина!»

Она, конечно, будет не одна. Зина и Клава придут обязательно.

Николай бежал легко и быстро, словно разрезая грудью встречный ветер. Эх, припустить бы так, как в атаке, да нельзя, неприлично. Ну, ничего, успеет. Легче найти человека, пока не началась сутолока при встрече поезда.

Он пробежал уже всю платформу. Асфальт кончился.

«Неужели не узнал ее в зимней одежде и пробежал мимо?» — мелькнула мысль.

Николай повернулся и еще раз прошел вдоль остановившихся вагонов. Нины не было.

Платформа пустела. Стало темно.

Не напрасно ли он сюда спешил? Не сам ли себе внушил, что его должны ожидать? Разве имел он право на такую надежду? Разве обязаны встречать? Никто не обязан…

Чтобы не упрекать себя потом, что плохо искал, Николай не спеша зашел в зал ожидания, выпил стакан газированной воды, хотя пить не хотелось, обошел помещение билетных касс и снова вышел на перрон…

Снегопад усилился. Вдали холодными огнями сверкал родной город.

Теперь Николай не торопился. Подходя к трамвайной остановке, он вынужден был с грустью признаться, что даже не знает, где ему провести время до подхода своего эшелона. Адресов Феди и Геннадия Ивановича он не знал. Не лучше ли вернуться назад на вокзал?

Ветер, как бы торопя его, теребил полы шинели и хлопал ими по голенищам сапог.

«Ну, что же? — спросил он себя. — Попробуем выяснить до конца. Это даже лучше, чем неизвестность».

В общежитии мединститута старый одноглазый швейцар ровным бесстрастным голосом сказал:

— Никитина здесь не живет.

— А где, не знаете?

— Там, где старшекурсники. — Давно?

— Почитай с самой осени. Вы, товарищ военный, случайно не собираетесь к ней?

— Я не знаю ее адреса.

— Адрес я дам. Тут ей телеграмма есть. Поди, важная.

— Там и вторая должна быть и письмо.

Старик порылся в ящике стола.

— Верно. Этих я не видал, — сказал он. — Телефон у нас испортился. Не могли сообщить.

— Дайте мне и скажите адрес.

* * *

Открывая тяжелую дубовую дверь, Николай услышал звуки музыки. В глубине большого вестибюля среди высоких колонн танцевали студенты.

— Вам кого? — спросила пожилая женщина, косясь на его вещевой мешок.

— Мне надо видеть Нину Никитину.

— Никитина в седьмой комнате. Только дома ли она? А вы узнайте. Сами-то вы кто ей будете? Я к тому говорю, что у нас посещение посторонними после девяти часов вечера не разрешается.

— Как хотите, но мне надо видеть сегодня. Если можно, вызовите ее сюда. Вы понимаете, нужно, — горячо заговорил Николай. — Я из Монголии. Еду на фронт…

— Что вы, что вы! Проходите во второй этаж, раз такое дело. Скажите, комендант разрешил. — Женщина указала рукой на каменную широкую лестницу.

Николай почувствовал сильные толчки своего сердца. Ему хотелось в два-три прыжка одолеть это небольшое расстояние, но надо было сдержать себя. На лестнице началось головокружение, на лице выступили капельки пота. Вот когда сказались раны!

Пришлось остановиться и переждать, пока не исчезла темнота в глазах.

«Вот распустился! — злился он на себя. — Нашел время. Дождешься того, что придут девушки и поведут под руки. Со стыда можно сгореть!»

Головокружение прошло быстро. Кажется, и слышать стал нормально.

На втором этаже, прежде чем постучать в седьмую комнату, прочитал список жильцов. Фамилия Нины стояла третьей.

Постучал осторожно. Ответа не было. Второй раз постучал решительнее. Дверь открылась, и перед ним оказалась незнакомая белокурая девушка.

— Нина Никитина дома? — стараясь подавить в себе робость и смущение, спросил Николай.

— А вы проходите в комнату. Ее дома нет.

— Зины и Клавы тоже нет? — сказал он уже в комнате;

— Они в общежитии, только вышли куда-то. Да вы садитесь, пожалуйста. Снимите вашу котомку.

— Ну что вы! Разве это котомка? Это же скатерть самобраная, — попытался отшутиться Николай.

— Пусть будет скатерть самобраная. Или вы боитесь расстаться с ней? — улыбнулась девушка, обнажая белые, очень ровные зубы.

— Боюсь, Это чудо-мешок. В нем вся сила солдатская.

— Высокого же мнения вы о своем имуществе… Так вам надо видеть Нину? Ее нету, а Клаву и Зину я могу позвать. Как сказать им о вас?

— Скажите, что приехал… брат Нины!

— Бра-ат? — удивилась девушка. — Вот уж странно. Четыре года вместе учимся, а я не слыхала, что у нее брат есть… Если уж говорить откровенно, то мы, девушки, народ очень любопытный насчет братьев своих подруг.

— Выходит, что я такой брат, что обо мне не очень часто вспоминают, — засмеялся Николай. Ясно было, что девушка теперь не поверит ни одному его слову, и он тянул время, чтобы окончательно прийти в себя.

Девушка вдруг стала серьезной.

— Я догадываюсь, кто вы. Боюсь, что это так.

— Разведя такой человек, что при виде меня приходят в ужас? — спросил Николай по-прежнему шутливо, но слова девушки встревожили и смутили его. — Что с Ниной?

Девушка не успела ответить. В коридоре послышался смех, а затем с шумом отворилась дверь и на пороге показалась хохочущая Зина. Не замечая Николая, она кинулась в угол, к вешалке, и зарылась лицом в белую штору, которая покрывала одежду. За ней вошла Клава и замерла на пороге.

— Ой, Коля! Ты? — жалобно спросила она.

Зина резко подняла голову и, увидев Николая, побледнела, испуганно закрыла рукой рот, словно стараясь сдержать крик ужаса.

— Живой! — наконец сказала она, все еще не веря себе.

— Ну, конечно, живой. Какой же еще? Только почему вы так неласково встречаете меня? Или не рады моему приезду? Скажите хоть «здравствуй».

— Колесниченко же говорил, что ты… что… Боже мой! Как я рада твоему возвращению! — Зина бросилась к Николаю, обняла его и тотчас же отпрянула. — Похудел как! Изменился!.. Но такой же!

— Что же говорил Дмитрий Петрович? — насторожился Николай.

— Он сказал, что ты погиб, — проговорила Зина, почему-то волнуясь и запинаясь, — что ты взорвал японский танк, а сам погиб. Привез твою записную книжку и письмо…

— Так это же Снегирев — товарищ мой! Герой Советского Союза Снегирев! — воскликнул Николай и после небольшого молчания спросил с каким-то ожесточением: — А Нина? Она тоже поверила? Где она?

— Она в оперном…

— Почему одна?

— Она не одна, — ответила Клава, пряча глаза.

— Понятно, — сказал Николай. — Понятно, — повторил он и несколько раз провел ладонью по коротким волосам.

— Разве ты не мог сообщить о себе?.. Хотя бы, что жив и здоров, — осторожно спросила Зина.

— Писал я… Сразу отправить не хватило сил. В наступлении было…

— Гордость не позволяла! Ждал, когда тебе напишет девушка.

— Не гордость, Зина. Не гордость!

— А что?

— Не смел я…

— Не смел! — рассердилась Зина. — Хотя бы одно слово! Хотя бы одно слово! Теперь уже поздно. Эх, Коля!

— Она вышла замуж?

— Пока еще нет. Регистрироваться хотят в следующую субботу.

— Так. За Федю?

— Да, — коротко ответила Зина.

Николай точно окаменел. Зине хотелось подойти к нему, прижать к груди его стриженую голову, успокоить…

— Она очень страдала, — вставила незнакомая девушка.

— Может быть, — ответил Николай каким-то отсутствующим голосом.

— Ты не имеешь права так говорить о ней! — заступилась Зина.

— Я не имею никаких прав. Никаких! — повторил Николай и, вздохнув, поднялся.

— Она не заслужила такого упрека.

Николай не ответил. Он надел шапку, перекинул за спину вещевой мешок и оглядел комнату, словно прощаясь с ней.

— Ну, я пойду, — сказал он. — Передайте Нине, что я им желаю счастья. Сам я встретить их не смогу. Временем не располагаю. Пожелайте мне, девушки, как говорится в песне: «Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». Смерти я не боюсь. Верю, что буду жив. Есть такая солдатская примета: кого похоронили раз, того не убьют. Это, конечно, пустяки. Просто верю, что буду жив.

— Куда ты, Коля? — всполошилась Зина.

— Пока на вокзал, а оттуда на фронт. Через два часа придет наш эшелон.

— Два часа! — почти вскрикнула Зина, загораживая ему дорогу. — Слушай, так нельзя! В твоем распоряжении около двух часов!.. Клава, одевайся и беги в театр! Пробейся любой ценой, но скажи Нине!

— Не надо, Зина! — запротестовал Николай.

— Молчи! Не твое дело! Раздевайся и садись. Мог же ты написать пару слов? — упрекнула она.

— Мог. Вначале думал: пройдут большие бои, а там можно будет… Но так получилось… Опомнился в госпитале через три недели… Лежал… Из госпиталя написал, а тут карантин начался.

— Да скоро ли ты? — прикрикнула Зина на Клаву, которая, одеваясь, прислушивалась к разговору.

Зина отобрала у Николая вещевой мешок, шапку. Незнакомая девушка тоже засуетилась. Она достала из тумбочки масло, хлеб, сахар и расставила все это на столе.

Когда она возвратилась с чаем из кухни, Николай уже сидел за столом. На поношенной суконной гимнастерке она разглядела тусклый блеск ордена Красного Знамени и рядом с ним орден с золотыми лучами, выходящими из круга.

Клава скоро вернулась из театра. Нину и Федора она не нашла, но узнала, что они ушли из театра после первого действия.

Николаю было пора возвращаться на вокзал. До прихода эшелона оставалось около часа.

В трамвае, кроме Николая и кондуктора, ехали еще парень лет двадцати пяти и девушка. Они сидели друг против друга и шептались о чем-то. Николаю стало завидно. Есть же люди, которым и в такие годы улыбается счастье! Ему никто не прошепчет на прощание милую чепуху…

Было холодно. Николай смотрел на улицу сквозь маленькую круглую проталину на затянутом толстым слоем льда оконном стекле. Проталина быстро затягивалась, и он время от времени горячим дыханием восстанавливал ее.

На остановке Дальней Николай вышел из вагона: трамвай этого маршрута поворачивал к заводу «Чекист». Не дожидаясь нужного трамвая, он пошел пешком.

На пустыре между городом и вокзалом он замедлил шаг и вполголоса затянул старую песню:

Кольцо красотка подарила,Когда казак пошел в поход.Она дарила, говорила,Что через год буду твоей.Вот год прошел — казак стрелоюВ село родное поскакал…

Человек шел с войны на войну, шел во имя долга.

Во имя долга… Долг человека, гражданина, комсомольца… О своем долге думали рыцари свободы: Рылеев, погибший на виселице, изгнанник Герцен, тосковавший на чужбине, Чернышевский, томившийся в тюрьмах и ссылках, народовольцы, шедшие на отчаянные, хотя и бесплодные подвиги.

А колесо истории неутомимо катилось вперед… Двадцатый век родился под грохот орудий. Англо-бурская, испано-американская войны и зверское подавление народного восстания в Китае — были детскими шалостями Только что родившегося империализма. Но новый век породил и другую силу — пролетариат с его партией;. Те; кто называл себя большевиками, загнанные в глубокое подполье, звали пролетариат к революции. Это они, когда империализм бросил мир в море страданий и горя, указали путь освобождению: превращение империалистической войны в гражданскую Это они в памятные дни октября семнадцатого года повели на штурм Зимнего революционные полки и отряды Красной гвардии.

В самые трудные дни гражданской войны большевики устами своего вождя Ленина бросили тревожный клич народу: «Социалистическое отечество в опасности!» По их призыву солдаты, только что вернувшиеся с осточертевшей войны, вновь уходили защищать Отечество. Народ, одетый в старые потрепанные шинели, матросские бушлаты, рабочие куртки и крестьянские армяки, остановил полчища германских захватчиков под Нарвой и Псковом. Эти люди, голодные и тифозные, гнали орды Колчака на восток, Деникина — на юг и прочих — на север, на запад…

Это был их долг…

Пятилетки! Разве и это не подвиг народа? Человек советской страны штурмовал самую страшную опасность— отсталость.

Вырос советский народ, вырос долг человека, й теперь народ вновь шел по дорогам войны, чтобы укрепить безопасность северо-западных границ.

Вместе с молоком матери входит в нас любовь к Отчизне, гордость ее героическим прошлым, великим настоящим и прекрасным будущим. Вместе со сказками бабушек впитываем мы в себя любовь к своему народу за его справедливость, трудолюбие и силу.

Каждый мечтает быть достойным человеком своей страны, быть таким, чтобы мать могла гордиться тобой, чтобы отец мог разговаривать с тобой как с равным.

Как ты, Николай Снопов, сын и внук солдата, получивший высшее образование в стенах советского вуза, сумеешь выполнить свой долг? Хватит ли силы и мужества прожить так, чтобы потом, когда пройдут годы и наступит время больших мирных дел, ты со спокойной совестью мог взглянуть людям в глаза?

Не для войны вырастили тебя родители, не для войны ты учился в институте. Да и специальность выбрал сугубо гражданскую. Война для тебя — вынужденная необходимость. Будет время, когда-нибудь и ты, может быть, одетый в гражданский костюм, переступишь порог классной комнаты и скажешь: «Здравствуйте, ребята. Начинаем урок…»

А пока… Иди, солдат, спеши туда, где кипит битва за судьбу человечества. Иди и не оглядывайся.

* * *

Нина спешила. Пробежав двор общежития, она вошла в вестибюль. Комендант тетя Вера что-то сказала ей вслед, но она, боясь остановиться, только кивнула головой и пошла дальше. Коридор второго этажа показался ей бесконечно длинным. Наконец она ухватилась за скобу двери и тут только поняла, что спешить было незачем: от себя не уйдешь и позабыть ничего не удастся.

— Нина, где ты была? — спросила Зина.

— Не спрашивайте, девушки, — сказала Нина, скользя по лицам подружек блуждающим взглядом. — Я сказала Феде все. Он не тот, каким я его представляла! Все кончено! Да, да!

— Давно бы так! — вырвалось у Зины. Она обняла подругу и поцеловала в щеку.

— Ты рада… Я это знаю… — сказала Нина печально. — А я верила ему… Понимаете, он хотел мое заявление через друзей изъять из военкомата! Он мертвых способен осуждать… Хвастаться перед ними.

— Знаешь, у нас для тебя есть неожиданная новость, — начала Зина осторожно. — Радостная.

— Что теперь может быть хорошего?

— Представь себе, Дмитрий Петрович ошибся.

— В чем ошибся?

— Ты понимаешь, Коля жив и здоров.

Нина не выразила даже удивления. Устало опустилась она на стул и грустно сказала:

— Чего не может быть, того не бывает. Мертвые из могил не встают.

— Но живые зато приезжают обратно, — возразила Клава.

— Я бы очень хотела, чтобы он был жив… Для него, конечно… Не нужно утешать, девчата. Зачем? Я же все знаю…

— Честное комсомольское, Нина! Он же только-только здесь был. Заехал всего на несколько часов. По пути на финский фронт.

— К чему вы все это выдумываете? — чуть не со слезами сказала Нина. — К чему? Сами же знаете хорошо, что не так…

— Ну, ладно. В таком случае посмотри вот на это. — Зина шагнула к тумбочке и взяла оттуда помятую фотокарточку в бурых пятнах.

— Что это? Откуда? — с ужасом спросила Нина, увидев портрет Николая.

— Сам оставил. Он был ранен. Писать не мог, а потом все так получилось… Тут следы крови.

— Кровь… Где он? Почему он ушел? Что он сказал?

— Пожелал счастья…

— Ранен… Не мог… — прошептала Нина, уставившись в пол. И вдруг встрепенулась. — Я хочу видеть его. Хоть со стороны, хоть издали взглянуть… Мне больше ничего не надо!

— Давно бы так. Скорей на вокзал, — сказала Зина. — Поезд еще не ушел.

* * *

Ожидая Снопова, ушедшего к командиру полка с докладом о возвращении в часть, капитан Гусев медленно ходил по перрону. Изредка он останавливался и смотрел на огни города. Все здесь было ему знакомо, все напоминало о Светлане и Наташе. Сейчас их тут нет — они уехали к дедушке на Полтавщину. И все же, как много тут близкого! На этой платформе почти шесть лет назад он встретил Наташу. В Ленинграде она твердо сказала, что не выйдет замуж, пока не окончит университет, но на зимние каникулы обещала приехать сюда, в этот город, куда Гусева направили после окончания артиллерийского училища. С каким нетерпением ждал он этого дня! Сколько было приготовлений! Поезд пришел поздно вечером. Из вагона вышла девушка в белой шали и позвала его:

— Павлик!

Как мальчишка, кинулся он тогда к ней, помог сойти на перрон, подхватил багаж, а потом, когда они вышли за носильщиком на площадь, она остановилась и сказала ему:

— Какой ты вредный, Павлик! Не дал университет закончить! Не могу жить без тебя. Навсегда приехала… Теперь твоя душа довольна? Но ты не думай, что я бросила университет. Я перевелась сюда…

Как он тогда был доволен, что оказался таким «вредным»! Словно крылья выросли.

Город вдали засыпал. Редели огни в квартирах. Вспоминая о прошлом, о семье, капитан думал о Николае. Похоже, что Николай совершил большую ошибку, полюбив эту девушку. По-видимому, она была только красивой пустышкой, каких немало встречается на жизненном пути. Настоящее чувство никогда не слабеет из-за ссоры.

У штабного вагона показался командир полка. Значит, Снопов уже доложил.

Капитан ждал Николая, хотел поговорить с ним, рассеять мрачное настроение.

А Николай стоял в голове эшелона. Он курил и смотрел на город.

— Завидуете? — спросил Гусев, остановившись рядом с ним.

— Чему? — спросил в свою очередь Николай, пряча папиросу в рукав шинели.

— Курите, — сказал капитан. — Тому, что там в городе… Там ведь лучше… — Он не решился сказать: «Тем, кто имеет возможность встречаться со своими подругами», и лишь добавил: — Лучше, чем ехать в теплушке…

— Эх вы! — упрекнул Николай, оглянулся по сторонам и сердито швырнул окурок. Описав дугу, непотушенная папироса упала и, рассыпая мелкие искорки, покатилась по площадке, подгоняемая ветром. — Я больше, товарищ капитан, не курю… А свое место в теплушке никому не уступлю! Другой, может, и захотел бы ехать, да его не пустят. Здесь тоже нужны люди. А то, на что вы намекаете, — спокойно закончил он, — перемелется.

— Признайся: не так уж весело на душе?

— Не отрицаю. Хотелось бы, чтобы и меня кто-то провожал.

— И всплакнул бы на прощание?

— Если это от души… Разрешите идти, товарищ капитан? — вдруг резко спросил он.

— Идите, — ответил Гусев, досадуя на себя за то, что не сумел поговорить с человеком как следует, да еще вдобавок обидел его.

Снопов козырнул и, круто повернувшись, пошел разыскивать свой вагон. Дойдя до середины эшелона, он остановился и еще раз посмотрел на дальние огни города.

Капитан наблюдал за Николаем. Разыскав вагон батарейцев, Снопов потянул на себя скобу от задвижной двери теплушки. Не осилив тяжелое полотно, он уперся ногами в обшивку. Из теплушки показался свет.

— Разрешите доложить, товарищи? — крикнул Николай. — Красноармеец Снопов прибыл из краткосрочного отпуска. Здоров и не женат. — Слова его прозвучали весело и задорно.

— Ого-го! — раздался изнутри вагона обрадованный голос.

— Прибыл!

— Залезай скорее!

«Они успокоят лучше меня», — решил капитан.

* * *

Батарейцы готовились к ужину. Андрей подбросил угля в маленькую круглую печь и присел рядом с Николаем.

— Ну, что выездил?

— Все в порядке. Видел отца и брата.

— Еще?

— В городе? Там тоже все в порядке. Влюбляются и женятся. И Нина выходит замуж… В конце концов, какого черта меня ждать? Так что, дорогой ефрейтор, не строй насчет этого никаких иллюзий. Ждать нас не будут.

— Балда! — закричал Андрей и отодвинулся от Николая, как от заразного.

— Ладно, Андрюша, не ругайся. Ты прав… Меня там считали убитым. Создали целую легенду. Никто в этом не виноват. Записная книжка ввела в заблуждение…

— И она поверила этому? И так быстро позабыла одного и выходит замуж за другого? Ну, знаешь, такую любовь я не представляю. Избави меня боже… Чем она сама объясняет?

— Я ее не видел. Не пришлось.

— Так какого же ты черта? Так бы и сказал, что не видел. И запомни, пока сам не увидишь, сам не поговоришь, не верь никому!

— А, не утешай меня! Что я — маленький, что ли?

— Маленький, не маленький, а дурной. Я думал, что у тебя голова на плечах, а у тебя одна шапка, — рассердился Андрей. — Да не могла она выйти замуж! Наболтали тебе!

— Брось, Андрюша! Не будем об этом говорить. «Будем!» — сказал себе Андрей, но возражать не стал: сегодня ничего путного от Николая не добьешься.

«Сыграй, Коля, что-нибудь,» попросил Казаков. — С тех пор, как ты уехал, у нас появилось столько музыкантов, что всю душу вымотали, скоро до расстройства желудка доведут. Макаренко, подай баян!

— Есть подать баян! — отозвался Макаренко. — Давай, Коля, старую, солдатскую.

И Николай начал:

Вы поля, наши поля,Как на тех на поляхБитва грозная была…

Солдатская песня! Сколько их, лихих, как разгоряченный боевой конь, веселых, как бурный весенний поток, грустных, как шелест осенних увядающих листьев? Не наемник-ландскнехт, идущий в бой ради наживы, как безродный бродяга, а народ, которому на протяжении всей его многовековой истории пришлось кровью и жизнью лучших своих сынов отстаивать Родину от захватчиков, сложил эти песни о славных делах своих предшественников, песни, передававшиеся из поколения в поколение, как сокровище народной мысли, как его духовное богатство. Где, на какой стороне не пел их задушевно солдат-юноша в казенной грубоватой одежде?

Николай любил, как поют солдаты. Пусть голоса не как в театре, пусть обветрены губы, но кто еще поет их с таким чувством? Даже старшина Казаков, которого все побаивались в батарее, старательно выводит:

Конь, вороной ты мой,Побеги-ка домойК отцу, матери родной…

Опираясь рукой на чемодан, он смотрит куда-то вдаль. Может быть, видит он в эту минуту родную свою сторонку. Знают батарейцы: ждет его в Поволжье большеглазая Настенька, заканчивающая в этом году десятый класс. На верхних нарах Семен Макаренко и Закир Мухаметдинов, обнявшись, раскачиваются в такт песне. Красноармеец Журба, устремив взгляд на прыгающее в печурке пламя, заливается высоким тенорком. Алексеев, ставший вдруг строгим, еле шевелит губами, прислушиваясь к словам…

Эшелон медленно и плавно тронулся с места. Журба спрыгнул с нар и приоткрыл дверь.

— Эй, ребята! Смотрите! — крикнул он.

На перроне стояли красноармеец и девушка. Девушка что-то говорила ему, показывая на двигающиеся вагоны, а он порывисто обнял ее и поцеловал.

Из открытых дверей вагонов неслись крики:

— Эх, знай наших, не поминай других!

— Горько!

— Пропала головушка!

— Прилип солдат к дивчине!

— Сильнее, дружище!

— Отстанешь, дурень!

Девушка отшатнулась от солдата. Ее полуоткрытые губы страдальчески морщились, ловя воздух.

— У-ух! Полжизни отдал бы за такие проводы! — не выдержал Казаков.

— Да, посчастливилось служивому. Красноармеец побежал к ближнему вагону. Навстречу ему потянулись десятки рук, готовые помочь.

Внимание Андрея привлекло необычное движение. На перроне появились четыре женские фигуры. Увидев двигающиеся вагоны, одна из них вытянула руку и сразу беспомощно опустила ее.

— Коля! — послышался надрывный крик. — Коля!

— Снопов! Снопов! — отчетливо донеслось из мглы. Николай кинулся к двери и, растолкав товарищей, повис на поручнях.

Вагоны, набирая скорость, катились дальше и дальше…

* * *

Почти полсуток эшелон стоял на станции. Батарейцы ушли в баню. Николай и Андрей, бывшие дневальными и успевшие уже помыться, остались в вагоне. Андрей подметал пол. Но как он ни старался, сор почти не убывал. При каждом взмахе от веника отлетали сухие листья. Андрей чертыхнулся, выскочил из теплушки и с ожесточением заколотил веником по обшивке вагона. Через несколько минут он вернулся с голиком. Закончив приборку, вытер вспотевший лоб. Николай снял с печки ведро с кипятком и поставил чайник с заваркой. Увидев, что Николай подобрал баян, Андрей сердито спросил:

— Опять на баяне пилить? — А что? Мешаю?

— Играй, если тебе хочется.

— Все же, мешаю?

— Да нет же! — крикнул Андрей. — Только интересно получается: утром ты с баяном, вечером тоже. Поговорить ты можешь с товарищем? Скажи, что у тебя там с Ниной?

— С Ниной? Очень просто. Сегодня у нее свадьба…

— А что за истерические вопли были там на вокзале? Это она?

— Ты слышал, Андрюша? Ты видел? — спросил Николай вдруг тихо и грустно.

— Что я? Не в очках ведь хожу.

— Андрей, ты любил когда-нибудь?

Конечно, Андрей любил. Это было три года назад, когда он поступил в восьмой класс школы рабочей молодежи. Ему тогда пошел восемнадцатый год. Вместе с ним училась полноватая блондинка Галя Сивунова, дочь инженера. Она была страшной тупицей, и когда отвечала у доски, в классе стоял сплошной хохот. Но одевалась она со вкусом и сама была очень красива.

В том году все одноклассники Андрея влюблялись. И было это так заразительно, и так много было разговоров об этом, и так подзуживали все и Андрея, что пришла наконец и его пора. В канун одного из выходных дней Андрей, краснее вареного рака, подошел к Гале, сжимая в руке два билета в кино.

— Галя, можно вас сегодня пригласить в кино? — пролепетал он заранее подсказанную ему товарищами и заученную им фразу, заикаясь и бледнея…

С тех пор Андрей вечером после занятий провожал Галю до дому, а накануне выходного дня они ходили в кино.

Галя оказалась девушкой привередливой. То ей галстук его не нравился, то костюм выглажен не так. Весной следующего года она повадилась на танцевальную площадку и очень недовольна была его поношенным, костюмом. Пришлось Андрею попросить дома денег и заказать в мастерской новый. Галя настаивала на том, чтобы сшить широкие длинные брюки, такие, чтобы закрывали ботинки: так было модно.

— Вот теперь ты настоящий парень! — сказала Галя восхищенно, когда он в новом костюме встретил ее в назначенный час в скверике. — Прелесть, Андрюша!

В тот же вечер они поехали на танцы в городской сад. Танцуя, Андрей разгорячился, быстро закружил Галю и… сам наступил на свою штанину. Галя споткнулась и вскрикнула. Не успел Андрей переступить, как оба они, столкнув кого-то, вылетели с площадки. Поднялся переполох. Андрей помог подняться Гале, и они оба позорно бежали. С тех пор, сколько она ни назначала свиданий, Андрей не шел к ней. Так и рассохлась любовь…

— Тебе легко, Андрей, — сказал Николай, присаживаясь к печке. Отблески горящих углей заиграли на его лице. — А я вот не могу.

— Слушай, Колька… Удивительное дело, почему у таких родителей, как Василий Ефимович, дети такие нюни? — сказал Андрей, присаживаясь рядом.

Николай засмеялся и ткнул Андрея кулаком в бок. Тот ответил, и они, сцепившись, как школьники, повалились на нижние нары. Борьба продолжалась и там.

На перроне послышался топот.

— Батарея-а! — прозвучал рядом знакомый голос капитана.

Топот усилился.

— Стой!.. По вагонам!

Первым в теплушку поднялся Гусев. Николай и Андрей торопливо одергивали гимнастерки, приготовляясь к рапорту.

— Ух, как жарко натопили! — с восторгом крякнул командир батареи. — Не надо, — остановил он Андрея, начавшего рапорт. — Вижу—тепло. С вами поеду, ребята.

В вагон один за другим поднимались бойцы.

— Молодцы, дневальные, — похвалил старшина. — Теперь бы чайку не мешало, товарищ капитан? — обратился он к Гусеву.

— Чай готов. Вскипятили два ведра. С заваркой, — доложил Андрей.

— Приготовь кружки! — весело приказал Гусев. — Старшина, давай сюда все твои трофеи!

Глава одиннадцатая

Нину прямо с лекции вызвали к директору института, и на занятия она не вернулась.

Встревоженная Зина сразу после занятий уехала в общежитие, не дождавшись даже подруг.

В коридоре второго этажа она остановилась: из комнаты доносилось пение Нины. Это было удивительно. С тех пор как осенью из Монголии приехал Колесниченко, она ни разу не пела.

Песня была старая — Зина не знала ее, — в форме разговора девушки с пожилым человеком, очевидно, очень древняя, передававшаяся из поколения в поколение.

Зачем вечернею порою Одна выходишь на крыльцо? — Мне не спится, не лежится Да страшно видится во сне, Да не во сне ли, наяву ли, Как будто мил домой пришел. Шинель, военная фуражка…

Зина осторожно открыла дверь и поняла, что Нина уезжает. Постель ее была собрана, и сама она, одетая в гимнастерку и юбку военного покроя, в сапогах, связывала багажными ремнями ватное одеяло. На столе лежал берет со звездой, а через спинку стула перекинута шинель. Занятая своим делом, Нина не заметила Зины.

Она была грустна, и песня звучала, как душевное излияние человека, прощающегося со своим прошлым, с тем, что дорого человеку, может быть, с молодостью.

— Зина? А я и не заметила, когда ты зашла, — сказала она, прервав песню. — Постель сдам коменданту. Чемодан с пожитками оставлю у тебя. Поставим под койку. Он ведь тебе не помешает? Если не вернусь…

— Когда? — спросила Зина, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать.

— Часа три еще могу побыть дома, — ответила Нина. Она кончила затягивать ремни и выпрямилась — стройная, суровая.

— Может быть, там встретишь…

— Колю? — спросила Нина и покачала головой. — Не надеюсь… Да и страшно мне теперь посмотреть ему в лицо…

— Любит же он тебя…

— Не знаю… Теперь не знаю. Раньше я думала, любит, А потом… Нет, Зина, невозможно в это поверить…

Три часа прошли незаметно. На вокзал провожать Нину пошли всей комнатой.

* * *

Работать было решительно невозможно: кто-нибудь да заглядывал в лаборантскую. Федор выключил рубильник, закрыл дверь и перешел в препараторскую. Включив настольную лампу, он начал было составлять тезисы лекции, но и тут ничего не шло в голову.

Сегодня в педагогическом институте общегородской студенческий вечер. Федор знал, что сейчас по коридору потоком двигаются студенты, прогуливаясь от актового зала до деканата литфака. Он завидовал: сам когда-то, совсем недавно, беззаботно гулял по всем этажам.

Все перевернулось и перемешалось в жизни.

Всего две недели назад Федор был уверен, что все идет, как задумано: он женится, успешно продвигается в науке. И вот — Нина ушла… убежала, убежала неожиданно, не сказав ни слова, даже обидного.

В день, когда она уезжала с группой студентов-добровольцев, Федор тоже был на вокзале. Хотелось многое сказать ей, но не удалось даже подойти.

Во время митинга, глядя на раскрасневшееся от мороза, слегка нахмуренное лицо Нины, Федор окончательно убедился в том, что он для нее больше не существует. Не смея приблизиться к ней, он старался навсегда запомнить дорогие черты. Порой ему казалось, что все это во сне, все это скоро пройдет: стоит кому-нибудь появиться и с трибуны сказать: «Нет, товарищи, никакой войны. Идите-ка домой», и снова улыбка Нины, прикосновение ее рук… Но, к сожалению, все это было не во сне, и через несколько минут эшелон увез добровольцев на фронт…

Оборвалась связь и с товарищами. Сережа Заякин и Аня на письма не отвечали с осени. Сережа сам говорил, что «не переваривает» его, а последние споры окончательно разъединили их. Коля, хоть и обещал не обижаться, когда уезжал в армию, не будет писать. Дедушкин, единственный человек, с которым он мог бы встретиться, почти не бывает дома: он инструктор обкома и все время разъезжает по области.

Были, конечно, новые знакомства, новые друзья, да все не то. Трудно на них положиться. Не знаешь, что заставляет их дружить с тобой. Сорвись, потеряй место, — и кто знает, как они примут это. Может быть, отвернутся при встрече, сделав вид, что не заметили тебя, может быть, кто-нибудь и пригласит к себе, как бы между прочим, а придешь — примет с оттенком снисхождения и унизит при случае…

Нет, это не друзья-студенты, с которыми можно и поговорить, и поспорить, но которых всегда чувствуешь, как близких, как равных тебе.

Кто-то решительно открыл дверь и подошел к столу. В полосе света мелькнула серая шинель.

— Владимир Александрович здесь? — спросил знакомый голос.

— Геннадий Иванович! — обрадовался Федор, вставая. — Проходи, проходи, садись.

— А, Федя! Мне и тебя хотелось увидеть. Решил перед отъездом повидаться с тобой и со своими учителями. Дедушкин был в шинели и со знаками политрука.

— В армию взяли?

— Я прикреплен к Кировскому району. Там молодежь решила организовать лыжный батальон и идти на фронт. Я тоже попросился. Меня и назначили политруком роты. Завтра выезжаем. Вот и зашел проститься с институтом. Да и с тобой повидаться. Двое только нас осталось из всего курса. Коля снова на фронте. Был я у Сергея и Ани. Ночевал у них.

— Как они живут?

— Дружно, мне кажется. По службе у Сергея большие неприятности, и это чуть не привело, к разрыву. Сергей там столкнулся с людьми нечистоплотными в делах, а ты знаешь его характер: он не терпит этого и не молчит. А Аня не понимала… У нее же святое правило: «Сказанное слово — серебро, не сказанное — золото». Потом, видимо, сама убедилась, что не права… А у тебя как дела?

— Ничего. Тихонько работаю. — А как планы на будущее?

— Планы? Готовлюсь к кандидатским экзаменам, К весне, думаю, столкну парочку, а потом надо будет взяться за диссертацию. Сейчас война, с этим делом как будто легче будет. А Сережка-то, значит, прогорел. Я слышал, его с работы снимают.

Дедушкин поднялся.

— Я пойду, Федя. До свиданья, — сухо сказал он и подумал: «Зашел проститься к товарищу, а нашел черт знает кого! Этот не упустит возможности пролезть, пока война».

Федор вышел проводить Дедушкина.

— Счастливо вернуться, Геннадий Иванович. — Вернусь…

Идя обратно в препараторскую, Федор с трудом пробился в коридоре сквозь поток людей. Все смеялись, шутили. Кто-то запел звонким голосом:

Дан приказ ему на Запад,Ей — в другую сторону…

«Уходили комсомольцы», — прокатилось по всему коридору.

И вдруг Федор понял, что он один, совсем один, что никого из близких у него не осталось, что некого ему ждать, некому радоваться. Почему? В чем причина?

Вспомнился вдруг сегодняшний сон. Будто в институте его признали негодным работником. Каким беспомощным и обреченным он чувствовал себя! Словно почву из-под ног вырвали… И что хуже всего, он сам почти физически ощущал свою неспособность. Согласный с этим приговором, он умолял, просил оставить его в институте на любой, хоть самой маленькой работе.

«Что это я? За служебное положение начинаю дрожать?»— подумал он и тут же понял: да, он действительно дрожит за место в институте, он боится такой работы, как у Сергея, Ани и у других его бывших товарищей, потому что это обыкновенная работа, потому что она не позволяет выдвинуться, блеснуть…

Глава двенадцатая

Уральский полк, прибывший из Монголии на Карельский перешеек, в конце января выгрузился из вагонов и остановился в одной из прифронтовых деревушек.

Батарейцы разместились в двух маленьких домиках. Все понимали, что задержатся здесь ненадолго, и со дня на день ожидали переброски на передний край.

Николай, официально назначенный командиром взвода управления батареи, все дни был занят подготовкой радистов, телефонистов, разведчиков. А учить и учиться было чему. Многое надо было передумать, пересмотреть заново применительно к новым условиям. Ведь здесь — снега, лютые морозы.

Зима в этом году была действительно лютая: никто не помнил таких продолжительных холодов, и не только в Карелии. Даже в Поволжье зима была такая, что погибла большая часть испокон века стоявших там фруктовых садов.

Вечером четвертого февраля командира батареи капитана Гусева вызвали в штаб полка и приказали выслать разведчиков в район возможного прорыва линии обороны противника. В ту же ночь разведчики вместе с командиром взвода управления вышли на передний край.

По всему чувствовалось, что скоро начнется общее наступление.

Разведка, действовавшая раньше в этом районе, обнаружила несколько огневых точек противника, которые и были занесены на штабную карту, но ясно представить систему огня противника не было возможности. Финны стреляли редко, а впереди находилось озеро, которое видно было им как на ладони. Только в середине озера стояла камышовая заросль.

Командир полка решил выслать туда разведку, что-, бы выявить огневые точки противника, а батальон соседнего полка получил приказ с рассветом начать демонстративное наступление.

Поручить такое ответственное задание можно было только опытным разведчикам, и выбор командира полка пал на артиллеристов.

* * *

Николай потуже завязал капюшон маскировочного халата и резко бросил: — Пошли!

Он выбрался в глубокий снег и, разрывая затвердевший сугроб, пополз по-пластунски.

Приближались к самому опасному месту, Раньше здесь не раз бывали группы из дивизионной разведки. По их данным, шоссейная дорога, проходящая вдоль озера, простреливалась плотным огнем. Даже в относительное затишье финны не жалели на этот участок ни снарядов, ни пуль.

На обочине дороги Николай приказал остановиться. Ночь была светлая. Из-за леса поднималась луна. То и дело над головой с противным визгом проносились пули. Казалось, что идет беспорядочная стрельба, но опытное ухо улавливало другое: сначала ведет огонь один пулемет — справа налево, потом другой — в обратном направлении. Между очередями — перерывы. Короткие, но есть. Вот такой перерыв и надо использовать, чтобы перебежать шоссе.

Объяснив товарищам план действий, Николай приказал каждому как можно ближе подползти к шоссейной дороге.

— Приготовиться! — шепнул он, выждав момент, и кратко бросил — Вперед!

Четыре человека одновременно поднялись и выскочили на дорогу, а когда свалились под откос на другой стороне, веером пролетели пули.

Теперь до цели было не так далеко. Осталось только продвинуться до середины озера, где надо льдом торчат камыши, замаскироваться и ждать до утра. Около десяти часов справа должен начать наступление батальон соседнего полка, а соседи слева попытаются форсировать озеро в узком месте.

До цели группа Николая дошла без особого труда. Зарывшись в снег до самого льда, артиллеристы начали наблюдение.

В предрассветной мгле послышался выстрел короткоствольной пушки, и раскат, почти не затухая, волной прокатился по вершинам застывших деревьев. Потом стало тихо, может быть, на долю секунды. Эта зловещая тишина предвещала бурю. И действительно, словно прорвав холодный воздух, бешено застучали пулеметы, часто затявкали скорострельные пушки, над лесом завыли мины, беспорядочно и сухо затрещали винтовочные выстрелы.

«Началось!» — подумал Николай и поднял бинокль. Батальон соседнего полка перешел в наступление. Через несколько минут началось движение справа.

Впереди пока было тихо. Финны, очевидно, встревоженные боем справа и слева, наблюдали за участком впереди.

— Ничего, и эти скоро выявят себя, — шепнул Андрей. — Не выдержат.

И, как бы в подтверждение его слов, из-под большой сосны вылетел сноп прыгающего огня. Там скрывался пулеметчик. Чуть повыше появились такие же вспышки.

— Дзоты, — сказал Андрей.

— А где противотанковые средства? Где артиллерия?

Часа через два картина стала более или менее ясной. Не удалось только выяснить, что находится на голой высотке, которая господствовала над окружающей местностью. Она-то и беспокоила Николая. Может быть, там находится главный дот? Не мог оставить противник без укрепления такой пункт Не мог. Тут много лет работали не только финские военные инженеры, но и специалисты «нейтральных» и «дружественных» стран. Работали, не жалея средств и сил. Разве можно упустить такую высотку?

Николай сообщил в штаб свои предположения: может быть, пригодятся.

— Я тоже так думаю, — согласился начальник штаба полка, лично принявший сведения. — Наблюдайте.

— Дот это! Дот! — крикнул Николай в трубку, увидев выстрелы из пушек: вспышки тяжелых орудий он увидел раньше, чем услышал выстрелы. Снаряды, пролетев над ним, разорвались на льду позади группы Николая.

«Заметили, что ли?» — с беспокойством подумал Николай и, стараясь не выдать тревогу, оглянулся.

Обстрел усилился. Теперь действовало уже несколько батарей финнов. Сомневаться не приходилось: здесь главный узел сопротивления.

Чтобы получше рассмотреть высотку, Николай приподнялся. То, что он увидел, заставило его сжаться. Там, где только что разорвались снаряды, фонтаном била темная озерная вода. Полоса мокрого снега, отрезав возможность отступления, приближалась к разведчикам. Тот, кто вступил бы в нее, через несколько минут неизбежно замерз бы.

— Товарищ старший сержант, связи нет, — доложил Журба. — Провод перебили…

Николай не успел ответить. Впереди разорвались снаряды. Когда осколки пролетели над артиллеристами, Николай увидел черные фонтаны воды. В одно мгновение около них образовывались темные круги мокрого снега. Стало ясно, что финны подняли уровень воды в озере и теперь, чтобы ускорить затопление, разбивали лед снарядами. Они хотели задержать наступление!

— За мной, ребята! Скорее! — крикнул Николай и рванулся вперед. Он хотел пробраться к берегу, пока не сомкнулись мокрые круги. — Не отставай, ребята! Иначе конец! — кричал он, разрывая плечом твердый снег.

— Там финны! — с ужасом ответил ему Алексеев.

— Дурак! — оборвал его Андрей. — Там воевать будем! Воевать!

— Вода, товарищ командир!

— Скорее!

Их заметили. Пули подняли перед ними вихри снега.

— Не задерживаться! Вперед!

Открыла огонь минометная батарея. Первый залп ударил сзади, второй — немного впереди.

* * *

Третий день шло наступление на этом участке фронта. Артиллерия не переставала греметь днем и ночью.

Закрытая санитарная машина типа городских автобусов, отчаянно гудя мотором, поднималась в гору. Задние ее колеса были обмотаны толстыми цепями, а передние стояли на широких лыжах, но и это хитроумное приспособление не помогало: машина то и дело буксовала. «Санитарка» застревала почти через каждые десять метров. Первым выскакивал шофер, а вслед за ним две подруги: Нина и Соня. Шофер подрывал лопатой снег, девушки таскали и укладывали под колеса все, что попадало под руки: жерди, палки, вершины сбитых деревьев. Иногда пускали в ход и старую шинель, которую вытаскивали из машины, как последнее средство. Потом шофер садился в кабину и раскачивал машину: назад-вперед, назад-вперед. В это время девушки, вцепившись озябшими руками в кузов, помогали ему.

На гору выехали к закату солнца. Нина, чтобы согреть ноги, села в кабину и посмотрела по сторонам. Только теперь она заметила, что все здесь говорит об ожесточенном бое: вершины деревьев сбиты и оголены, словно какая-то сила измолотила их; снег, перемешанный с землей и пороховым дымом, был пепельно-серого цвета.

Задремала Нина или только закрыла глаза, она не заметила, но очнулась оттого, что мотор перестал гудеть. Она с тревогой посмотрела по сторонам и успокоилась: машина успела пройти всего несколько метров.

Нужный поворот нашли быстро. В медсанбате напрасно пугали ее этим поворотом.

— Вправо, — сказала она шоферу и, чтобы не заснуть, крикнула: — Соня! Ты не замерзла?

— Ничего пока. Сижу.

— Скоро доедем!

Резкие рявкающие звуки, раздавшиеся вблизи, заставили Нину оглянуться. По обеим сторонам дороги, справа и слева, взлетали фонтаны земли и снега. Нина, до сих пор не видавшая близко разрывов снарядов, не испытывала ни малейшего страха.

— Проскочим! — громко крикнул шофер и прибавил газу. Нина даже удивилась тому, что мужчина вдруг побледнел и в напряжении оскалил зубы.

Что-то грохнуло, и в то же время показалось, что огненные языки лизнули радиатор. Больше Нина ничего не помнила.

Потом она увидела над собой смуглое лицо человека. Он нес ее на руках через глубокий снег.

— Пусти! — сказала Нина, вырываясь. Очутившись на ногах, она окончательно пришла в себя. Санитарная машина, на которой они только что ехали, догорала. Около кабины лежал скорченный труп шофера. Соня стояла рядом с высоким командиром в шубе. Нина узнала его: это он вынес ее из снега. В глазах Сони был ужас.

— Там раненые, — сказала Нина. — Пешком пойдем.

— Чем вы там можете помочь? Машину надо было, — возразил командир в шубе. — Идите вон туда, — кивнул он головой в сторону больших сосен, — Поместите их к нашим, — приказал он двум подбежавшим красноармейцам и, не дожидаясь ответа, как человек, привыкший к тому, что все его приказания выполняются, двинулся по дороге.

Подчиняясь воле этих людей, Нина пошла вслед за красноармейцами. Соня шла рядом, поддерживая ее.

Их привели к землянке. Красноармеец услужливо откинул плащ-палатку, которая закрывала вход. В помещении было тепло. В глубине мерцал слабый огонек,

Нину посадили около железной печки. Она тотчас уснула.

Разбудила ее Соня.

— Раненые отправлены. Шофера тоже увезли, — расслышала Нина ее слова.

Потом она просыпалась еще несколько раз. Соня спала рядом.

Раза три она слышала команду: «К орудию!» И все те, кто только что спал, стремительно выбегали из помещения. Потом доносились крики, раздавались выстрелы, и лампа, сделанная из сплюснутой гильзы, дрожала и гасла. Ее зажигал телефонист, сидевший по другую сторону печки.

Закончив стрельбу, бойцы возвращались и снова засыпали.

Под утро, когда Нина окончательно пришла в себя, она обнаружила, что шуба и гимнастерка распороты осколком снаряда.

Пришел тот самый командир, который вынес ее из снега. Это был капитан. Голова его была перевязана, на лице виднелась запекшаяся кровь.

— Ну, как? — спросил капитан. — Отошли немного? Все в порядке. Видно, счастлив тот, кто ждет вас.

Нина не успела ответить: капитана позвали к телефону. Он говорил очень почтительно, видимо, с большим начальством. Из его слов Нина поняла, что капитану предлагают уехать в госпиталь, а он отказывается, потому что нет тех, кого он очень ждал. А нет их уже трое суток.

Закончив разговор, капитан сел на снарядный ящик и закрыл лицо ладонями. Так он сидел до тех пор, пока не пришел человек с петличками старшины и доложил, что все люди накормлены.

— Никаких известий о наших, товарищ капитан? — несмело спросил старшина.

— Нет, старшина, — тихо сказал капитан. — Теперь надежды нет… — И вдруг с ожесточением и болью добавил — Не вернутся они. Нет их уже!

Голос его осекся, он тяжело вздохнул и отвернулся.

— Эх, вот она жизнь! Вода-а, — проговорил старшина и вдруг, сверкнув глазами, приложил руку к виску и сказал: — Товарищ капитан, я, старшина Казаков… Прошу меня перевести в разведку… на их место…

Капитан поднял голову и молча посмотрел на старшину. В это время из глубины землянки вышли еще три красноармейца и стали рядом со старшиной.

— Славные вы ребята… — только и ответил капитан. Через час, распростившись с артиллеристами, Нина и Соня вышли на дорогу в медсанбат.

— Капитан Гусев сам вчера поехал со мной к раненым. Своих искал, — сказала Соня. — Какие люди! А вон озеро, где они погибли. И все равно финнам не удалось задержать наступление.

* * *

— Не спи, Андрюша, не спи.

Андрей поднял голову с приклада винтовки, торопливо стер рукавом халата с подбородка полузастывшую слюну и попытался улыбнуться.

— Нет. Не сплю. Я только голову положил.

— Финны зашевелились, Андрюша. Дай-ка вон туда несколько пуль. — Николай показал под гору, где маячили фигуры в белых халатах. — Патроны еще есть?

— В пулемете один диск, и еще два целых. Андрей перебрался к ручному пулемету и, сжавшись, начал целиться. Он выпустил две короткие очереди. Внизу забегали. Двое остались на дороге.

Андрей опустил пулемет и повернулся к Николаю.

— Как Журба? Николай не ответил.

— Так! — неопределенно сказал Андрей. — Так. Вот и солнце всходит. Только не для Петро.

Солнце всходило холодное. Четвертый раз видели его разведчики с этой горы. Двое из них уже лежали внизу в отвоеванном у финнов дзоте и уже ни в чем не нуждались. А ведь только вчера все были здоровы и отбили несколько атак. Алексеев был убит осколком мины, а Журбу ранило в голову. И вот они сейчас лежат там рядом.

Сколько еще удастся продержаться? Уйти отсюда нельзя. Единственная надежда на помощь.

Глядя на солнце, поднимающееся в холодном мареве, Николай думал о том, что если свои не успеют подойти, то для них с Андреем это будет последний восход солнца. Самым страшным и опасным врагом теперь был сон, который мог незаметно подкрасться и выдать их врагу или усыпить навсегда.

В тот момент, когда они, убегая от настигавшей их воды, добрались до берега, Николай ясно понял, что он теперь один отвечает за жизнь каждого из своих товарищей. Если до этого он, как командир взвода, всегда был связан с батареей, полком и, следовательно, делил ответственность с капитаном Гусевым и другими, то с этого момента только он отвечал за жизнь товарищей. И надо было действовать, действовать, чтобы спасти людей, чтобы вернуться на батарею.

И он приказал Андрею и Журбе обойти дзот с тыла, а сам с Алексеевым пополз прямо. Двигаясь к чернеющему провалу амбразуры дзота, он еще раз вспомнил слова Гусева: — «На войне главное — действовать. Прекратил действовать— погиб». Сумеют ли они овладеть дзотом? Не окажутся ли потом в ловушке?

Но иного выхода не было.

Андрей снял финского часового. Алексеев ворвался первым и бросил гранату, потом они пытались овладеть вторым дзотом, но скоро поняли: не удастся. Они оказались запертыми на маленькой высотке.

Восемь атак отбили с тех пор, но уже четвертые сут-. ки отрезаны от своих.

Николай положил голову на спаренный трофейный пулемет и задумался. Жаль товарищей. Алексеев перед самой смертью сказал: «А здорово у нас получилось, товарищ командир. Финны хотели нас потопить, а мы на них же насели. Я думал, мы погибли, а живем… Теперь не страшно. В жизни я всегда одного боюсь: оказаться беспомощным. Пусть хоть палка в руках — буду драться. Живым не сдамся».

Вот и нет Алексеева и Журбы…

Стало вдруг тепло и спокойно. На миг Николай увидел черемуху под окном отцовского дома. Там в детстве он ставил клетку-самолов для синичек. Однажды попался даже жулан…

— Коля, ты спишь?

— А-а?

Это Андрей, встревоженный долгим молчанием Николая, приполз к нему. Да, он засыпал и даже видел сон. Славный человек этот Андрей. И в таких условиях не унывает и старается подбодрить товарища.

— Нет, Андрюша, не сплю.

— Там внизу что-то происходит. — Атака? С нашей стороны?

— Не похоже. По-моему, финны уходят под прикрытие этой дуры, — кивнул головой Андрей в сторону голой высотки.

— Хорошо. Если мимо пойдут, будем бить до последнего патрона. Ты… понял меня? — спросил Николай, глядя в упор в покрасневшие от бессонницы и усталости глаза Андрея.

— Понятно. Будем бить до последнего… — Как у тебя с ногами? Не мерзнут? — Теперь не мерзнут.

— Это плохо, Андрей, — встревожился Николай. — Очень плохо. Прыгай… Прыгай до тех пор, пока не заболят ноги. Приказываю! Требую! Слышишь, Андрюша?

— Есть! Есть!

Движения Андрея были вялые. Николай никогда не видел его таким. Это уже последняя степень утомления. Еще несколько часов, и он уснет.

Взошло солнце. Первые лучи его, пробиваясь сквозь вершины деревьев по ту сторону озера, легли на склон горы, где два человека, прижатые пулеметами и пушками к холодному снегу, вели борьбу за жизнь и победу.

Сильный взрыв у финнов заставил Николая оглянуться. Над дотом взлетел столб огня и беловатого дыма. Темные массы бетона, металла и земли, падая, дробно застучали.

— Взорвался! Взорвался! — закричал Андрей. — Наши взорвали! Ночью обошли.

В это время их окликнули по-русски:

— Эй! Кто там?

— Свои! Свои! — ответил торопливо Николай, увидев трех военных в маскировочных халатах.

— Кто?

Три человека с выставленными вперед штыками медленно поднимались в гору.

Потом, когда они вышли на дорогу, по которой двигались наступающие части, Андрей крикнул:

— Старшина! Казаков!

От группы людей, поднимавшихся в гору, отделились двое в шубах. Ожидая их, Николай и Андрей сели на снег.

— Спит, — услышал Николай голос Мухаметдинова и подумал, что это об Андрее. — Ну, теперь ничего. Теперь у своих…

Сознание помутилось. Он помнил только опушку леса. Казаков и Мухаметдинов, взявши его за руки, старались заставить бегать. Ноги почему-то очень отяжелели и волочились по снегу. Двое бойцов из батареи волокли Андрея.

Затем они вошли в темное подземелье. Их заставили выпить горячего чаю.

Николай уснул с куском мяса во рту и проспал шестнадцать часов.

* * *

Старая железная печка с изъеденной ржавчиной трубой гудела, как самовар. Звонко трещали сухие сосновые дрова. В избе стоял острый запах вареного картофеля, свежей сосновой стружки и разогретого столярного клея. Равномерно тикали стенные часы в почерневшем футляре. Из переднего угла доносилась песня матери — милая, как колыбельная в детстве, как сама мама.

— Спит? — спросил отец.

— Спит, — задумчиво ответила мать почти над самым ухом Николая.

Но он не спал. Свернувшись под отцовской шубой, он ждал, когда мать присядет к нему. Ему очень хотелось, чтобы она приласкала его, но голос ее все удалялся.

Заскрипел самодельный верстак, послышался стук деревянного молотка, шуршание ручной пилы. Николай знает: сейчас отец начнет строгать. Во время работы он сначала насвистывает, а потом запевает вполголоса:

Трубочка не дурна, Работа не своя, В память командира Досталась мне она.

Дальше пойдут слова о всадниках, которые несутся с обнаженными саблями, о выстреле, который свалил усатого командира, о трубке, которую солдат сунул за голенище сапога. Это самая любимая песня отца. Он всегда напевает ее во время работы.

И вдруг раздался протяжный сердитый свист, заставивший Николая вздрогнуть. Острая боль вонзилась в шею, и он открыл глаза. Низко над собой увидел сводчатый потолок; ранний голубоватый свет идет почти снизу; а сам он раскачивается, как будто на неудобных качелях.

«Что такое? Почему? — с тревогой подумал Николай, чувствуя, что ему не подняться. — В чем дело? Ах, да!..»

И он вспомнил…

Ельник… Пока, окончательно не рассвело и предметы еще сливались, ему удалось проползти до редких деревьев и притаиться за вывороченным корнем большой сосны. Где-то недалеко должна находиться огневая точка белофиннов, замаскированная в складках местности. Это она мешает продвижению саперов к большому доту.

Второй день искал Николай эту точку. Сегодня надо было во что бы то ни стало покончить с ней.

Совсем рядом застучал пулемет. Пули пролетели над головой, сбивая мерзлые ветки. Николая засыпало снегом и хвойными лапами. Это хорошо. Значит, пока остался незамеченным, но зато и сам он ничего не мог разглядеть.

Передав по телефону Андрею, чтобы он со своими спутниками остался на месте, Николай поправил капюшон халата и пополз вперед. Полз под снегом, стараясь не сбиться, не потерять направление.

Скоро встретил препятствие. Рука нащупала тонкий ствол дерева. Поднимался медленно, чтобы резким движением не выдать себя. Место удобное: мелкий ельник хорошо скрывал его. Можно привстать и осмотреться.

Впереди виднелась небольшая, очень правильной формы высотка, из-под которой вылетел сноп пламени. При свете его Николай успел разглядеть контуры тщательно замаскированной амбразуры. Стреляла мелкокалиберная пушка. Выждав, пока не привыкли глаза, ослепленные внезапной вспышкой, разглядел на снегу едва заметные темные полоски: три пулемета и мелкокалиберная пушка.

Здесь же он попытался наметить пути, подхода к огневой точке, но их не было. Откуда ни атакуй—везде встретишь многослойный перекрестный огонь.

Пора было возвращаться.

На опушке его дожидались Андрей и Макаренко.

— Где Романов? Пошли.

— Ушел восстанавливать связь. Что там? — спросил Андрей, когда вышли на укатанную автомашинами дорогу.

— Фрукт там, Андрей, зело крепкий. Без прямой наводки не выкуришь. Сильный дзот.

Это был его план. Но как притащить сюда пушку? Никакая машина, никакие лошади не в состоянии пройти по такому снегу. Это было под силу только людям, решившим победить или умереть.

Капитан Гусев был на наблюдательном пункте батареи.

— План дерзкий, но осуществимый, — сказал он, выслушав Николая. — Но своих сил мало. Надо просить поддержки у командира полка.

В тот же день в тылу можно было видеть, как группа людей тащила по глубокому снегу орудие, потом устанавливала его, артиллеристы давали холостой выстрел, а пехотинцы, рассыпавшись в цепь, открывали условный огонь по невидимой цели. Николай был за наводчика.

— Нужно ли командиру взвода самому быть за наводчика? — спросил командир полка, наблюдавший за учебой.

Николай бросил на лафет рукавицы, вытянулся и убежденно ответил:

— Нужно, товарищ полковник! Я знаю окружающие предметы. В случае чего использую их как ориентиры и все равно попаду в амбразуру. Я один знаю…

— Будьте осторожнее, — предупредил капитан Гусев.

— Жить еще никому не надоело…

Операция была назначена на три часа дня, с расчетом на то, что приблизительно около этого времени финны получают горячую пищу и не так внимательно наблюдают. Нужно выиграть хотя бы несколько минут.

Ожидая этого момента, артиллеристы и пехотинцы грелись в землянке. Капитан Гусев несколько раз приходил, молча садился рядом с Николаем, потом снова уходил. Николай видел, что командир батареи волнуется, но говорить ободряющие слова не хотелось. Это означало бы, что они оба боятся за благоприятный исход задуманного дела.

В назначенный срок артиллеристы и пехотинцы потащили орудие к намеченной елке. Сто пятьдесят метров, что предстояло пройти, казались необычайно длинными. Колеса орудия врезывались глубоко в снег. На половине дороги орудие провалилось в канаву или яму, которую нельзя было заметить раньше. Это спутало все расчеты. Потеряли быстроту и элемент внезапности.

Пренебрегая опасностью, люди выскочили вперед и потащили пушку на лямках.

Белофинны заметили их, когда они были уже у цели. Сразу заработали пулеметы;

Стиснув зубы, Николай повернул ствол орудия. В перекресток панорамы нащупал черную пасть амбразуры, дышащую пламенем.

В это время обожгло шею. Падая на снег, Николай потянул шнур спускового механизма. Выстрела он не слышал, но видел, как пушка подпрыгнула и, не найдя опоры, подвинулась назад и придавила его. В воздух поднялись обломки бревен.

— Ура-а-а! — закричал кто-то рядом. Подбежавший Мухаметдинов помог Николаю выбраться из-под станины лафета и встать на ноги, но перед ними вырос огромный столб огня и снега. Взрывная волна отбросила их от пушки…

Потом Николай помнил себя в санях. Кто-то укутывал ему ноги, что-то говорил капитан Гусев. Николаю все казалось теперь далеким, слова не доходили до него, а самому лень было думать и разговаривать. Запомнилось лицо капитана, почерневшее от беспрерывного пребывания на холоде.

Когда сани тронулись, Николай понял, что его увозят, и пытался возражать, просить, чтобы его оставили на батарее с товарищами. Успел он это сделать или нет, вспомнить теперь не мог. Сани двигались. Рядом шли Андрей, Гусев и еще кто-то…

Когда и каким образом он очутился в санитарном вагоне, Николай тоже не помнил.

В купе было тепло. Сквозь замерзшее окно видны крыша какого-то здания, покрытая толстым слоем снега, верхушка телеграфного столба и клочок холодного неба.

Под окном послышался свисток, потом раздался протяжный гудок паровоза, и вагоны плавно сдвинулись с места.

Голова медленно сползла с подушки, и стало больно, но поднять ее он не мог: при малейшем движении режущая боль пронизывала шею. Свободно он мог шевелить только кистью руки.

Стиснув зубы, чтобы не застонать, с большим трудом засунул пальцы под висок и чуть продвинул голову. Боли не стало, но голова скоро сползла на прежнее место. Надо было начинать сначала.

Наступило полузабытье.

Кто-то прошел мимо, шурша мерзлой шубой.

— Ох и холода-а, — услышал он простуженный голос женщины в соседнем купе.

— Скоро вылезать?

— Да. А что? Сяду на попутную машину и на передовую. Там свяжусь с полковыми медиками.

Голос женщины, которая говорила с хрипотцой, показался почему-то знакомым.

— Трудно вам там. Под самым огнем ходите. — Никому сейчас не легко.

— Я не понимаю тебя… Не твоя обязанность ходить по передовой, и доктор запрещает, а ты…

— Зачем об этом говорить? Я побыла на передовой и ушла, а каково бойцам? Сегодня подобрала одного раненого, — сказала женщина с простуженным голосом, — возвращались они с разведки… Осколок срезал часть челюсти и ухо повредил. Я его перевязываю, а он мне говорит: «Напрасно стараетесь, сестра. В женихи я уже не гожусь. Испортили малость». Ему больно, а он шутит.

— И мой, может быть, лежит где-нибудь на снегу и истекает кровью, — громко вздохнула первая.

— Разве так можно думать, дурочка!

Николай пытался вспомнить, где он слышал раньше этот голос.

— Так думать — значит не уважать и не ценить его, — выговаривала вторая. — Знал бы он твои мысли!.. В лыжный батальон плохих не берут. Гордиться надо, а ты причитать вздумала!..

Последние слова, сказанные с большим участием и убежденностью, прозвучали совсем по-иному. Сквозь хрипоту прорвался певучий естественный, давно знакомый голос.

— Нина! — закричал Николай. — Нина!

Голоса не было. Из горла вырвался только хриплый шепот.

— Нина! — еще сильнее крикнул Николай, но услышал только хрипловатый свист.

А поезд уже замедлял ход.

— Вот мне и пора… — отчетливо донесся голос Нины. Сомнений никаких быть не могло.

Вцепившись одной рукой в край носилок и придерживая другой голову, Николай спустил ноги и боком сполз на пол. Сначала он поднялся на колени, потом, ухватившись за стойку, выпрямился. Сдвигая свой корпус вдоль полки, он рвался к выходу и через несколько мучительных минут был в трех шагах от заветной двери.

Ввалившиеся глаза его горели сухим болезненным огнем. За ним волочилась окровавленная шуба.

— Я здесь! Я здесь! Здесь, — шептали его губы…

Когда санитар и фельдшер подняли его, он был без сознания. Из потревоженной раны сквозь марлевую повязку капала на пол кровь.

В бреду он пытался улыбаться и все время шептал:

— Встретились… Я очень хотел этого и всегда верил…

Потом в Ленинграде, в госпитале, Николай часто думал об этом случае. Действительно ли он слышал тогда голос Нины? Могла ли она быть в вагоне или все это показалось ему в горячке бреда?

Одно было ясно: Нину он не мог забыть.

Глава тринадцатая

В начале марта в школу приехала большая комиссия из области, вторая в этом году. Возглавляли ее два инспектора областного отдела народного образования.

Кроме того, из ближайших школ вызвали самых опытных учителей. Комиссия должна была проверить преподавание отдельных дисциплин.

Появилась она рано утром, когда в школе не было еще ни учителей, ни учащихся, а Сергей с завхозом и техничками обходил классные комнаты и проверял чистоту.

— Ох, сколько вас тут, — не без иронии воскликнул Сергей. — Прошу пройти в учительскую. Я скоро приду.

Один из инспекторов, щеголевато одетый человек лет тридцати, увязался за Сергеем. Он вытащил из кармана носовой платок и, подражая Сергею, проверял чистоту оконных рам.

— Решили еще раз проверить школу? — спросил Сергей, уловив удобный момент.

— Да, послали. Говорят, вы ввели очень много новшеств и успеваемость значительно улучшилась, — ответил инспектор не то иронически, не то серьезно.

— Старым не живем, но и не забываем его.

В душе Сергей с первого взгляда невзлюбил этого щеголя: этот человек наверняка приехал его добивать, как директора. Он уже достаточно нагружен «общественным мнением» и теперь приехал только подбирать факты.

Сергею была противна его манера кокетливо носить клетчатый шарф, его манера шагать, вытянув носки. Рядом с ним Сергей, не успевший переодеться перед занятиями, в больших валенках и неглаженых брюках должен был казаться замухрышкой, деревенщиной.

На лестнице их догнала техничка и торопливо шепнула Сергею:

— Сергей Петрович, Анна Григорьевна зовет.

— Что такое?

— Началось…

Позабыв об инспекторе, Сергей, перепрыгивая через несколько ступеней, кинулся вниз. Во дворе он крикнул завхозу, чтобы тот поскорее запрягал лошадь, а сам побежал на квартиру.

Вернулся он к началу занятий и, отдав кое-какие незначительные распоряжения, пошел на урок. Он решил ни во что не вмешиваться. Только вот неприятно, что учителя засуетились.

Когда инспектирующие ушли обедать, Сергей собрал учителей и попросил:

— Ничего не придумывайте нового. Работайте по своим планам.

— Чем вызвана вторичная проверка, Сергей Петрович? — спросила Мария Федоровна.

— Неужели не знаете, что под директора подкапываются? — сказал Константинов.

— Пусть. Вы сами подумайте, Мария Федоровна, стоит ли нам бояться? Совесть у нас чиста.

— У кляузы жал много, Сергей Петрович, — уныло заметила завуч.

— Только начали работать по-настоящему…

— Здесь — коллектив. Учителя тоже скажут кое-что.

Комиссия работала больше недели. Сергея приглашали на уроки учителей, заставляли разбирать их, рылись в документах. Каждый день он задерживался из-за комиссии часов до одиннадцати вечера, а потом еще надо было набросать планы на следующий день, подготовиться к урокам. Домой не хотелось идти: там пусто и холодно. Аня вот уже несколько дней в больнице. Каждый раз, когда Сергей оставался в школе один, он звонил ей. Аня спрашивала, что он ел сегодня, наказывала ходить в столовую, говорила, во что одеться завтра.

На душе у Сергея было смутно, тревожно.

«Аня права. Если снимут — проживу лишних десять лет, — думал он иногда, утешая себя. — Рядовым учителем гораздо спокойнее».

И в то же время он чувствовал, что, рассуждая так, он не прав. Надо довести начатое дело до конца. Ведь оно уже стало давать результаты. Правда, когда вначале он заговорил об обучении по-новому, не все учителя сразу поняли его. Слишком укоренилась практика погони за красивым уроком. А потом сами они стали искать связи школы с жизнью, старались предоставлять учащимся больше самостоятельности на уроках. Результаты сказались в конце полугодия. С контрольными работами, присланными из области, учащиеся справились очень хорошо. Но все это было только начало.

А как хотелось довести дело до конца и повторить когда-нибудь слова Фомина: «Я не боюсь посылать ученика, закончившего Островную школу, в любой университет, институт, в колхоз, на завод. Они везде будут на месте».

Но до этого еще далеко. Гораздо ближе, реальнее снятие с работы.

Заседание педагогического совета по итогам проверки начали поздно. Один из инспекторов начал читать акт. Сергей смотрел на учителей. По выражению их лиц он понял, что все они на его стороне и никакими проверками не опорочить их работу, не сломить их веру в то, что они делают, не сломить их веру в свои силы. Это радовало и окрыляло его.

В стороне от всех, сгорбившись, сидела пришедшая на заседание Ивлянская. Во всех ее движениях была заметна какая-то растерянность и бессилие. Она что-то записывала себе в блокнот.

Акт читали больше двух часов. И чем дальше его читали, тем больше светлели лица учителей и тем больше горбилась Ивлянская.

«Комиссия признает, — заканчивал чтение уже утомившийся инспектор, — что учительский коллектив работает творчески и стоит на правильном пути… Работу признать удовлетворительной…»

Сергей слушал и думал: «Как здорово повернулось все». Значит, он не только на верном пути, но еще завоевал и поддержку. Значит, не может быть и речи о снятии его с работы…

Было очень поздно, когда слово взял Сергей. Но в это время в его кабинете зазвонил телефон. Кто-то настойчиво вызывал школу. Извинившись, Сергей пошел к телефону.

— Я слушаю, — сказал он в трубку.

— Заякин? Полуночничаете? Не ложились еще спать? — Нет еще. У нас идет педсовет, — сказал Сергей, стараясь вспомнить, кому принадлежит этот знакомый голос. — Простите, с кем я говорю?

— Да Масленников. Секретарь райкома. Вижу отсюда свет в школе и решил порадовать вас. Слушай: наши войска взяли Выборг. Мир заключен. Понимаешь? Мир! Конец войне! Слышишь?

— Слышу! Хорошо слышу! Спасибо за добрую весть. Пойду сообщать остальным!

Сергей положил трубку и, входя в учительскую, где шло заседание, еще с порога радостно крикнул:

— Война кончилась, товарищи!

Педсовет закончился стихийно. Когда все стали уже расходиться, снова раздался звонок. К телефону пошла Анастасия Максимовна и, тотчас же выйдя из кабинета, с таинственным видом попросила выслушать ее.

— Позвольте и мне сообщить приятную новость. У нашего директора родился сын. Поздравляю, Сергей Петрович.

— Сын, — радостно прошептал Сергей.

* * *

Закончив дела с комиссией, Сергей отправился в больницу. В портфеле его лежали подарки для жены. По пути он купил еще ее любимых конфет. В родильное отделение его не пустили, несмотря на все его мольбы и клятвы задержаться только на одну минуту.

Выйдя из больницы, он долго стоял на крыльце. Под окнами в глубоком снегу виднелась тропа. Кому-то, быть может, удавалось увидеть своего ребенка. Знать бы, в какое окно заглянуть…

— Вы еще не ушли? — выглянув из дверей, спросила акушерка, которую все звали тетей Лушей. Она насмешливо смотрела на Сергея. — Ладно уж… Идите к крайнему окну и ждите. Я скажу вашей жене. Если сын проснулся— его принесем. Скоро его кормить. Эх вы, отцы!..

Сергей спрыгнул с верхней ступеньки крыльца и побежал к крайнему окну.

Аня появилась неожиданно. Сергей увидел побледневшее лицо, ввалившиеся глаза, но как она была счастлива! Она смеялась, что-то говорила, но через двойные рамы слова не доходили до него. Оглянувшись кругом и убедившись, что никого близко нет, он движением губ сказал ей:

— Мама!

Аня пожала плечами.

— Ма-ма! — повторил он.

Вдруг она зарделась и застенчиво улыбнулась.

— Папа! — ответила она движением губ. — Наш малыш, — она показала руками, как будто держит перед собой ребенка, а потам приложила руку к уху и закачалась.

— Спит?

— Ага.

Но сын не спал. Тетя Луша принесла его, завернутого в белое одеяльце. Аня проворно забрала его и чуть приоткрыла головку.

Сергей увидел маленькое личико, жидкие волосы, и что-то дрогнуло у него в груди. Ухватившись обеими руками за раму окна, он прильнул к стеклу.

Малыш зашевелился. Лицо его сморщилось, и он вдруг чихнул. Потом заплакал.

— Будет! Будет! — руками замахала тетя Луша на Сергея и увела Аню с ребенком от окна.

Пришлось идти домой. Все радовало в этот день. Выйдя на главную улицу, он тихонько запел:

Сыночек, сыночек, о чем поешь?Таких, как мой сыночек, ты нигде не найдешь!

Сын! Сынок! И ты когда-то скажешь первое, дорогое каждому человеку слово «мама». Настанет день, когда ты произнесешь что-то разумное. Пройдут года, и папа с мамой соберут тебя в школу. Будет и это! Будет!

Для тебя и таких, как ты, построены тысячи детских садов, школ, больниц и пионерских лагерей. Для тебя работают учителя, воспитатели, врачи. Счастлив ты, сынок, что родился в стране, где человек — прежде всего, где все — для человека. Твой народ, твоя семья, твое государство— твоя защита.

— Что вышагиваешь, словно именинник? — спросил неожиданно догнавший Сергея Масленников.

— Как же не радоваться? Окончилась война — раз, мою работу признали удовлетворительной — два. Значит, не даром живем на свете! Есть у меня и еще одно радостное событие…

— Ну об этом бы надо пораньше сказать, — перебил его Масленников. — Слышал, слышал, Сергей Петрович. От всей души поздравляю! — Он крепко пожал Сергею руку. — Вот и ты стал отцом. Это хорошо… Прочитал я и акт инспекторской проверки.

— И как находите?

— Верно. Не всякая школа заслуживает такую оценку.

— Спасибо, Федор Трофимович.

— Рад я за тебя и школу. А вон взгляни-ка туда и увидишь, что не всем сегодня радостно.

Из переулка выехало двое саней, нагруженных домашними вещами. За первыми санями, одетый в полушубок, шел Карпов, подгоняя кнутом пегую корову. Бедное животное, не понимая, что происходит, упиралось и, выпучив глаза, тревожно озиралось по сторонам. На других санях отчаянно визжала большая свинья, завернутая в половики.

Увидев Масленникова и Сергея, Карпов со злостью ударил корову. От страха она кинулась в сторону, но, повиснув на веревке, которой была привязана к саням, упала на колени. Карпов снова замахнулся на корову и крикнул:

— Хось!

Сергей навсегда запомнил глаза бывшего председателя райисполкома: злые, ненавидящие. Карпов сделал вид, что не замечает ни секретаря райкома, ни директора школы, но Сергей прекрасно видел, что он следит за каждым их движением.

— Куда он теперь?

— В город. Вернулся на свою прежнюю работу-в торговую сеть. А что? Жаль?

— Досадно за него, — сказал Сергей и, не получив ответа от секретаря, продолжал: — Сразу, как приехал сюда, я услыхал о его неприглядных делах, только не хотелось верить. Потом сам столкнулся с ним. Как подло он оклеветал меня! Но и после этого не хотелось ввязываться с ним в драку, хотя он и продолжал подстраивать все новые и новые каверзы. А ведь как будто большой работник.

— Эх, Сергей Петрович! Как в вас много еще ненужной мягкости! Да, он считался большим работником, но душа-то у него мелконькая, спекулянтская. Его выбросило вверх, когда все в нашей стране кипело и строилось. А сам-то он не затратил на это особого труда, да и заслуг у него никаких нет. Просто попался кому-то на глаза. Сначала выдвинули на одну работу, потом на другую и ни разу по-настоящему не проверили. А понравиться и выбрать момент он умеет. Краснобай… Ну, мне сюда, — сказал Масленников, показывая на райком. — Заходите, когда будете посвободнее.

— Зайду, обязательно зайду! Спасибо!

Позабыв о Карпове, Сергей шел по улице, и мысли его повернулись к Ане, к сыну, к Коле Снопову. Интересно, где он сейчас? Сергей верил, что Николай жив.

Хорошо бы встретиться с ним и поговорить по душам. Как родного брата, обнял бы его.

Глава четырнадцатая

В палате было четверо: старший лейтенант, раненный в грудь, политрук с ампутированной ногой, старшина с раздробленной ключицей и Николай.

Старший лейтенант уже поправлялся. Вот уже почти неделя, как при ходьбе он перестал хвататься за грудь. Старшина ждал выписки из госпиталя-со дня на день.

Николай поправлялся медленно. Состояние полузабытья-полубреда уже прошло, но долго еще он не мог избавиться от полного безразличия ко всему, долго еще ничто его не интересовало, ничто не трогало.

Но однажды в середине апреля в открытую форточку ворвалось бойкое чириканье воробьев под окнами госпиталя. Весна! Николай почувствовал ее всем своим существом, и с этого момента в нем проснулся интерес к жизни. Он уже замечал голубое небо, кусок которого виден был с его койки, и солнечный свет, заливавший палату.

Только одна мысль все время мучила его, мысль о Нине. Она или не она была в вагоне? Но чем дальше, тем больше убеждал он себя в том, что все, что показалось тогда, было плодом его больного воображения, что Нины там не могло быть.

Перед первомайским праздником выдалась особенно хорошая, по-весеннему солнечная погода.

Было послеобеденное время. Товарищи Николая ушли на прогулку. А он долго пытался уснуть, но никак не мог.

Сильно ныл бок. Надо бы повернуться, но как это сделаешь, если даже пошевелиться невозможно. И все же надо попробовать.

«Ну, будет больно… — думал он. — Можно ведь перетерпеть. Не барский же сынок…»

Он осторожно перенес левую ногу на край койки и медленно наклонил корпус.

Все как будто шло хорошо. Оставалось только повернуть голову и занять более удобное положение, но беспомощное плечо сползло вдруг вниз, и в тот же миг острая боль пронзила шею, почти остановила дыхание. Из груди вырвался протяжный стон.

Стуча костылями, в палате появился политрук.

— Что это? Слезы? — спросил он.

— Руку… Руку поднимите, — сквозь стиснутые зубы с трудом выговорил Николай.

Политрук подпрыгнул на одной ноге и, выронив костыли и книги, очутился на койке Николая.

— Какой же ты упрямый, черт! — проговорил он сердито и в то же время с сочувствием вглядываясь в искаженное от боли лицо Николая. — Экое самолюбие у тебя, старший сержант… Неужели не мог нас позвать? Ведь нельзя же еще тебе самому. Понимаешь ты это?

Николай постепенно успокаивался. Дыхание его стало нормальным.

— А ведь я к тебе шел, старшой. Тут, видишь ли, такое дело. Положение мое, сам знаешь, скверное. Ноги нет. В армию не годен. А влачить жалкое существование инвалида не хочется. Думаю я поступить в институт. Вот только плохо у меня с немецким. Так я хотел…

— Сколько смогу, пожалуйста, — прервал его Николай. — Мне бы тоже можно сейчас заняться английским. В институте начал факультативно, а теперь вот уж почти год не брался. Книг и словарей бы…

— Так господи ж! Только за этим дело? Да я сегодня в библиотеке видел Диккенса на английском. И словари есть. Принесу, — загорелся политрук.

Старший лейтенант и старшина отнеслись иронически к занятиям иностранными языками. Ну как же: детская забава от безделья! Но это не остановило Николая и политрука. Они упорно работали, всячески отшучиваясь от посмеивавшихся над ними старшего лейтенанта и старшины.

Однажды политрук пытался перевести стихотворение Гейне, но несколько слов никак ему не давались, и он нервничал.

— Не получается? — спросил Николай.

— Подожди, подожди! — остановил его политрук. — Без подсказки обойдемся.

Но закончить перевод ему не удалось. В палату вошли несколько врачей. Они остановились у койки старшего лейтенанта. Впереди был невысокий худощавый человек. Руки его были засунуты глубоко в карманы халата. Так мог держаться и так ходил только один человек….

— Доктор Сокольский! — чуть не крикнул Николай. Сокольский резко повернулся к койке Николая.

— Снопов? Ты зачем здесь? — спросил он нарочито грубоватым тоном, встретившись с Николаем взглядом. — Что я тебе наказывал, когда выписывал из госпиталя в Ундурхане? Не помнишь? И опять книги? — Товарищ военврач…

— Ну, ну, ну, ладно! Сокольский присел на койку Николая и взял историю болезни. Несколько минут он внимательно вглядывался в нее, перебрасываясь незначительными фразами с начальником госпиталя. Лечащий врач пытался что-то сказать по-латыни, но Сокольский, усмехнувшись, остановил его.

— Латынь он лучше нас знает, коллега…

— Плохо мое дело, доктор? — спросил Николай, решившись.

— Нет. Ничего… Но с полгода проваляешься в госпитале. Руки уже начинают двигаться? Ну и прекрасно, Осколок-то угодил в хитрое место. Незначительная рана, а, смотри, сколько неприятностей.

Сокольский задержался у постели Николая дольше, чем полагалось бы инспектирующему начальству. И такое доброе чувство оставил после себя военврач первого ранга, что его вспоминали и через неделю.

За два дня до праздника под вечер политрук, вернувшись в палату из библиотеки, с завистью бросил Николаю:

— Везет же тебе, старшой. Под счастливой звездой ты родился.

— А что такое?

— Не скажу. Сюрприз. А ты, оказывается, в батарее взводом управления заворачивал. Правой рукой командира батареи был?

— Ну это же временно. Во время боев. Звание у меня для этого не соответствует.

— Если уж на войне доверили жизнь и судьбу людей… Дело не в «кубиках». Знал я таких, что звание соответствует, да сами не соответствуют.

— Но кто же все-таки из части заехал? Капитан? Лейтенант? Могли ведь по пути… — Николай пытался заставить политрука сказать что-нибудь о приезжем, но политрук, посмеиваясь, полез под одеяло.

Прошло несколько томительных минут. Наконец в коридоре послышался четкий стук тяжелых армейских сапог с металлическими набойками на каблуках. В палату приезжий вошел на носках.

Николай не видел вошедшего, но, прикованный к постели, он научился по звукам определять, что происходит вокруг, и сейчас почти безошибочно мог сказать, что идет человек, смущенный необычной обстановкой, и старается ставить ноги как можно мягче.

— Андрюша! Куклин! — воскликнул Николай, когда Андрей подошел к нему, и, позабыв о ране, чуть не рванулся с постели. Может быть, он даже не успел сделать ни единого движения, но боль кинжалом врезалась в рану. По лицу его пробежала судорога, и это не ускользнуло от Андрея.

— Коля! Дружище! Молодец! — оптимистически заметил Андрей. — Будешь жив и здоров, если уж заговорил. И долго ты намерен тут прохлаждаться? Носи ему всякие посылки…

За обычным своим грубоватым тоном Андрей старался скрыть свое подавленное состояние, не показать, как угнетающе действует на него беспомощность друга. Он присел на табуретку и, поставив на колени, раскрыл принесенный с собой чемодан.

— Тут тебе ребята кое-что прислали… Это от взвода управления, это от огневиков… От лейтенанта Лаченко, капитана Гусева…

— Слушай, Андрюша, скажи-ка лучше, как там…

— Стой, это еще не все. Вот смотри-ка, — Андрей поднял перед собой бутылку кагора, — это знаешь от кого?

— Откуда мне знать?

— От командира полка с комиссаром. Но, — погрозил Андрей пальцем, — без разрешения врачей я тебе не дам. Так и сказал полковник. А тут ерунда осталась… Со склада.

Николай был тронут таким вниманием со стороны командиров, товарищей, но ему не терпелось расспросить Андрея.

— Андрюша, как там… в полку? Ты прямо оттуда?

— Там? Все в порядке. А я прямо с гауптвахты. — Что-о? Ты сдурел, Андрюша? За что?

— За общество пострадал, — небрежно ответил Андрей.

Андрей не врал. Он действительно прямо с гауптвахты выехал в командировку.

Еще осенью прошлого года кому-то из интендантского управления пришла в голову гениальная идея усовершенствовать форму одежды красноармейца: укоротить шинели так, чтобы полы были на сорок сантиметров от земли.

Такое нововведение никому в армии не пришлось по душе. Оно уродовало фигуру человека. Иному малорослому бойцу приходилось носить шинель чуть ли не выше колен, а тут еще ботинки с обмотками.

Люди в армии ходили в нормальных шинелях, в каких испокон веков ходила русская армия, а батарейцы, придерживаясь старых артиллерийских традиций, щеголяли в длинных до пят.

Начальник снабжения полка Проскуряков, видимо получивший нагоняй сверху за невыполнение указаний, решил одним ударом покончить с крамолой.

Пользуясь тем, что наступила пора сдавать полушубки, выданные еще во время войны, он приказал в первую очередь переодеть батарейцев и решил сам осмотреть всех бойцов после получения новых шинелей. Дежурному по батарее было приказано привести подразделение к штабу полка прямо со склада.

Как на грех, в этот день дежурил Андрей. И как ни уговаривал он писарей на складе, шинели выдали точно по новой инструкции.

Когда Андрей вышел со склада, Мухаметдинов уже выстроил бойцов, напоминавших своим видом ощипанных петухов.

— А ну, короткополые! — крикнул Андрей в сердцах. — Топай за мной!

Подав такую необычную команду, он зашагал к штабу, тая в душе горькую обиду и злость. Однако на полдороге его хмурое лицо словно озарилось ярким светом, и он, засмеявшись, подал команду:

— Сто-ой! Снять всем шинели!

Строй смещался. Люди не поняли команды.

— Оглохли, что ли? Снять шинели! — повторил Андрей и, подозвав с левого фланга самого маленького красноармейца Василенко, подал свою шинель. — На, носи на здоровье. Твою дай мне!

Капитан Гусев в это время был в кабинете командира полка. За окном, с треском отбивая шаг, проходило какое-то подразделение. Гусев, продолжая докладывать план занятий в подразделениях, мельком взглянул в окно и внезапно замолк.

Мимо штаба проходила батарея семидесятишестимиллиметровых орудий. Лица бойцов были сосредоточенны, они отбивали шаг, как на параде, но вид!.. Вид! Полы шинелей передних едва прикрывали карманы брюк и при каждом шаге вздрагивали как бабьи юбки. Впереди залихватски топал Андрей.

Плечи комиссара тряслись от беззвучного хохота.

— Вот чертенок! Вот чертенок, что вытворяет! — с угрозой проговорил полковник. — Устроил маскарад! Посмотрите, мол, какие мы красавцы. Переодел ведь по дороге. Шинели малорослых передал высоким.

— Я расследую и доложу, — сказал капитан, приняв гнев полковника на себя.

— Что тут расследовать? Выдумщик-то вон он, выкидывает впереди свои длинные ходули, — показал комиссар на Андрея. — Кроме него, никому такое не выдумать.

— Смотрите, смотрите, что делает, — продолжал полковник, но уже без всякого гнева.

— Батарея, смирно! — лихо рявкнул Андрей, увидев сбегающего с крыльца Проскурякова. — Равнение на…

— Назад! Кого вы ко мне привели? Кого? — заорал Проскуряков, косясь на окна кабинета командира полка. — На склад! Переодеть всех! Правое плечо вперед!

Андрей и тут схитрил. Чтобы не показать Проскурякову левофланговых, он скомандовал:

— Батарея, кру-угом… марш! Бегом! — А ведь своего добьется, — заметил комиссар.

— Сегодня же посадить, на десять суток…

А Андрей Куклин, не подозревавший, чем закончится для него эта рискованная затея, переодел на складе всех бойцов в такие шинели, что позавидовал бы самый ярый поклонник артиллерийских традиций.

Зато во время вечерней поверки Андрея вывели из строя и заставили снять ремень. Через несколько минут он уже шагал с опущенной головой перед дулом незаряженной винтовки Мухаметдинова.

Скучно было Андрею на гауптвахте. Он даже приуныл: как тут проживешь десять суток без товарищей?

Но скучная жизнь продолжалась недолго. Уже на следующий день еще до обеда на гауптвахту зашли командир и комиссар полка.

— Знаешь, Куклин, за что тебя посадили? — спросил командир полка.

— А как же, товарищ полковник. Знаю.

— Скажи по совести: правильно тебя посадили?

— Товарищ полковник, вы же сами знаете, что значит форма… Какие были бы мы артиллеристы в этих шинелюшках? Срамота одна…

— Но ты же обманул начхоза Проскурякова. За это что полагается в армии?

— Я же для батареи старался, товарищ полковник. Для общества.

— Ну, коли для общества — прощается. Отправляйся в батарею и спешно собирайся в командировку. К Снопову поедешь. Сумеешь разыскать его в Ленинграде?

— Сумею, товарищ полковник. Найду.

— Бегом в свое «общество», — хмуро закончил полковник, но, встретившись взглядом с комиссаром полка, закашлялся, чтобы скрыть смех.

* * *

Август сорокового года Николай встретил с горечью: прощай по меньшей мере еще на год аспирантура!

Он выписался из госпиталя, прошел гарнизонную комиссию и, признанный годным к строевой службе, явился в отдел кадров.

Из писем товарищей Николай знал, что полк переброшен в Западную Белоруссию, что он стал теперь мотострелковым и в части произошли большие перемены в командном составе. Конечно, ничего этого не полагалось писать, но солдат умеет сообщить своему собрату необходимое.

— Вы назначаетесь в двести двенадцатый артполк, — сказал ему майор, перелистывая документы.

— Это как же, товарищ майор? — не сразу понял Николай. — Почему в двести двенадцатый? Мне в свою часть надо.

— Что-о? — угрожающе сказал майор, поднимаясь со стула. — Может быть, вы еще домой захотите? К маменьке?.. Запомните раз и навсегда: в армии служат там, где приказано. Понятно?

— Я, товарищ майор, вышел из госпиталя, — с трудом сдерживая возмущение и желание наговорить грубости, сказал Николай, — и не намерен выслушивать ваши оскорбления.

— Прекратите разговоры! Приказываю сегодня же выехать в двести двенадцатый артполк!

— Тогда разрешите обратиться по инстанции.

— К командующему? — Хотя бы.

— А если не разрешу?

— Тогда я выеду по вашему приказанию в двести двенадцатый и оттуда напишу рапорт, что вы лишаете меня уставных прав. Дойду до наркома обороны, но своего добьюсь.

— Интересно, — усмехнулся майор, — на что же вы будете жаловаться? И на кого?

— На вас. На то, что вы оскорбляете бойцов, вышедших из госпиталя. Кроме того, там, я думаю, поймут, что значит для нашего брата фронтовика свой полк.

Николай едва удержался от того, чтобы добавить: там-то не канцелярские крысы сидят.

— Разрешаю обратиться по инстанции, если не боитесь получить десять суток строгого…

— Не боюсь.

Злость на майора уже прошла. Что с него возьмешь? Для него старший сержант Снопов всего-навсего единица, которую легко можно переставлять с места на место, не считаясь с человеческими желаниями, с боевой дружбой, легче, чем возиться с оформлением документов.

Майор наделал Николаю хлопот. Пришлось несколько суток ждать приема у заместителя командующего.

Ровно за пятнадцать минут до назначенного срока Николай переступил порог приемной и остановился в замешательстве. Там, ожидая очереди, сидели генерал-майор и два полковника.

— Садитесь, товарищ старший сержант, — приветливо предложил генерал, рассматривая ордена и медаль Николая. — Из госпиталя?

— Так точно, товарищ генерал.

— И что же вас привело сюда?

— Обращаюсь с рапортом о направлении в свою часть.

— Понятно. Отдел кадров сунул вас в другую. Да-а, — сказал он, повернувшись к полковнику артиллеристу, — Вот просится в свой полк, да еще из госпиталя. Это же благороднейшее дело. Значит, ему не стыдно перед товарищами, значит, он нашел там свое призвание и место, что ли… Я почти каждый день получаю письма с просьбой помочь вернуться в «свою дивизию». И приходится…

— А я таких забираю к себе правдами и неправдами. Хороший нагоняй уже заработал на этом деле, — ответил полковник. — Попробуй вот старший сержант доказать… Пытались, товарищ старший сержант?

— Пытался, товарищ полковник.

— И вам прочитали «мораль»? Вот видите. Ну что же, если у вас ничего не выйдет с переводом в свой полк, махнем-ка ко мне в дивизию.

— Благодарю, товарищ полковник, но мне надо в свою часть. Товарищи ждут.

Адъютант командующего вызвал Николая. Николай встал и, на ходу одергивая гимнастерку, последовал за ним.

— Направляйтесь в свой полк, — сказал генерал, выслушав Николая. — Правда, отсюда я вам не смогу гарантировать должность командира взвода…

— Для меня это не имеет значения, товарищ генерал. Могу служить и рядовым.

— Зачем это нужно? Кому от этого польза? У вас опыт…

Генерал что-то написал на рапорте.

В приемной Николай прочитал: «Направить по месту прежней службы».

— Ну как? Вышло? — спросил полковник артиллерист.

— Благодарю вас, товарищ полковник. Вышло.

В тот же день он выехал из Ленинграда. В вещевом мешке его был сухой паек на три дня и несколько английских и немецких книг. Он продолжал заниматься языками и строго следовал установленному для себя правилу: в любой обстановке; выучивать за день хоть несколько новых слов.

Утром на одной станции купил свежие газеты. Печатались материалы седьмой сессии Верховного Совета СССР о принятии Литвы, Латвии и Эстонии в состав СССР, о преобразовании автономной Молдавской республики в союзную республику вместе с возвращенной Бессарабией.

Вести из-за границы были тревожны. Мир переживал критический период. Рушились сильные государства, несколько столетий подряд задававшие тон всей Европе и диктовавшие свою волю другим народам, трещали привычные устои.

В апреле гитлеровские войска оккупировали Данию и Норвегию, а в мае захватили Бельгию, Нидерланды, Люксембург. Английские войска, потерпев поражение, эвакуировались из Дюнкерка с колоссальными потерями. Немецкий солдатский сапог топтал французскую землю. Французские войска были разгромлены, а в июне, к изумлению всего мира, стало известно, что Париж, город славы французского народа, город героических традиций, сдается без боя. Но даже тогда, когда гитлеровцы громили англо-французские войска, правящие круги Англии и Франции вели войну, которую недаром прозвали «странной войной». Суть ее заключалась в том, чтобы, воюя с немцами, не причинять им серьезного ущерба. И боже сохрани, чтобы нанести фашистам поражение! Гитлеровскую военную машину оберегали, чтобы натравить ее на Советский Союз.

Поезд шел по белорусской земле. Отложив газеты, Николай долго смотрел в окно. Вот на поле над небольшой полноводной рекой прицепной комбайн убирает пшеницу. Мужчины и женщины накладывают на телеги свежую солому. Возле одного из возов надсадно лает рыжая собака.

Потом начался лес. И поле с комбайном, и лес чем-то напомнили Николаю родное село, и ему страстно захотелось побыть дома, походить по полям и лесам, где он помнил каждое дерево, посидеть с удочкой на пруду, увидеть рассвет. Это не было мимолетное желание, это была солдатская тоска, охватившая и стиснувшая его до боли. И в то же время он хорошо понимал, что сейчас не время думать об этом.

Война, которая, казалось бы, бушует вдали, приближалась к нашим границам.

* * *

Еще издали Николай увидел правильные ряды выгоревших на солнце палаток, расположившихся на опушке леса над рекой. Подгоняемый нетерпением, он перекинул скатку шинели на левую руку и ускорил шаг. Но, пройдя контрольно-пропускной пункт и разыскав палатки своей батареи, он не нашел там никого, кроме двух незнакомых красноармейцев. Полк ушел на трехдневные тактические занятия.

Единственное, что узнал Николай у дневального, это то, что командует батареей теперь не Лаченко, а новый человек — лейтенант Мирошниченко.

С каждым часом становилось жарче. От жары и безделья Николая клонило ко сну, но просить у дневальных позволения поспать в палатке не хотелось.

Часов в одиннадцать за палатками остановилась машина, нагруженная хозяйственным имуществом. Из кабины выскочил первый знакомый человек.

— Старшина! Казаков! — крикнул Николай. Казаков отмахнулся от подошедшего к нему с докладом дневального и кинулся навстречу Николаю.

— Вернулся! Вот здорово! А мы боялись, что тебя направят в другую часть. Брат ты мой! — обнял он Николая. — Вот здорово! Эх, жаль, что наших нет. Вечером только будут. Я, Коля, съезжу тут в одно место и потом весь день буду с тобой. Ты отдохни пока. Дневальный! Устройте старшего сержанта в мою палатку! — И, не дав Николаю опомниться, побежал к машине.

Часа через два он разбудил Николая.

— Пойдем-ка отсюда, — сказал он, потряхивая раздувшейся полевой сумкой. — Обед я взял с собой. Дежурному по полку доложил. Сейчас, знаешь, очень строго насчет самоволки.

Когда вышли из лагеря, по выжженному солнцем голубому небу расплывались тощие облака; над полями переливалось бесцветное марево. Даль утопала в синей дымке.

На склоне горы, где тропинка пересекала автомобильную дорогу, перед ними внезапно закружилась воронка мусора и, обдав их горячей струей воздуха и пыли, понеслась к лагерю.

— Вот холера! — беззлобно выругался старшина, гоняясь за своей фуражкой. — Гроза будет!

На реке, разыскав укромное местечко, выкупались.

— Как теперь в батарее? Командир хороший?

— Мирошниченко? Как тебе сказать, Коля. Вроде бы старается, но… Иногда человек как человек, а в другой раз сам леший не поймет его. Сыплет взыскания направо и налево, и виноватым и правым. Ребята нервничают. А впрочем, ну его! Нечего сплетничать. Сам узнаешь. Давай пообедаем.

В лагерь вернулись под вечер. И едва только успели зайти в палатку, как послышался топот ног и возглас:

— Где он, этот лешак? Дайте мне его сюда немедленно!

Вихрем ворвался в палатку Андрей и тотчас накинулся на Николая и стал его тормошить, приговаривая:

— Э-э, до чего же ты бледный, Коля. Но ничего. Мы тебя отполируем здесь так, что будешь блестеть, как медный таз.

— Перестань ты трещать! Скажи лучше, где наши? Почему ты один? — спросил Николай, насильно усаживая Андрея рядом с собой. — Скоро приедут?

— Скоро. Я их обогнал. Тут меня по пути один знакомый генерал подбросил на своей машине, — ответил Андрей как можно более равнодушно и скромно.

— Тебя? Знакомый генерал? Брешешь ты, Андрюша!

— Ну что ты, Коля! — удрученно развел руками Андрей. — Ну чего тут особенного?

Андрей не врал. Вернее, почти не врал.

В течение трех дней тактических занятий Андрей находился в распоряжении «нейтральных», как называли проверяющих из штаба округа. Он таскал с собой взрывпакеты и по указанию проверяющего имитировал «обстрел».

Сегодня занятия начались задолго до восхода солнца, и Андрей исходил много километров. После обеда он попал в распоряжение весьма ворчливого и требовательного майора, поэтому запасы взрывпакетов у него подошли к концу.

В одной из долин их догнал генерал, которого Андрей видел однажды на полковых учениях.

— Взрывпакетчик! — позвал генерал, остановив машину. — Садись назад и будешь бросать пакеты по моему указанию.

Не посмотрев, сколько осталось в сумке пакетов (что и говорить, чуть-чуть растерялся!), Андрей прыгнул в машину и очутился рядом с полковником. Только теперь он обнаружил, что у него всего один пакет, но говорить об этом уже было поздно: машина мчалась вперед. Андрей махнул рукой: будь что будет…

По дороге обогнали батарею. Машина прошла быстро, но батарейцы успели разглядеть Андрея. Он с маршальской небрежностью сидел за спиной генерала.

На беду на излучине речушки показался батальон. Бойцы сходились к опушке леса, где стояла кухня, не то обедать, не то ужинать. Даже Андрею было видно, насколько безрассудно в боевых условиях такое скопление.

— Бросай пакеты! — крикнул генерал, не поворачиваясь.

Андрей швырнул последний пакет. Где-то позади послышался слабый хлопок.

— Бросай еще!

— У меня их нет больше, товарищ генерал! Генерал удивленно посмотрел на Андрея и, не успев рассердиться, крикнул:

— Убирайся отсюда!

Андрею только это и нужно было. Не дожидаясь даже, пока шофер остановит машину, он спрыгнул на землю и, смешавшись с разбегающимися бойцами, убрался подальше от генеральской машины.

Это и называл Андрей «знакомый генерал подбросил на своей машине».

— Ох, Андрюша! Не миновать тебе строгача суток на десять. Будет тогда тебе «знакомый генерал».

— А разве не знакомый? Я же видел его как-то. Он проехал на машине метрах в сорока от нас. Я пушку помогал тащить…

— Товарищ старшина, — доложил дневальный снаружи. — Наши едут.

Казаков, Снопов и Куклин вышли из палатки.

Вдали на горе показались вереницы машин. Поблескивая ветровыми стеклами в лучах заходящего солнца, они подъезжали к воротам лагеря.

Глава пятнадцатая

В вагоне было душно. Ребенок капризничал. Аня, сама измученная поездкой, нагрубила мужу и вышла в тамбур.

За окнами пробегали поля спеющей пшеницы, перелески, леса. Те же леса, те же хвойные деревья, осины, березы, такие же хлеба, как на Урале. Разве только равнины побольше.

Ничто не радовало Аню. Не думала она, что через год после окончания института ей придется с семьей тащиться в Белоруссию.

В конце июля Сергея внезапно вызвали в облоно. Встревоженная этим, Аня не захотела остаться одна с сыном в квартире при опустевшей школе и настояла на том, чтобы Сергей взял их с собой.

Пока он ходил в облоно, Аня продолжала мучительно и раздраженно думать о том, зачем Сергея вызвали во время отпуска. Неужели продолжаются гонения со стороны Ивлянской и опять эта дрянь что-то задумала?

Она одела сына и вышла из гостиницы. Навстречу шел Сергей. Уже по тому, как он широко размахивал руками и глубоко надвинул на лоб серую кепку, Аня поняла, что муж серьезно озабочен. — Ну, я свободен, — сказал он, взяв на руки сына. — Пойдем погуляем. Раз уж приехали, погостим здесь денька три.

— Зачем вызывали?

— Предлагают ехать в Западную Белоруссию. Там в освобожденных районах открываются новые школы. Меня рекомендуют директором…

— И ты… ты согласился? — спросила Аня, истолковав это предложение по-своему: от Сергея хотят избавиться. Не удалось опорочить, снять с работы, так теперь выживают из Островного под благовидным предлогом.

— Я пока с ума не сошел.

— А как они приняли отказ?

— Да что они могут сказать? Ты сама пойми… Какой мне толк оставлять нашу школу и браться за другую? Надо сначала хоть немного научиться работать. А с моим годовым опытом взяться за организацию школы на голом месте… Не знаю, по-моему, надо быть полоумным, чтобы согласиться на это. Я так и сказал.

— А почему именно тебе предлагают?

— Почему только мне? Из области направляют шесть директоров и десятка два учителей.

До вечера они больше не разговаривали об этом, но Аня прекрасно видела: разговор в облоно не закончился, и Сергей все время думает об этом. Значит, вызовут еще раз.

Так оно и случилось. На следующий день в гостиницу принесли записку: Сергея Петровича Заякина вместе с женой приглашали на беседу в обком партии ко второму секретарю.

В обкоме, поднимаясь на второй этаж, Аня шепнула мужу:

— Только не соглашайся…

— Конечно. Ни в коем случае.

В обкоме, однако, их не уговаривали, ни на чем не настаивали, ничем не угрожали, а только напоминали о трудностях, о том, что в Белоруссии нужны знающие и опытные люди.

— Но какой же опыт у Сергея… Петровича. Без году неделю проработал в школе, — несмело вставила Аня:

Секретарь обкома и заведующий облоно засмеялись.

— Ох, женщины! Никогда они не видят работу мужей. Вечно им кажется, что их мужья — самые ничтожные существа на свете, — заметил секретарь. — Вот и моя такая же. А ведь Сергей Петрович за год не только привел школу в порядок, но и вытянул ее в передовые. Себе крови немало испортил, но дело сделал.

Может быть, если бы в обкоме настаивали, Сергею и Ане удалось бы отказаться, но тут Аня неожиданно для себя самой первая сказала:

— Что же, придется, наверно, ехать, Сережа…

— Придется…

Со щемящей душу тревогой ехала Аня на новое место работы. Беда была в том, что она не верила в мужа, не верила в его способность руководить школой. И в Этом своем неверии она даже его положительные качества, которых не могла не видеть, считала слабостями. Это вызывало постоянное раздражение, которое выливалось в ссоры с ним.

Но Сергею и Ане не суждено было попасть в Западную Белоруссию. В Минске, где у них должна была быть пересадка, Сергей решил сходить в наркомпрос. Хотелось разузнать, в каких условиях придется работать.

— Вы едете в Дрогичинский район? — спросили его в отделе кадров. — Должны вас огорчить. Дело в том, что туда уже с весны назначен директор. Там идет строительство и ждать вас не могли.

— В таком случае, я могу выехать обратно на Урал?

— Не-ет. Отсюда мы вас не отпустим. Кадры нам нужны. Вопрос о вашем назначении будет решать сам нарком. Но он приедет только через три дня. Остановитесь пока в гостинице, подождите. А скажите, согласились бы вы работать рядовым учителем?

— С удовольствием.

— Ну тогда с вами решить просто.

Ждать наркома пришлось не три дня, а восемь. Сергея и Аню назначили учителями в восточной части Белоруссии.

— А знаешь, Аня, это хорошо, что просто, учителем, — восторженно говорил Сергей. — Не будет беготни по административным делам. Можно будет по-настоящему заниматься внеклассной работой. Я ведь о ней имею смутное представление, а сам требовал от учителей.

Аня помолчала. «Сергей рад своему падению, — думала она. — Что ж, ограниченный человек и этим доволен».

В Климковичи приехали только к вечеру второго сентября. Около двухэтажного каменного здания школы их встретил директор, человек лет пятидесяти с открытым лицом типичного белоруса.

— Барановский, Антон Антонович, — представился он. — Запоздали вы что-то.

Аня приняла это замечание как выговор, а Сергей простодушно ответил:

— Задержались по дороге.

Сергей вышел на работу на следующий день, а Ане пришлось остаться дома, чтобы подыскать няню.

Третьего урока у Сергея не было, и он остался в учительской, решив почитать свежие газеты.

У окна в конце большого стола проверяла тетради заведующая учебной частью Ядвига Станиславовна Трельская, женщина лет тридцати.

— Вот задала в десятом классе первое сочинение. Ужас как плохо написали, — сказала она Сергею, чтобы завязать разговор с новым человеком.

— После каникул это вполне закономерно.

— Это-то верно, но мне кажется, что дети с каждым годом стали учиться хуже.

— Ну что вы! Старые учителя считают, что наша средняя школа обогнала гимназию по русскому языку, математике, физике, химии.

— Да, пожалуй, вы правы, — согласилась Трельская. — Я весной просматривала экзаменационные работы. Там были такие задачи, что в наше время мы их и не нюхали. И ведь почти все справились…

Разговаривая с Трельской, Сергей изредка посматривал на учителя биологии Кравцова, который сидел на другом конце стола. Он не сказал ни одного слова, но на худощавом болезненном лице его застыла нескрываемая ирония.

Трельскую позвали в библиотеку. Когда она вышла из учительской, Кравцов пересел поближе к Сергею.

— Как вам нравится на новом месте?

— Я еще не успел осмотреться. Кроме школы и квартиры, нигде не бывал.

— Здесь вам понравится. Я бывал во многих местах, но лучше нигде не встречал. Особенно хорошо здесь летом. Вы на Урале работали директором?

«Знает же, что был директором, а спрашивает», — с неприязнью отметил про себя Сергей.

— У вас законченное высшее образование? А наш директор, — таинственным шепотом сообщил Кравцов, оглядываясь на дверь, — даже педтехникум не закончил.

— А давно он работает директором? — Лет Семнадцать. Я еще учился…

— С таким стажем можно работать.

— Научились отчеты писать. Бумага терпит, а райо-но читает.

Сергей недоумевал. Зачем Кравцов все это рассказывает? Хочет прощупать настроения? — Чтобы переменить разговор, он спросил:

— Давно работает завуч?

— Эта старая дева? Около десятка лет. Хорошо сработались. Рука руку моет:

Сергею было противно слушать все это. К счастью, в учительскую зашел долговязый человек в узком сером костюме.

— Ого! — воскликнул он, увидев Сергея. — Нашего полку прибыло. Будем знакомы. Преподаватель физики Захаров; Иван Семенович. Слышал, что с Урала. Вот у вас, наверное, охота! Бывал я там в гражданскую войну. Хотя, вы ведь директором работали, так что, наверно, и дня свободного не было. Вот наш Антон Антонович, на что был заядлый лесовик, а теперь в год едва ли раз выберется с ружьем.

Что-то было простое и добродушное в этом человеке, и Сергей с удовольствием пожал ему руку.

* * *

На работе незаметно проходили дни и недели, В октябре в Климковичах было отчетно-выборное комсомольское собрание: прежний секретарь уходил в армию.

Аня и Сергей немного запоздали из-за уроков. Когда они вошли в библиотеку, где проходило собрание, выступал инструктор райкома Гришин. Его они знали: каждый, раз, когда он приезжал в Климковичи, он ночевал

У них.

Слушая доклад, Сергей украдкой разглядывал невысокого человека лет тридцати пяти, который сидел в стороне у стеллажей с книгами.

— Кто это? — спросил Сергей соседа по скамейке. — Первый секретарь райкома партии Ванин. Ванин чем-то был похож на Барановского. Такое же открытое светлое лицо, спокойные, ясные глаза. Такие же густые темно-русые волосы, зачесанные набок. Полной неожиданностью для Ани и Сергея было, когда при обсуждении кандидатуры будущего секретаря назвали фамилию Заякина.

— Да что вы, товарищи! — взмолился Сергей. — Нельзя же подходить к этому делу так несерьезно. Какой из меня секретарь? Я же только-только приехал, да и людей здесь не знаю.

— А разве люди рождаются с качествами секретарей? — бросил Ванин, не отрываясь от книги, которую он не то читал, не то просто разглядывал. — Знаю, что не рождаются, но…

— Расскажите биографию!

— Какую общественную работу раньше выполняли?

— Нет ли репрессированных родственников? Досадны и надоедливы были эти вопросы.

— Товарищи, не справиться мне…

— А вы работайте всей организацией, — посоветовал Ванин, — наверняка справитесь.

Сергея выбрали единогласно.

Принимая дела от прежнего секретаря, Сергей задержался в библиотеке.

— Вот вы и попали в самую гущу, товарищ Заякин, — сказал ему Ванин. — Вам придется взять на себя еще одну нагрузку. Райком утвердил вас пропагандистом. Будете заниматься изучением истории партии с сельским активом. Знаний у вас хватит.

Возвращаясь домой, Сергей встретил у крыльца школы Барановского. — Ну, секретарь, желаю успеха в работе.

— Боюсь я, Антон Антонович. Не по мне эта работа.

— Ничего. Народ вы молодой…

Поговорить как следует не удалось. Со второго этажа школы с шумом сбежали учащиеся старших классов и окружили Барановского.

— Тон Тонч, мы до вас! Разрешите литературный вечер до двенадцати.

— Завтра же выходной, Тон Тонч. — Хотя бы до одиннадцати, Тон Тонч.

— Тон Тонч! Тон Тонч! — передразнил их Барановский, прищурив смеющиеся глаза. — Нельзя! Понятно?

А ну, брысь отсюда! — крикнул он, топнув ногой, и, обняв несколько человек, толкнул к лестнице.

Учащиеся с шумом кинулись вверх.

Сергей позавидовал Барановскому. Какому-нибудь постороннему человеку такое обращение с учащимися показалось бы слишком свободным, запанибратским. Педантичного инспектора оно привело бы в ужас. А ведь сколько теплоты и сердечности заключалось в его обращении с ребятами. Дети чувствовали это и платили ему тем же.

Сделай то же самое Сергей или кто-нибудь другой, ничего, пожалуй, кроме досадного и неприятного конфуза, не получилось бы.

Сколько лет понадобится Сергею, чтобы завоевать такое отношение к себе со стороны учащихся? Не каждому ведь дано заслужить их любовь.

* * *

— Трудолюбивый ты человек, как я погляжу, — говорил Сергею старик, сосед по дому, сидевший на опрокинутом ведре. — И, видно, надолго решил осесть в наших краях, если вздумал сад заложить.

Сергей, пользуясь осенними погожими днями, каждую свободную минуту отдавал работе на участке при квартире — закладывал сад. Сегодня было воскресенье, и он работал с утра.

Воткнув в землю лопату и вытирая пот, Сергей ответил:

— Не знаю, как придется. Во всяком случае, не пропадет. Другой попользуется…

Сосед дал несколько полезных советов и, покурив, ушел на свой участок. Сергей рассадил яблони и начал копать ямы под крыжовник. В это время его окликнули из-за забора:

— Здоров, пан профессор! Не ожидал меня встретить здесь?

Сергей чуть не онемел от удивления. Перед ним на тропинке, опираясь на оградку, стоял бывший председатель райисполкома в Островном Карпов.

— Какой я профессор, да еще пан? — ответил Сергей, не зная, как отнестись к этой встрече.

— А это вашего брата, людей с высшим образованием, так называют на территории бывшей панской Польши. — Не ожидая приглашения, Карпов открыл калитку и вошел в садик.

Одет он был в светлый плащ и голубой костюм. Фетровая шляпа сдвинута на затылок. Он заметно изменился после Островного: лицо потеряло прежнюю водянистую одутловатость и выглядело здоровее, но под глазами остались красноватые мешки, признак неуемного пьянства.

— Не думал я, что придется встретиться, — холодно сказал Сергей.

— Гора с горой не сходится, а мы люди… Я ведь здесь с апреля. Торгашом заделался. Кому-то и этим надо заниматься. Недавно узнал, что Заякины в районе. Сначала не поверил. Позвонил в районе Точно. Сегодня представился случай заехать. Пригласи, что ли, в гости.

— Пойдемте…

В комнате Карпов, не раздеваясь, прошел к столу.

— Не скучно здесь после Островного? — спросил он.

— На нашей работе не приходится скучать.

— Да, дел на свете хватает. Вот что… Дай-ка сюда стаканы. И если найдется — закусить. Отметим встречу. А Анна Григорьевна где?

Карпов вытащил из карманов две поллитровки водки и поставил их на стол.

— Зачем это? — возразил Сергей. — В своем доме я бы должен угощать.

— Это успеется. И хватит вам дуться на меня, Сергей Петрович, — уже несколько другим тоном заговорил Карпов. — Знаю я, о чем вы сейчас думаете. Конечно, много наприятностей мы доставили друг другу. Ну, да ведь служба была такая. Должность! А вот и Анна Григорьевна, — сказал он, увидев ее, вышедшую из спальни. — Здравствуйте. Извините, что я врываюсь к вам со своей водкой.

Аня, не сказав ни слова, вышла из комнаты и, тотчас вернувшись, так же молча поставила на стол две рюмки и пирожки, приготовленные к обеду. — А вы, Анна Григорьевна?

— Мне нельзя. Ребенок…

— Ну, коли так… А вы похорошели, Анна Григорьевна.

Проводив Аню масляным взглядом, Карлов отодвинул в сторону рюмки и налил водку в стаканы.

— А здорово вы меня разделали там в Островном, — заговорил он после первого стакана. — Как бог черепаху! Вылетел из партии, точно пес шелудивый. Это все, конечно, Масленников старался. Можно было бы обжаловать в ЦК, да подумал: зачем? Раз выставили за дверь, незачем переться обратно. Да и Масленникова не хотелось топить. Не в моих это правилах. Пошли бы расследования, проверки… Не миновать бы и ему исключения. Вы, конечно, представления не имеете, в чем тут дело. В районе-то было плохо с сельским хозяйством. Вот и сделали Карпова козлом отпущения. Ну, а мне не кисло и беспартийным. Остаюсь торговым смертным, с меня и довольно. Водку пью, гуляю и на бюро не каюсь. Вольный казак.

— У вас семья здесь? — спросил Сергей, чтобы сказать хоть что-нибудь.

— Нет у меня семьи. Да и зачем она здесь? Ехать сюда со своей женой — что в Тулу со своим самоваром. Шучу, шучу, — засмеялся он, перехватив взгляд Сергея, и, изменив тон, пояснил: — Нет у меня семьи. Когда был там, — Карпов показал глазами на потолок, — нужен был жене. Как же, лестно — жена ответственного работника. А сейчас со мной хлопотно и опасно.

Карпов пил много. Глаза его налились кровью, и сам он становился все развязнее.

— Ты, Заякин, человек с понятием. Жаль, что в Островном мы не сработались. Знаю, о чем сейчас думаешь: «За каким чертом Карпов этот сюда приперся? Не за тем же, чтобы вылакать водку». Правильно. Не за этим. Хочу вас просить обоих не очень распространяться насчет меня. Не люблю каяться на собраниях в прежних грехах. Не был я в партии — и баста. Кому какое дело до моего прошлого? Характеристики у меня неплохие. Дали. Мир не без добрых людей.

Ожидая ответа, Карпов в упор смотрел на Сергея. — Кто меня может спросить?

Карпов понял это как согласие молчать.

— Правильно. Какая корысть тебе топить людей. — Собираясь уходить, Карпов заговорил по-дружески:

— Приедешь на станцию — заходи ко мне без всякого. Спроси там любого. Карпова все собаки знают. А жена у тебя, Петрович, красавица. И по кухне, видать, мастерица.

Проводив незваного гостя, Сергей пошел отмывать руки.

* * *

Аня торопилась уйти из дому до возвращения мужа. Хотя она и была уверена, что держит его в руках, но в душе все же побаивалась. Его нельзя сердить. Он тогда очень уж крут становится.

В Климковичах Аня не засиживалась дома. Удел домохозяйки не прельщал ее. Пусть другие себя запирают в четырех стенах. А она не для этого закончила институт.

У нее появились новые подруги. Особенно ей нравилась Марина Игнатьевна, жена учителя биологии Кравцова.

Рискуя потерять калоши в непролазной грязи, она пересекла улицу и, свернув к реке, вышла в переулок. Ей еще не приходилось бывать у Кравцовых, но она знала, что живут они в доме с мезонином у моста.

Калитка во двор закрыта. Аня нащупала скобу и переступила через подворотню, но не успела отпустить руку и шагнуть вперед, как что-то темное метнулось в ее сторону. Она вскрикнула и кинулась назад. Калитка вовремя захлопнулась. Во дворе злобно залаяла собака, словно досадуя на то, что упустила добычу.

— Полкан! Полкан! Молчать! — раздался голос Кравцова. — Анна Григорьевна, вы? Заходите. Извините, что мы забыли вас предупредить о собаке.

Аня с опаской снова открыла калитку. Во дворе уже было светло: горела электрическая лампочка. Кравцов держал за ошейник большую собаку.

— Сейчас познакомлю ее с вами, и она потом будет как теленок. Ее не трогать! Ее не трогать! Нельзя! — повторил он несколько раз. -

Собака, подойдя к Ане, понюхала воздух и завиляла хвостом, а потом, отпущенная на свободу, пошла рядом, заглядывая ей в глаза.

— Ой, какая умница!

— Другой такой не найдешь, — с гордостью согласился Кравцов. — Теперь вы к нам можете заходить днем и ночью — она вас не тронет.

Большая комната Кравцовых была обставлена богатой старой мебелью, в простенках между окнами висели картины в массивных позолоченных рамах, а на полу лежал большой ковер.

— Милости просим, Анна Григорьевна, — встретила ее Марина Игнатьевна.

— Я ненадолго.

— Никуда мы вас не отпустим. Сначала попьем чайку…

— Нет, нет.

— Кто это так торопится? — спросил добродушный голос.

Из другой комнаты, раздвинув портьеры, вышел Карпов.

Опять! Что ему здесь надо?

Что-то слишком часто встречала Аня в эти дни Карпова. Казалось, он появлялся случайно, но обязательно тогда, когда рядом не было Сергея.

— А, землячка! Посмотрите, Мария Игнатьевна, какие красавицы у нас бывают на Урале.

Ане было неловко. Все это похоже было на то, что ее сватают, на что-то намекают. И, конечно, ее не отпустили: оставили ужинать.

За столом распили бутылку вина. Карпов много шутил, и Аня невольно смеялась, смеялась от души. Не думала она, что бывший островновский председатель райисполкома такой остроумный человек. Ей даже чуточку было приятно оттого, что он ухаживал за ней.

После ужина Марина Игнатьевна вынесла большой кусок тюля.

— Метров двадцать хватит?

— Вполне.

— А вы знаете, тюль-то импортный. Из Франции. Тюль и вправду был великолепен: тонкий, изящного рисунка, он отдавал блестящей голубизной. Аня чувствовала, как у ней разгораются глаза: такого она еще не видала.

— Дорого стоит?

— Чего там! — небрежно ответила Марина Игнатьевна, улыбаясь краешками толстых губ. — Забирайте — и все. Какой размер туфель носите? Карпов, достаньте для Анны Григорьевны туфли тридцать шестого размера. Чтобы скороходовские были…

— Я для нее черевички царицыны достану, — ответил Карпов, еще сидевший за столом с хозяином дома.

— Не знаю вот, как с деньгами… — Деньги не к спеху.

Аня не могла отказаться. Упустить такую возможность… Правда, она опасалась Сергея. Если узнает, что купила из-под полы, да еще в долг, устроит скандал.

Марина Игнатьевна поняла ее замешательство.

— Мужа боитесь? Пусть не беспокоится. Все начальство районное у меня берет. Не брезгует. Не такие шишки, как секретарь сельского комсомола…

Провожать Аню вышли все трое. Хозяева остались у ворот, а Карпов увязался за ней.

— Не ходите дальше, — попросила Аня, когда вышли из переулка.

— Боитесь мужа?

— Не боюсь, но не надо.

— Хорошо, — согласился Карпов. — Завидую я Заякину. Только не умеет он вас ценить.

Аня не ответила. Ей жаль стало почему-то этого человека. Кто знает, может быть, он действительно не виноват во всех тех грехах, какие ему приписывали? Может быть, и несправедливо избили человека, выгнали с работы, поломали всю жизнь.

А Карпов, проводив Аню, долго еще стоял на углу. Он знал, что будет бороться за эту женщину, хотя это приведет к столкновению с Заякиным и, значит, выплывет наружу все его прошлое. Что ж! Значит, надо опередить его…

* * *

Несчастье свалилось на Сергея оттуда, откуда он меньше всего мог ожидать.

Внешне как будто все было благополучно. Посторонний человек едва ли заметил бы какие-нибудь недостатки в его уроках, но сам он понимал: плохо, очень плохо. И с каждым днем становилось хуже и хуже. Трагедия для Сергея заключалась в том, что он не мог понять, что происходит, почему так изменилось отношение к нему учащихся? Где, на какой ступени он споткнулся и потерял авторитет?

Сергей нервничал. После каждого урока он испытывал жгучий стыд. Ночью его преследовали кошмары: то будто на уроке он ничего не знает, то потерял планы, а тут директор с инспектором… Дети ходят на уроке на головах, а он не справляется…

Надо было предпринимать что-то решительное, пока не поздно. Ведь он шел на урок, как на позор, начал ненавидеть учащихся, хотя думал, что не в них зло, а в нем самом. Каждый день ждал неприятного разговора с директором или завучем. Они до еих пор не обмолвились ни одним словом, но ему казалось, что все видят, как плохи его дела.

Изменилось отношение к нему и со стороны учителей. Часто Сергей замечал, что стоило ему зайти в учительскую, как сразу же обрывался разговор. Его сторонились, в чем-то ему. не доверяли.

Решив начать исправление ошибок с десятого класса, Сергей особенно тщательно готовился к уроку. Пока Ани не было дома, он даже прорепетировал перед зеркалом каждый свой жест, каждую интонацию.

В класс зашел уверенно, даже с улыбкой, но стоило ему взглянуть на учащихся, как он сразу сник: такую отчужденность, почти враждебность увидел он в их глазах.

Вяло, без всякого внутреннего подъема провел он этот час. Надо было решиться на что-то: или уйти из школы, признав честно, что нет у него никаких данных для педагогической работы, или, закрыв глаза на совесть и стыд, на собственное самолюбие, продолжать тянуть лямку, надеясь, что не скоро посмеют уволить его по непригодности.

Кое-как дождавшись звонка, Сергей, расстроенный и разбитый, вернулся в учительскую. Там, забившись в угол, закурил.

— Ну и палите же вы, — заметил Барановский, присаживаясь рядом. — Прямо зверски. Чем-то расстроены?

Кроме директора, в это время была в учительской только Аня.

— Может быть, — невпопад ответил Сергей и вдруг с отчаянием заговорил: — Не получается у меня, Антон Антонович. Ничего не получается. Плохо дело!

— А что так? Учащиеся домашние задания не выполняют?

— Да нет! Задания выполняют, знания не плохие… — Так в чем же дело?

— Не верят они мне — вот что! — чуть не крикнул Сергей. — По глазам вижу, что не верят. Смотрю на их лица и читаю: «Говори, говори, учитель… За то тебе платят. А мы хорошо знаем, кто ты есть…» Не могу понять, чего они хотят от меня? Какое я преступление совершил? Всю жизнь учился и работал. И врагов у меня не было…

— Да-а, — сказал Барановский, разглядывая Сергея так, словно видел его впервые. — Дела-а. При таких взаимоотношениях, я понимаю, невозможно дать хороший урок. А посоветовать я, пожалуй, ничего не смогу. Постарайтесь сами рассеять это недоверие. Только не вздумайте заигрывать с учащимися. Это к добру не приведет.

— Методику надо знать, гражданин, — сердито вставила Аня. — Самому надо быть собраннее.

— Тут, Анна Григорьевна, на знании методики далеко не уедешь, — пришел на выручку Сергею Антон Антонович. — Трудное дело у нас. А может быть, тут чье-нибудь влияние со стороны…

Домой Сергей возвращался удрученный. А тут еще предстоял, конечно, разговор с Аней. Она не оставит его в покое.

Беда, видно, не приходит одна. В последнее время Сергей замечал, что Аня целыми днями молчит, а если и заговорит вдруг, то не иначе, как с раздражением. Особенно невыносимо становится дома, когда ей приходится стирать или убирать квартиру. Сергей старался помогать ей во всем, но это только приводило к лишним ссорам.

— Ты готов к политзанятиям? — спросила Аня после ужина.

— Да. А что?

— Ничего. Не хватало бы еще, чтобы ты и там провалился. Тогда уж вовсе… И зачем тебе надо было расхныкаться перед Барановским? Кто он тебе? Кум? Сват?

Сергей промолчал. Да и что говорить? Из дому вышли вместе.

Вечер был темный. Дул холодный ветер, падал колючий снег. Тревожно лаяли собаки.

Шли молча. У школы Аня также молча свернула и, выхватывая перед собой светом фонарика участок тропинки, скрылась за калиткой. Сергей, оставшись в темноте, проводил ее взглядом и побрел к реке. Попросить фонарик у жены он не решился, хотя ему надо было пройти еще километра два.

Уже в сенях правления колхоза Сергей услышал веселый смех слушателей его кружка. Они, конечно, потешаются сейчас над рассказами секретаря сельсовета Фаддея Кузьмича. Удивительный человек! Как он умеет подметить в самом обыденном смешные стороны. Бывают же люди с таким даром юмора!

Фаддей Кузьмич стоял за столом председателя и прикуривал от лампы. Сам председатель колхоза Степаненко примостился на конце длинной скамейки.

— Ты лучше расскажи, как вы революцию делали в Климковичах в девятьсот пятом году, — сказал Степаненко, смеясь.

— С Тошкой-то? — оживился Фаддей Кузьмич. — Можно. Только это в девятьсот восьмом, кажись, было. Мы тогда еще не были женатые… И вот идем как-то мы под утро. Скучно. Девчата, как на грех, ушли рано спать. Тошка мне и говорит: «Давай, Фадя, революцию делать». «Давай». Смотрю, Тошка забрался на здание волостного правления и сорвал вывеску. Это там, где сейчас школа. Кое-как перетащили ее через улицу и водрузили на кабак. А оттуда надо другую вывеску…

Утром на улице шум и гам. Мужики хохочут. Урядник Шаливайко от злости бородой трясет. Кто сделал?

Ну, конечно, все знают: кроме Тошки и его друга, никто на такое не отважится.

А мы с Тошкой похрапываем себе у них на сеновале. Оба без рубах: слышали, что так здоровее. Тошка тогда много читал. Вдруг — вжик! вжик! И ожгло нас как огнем. Завизжали спросонок, как поросята. Это Тошкин отец крестит нас сплеча ремённым кнутом. Тошка метнулся в пролом в соломенной крыше. Только голые пятки сверкнули — и в крапиву. А мне туда ходу нет — Тошкин отец опередил. Куда деваться? Бросился к дыре, в которую зимой сбрасывают скотине сено, да угодил прямо на свинью.

Но зато насолили же мы уряднику. Когда он ушел к попу на именины, собрались мы, такие революционеры, затащили в окно прямо в спальню Шаливайко большую свинью. Скоро крик страшный раздался:

— Караул! Студенты забрались с бомбой!

Сбежался народ: кто с топором, кто с вилами. Наконец врываются все к уряднику, и мы тут же, конечно. Впереди с револьвером и с шашкой наголо Шаливайко. — Фаддей Кузьмич привстал, изображая согнутую фигуру незадачливого урядника. — А там свинья.

— Интересно, жив этот Тошка? — спросил Сергей, подходя к столу.

— Это же ваш директор.

— Вон как!

— О, это человек! — ответил Фаддей Кузьмич…

Сергею нравилось заниматься с этими людьми, имевшими большой опыт в жизни. И сам он чувствовал, что занятия здесь у него проходят интересно, хорошо. Слушатели были как будто довольны.

Первый час беседовали по изученному материалу. Потом начались вопросы. Как всегда, они были самые разные, начиная с международного положения и кончая новейшими открытиями науки.

Сергей уже готовился рассказывать новый материал, но в это время в правление зашли два человека.

— Вам придется прекратить занятия, — сказал один из них, направляясь к столу. Это был инструктор райкома комсомола Гришин. — Вы, Заякин, освобождены от обязанностей пропагандиста.

— Почему?

— Мы не можем доверять изучение истории партий социально чуждым элементам.

— Это я социально чуждый элемент? Вы что, в самом деле? Кто же я, по-вашему?

— В райкоме узнаешь!

— Я должен узнавать в райкоме, кто я? — вспыхнул Сергей. — Однако, Гришин…

— Ты лучше расскажи, почему ты с Урала бежал. Думал, тебя здесь не найдут? Нашли, как видишь. Врагов народа, как бы они ни старались скрыться, везде найдут. А сейчас оставьте помещение. Здесь вам не место…

— Меня сюда, как вам известно, направили…

— Рассказывайте…

Сергей был совершенно подавлен. Но ему ничего не оставалось, как взять конспекты и уйти.

На улице он почувствовал, что дрожит, как в лихорадке. Он никак не мог понять, что происходит, но хорошо знал, чем может закончиться для него эта история, если уж называют его врагом народа.

Его вдруг охватила страшная тоска, безразличие и усталость. Дожить до такого… Он долго стоял возле школы, в грязи, подставляя открытую голову ветру со снегом. Опомнился только тогда, когда на лестнице правления послышались голоса. Чтобы не попадаться людям на глаза, Сергей свернул в переулок.

За речкой около магазинов он встретил Барановского и откровенно рассказал ему, как его выгнали с политучебы, как назвали его врагом народа.

— Я знаю об этом, Сергей Петрович. Обвиняют вас в том, что вы обманом пробрались в комсомол. Говорят, будто вы сын кулака… С Урала будто бежали, потому что оклеветали честных людей… Но я вам верю, Сергей Петрович. Вы же в комсомол вступили в той деревне, где родились. Там-то вы никого не смогли бы обмануть… Не верю я и в остальные обвинения. Но, думаю, разберутся…

Дверь дома открыла старуха няня. — Анна Григорьевна спит?

Хотелось сейчас же разбудить Аню, рассказать, в какую беду они попали.

— Поди-ка я знаю, где твоя жена, — раздраженно ответила няня-старушка, поворачиваясь к нему спиной. — Нету ее дома.

Аня не приходила долго. Значит, опять она у Кравцовых? Наверное, у Кравцовых. Где же еще? А там Карпов. Нужно бы сейчас же пойти туда, взять жену за руку и спросить, взглянув в глаза: «Что ты делаешь?» Нр Аня не из тех женщин, с которыми можно так разговаривать.

Что это? Ревность?

Как изменилась Аня после рождения сына. Расцвела зрелой женской красотой, но в то же время не стало в ней для Сергея прежней теплоты. Сергей чувствовал, что Аня разуверилась в нем, что видит в нем одни недостатки, что она перестала уважать его, что все больше и больше чуждается его.

Проснулся сын. Пришлось взять его на руки и, чтобы успокоить, ходить по комнате.

Когда Аня пришла, Сергей только что вышел из спальни.

— Ты бы хоть подумала о том, что у тебя ребенок, — сказал он, не в силах скрыть глухое раздражение.

— А вы что? Не могли без меня накормить и уложить? Сколько раз я говорила: перед сном надо напоить чаем.

— Где ты была до сих пор?

— Как тебе известно, я тоже работаю в школе. А после политучебы зашла к Марине Игнатьевне. Достала себе материал на пальто. Если уж муж не в состоянии прокормить и одеть жену, то самой приходится заботиться.

Аня теперь почти всегда противопоставляла себя мужу и сыну и поэтому говорила «вас», «вам».

— На что ты покупаешь? На что? — вскипел он. — Где у нас деньги, чтобы покупать у этих спекулянтов?

— Я сама зарабатываю.

— Не пальто тебе нужно, а Карпов! — закричал вдруг Сергей и, толкнув ногой дверь, вышел в кухню.

«Этого не надо было говорить. Этого не надо было говорить», — лихорадочно думал он, зачерпывая ковшом воду из бачка. Руки его дрожали, и ковш стучал по стенкам.

Аня сама пришла на кухню. Она закрыла за собой дверь и долго смотрела на него уничтожающим взглядом.

— Ты много выпил сегодня?

— Хватит! Я долго смотрел на ваши шашни! С меня довольно!

— Как ты смеешь!

Она окинула Сергея таким надменным взглядом, и такое, презрительное выражение было на ее лице, что Сергей пришел в бешенство. Возникло дикое желание ударить, растоптать ногами, но вместо этого он закричал осипшим. голосом:

— Ты думаешь, что я ничего не вижу? Я ничего не знаю? Мне, что ли, привозит Карпов заграничные чулки? Ради меня постоянно трется у Кравцовых?

* * *

Почти до самой середины декабря погода дурила: то становилось холодно, то начиналась оттепель со снегопадами и дождями, потом ударил мороз. Но не успела земля замерзнуть по-настоящему, как начались свирепые бураны. А тут уже подкрался Новый год…

Аня не вышла из кухни, чтобы встретить Сергея, вернувшегося из райкома комсомола. Она знала, что его оклеветали, ошельмовали, но равнодушно думала об этом: сам виноват, не умеет жить с людьми по-людски…

Аня ненавидела не Сергея, а такую жизнь. Ведь когда учились, мечталось о широком мире, о путешествиях, о курортах, а на деле оказалось, что мир ее ограничивается школой и квартирой, тетрадями учащихся и детскими пеленками! Сын привязал ее к дому, к кухне. Ну разве она не самая разнесчастная женщина? А Сергей, став рядовым учителем, готов мириться с этим на всю жизнь. Хоть бы мечтал о чем-нибудь! Так нет! И все его рассуждения о честности такие убогие, а сам он, ну, конечно, он ограниченный человек.

Так думала Аня и забывалась только у Кравцовых. Там велись возвышенные, как ей казалось, разговоры о поездках на Кавказ и в Крым, о нарядных женщинах, и Аня испытывала жгучий стыд оттого, что она не побывала ни на одном из курортов, что жизнь ее такая однообразная, такая серая.

Закончив предпраздничную стряпню, Аня выглянула из кухни. Сергей стоял у окна и издали разглядывал спящего сына странным потускневшим взглядом.

«Не хватает только тяжелого вздоха, — неприязненно подумала Аня, решив, что он рисуется перед ней, изображая себя несчастным человеком. Ждет, чтобы я пожалела его».

Нет, Аня не намерена была разыгрывать такую комедию. Она демонстративно прошла мимо Сергея в спальню и оттуда вышла одетой в новое платье.

— Поешь там… Я пошла, — бросила она через плечо.

— Надолго?

— Сам же внес деньги на новогодний вечер. Знаешь, что я в комиссии.

Не взглянув на мужа, Аня ушла.

В школе Иван Семенович и Ядвига Станиславовна расставляли столы в зале.

— Как вы вовремя, Анна Григорьевна! Пока не закрыли магазин, сходите, купите, пожалуйста, яблок, конфет получше. И что-то еще надо было… Забыл ведь, а?

— Уксусу-у! — подсказала Ядвига Станиславовна из буфета.

Забрав сумки, Аня вышла из школы. Около магазина она увидела Карпова, стоящего на другой стороне улицы с какой-то женщиной. Заметив Аню, Карпов пересек дорогу, стараясь встретиться с ней, но Аня поспешно зашла в магазин.

Стоя у прилавка в очереди, Аня в окно видела силуэт Карпова в полупальто и шапке-кубанке. Он ждал ее. «Вот навязался еще на мою голову старый дурак. Этого еще недоставало».

— Аня!

— Это еще что такое? — гневно спросила она. — Я вам не Аня. Кто вам позволил называть меня так?

— Брось прикидываться девчонкой, — цинично прервал он ее. — Не наивная, поди.

— Вы… Вы мне годитесь в отцы… В голове седина, а ходите все время за мной.

— Погоди, поговорить надо.

— Поговорите с мужем.

— С мужем? — усмехнулся Карпов злорадно. — Что еще с ним будет, с мужем. Тех, кого исключают из комсомола, теперь не очень-то жалуют.

— При чем тут «жаловать»? И никто его пока не исключал.

— Будто не знаешь, — недобро усмехнулся Карпов.

— Решили меня запугать? Бросьте вы и отстаньте от меня.

Аня повернулась и пошла своей дорогой. Она не поверила ни одному слову Карпова. Но на Сергея разозлилась: вечно с ним недоразумения, вечно он во всякие истории попадает. Нет! С нее довольно. Пусть сам как хочет выкарабкивается. Она не будет защищать его.

До самого вечера Аня работала в школе с исступленной яростью.

Гости стали собираться в десятом часу. В числе первых появился Карпов. Так как вечеринка была в складчину, он внес через Кравцовых свою долю и теперь чувствовал себя полноправным членом коллектива.

Как водится, ждать первой рюмки до двенадцати часов никто не захотел. Многие захмелели.

До нового года оставались считанные минуты, а Сергея не было. — Где он? — спросил Иван Семенович у Ани.

— Не знаю, — безразлично ответила она. Иван Семенович укоризненно покачал головой. За столом уже кричали:

— Внимание! Наполнить рюмки! До нового года осталось три минуты… Три… Одна…

По требованию гостей Аня тоже оставила хлопоты по сервировке стола к чаю и взялась за рюмку.

— С наступающим Новым годом, товарищи! С новым счастьем! — сказал Антон Антонович в наступившей тишине.

Звякнули рюмки.

Через полчаса Антон Антонович тоже спросил:

— Не пришел Сергей Петрович? Впрочем, понятно. Не до того ему. А ведь хороший парень.

— Не знаю, — сказала Аня, помедлив с ответом. — Не знаю, что сказать. Трудно нам с ним… Не умеет он жить так, как живут все…

Сергей пришел во втором часу.

— Штрафную ему, — поднялся навстречу Барановский со стаканом водки.

— Анна Григорьевна, и вы возьмите рюмочку, — предложил Иван Семенович.

Когда Аня подняла рюмку, взгляды их встретились. Сергей грустно улыбнулся, будто извиняясь за причиненные ей неприятности. Он отпил глотка два и поставил стакан, но Карпов, следивший за ним, потянулся к нему со своим стаканом.

— Выпьем, земляк, чтобы дома не журились. Сергей отказался пить.

— Брезгуете пить со мной? — вызывающе поднялся Карпов. Он явно искал повода, чтобы начать скандал. — Не желаете…

— Перестань! — попыталась урезонить его Марина Игнатьевна и потащила назад за полы пиджака.

Как это все было противно Ане! Как противно! И чтобы избавиться от всего этого, она вышла из зала.

Примостившись в кухне на кончик скамейки возле печи, она молча смотрела на пар от кипящего самовара.

— Вон где вы! А я всю школу обегала, искала вас, — сказала Ядвига Станиславовна, появляясь на кухне с гитарой. — Ну зачем хмуритесь? Новый же год.

— Да, новый год. А что он нам принесет?

— Я верю, Анна Григорьевна, что все будет по-нашему. Что бы ни заварилось, а разум возьмет своё. Идемте, идемте.

В большой классной комнате пели хором. Аню заставили запевать. Начала она неохотно, только для приличия, но потом увлеклась.

Соловьи не замолкли у сада,Не сожгло еще солнце росу…

Кто-то за спиной Ани фальшивил. Ну конечно, это Сергей. И тут не может не напортить, а ведь пел когда-то, и хорошо пел.

— Замолчал бы ты хоть! — крикнула она ему. Сергей неловко потупился и покраснел.

— Я только что подошел, — сказал он в наступившей тишине, — И не до песен сегодня мне. Пойдем, Аня, домой.

— Куда-а? — пьяно захохотала Марина Игнатьевна, — Это почему?

— Анна Григорьевна никуда не пойдет, — надвинулся на Сергея Карпов. — Она сама знает…

— Перестаньте! — крикнула Аня и бросила: — Ходишь тут…

Она повернулась и ушла в другую комнату, где за столом сидело несколько человек.

— Антон Антонович, налейте мне вина, — попросила Аня. Барановского.

— Ва-ам? Вина? — удивился Барановский и поспешно исправился — С удовольствием, Анна Григорьевна. С большим удовольствием.

Но директора опередил Карпов. Он подскочил к Ане со стаканом водки и, обняв ее, силой пытался заставить выпить. Когда Аня освободилась от цепких рук Карпова, оттолкнув его, она увидела, что Сергей стоял рядом. Ноздри его, раздувались, глаза зло блестели.

— Вот до чего дошло? — процедил он сквозь зубы. — Вон отсюда!

— Подождите, Сергей Петрович! — ухватился за его руку Иван Семенович, хотя в этом не было надобности.

— Не уходите, Анна Григорьевна. Бросьте его! — кричала Марина Игнатьевна, оттесняя Аню от Сергея. Несколько человек кинулось к нему. Началась чуть ли не свалка.

Аня направилась к выходу с гордо поднятой головой. За ней по пятам двигались Кравцовы и Карпов, уговаривая остаться.

Половину дороги шли молча. Впереди шагала Аня, а в нескольких шагах от нее Сергей.

— Доволен теперь? — спросила она. — Опозорил на весь свет. Разве можно дальше так? Уйду я от тебя. Живи как знаешь!

— Я это уже знаю, — ответил он устало. — Понял.

Дома Аня, ожидая продолжения скандала, закрылась в спальне. Она была уверена, что, пошумев, Сергей вынужден будет извиниться. Но Он не пришел, и она незаметно уснула.

Утром Аня была даже удивлена тем, что Сергея нет рядом. Когда открыла дверь спальни, увидела, что он лежит, не раздевшийся, на голой скамейке. На подоконнике рядом с ним стояла переполненная пепельница. Увидев Аню, он поднялся.

— Извини, Аня… О сыне пока придется тебе заботиться одной…

— Что ты надумал?

— Семьи у нас нет. Не получилась… А ты пока молода… Понимаю, что сын…

Ане вдруг стало страшно. Не разумом, а скорее чувством она поняла, что наступил крах в самом главном.

— Я бы сам взял сына, — доносился до Ани голос Сергея, как по телефону. — Знаю, что он тебе помешает… Но сейчас… Постараюсь, чтобы этого не было… Все сделаю…

Аня видела только его искривленные в виноватой улыбке губы. Она словно оцепенела вся. Не могла выдавить из себя ни слова.

Сергей, одевшись, вошел в спальню, остановился у кроватки сына и заплакал по-мужски — без слез, без звука.

Аня не остановила его, не загородила дорогу, когда он выходил из дому, потому что знала: сказать ей нечего. До сих пор она думала, что все в нем наигранно, все неискренно, а он был такой в действительности. И не он, а она жила до сих пор выдуманной жизнью, отравляла существование семьи и оскорбляла его на каждом шагу! Чего она хотела?

На пороге Сергей остановился и оглядел комнату, словно прощаясь с ней навсегда, потом тяжело ступил через порог.

Аня вздрогнула, когда скрипнула старая калитка, но и тут не смогла ни сдвинуться с места, ни сказать хоть слово.

На подоконнике в пепельнице дымился окурок.

* * *

Зимние каникулы проходили. Десять дней Аня не могла заставить себя пойти в школу: стыдно было показаться людям на глаза. Ни один из учителей не пришел проведать ее. Даже Ядвига Станиславовна.

Квартира стала пустой, гнетущей, как после выноса покойника.

В первые дни после ухода Сергея Аня не хотела верить в распад семьи. Ждала каждый день: может быть, вернется? Но он не приходил.

В последний день каникул забежала Марина Игнатьевна.

— Как живешь, Анечка? Знаешь, сегодня будут обсуждать персональное дело Сергея Петровича, — щебетала она. — На собрание пойдешь? Приходи к нам. Поиграем в карты. Карпов приехал. С утра торчит у нас…

Аня смотрела на заплывшее жирное лицо Марины Игнатьевны и думала: «Почему эти люди хотят зла мужу? Что он им сделал?» А она считала эту женщину своей лучшей подругой…

Чтобы поскорее выпроводить гостью, сказала:

— Собираюсь идти,

Но Аня не в силах была пойти, потому что не была готова к встрече с Сергеем. Чтобы как-нибудь поскорее прошло время собрания, она начала купать сына. Но Коленька, привыкший вместе с папой пускать кораблики в ванне, звал отца и поднял крик.

— Сиди! — прикрикнула на него Аня.

Ребёнок ничего не понял и продолжал звать отца. Рассердившись, Аня нашлепала его и, вымыв кое-как, передала няне.

Она отшлепала ребенка, но сама уже думала о другом. В чем виноват ребенок? Почему он должен лишиться отца? Что она скажет сыну, когда тот вырастет? А там в библиотеке клуба Сергей сейчас один… Один…

Аня рывком сорвала с себя клеенчатый фартук и, схватив с вешалки пальто, выбежала на улицу.

Ещё в коридоре клуба она услышала голос Гришина.

— Когда выяснилось, что разоблачение стало неминуемо, Заякин бежал в Белоруссию…

Никто не заметил появления Ани. Гришин стоял у стола в расстегнутом пальто и резал воздух кулаком:

— Распоясавшийся хулиган на новогоднем вечере в школе учинил настоящую драку, а потом избил свою жену и ушел из дому, оставив ее с малолетним ребенком.

— Неправда! — крикнула Аня. — Это ты выдумал, Гришин, что он избил меня! Как тебе не стыдно?

— Вам, товарищ Заякина, слово не дано. Потом расскажете, как сын репрессированного кулака бежал поближе к границе…

— Неправда! Неправда! Ты же наш хлеб ел! За наш стол садился! — крикнула Аня, не найдя слов, чтобы уличить Гришина.

— Я вам должен? — издевательски спросил Гришин. — Сколько причитается с меня? Могу сейчас уплатить. — И он вытащил бумажник.

— Почему он бессовестно клевещет, товарищи? Ведь Сергея обком партии послал.

— Довольно! — прервал председатель собрания. А Гришин спокойно продолжал:

— Вы помните, товарищи, что рассказывал Заякин о себе, когда его выбирали секретарем? Лгал он. Отец его расстрелян как враг народа в тридцать седьмом году.

— Это же клевета! Отец умер еще в тридцать четвертом. Это, наверно, карповские измышления! — сказал Сергей.

— Вопросы есть? Кто желает выступать? — спросил председатель, прервав Сергея.

— Никаких выступлений, — поспешно предупредил Гришин. — Он исключен из комсомола. Я рассказал только в порядке информации.

— Тогда зачем же нас собрали сюда? — раздался робкий голос.

— Сказано: информировать.

— Мне кажется, что я имею право по уставу объяснить, — начал было Сергей, но Гришин грубо прервал его:

— На суде будешь оправдываться. Сыновьям врагов народа мы никогда не предоставляем трибуну. Выйдите отсюда!

Сергей тяжело встал и медленно пошел к выходу. Аня выбежала вслед за ним.

— Тебе не надо было уходить, Сережа! Ведь это же ужасно… Надо было… Боже мой, как я виновата перед тобой. Как я виновата… Но Коленька… Он же ничего не понимает, он же зовет папу… Идем, идем домой, Сережа…

— Коленька? — словно в забытьи сказал Сергей. — Я его вижу во сне каждую ночь.

— Сережа, родной мой, я постараюсь измениться. Я понимаю… Я так поняла теперь все.

Сергей что-то хотел ответить, но не успел и мгновенно побледнел как бумага: возле крыльца остановилась легковая машина. Оттуда вышли двое в военной форме.

— Заякин Сергей Петрович? Садитесь в машину… — Сережа!

— Не надо, Аня, — тихо сказал он, отстраняя ее от себя. — Ты же знаешь, я ни в чем не виноват… Там выяснится все…

Согнувшись, он вошел в машину.

* * *

Задав учащимся самостоятельную работу, Аня прошла между рядами парт и остановилась у окна. Тракт с утра заметно почернел под лучами мартовского солнца. Длинные ледяные сосульки, свисавшие с концов крыш школьного сарая, поредели, и некоторые, сорвавшись, падали на ее глазах. Крашеная железная кровля сельсовета курилась легким паром,

Все как будто уладилось. Сергея из района отпустили в ту же ночь, и он пришел прямо домой. Ни одним словом не упрекнул он Аню, но от этого ей не было легче.

Недавно Барановский, вернувшийся с районного собрания партийного актива, сказал в учительской:

— Наконец-то закончилась паршивая возня вокруг Сергея Петровича. Пришло отношение с Урала. Прекрасную характеристику прислали. Секретарь райкома зачитал на собрании.

Сегодня должен был решаться вопрос о восстановлении в комсомоле. Сергей с раннего утра выехал в райком.

Казалось бы, все приходит в нормальное состояние, но Аню не покидало чувство неустроенности, чувство страха перед чем-то, что, казалось ей, нависло над нею и Сергеем какой-то черной грозовой тучей. Она боялась Кравцовых. Учителя не раз намекали Ане, что Кравцов украдкой подслушивает уроки Сергея. Сама она боялась сказать Сергею об этом: опасалась его резкости. Ведь отношения их далеко еще не наладились. Но вчера Сергей сам обнаружил это. После четвертого урока в учительскую зашел Кравцов и торопливо начал одеваться, но Антон Антонович задержал его каким-то вопросом.

Пришел с урока Сергей. Аня не видела его после райкома. Он сразу оттуда прошел на урок. Уже по тому, как он переступил порог, Аня поняла, что он весь кипит. Сергей встал у двери и грозно спросил Кравцова:

— Вы очень спешите, гражданин?

— Да. Да. Спешу. И очень, — ответил Кравцов, стараясь прорваться к выходу, но Сергей загородил проход.

— Очень сожалею, но вам придется задержаться. Сначала послушаем ваши отзывы о моем уроке. А то получается так: вы подслушиваете мои уроки, а мне ничего не говорите о моих недостатках. Стаж, как вы знаете, у меня маленький. Всего второй год работаю.

— Ах, вы вот о чем! — улыбнулся Кравцов. — Я проходил по коридору и услышал заразительный смех на вашем уроке. Любопытно.

— Не врите! — оборвал Сергей. — Носки ваших ботинок видны были с самого начала урока. Учащиеся подсчитали, сколько раз вы переставляли ноги. Они и раньше меня предупреждали, но я не хотел верить. Для чего вы шпионите за мной? Все еще не можете успокоиться?

Аня не знала, как остановить мужа, и в поисках помощи оглядывалась по сторонам. Антон Антонович, не любивший уединяться в директорском кабинете, как всегда, сидел на диване, но выражение лица его было такое, что нельзя было понять: то ли он давится от смеха, то ли готов разразиться бранью. Иван Семенович, стоявший у окна, саркастически улыбался.

— Я жду ответа! — грозно сказал Сергей.

— А у меня нет намерения отвечать человеку, потерявшему политическое доверие, — с вызовом ответил Кравцов.

— Ясно! — заключил Сергей. — Убирайтесь отсюда? Кравцов, выбираясь из учительской, запнулся и чуть

не растянулся на пороге.

— Ничего себе типус, — проговорил Иван Семенович в наступившей тишине.

— Глаза… Глаза какие… — прошептала Ядвига Станиславовна. — Как у пойманной крысы. И злость и страх… Боже, сколько ненависти!

Сергей, как будто позабыв о Кравцове, сел рядом с директором и заговорил совсем о другом. Аня никак не могла выбрать момент, чтобы спросить, чем кончилось дело в райкоме.

— Вы помните, Антон Антонович, — говорил Сергей, — я осенью говорил вам, что учащиеся не верят мне. Все ведь прошло.

— Я рад за вас, Сергей Петрович, и я ведь знаю об этом. Вы поняли, почему они не верили?

— Из-за Кравцова.

Антон Антонович молча кивнул головой. Аня воспользовалась наступившей паузой и спросила:

— Как дела в райкоме?

— Подтвердили прежнее решение. Исключили.

— За что же, за что, Сережа? Ведь все же неправда, ведь все же выяснилось.

— Все клеветнические обвинения отпали, но осталась формулировка «за моральное разложение». И все равно я это так не оставлю. В обком обращусь, а если понадобится — до ЦК дойду.

— Правильно, — сказал Антон Антонович.

Глава шестнадцатая

Весна в этом году была странная, неуютная. Снег растаял нудно — без тепла и солнца. По небу без конца рыскали угрюмые облака.

В мединституте двадцать девятого апреля занятия шли кое-как. Да и не до того было. У всех предпраздничные заботы в голове.

В комнате профкома заведующая культмассовым сектором комитета комсомола Зина Кожевникова бойко распределяла билеты в кино.

— Третий курс! Подходи!

Раздавая билеты, Зина ловко и умело комбинировала; чтобы удовлетворить желания товарищей. Она была прекрасно осведомлена, кому и с кем хотелось бы оказаться рядом во время сеанса. Занятая этим чрезвычайно важным делом, она даже забывала обидеться, когда какой-нибудь паренек, который нравился ей, просил посодействовать насчет «местечка» рядом с другой.

— Кто следующий? Почему четвертый курс запаздывает? А, Костя! Что это ты мнешься тут? — спросила она, обратив внимание на студента в поношенном костюме. — Я тебе приготовила счастливый билет. Не ошибешься.

Костя был без ума от Клавы, но та, по глупости, сказала ему что-то обидное. И вот ходит парень сам не свой…

— Ой, Зина!

— Молчи. Ступай переоденься. Галстук перемени. Все устроено.

Зина проводила его взглядом. Костя, не помня себя от радости, кинулся к двери, но едва не столкнулся там с Васей Родионовым.

— Ты что? Окосел? — грубо окликнул его Родионов, но тот уже скрылся в коридоре.

Родионов подошел к столу и сел в кресло против Зины.

— Что это с Костей? — спросил он, поправляя складку на брюках.

— Ничего. Счастливый билет получил. Только и всего.

— А мне не оставила?

— С Ниной? Напрасные хлопоты, Вася.

— Никитина не в моем вкусе.

— Ха! Давно это ты так заговорил?

— Давно? А хотя бы с сегодняшнего дня.

— Ребята! Сенсация! Стенгазета новая! — крикнул кто-то в дверь.

В один миг комната опустела.

— Ну, давай билет, — сказал Родионов. — Надо посмотреть, как реагируют ребята. Как-никак, я все-таки редактор.

После ухода Родионова Зина подождала несколько минут, но никто не шел больше за билетами. Рассердившись, она скомкала оставшиеся и сунула в портфель: если надо, пусть теперь ее ищут. Не обязана она каждому на подносике доставлять.

В нижнем этаже около стенгазеты толпились студенты.

Зина хотела назло Васе Родионову пройти мимо, но в глаза ей бросились яркие рисунки последнего столбца, Она издали увидела карикатуру на Нину. Художник несколькими штрихами передал не только сходство, но даже характер ее.

— Что ты тут намалевал? — зло спросила она, пробираясь к газете.

Карикатура была едкая. Нина нарисована убегающей от хорового кружка за длинными рублями. Вслед неслись слова с нотными знаками: «Вернись, мы все простим…» А внизу было пояснение: «В погоне за заработком Нина Никитина перестала заниматься в хоровом кружке».

Зина растерялась. Как к этому отнесется, как примет это Нина? Формально все тут правильно, но карикатура была явно рассчитана на то, чтобы унизить, ошельмовать ее.

Кругом смеялись. А Зине трудно было защищать подругу. В последнее время она сама перестала понимать ее. Зачем ей действительно надрываться в работе? Летом прошлого года работала дежурным врачом при клинике, а теперь в «Скорой помощи». Стала молчаливой, замкнутой. Все время только работа и учеба. Даже в выходной день — в библиотеке…

В общежитии Нины не было. Зато она оставила Зине записку, в которой просила принести билет в кино.

Сама она должна забежать в дежурку «Скорой помощи».

Было холодно. Часы показывали уже без трех минут одиннадцать, а Зина, ожидая подругу, все стояла на улице. Наконец в вестибюле прозвенел последний звонок. Ждать больше не было смысла.

«Дура! — мысленно ругалась Зина. — Этой глупости еще только не хватало. На торжество Васе Родионову — этому маменькиному сынку».

После кино Зина, не дожидаясь Клавы, торопливо пробралась к выходу. Та, правда, и не нуждалась, кажется, в ней: нашла общий язык с Костей.

Зина торопилась поскорее добраться до общежития и поговорить с Ниной по душам, пока никто не помешает.

Но Нины в комнате не было. Зина испугалась и, сбежав вниз, позвонила в «Скорую помощь».

— Врач Никитина ушла отсюда два часа назад, — ответили ей.

Замерещились всякие несчастья. Подумалось, что Нина, узнав о карикатуре, решилась на какую-нибудь глупость. С этими мыслями Зина выбежала из общежития.

Нину она увидела на главной улице. Казалось, что она очень устала и придерживается поближе к стенам домов.

— Из-за меня в кино не ходила? — виновато спросила она.

— Ты была в институте?

— Ты о стенгазете? Я знаю.

— Хорошо хоть это, — вскипела Зина. Уже в комнате она зло напала на Нину:

— Думаешь все деньги одна заработать? Никому не оставить?

— И ты то же самое, как все, — вяло откликнулась Нина.

— Что же… На чужой роток не накинешь платок. И без меня об этом говорят достаточно.

— Но ведь скоро нам самим придется решать судьбу больных. Бороться за них… За жизнь бороться… Тогда рядом не будет доктора Пронина и доцента Колесниченко…

— Вот-вот! — окончательно разозлилась Зина. — Так и будем говорить на комсомольском собрании. По-твоему выходит, что из нашего института выходят одни неучи. А ты будешь исключением. Правильно говорят: перехвалили тебя, да нашлись сердобольные покровители…

В это время Зину вызвали к телефону. Звонил Дмитрий Петрович Колесниченко. — Как состояние Нины?

— Из-за карикатуры люди еще не умирали, — резко ответила Зина.

— Какая карикатура? При чем тут карикатура? Я спрашиваю о температуре…

— С чего бы это вдруг мы стали мерить ей температуру?

— Да вы что там, все, что ли, ненормальные? — рассердился Колесниченко. — Одна играет со своим здоровьем, а другая… Она разве вам ничего не сказала? Понимаете? Несчастный случай… Кровь нужна была. А под руками такой группы крови не оказалось. Нина свою отдала… Много…

Зина вышла из телефонной будки потрясенная и остановилась, стиснув виски ладонями. Пришла она в себя от торжествующего голоса Васи Родионова, бросившегося ей навстречу.

— Зиночка! Почему сегодня не видно вашей подруги Нины?

— Замолчи, худдожник! — бросила Зина, оттолкнув его.

И столько совершенно неприкрытого презрения и возмущения было в ее голосе, что Родионов умоляюще прокричал вслед:

— Зина! Погоди!

— Отстань!

Когда она забежала в комнату, то увидела, что Нина лежит на кровати и, уткнувшись в подушку, рыдает.

— Ниночка, милая, что же ты молчала, как не стыдно… Эх ты… Славная моя…

— Праздник… А от него даже открытки нет! Почему он не напишет? — спросила Нина и еще сильнее разрыдалась.

* * *

В это утро Николай проснулся в каком-то возбужденном настроении и долго не мог выйти из состояния не то сна, не то яви. Он был уверен и не уверен в том, что только что разговаривал с Ниной Где был этот разговор, о чем, он не помнил Помнилось только, что разговаривали полунамеками, но прекрасно понимали друг друга. И в груди от этого осталось чуть щемящее душу волнение..

Почти полтора года он ничего не знал о Нине. Да и что, собственно, нужно было знать? Что не хватило пригласительного билета на свадьбу? Дал же он себе слово никогда больше не думать о ней… А вот нехитрый сон — и в который уже раз! — опять разбередил душу.

Он знал свою способность видеть себя как бы со стороны. Дурная это или хорошая черта, он сам не понимал и никому никогда не говорил о ней. Вот и сейчас он вдруг представил себе солнечный день и себя самого в военной форме и с вещевым мешком за спиной в родном городе. Навстречу ему идет женщина с двумя маленькими сыновьями-красавцами в одинаковых костюмчиках… Нина!.. Но нет, нет, это не может быть она… не может быть…

С трудом отогнал Николай от себя видение, приподнялся и, откинув край палатки, выглянул наружу. Солнце за артиллерийским парком только что оторвалось от горизонта. В долине над прудом лежал негустой сизый туман. Трава серебрилась росою. В густое щебетание птиц время от времени врывались басистые голоса петухов, доносившиеся из деревни за прудом.

Тихо отшагивал дневальный между рядами палаток.

— Опять на тебя хандра напала? — раздался почти над самым ухом голос Андрея, который лежал с ним рядом.

— Спи ты, черт! — отругнулся Николай, застигнутый врасплох.

— Слушай, Колька, — таинственно зашептал Андрей, — ну напиши ты ей прямо: сохну, мол, милая, не могу без тебя. Ну до каких пор ты будешь мучиться?

— Андрюша, тебе говорю, брось травить…

— Ну и народ пошел нынче… Ведь тебе же добра желают… — И Андрей небрежно швырнул на одеяло Николая сложенный вчетверо лист бумаги.

Эти округленные торопливые буквы, это мягкое упрямство наклонных строк Николай узнал бы среди тысячи почерков..

— Что это? Откуда? — спросил он испуганно и, не дожидаясь ответа, впился глазами в письмо.

«Здравствуйте, незнакомый земляк!

Извините, что мы не сразу ответили на ваше письмо. К сожалению, нам неизвестен адрес Николая Снопова.

Мы с подругами пытались разузнать в пединституте, но безуспешно. Нам он не пишет.

Надеемся, что вы все же скоро установите с ним связь.

Передайте ему от нас большой привет и пожелание счастья. Нам самим едва ли удастся увидеть его.

Через месяц мы заканчиваем институт. Меня назначили в Бурят-Монголию, а Зина и Клава едут в Приморский край.

Страна наша велика, и надежды на случайные встречи исключаются.

С комсомольским приветом Ника Никитина с подругами».

— Андрюшка, дьявол, — задыхаясь от волнения, заговорил Николай, совершенно ошеломленный письмом. — Ну, я понимаю, понимаю, что ты написал ей под тем предлогом, что разыскиваешь мой адрес. Но ведь ты же знаешь, что подразделение у нас одно? Что она теперь подумает обо мне? Ты это соображал, голова?

— Индюк тоже соображал… В зенитной-то батарее другой почтовый ящик!

— Да, конечно, верно, — вздохнул Николай. Возбуждение его растаяло, словно его и не бывало.

— Ну что ты это, в самом деле! — не выдержал Андрей роли балагура. — Надо радоваться, а ты… Ну неужели же ты ни черта не понимаешь? Нина-то ведь умнее тебя. Она сразу сообразила, что ты рядом со мной. Иначе не стала бы так подробно писать. И неужели же ты не чувствуешь, как она ждет хоть одного твоего слова?

Николай почти совсем не слушал Андрея. Лицо его постепенно светлело.

— Андрюша! Чудище! Лешак ты мой! — почти закричал он и перепрыгнул на постель к Андрею. — Я должен, понимаешь ты, должен ее увидеть. Застать до отъезда в Бурят-Монголию… Сегодня же подам рапорт об отпуске. Ведь имею же я на это право, в конце концов.

— Что за шум? Кто тут нарушает сон? — раздался сердитый голос дежурного по батарее лейтенанта Зябликова.

Николай прыгнул в свою постель и юркнул под одеяло.

Лейтенант, заглянувший в палатку, подозрительно оглядел обоих усердно храпящих старших сержантов и ушел.

Утром во время построения Николай вручил командиру взвода рапорт об отпуске.

— Дома что-то не в порядке? Ах, девушка должна уехать! Не знаю, не знаю. Из-за этого едва ли дадут отпуск. Девушек везде полно, но я направлю рапорт выше…

Ничего не понял лейтенант. Был бы тут капитан Гусев, тот сказал бы по-другому: «Девушек, Коля, на свете много, но для каждого только одна. Упустишь свою, неизвестно, как сложится жизнь». Но капитана Гусева не было. Он вот уже три месяца находится на курсах усовершенствования командного состава где-то под Москвой.

Во время завтрака в столовую прибежал запыхавшийся дневальный и, разыскав Николая, радостно сообщил ему:

— Товарищ старший сержант, вас вызывают на контрольно-пропускной пункт. К вам приехали.

— Кто? Кто приехал? Откуда?

— Не знаю, не знаю, по линейке передали, велели сообщить.

Ответ этот сразу же заставил Николая усомниться в правильности сообщения. Передача по линейке! Этот архаический способ связи, сохранившийся, может быть, со времен взятия Очакова, весьма часто подводил людей. В самом деле, стоят солдаты в сотне метров друг от друга и должны передавать распоряжение из слова в слово. Кто еще как расслышит… Кто еще как передаст… Да и кого может ждать Николай? Кто может к нему приехать?

Все же, наспех позавтракав, Николай поручил Андрею увести взвод управления к палаткам, а сам побежал к командиру батареи просить увольнительную.

То ли Мирошниченко был сегодня в хорошем настроении, то ли был удивлен тем, что к нему обратился старший сержант Снопов, человек, который не имел привычки досаждать просьбами, но только он сразу же подписал увольнительную не только Николаю, но и Андрею.

По пути к палаткам Николай успел послать одного из красноармейцев батареи. к Андрею с увольнительной, а сам свернул к контрольно-пропускному пункту.

За воротами Николай не обнаружил никого, кто мог бы его вызывать. Только метрах в ста в стороне сидели на траве мужчина и женщина и около них бегал маленький мальчик.

— Коля! Сюда! — крикнул мужчина, поднимаясь, и замахал рукой, чтобы обратить на себя внимание.

— Сережа! Аня? Вот неожиданность! Ой как же это хорошо. Но как вы здесь? Откуда?

— Решили посмотреть, каким ты генералом стал за это время, — сказал Сергей, кинувшись Николаю навстречу и обнимая его. — Ну, здравствуй, здравствуй, дружище!

— Аня! Как ты похорошела!

— Полнеем, Коля, на старости лет, — смутилась Аня. — Годы идут. Вон уж сын скоро меня перерастет. Смотри, какой он у нас…

— Заякин-младший, — с гордостью представил Сергей сына. — Николаем назвали.

Заякин-младший сосредоточенно тянулся к кузнечику. Это был здоровый полный мальчуган, очень сильно похожий на Аню, но унаследовавший что-то и от Сергея.

— Дядя, ты — красноармеец? — очень чисто произнес мальчик.

— Да. Да. Красноармеец.

— Дай, дядя, дай, — сказал мальчик, очутившись на руках у Николая и ухватившись за ордена и медаль на его груди.

— Ой, Коленька, — остановила его мать. — Тебе это нельзя. Вот когда вырастешь большой, и сам заслужишь такие…

— Только не такие, Аня, только не такие!.. Пусть лучше получает ордена за изобретения, за подвиги в труде, за что угодно, только не такие…

— Твои бы слова да сбылись, — вздохнула Аня. — Вот растишь, растишь таких и не знаешь, что их ждет впереди,

— Что мы здесь стоим? — опомнился вдруг Сергей. — Как у тебя со временем, Коля?

— До десяти вечера свободен, но ко мне должен подойти товарищ. А вот и он идет…

* * *

Остановились вдали от лагеря на берегу небольшой речушки.

Аня вытащила из сумки и расстелила на траве скатерку, потом начала выгружать из корзины продукты. На тарелке появились румяные пирожки, уральские шаньги, беляши.

— Ого! — не выдержал Николай и, взяв пирожок, повертел перед собой. — До чего аппетитны! Я ведь такие не едал, пожалуй, с тридцать седьмого года, когда последний раз был дома.

— Ну вот, а ты говорил, зачем везти столько продуктов, — упрекнула Аня мужа. — Они здесь, конечно, не ходят голодные, но ведь это-то домашние… Ешь, Коля, ешь.

Разговаривая с Сергеем, Николай прислушивался и присматривался к тому, что делают Андрей и маленький Коля.

— Бултых! Бултых! — восторженно кричал мальчик, стараясь закинуть камешек в воду, и вслед за этим раздавался заразительный смех. Смеялись оба — и Коленька, и Андрей. Они уже успели крепко подружиться.

— Мужчины, к, столу, — позвала Аня. — Андрей, Коленька, идите завтракать.

Андрей при виде разложенного на скатерке угощения тоже не удержался от восклицания:

— Ого! Не часто же нашему, брату такое встречается.

— Истосковались вы, ребята, как я гляжу, по дому, — заметила Аня. — Ох и истосковались! Скоро демобилизуетесь?

— По закону, надо полагать, к осени будущего года. А там, кто его знает, как будет. Обстановка, сами знаете…

— Да, вы слышали сегодняшнее сообщение ТАСС? — спросил Сергей. — В чем тут дело? Иди я перестал понимать свой родной язык? Иностранная печать сообщает о концентрации немецких войск у наших границ. А мы то ли опровергаем это, то ли говорим: и без вас знаем это. Растолкуйте хоть вы, военные люди… Может, вы понимаете?

— Сообщение мы слышали, — отозвался Николай. — И, язык, действительно… А впрочем, может, так и надо сообщать. Черт его знает! Одним словом, паршивая обстановка.

— Будет война?

— Да я думаю, что не избежать, — ответил Николай.

— А почему ты так убежден в этом?

— Германия, небось, вкусила сладость побед и на этом не остановится. А наша земля немцам всегда снится. Сам видишь, неспроста самолеты почти каждый день нарушают границы. И летчики их тоже, небось, не случайно теряют направление… Это ведь зря не бывает.

— Что известно о Федоре? — спросил Николай, чтобы сменить разговор.

— Ну, ему, брат, повезло. Женился на дочери влиятельного человека. Держится солидно. Голос даже стал воркующий. Животик, конечно, появился. И жена у него этакая фуфрышка…

— Ну зачем ты так издеваешься над ним? Работать-то он умеет. Это у него не отнимешь, — заступилась Аня. — Разве плохо, что он старается нравиться людям? Что жить хочет получше? Это ты только как ошалелый носишься, не задумываясь, приятен ты людям или нет. Да и жена его вовсе не плохая.

— Ого! Что я слышу? Аня стала настоящей образцово-критической женой. Может быть, и мы, Андрюша, когда-нибудь попадем в руки таких и так же вот будем мучиться, а?

— А что с вашим братом церемониться, — отпарировала Аня.

Под вечер Заякиных проводили на автобусную станцию. В лагерь возвращались медленно, оба задумчивые. Даже Андрей вопреки своему обыкновению перестал балагурить.

— Тебе скучно, друже? Жалеешь, что потерял выходной?

— Нет. Завидно, браток, что люди могут, жить иначе, чем мы.

— Уж не влюбился ли ты, случайно?

— Похоже. В хорошую семью. В такую, как у этих. Но нам это пока не положено.

День приближался к концу. Огромный раскаленный диск солнца, казалось, застыл над горизонтом. Стало прохладнее.

Никто не подозревал, что следующего мирного воскресенья придется ждать долгие годы, а для многих этот день был последним выходным днем.