Расплылась и померкла вечерняя заря. Стало тихо. Лишь в траве не прекращались смутные шорохи, да изредка в сумрачной дали сонно и картаво трещали коростели и раздавались быстрые очереди перепелиных криков.
В полночь за рекой пробасил старый петух, и через несколько секунд его собратья, словно сконфуженные опозданием, хором повторили на разные голоса ту же нехитрую мелодию.
Еще не успела окончательно спуститься на землю густая тьма, а небо на востоке начало бледнеть и скоро над горизонтом обозначилась алая полоска. Начали гаснуть звезды.
Николай медленно дошагал до крайних палаток батареи и, остановившись, долго прислушивался к просыпающемуся птичьему щебету.
Со стороны штаба полка показалась фигура приближающегося человека.
— Дежурный!
— Я! — ответил Николай вполголоса.
— А, Коля…
Это был лейтенант Лаченко, дежуривший по штабу полка.
— Как у тебя? Все в порядке?
— Все в порядке, товарищ лейтенант.
С таким же вопросом мог обратиться к Николаю любой дежурный, но слова лейтенанта звучали по-особому. Бывший командир батареи, теперь начальник боепитания, считал себя частью батареи и спрашивал о ней, как о своей семье.
— Знаешь новость? Капитан Гусев приехал, — сказал он.
— Да ну?
— В одиннадцать прикатил. Сейчас спит у меня в палатке.
Гусева ждали только к осени. И неожиданное возвращение его радовало обоих.
Лаченко ушел. Николай снова зашагал между палатками. Присесть он боялся: еще заснешь!
Мысли снова и снова возвращались к рапорту об отпуске. Хотя прошла уже неделя, ответа пока не было.
Надо было подумать и о будущем. Если не будет войны, то в следующем году его должны демобилизовать. Об аспирантуре пока нечего и мечтать: экзамены не сдать. Придется года два поучительствовать. Что ж! Тем лучше. Нина будет к тому времени врачом. В этом году надо быть побережливее в отношении денег. Не велико, правда, жалование помкомвзвода, но можно все-таки накопить хотя бы на приличный костюм. Не ждать же помощи от отца и братьев.
Долгое время Николай считал, что Нина для него потеряна навсегда. Но что бы он ни делал, первой мыслью его было: «А что бы подумала Нина, что бы она сказала?» И всегда ему хотелось, чтобы Нина могла одобрить его, чтобы ей не было стыдно за него.
— Тра-та-та-та-та! — прорезал тишину сигнал боевой тревоги.
— Тревога! — закричал Николай и, придерживая противогазную сумку, кинулся в палатку за планшеткой, биноклем и буссолью.
Выбегая обратно из батареи, он почувствовал учащенное биение сердца и какой-то холодок в груди, как перед штыковой атакой. Сколько раз он слышал эти звуки сигнала тревоги, и каждый раз чувствовал все то же. К этим звукам невозможно привыкнуть.
В палатках уже стоял ровный гул торопливого движения множества людей, слышались сердитые окрики младших командиров, лязг металла.
Николай взглянул в сторону островерхой японской трофейной палатки, в которой размещался теперь штаб полка. Странно было, что сегодня он не напоминал встревоженный улей, как бывало обычно. И тут Николай увидел начальника штаба полка. Он бежал вдоль передней линейки, размахивал фуражкой и что-то кричал, показывая в сторону реки.
— Людей в укрытие! По щелям! — разобрал наконец Николай.
— Командиры отделений! Людей в укрытие! Бегом! — повторил команду Николай и в то же мгновенье услышал рокот чужих авиационных моторов. Самолетов было десятка три. Небосклон на западе был еще темноватый, и, пользуясь этим, самолеты воровски подкрадывались к лагерю.
«Что это? Провокация? Война?»—лихорадочно мелькали мысли-вопросы.
Самолеты как будто держали курс севернее, но вдруг из-за опушки леса одновременно взлетели две ракеты и, прочертив красные дуги, скрылись в артиллерийском парке. Следующий выстрел из ракетницы указывал на палатки. Какой-то подлец наводил на цель.
Война!
Стало страшно оттого, что люди не успеют добежать до ровиков, которые были вырыты на склоне реки, и попадут под удары бомб.
Николай подскочил к шоферу Тарасову, как всегда замешкавшемуся при сигнале боевой тревоги, и, выхватив из его рук ручной пулемет, крикнул:
— Беги!
Но патроны! В мирное время их не разрешалось держать в подразделениях! Вчера на полигоне были боевые стрельбы. Неужели не осталось ни одного диска?
Словно отвечая на его вопрос, из палатки, где жил старшина Казаков, выскочил Андрей.
— Есть пять дисков!
Первые бомбы разорвались в гуще бежавших людей. Взрывная волна чуть не сбила Андрея и Николая с ног.
Но тут же Николай схватился за пулемет, положил конец ствола на доску, прибитую к столбу, поймал фюзеляж выходившего из бомбежки самолета и нажал на спуск. Пулемет запрыгал, толкая его в плечо.
— Опережение больше бери! — выкрикнул Андрей, стоявший рядом с очередным диском.
— Ложись, черт! — крикнул в ответ Николай, продолжая встречать пулеметными очередями каждый самолет.
Один из бомбардировщиков вздрогнул, затем из-под его плоскостей показалось пламя.
— Поджег! Дай еще! Добавь! — кричал Андрей.
Из парка торопливо застучали полуавтоматические зенитные пушки.
Налет закончился, над парком поднимались клубы дыма: горели автомашины. Многие палатки пехотинцев были сметены взрывной волной, а устоявшие изрешечены осколками. По дороге промчалась санитарная машина, слышались крики раненых. Штабная палатка лежала на земле.
Сквозь дым Николай увидел приближающегося капитана Гусева.
— Живы? — спросил он. — Один самолет вы подбили. Упал в пяти километрах. А теперь идите в парк. Приготовиться к маршу. Нападение по всей границе. Началось, будь оно проклято!
Проснувшись, Сергей насторожился. Ему показалось, что он слышал какие-то странные звуки. Но все было тихо. Только на кроватке около печки закряхтел сын. Сергей осторожно, чтобы не разбудить Аню, поднялся.
Сын сидел в постели и маленькими ручонками тянул одеяло, стараясь вытащить его из-под себя.
— Мухи кусают. Они плохие, — сказал он сонным голосом.
— Ах ты, герой мой! Спи, спи, сынок.
Он укрыл сына и, прежде чем снова лечь, открыл окно. В комнату ворвался свежий воздух, пахнущий цветами и медом. Светало. Сквозь листья вишен в палисаднике виднелась алеющая над горизонтом полоска.
Сергей перевел стрелку будильника с семи часов на шесть: сегодня в восемь Аня с сыном должны выехать на Урал. Сам он еще не получил отпуска: в школе продолжались экзамены.
Потом Сергей видел сон. Будто зашел он в актовый зал института. У самой сцены там смотрели кино девушки. «Эк, сколько вас тут собралось!», — сказал он насмешливо. Одна из девушек — Катя Иванова — погрозила ему кулаком. Киноаппарат, поставленный почему-то позади экрана, затарахтел и загрохотал.
— Сережа, проснись! Сережа! — Аня трясла его за плечи. — Стреляют! Бомбят!
Сергей полуодетый выскочил на улицу.
Солнце только что взошло. За линией железной дороги, где километрах в пяти находился военный аэродром, клубились облака дыма. Горели склады с горючим. Огромные языки пламени лизали закопченное небо. Над аэродромом кружилась стая темных самолетов. Раскаты взрывов сотрясали воздух.
— Война! Это война, Аня, — взволнованно сказал он, вернувшись в дом. — Собирайся сейчас же!
— Я не поеду сейчас, Сережа!
— Но ты должна ехать. Ради детей!
— Сережа!
— Но пойми же. Сейчас такое началось, что меня тоже здесь не будет.
— Пусть будет по-твоему, — растерянно согласилась Аня.
Наспех собрав необходимое, вышли из дому.
Около школы их встретил торопившийся куда-то Барановский. Он был в полувоенной форме и с полевой сумкой через плечо.
— Уезжаете, Сергей Петрович?
— Провожаю семью, Антон Антонович. Скоро вернусь.
— Ах, да! Вчера же вы говорили. У вас военный билет с собой? Из военкомата звонили: всем военнообязанным явиться к девяти часам.
— С собой. Поезд уходит в восемь. Я успею.
— Тогда все в порядке. Ну, Анна Григорьевна, прощайте! Я ведь тоже ухожу— в армию. Мало нам с вами пришлось работать вместе. Будьте здоровы! Прощайте!
— Не надо «прощайте», Антон Антонович. Лучше до свидания.
— Верно, — согласился Барановский и, поцеловав Аню, торопливо зашагал к сельсовету.
К станции Сергея и Аню не подпустили. Возможен был налет, и им приказали ждать подальше от железной дороги.
Остановились около каменных складов. Поезд запаздывал. Сергей то и дело бегал на станцию. Обещали, что поезд будет с минуты на минуту, но время перевалило уже за девять, а ничего еще не было известно.
— Иди, Сережа, — сказала Аня. — Если сумеешь отпроситься, приходи проводить.
— Пожалуй, пойду, Аня. Прощаться не будем.
Сергей побежал к военкомату.
Посадку объявили с запозданием на два часа. Аня с сыном на руках и двумя чемоданами через плечо двинулась к вокзалу. Когда она вступила уже на привокзальную площадь, завыли сирены, загудели паровозы, предупреждая о воздушной тревоге. Аня побежала. И тотчас же к горлу подступила тошнота, пот залил лицо. Сын закричал истошным голосом, вырываясь из рук.
С трудом выбралась она на перрон и тут почувствовала, что ноги ее подкосились. Инстинктивно стараясь уберечь сына, она неловко приседа, и в это время сильная резь ударила в поясницу. Чемоданы упали.
Два железнодорожника помогли ей подняться в вагон, занесли багаж. Дальше Аня мало что помнила.
Очнулась она, когда раздался последний гудок, и кинулась к окну, чтобы еще раз увидеть мужа, чтобы сказать ему самое главное: что она с ним, что все, что было, зачеркнуто, что она любит, любит его, что он ей бесконечно дорог.
Сергей появился на перроне, когда поезд трогался с места. Серый спортивный костюм его был подпоясан солдатским ремнем, а за спиной болталась винтовка с примкнутым штыком.
— Сережа! Сережа! — закричала Аня, боясь, что он не услышит.
— Слушай, Аня, — сказал он, подбежав к ее вагону. — Уезжай в Островное. Там помогут… Береги себя, Коленьку и будущего ребенка. За меня не волнуйся. Пока зачислили в истребительный батальон…
Сначала Сергей шел рядом с вагоном. Теперь ему приходилось бежать. Он что-то хотел сказать еще, но поезд уже обгонял его. Последний раз перед ним промелькнуло маленькое личико сына и глаза жены, полные любви и отчаяния.
Когда он вернулся к военкомату, вновь сформированный истребительный батальон строился на площади. На правом фланге маячила тощая фигура Ивана Семеновича.
— Сергей Петрович! Сюда! Вы в моей роте. Ну, как? Проводили семью?
— Уехали, — ответил Сергей, занимая место рядом со Степаненко.
— Равняйсь! Смирно!
Из райисполкома вышли секретарь райкома Ванин, военком и Барановский.
— Товарищи! — начал военком так, будто он рубил воздух своим голосом. — На перекрестке железной и шоссейной дорог возможен десант. Ваша задача — быстрым маршем добраться до перекрестка и удержать его до подхода частей Красной Армии. Командиром батальона назначен майор Барановский. Вопросы есть?
— Что по радио?
— Какие известия с фронта?
— Фронта пока нет. Ведут бои пограничники.
Отряд двинулся.
Недалеко от Климковичей пришлось залечь во ржи: появилось несколько десятков немецких самолетов. Они летели над железной дорогой, но скоро скрылись. Через несколько минут с восточной стороны донеслись приглушенные звуки и, казалось, земля заходила под ногами.
— Узловую бомбят,
— Что там сейчас творится!
— О-ох!
— Что с вами, Сергей Петрович?
— Мои там. Сын и жена. По времени поезд как раз должен быть там.
— Н-да! А может быть, успели проскочить?
Над горизонтом поднялись черные клубы дыма и, растекаясь, затянули небосклон.
— Нефтебаза горит.
— Нет, это на станции, должно быть.
— Хватило, наверное, всем.
Через несколько минут батальон догнал на грузовой машине Ванин.
— Надо послать на помощь узловой станции… — сказал он Барановскому. — Звонили оттуда. Страшное дело! Горит нефтебаза, заготзерно и вокзал.
— Кто желает ехать, садитесь в машину, — скомандовал Барановский.
Сергей одним из первых бросился в кузов, за ним полез Иван Семенович, назначенный руководителем первой группы.
Машина помчалась. Сергей молча смотрел вдаль, а сердце щемило от предчувствия беды. Когда выехали на гору перед станцией, у кого-то вырвался стон:
— Ох, что делается! Что делается!
Миновав железнодорожный мост, машина вырвалась к центру города. Удручающе действовал запах горящей нефти, масла и красок.
На площади машину остановили. Сергей выпрыгнул из кузова и побежал на перрон, минуя объятое пламенем полуразрушенное здание вокзала.
Первое, что бросилось в глаза, были трупы, лежавшие вдоль остатков пассажирского поезда. Их было много — женские, детские — обгорелые и искромсанные. Сергей шел, с ужасом всматриваясь в них. У самого вокзала стояли три вагона, чудом устоявшие на рельсах. На стойке тамбура одного из них Сергей увидел эмалированный железный лист с цифрой «тринадцать». Он снял номер и, сам не зная для чего, положил в карман пиджака. В вагоне лежали трупы четырех женщин и ребенка. Ни Ани, ни Коленьки среди них не было. Крыша вагона, пробитая пулями, просвечивала, как решето.
Силы покинули Сергея. Он опустился на вывороченный пол и закрыл лицо руками. Рыдания душили его, сдавив горло, но слез не было.
Кто-то положил на его плечо руку и потянул за пиджак.
— Пойдемте, Сергей Петрович. Здесь вы ничем не поможете. И. ваших тут нет. Да и не время сейчас предаваться горю.
Сергей поднял голову. Перед ним стоял Иван Семенович. Покорно вышел за ним, но тотчас же бросился обратно, машинально вытащив из кармана и прижимая к груди, эмалированный номер вагона.
— Послушайте, Сергей Петрович! Держите себя- в руках. Есть надежда, что Анна Григорьевна вырвалась. Многие ушли пешком. В госпитале их нет. Я справлялся.
Сергей непонимающе смотрел на него… — Сергей Петрович! Заякин! — крикнул наконец Иван Семенович. — Довольно! Нас прислали сюда помогать! Спасать женщин и детей! Пойдемте! Приказываю!
— Да. Да. Пойдемте. А Коленька и Аня…
Работал он как во сне: перетаскивал носилки, тушил пожар, разгружал вагоны, переносил ящики и мешки. Поздно вечером возле заготзерно его остановил Барановский.
— Вы бы, Сергей Петрович, отдохнули.
— Что? Отдохнуть! Нет, не до того теперь.
Под утро снова был налет авиации. Роту Ивана Семеновича бросили на восстановление пути. Один из железнодорожников протянул Сергею ломоть хлеба с куском сала и кружку воды.
— Ешь, товарищ. «Раскисать начинаю… Поэтому заботятся обо мне», — подумал Сергей, взял кружку и выпил воды. Только после этого он почувствовал голод.
Мотострелковая дивизия понесла в это утро большие потери не только от бомбежки. В ночь на двадцать второе июня несколько командиров получили срочные вызовы: одни — к начальству, другие — в расположение части. Вызваны были и полковник, и подполковники, и интенданты, и даже военврач. Все они бесследно исчезли. Только позже выяснилось, что все это было делом рук диверсантов, которым удалось выманить всех их из квартир и перебить.
Дивизия в первые же часы войны была направлена к границе. Колонны продвигались в исключительно трудной обстановке и с большими потерями. Немцы хотели обескровить дивизию еще до подхода ее на исходные рубежи. Два горбатых самолета-корректировщика беспрерывно носились над шоссейной дорогой, а сотни бомбардировщиков наносили бомбовые удары.
В колоннах все смешалось, перепуталось. Потеряна была связь, и управление фактически перестало существовать.
Помкомвзвода Андрей Куклин с двумя орудиями был вначале в составе головной походной заставы. Одна машина отстала где-то во время бомбежки. А машина, на которой ехал Андрей, вышла из строя на полдороге: в мотор попал осколок. К счастью, никто из расчета не пострадал. Андрей отцепил орудие и укатил его в кусты. Там его нашел капитан Гусев и уехал, пообещав выслать другую машину.
Обещанная машина пришла уже под вечер. Едва Андрей проехал километров десять и оказался на открытом месте, как началось.
— Воздух! Воздух! — закричали из кузова и забарабанили кулаками по кабине.
Андрей выглянул из дверцы. Два пикирующих бомбардировщика вынырнули из туч и взяли направление на машину.
— Расчет, долой с машины! Тарасов, беги! — крикнул он шоферу, перехватил в свои руки баранку и, встав на крыло, погнал машину через поле к ближайшему лесу.
По земле перед ним пронеслась крестообразная тень. Андрей повернул руль. Бомбы разорвались в стороне. Но сейчас же вслед за первым самолетом атаковал второй, а потом оба развернулись, чтобы повторить заход.
Андрею казалось, что противник, видя его беспомощность, как будто играет с ним. Стало обидно до слез. И в то же время Андрей почувствовал в себе страшную злобу.
Делая невероятные развороты, остановки, машина с полного хода ворвалась в лес. Ломая сучья и сбивая все, что попадалось на пути, Андрей заехал глубоко в чащобу. Немецкие летчики, упустив жертву, еще долго неистовствовали, но уже вслепую.
Расчет орудия и шофер, прибежавшие после того как гул самолетов отдалился, застали Андрея целым и невредимым. Он сидел на траве и затяжно курил.
— Ну, что? Что смотрите? — закричал он. — Курящего человека не видали? А ну, разворачивай машину и выводи! Нечего тут прохлаждаться!
В полк прибыли уже к аакату солнца. Батарея заняла позицию посреди леса на восточном скате небольшой высотки. Метрах в восьмистах догорала литовская деревня. Отблески пламени багровыми змейками извивались на крашеных стволах орудий. Впереди шла частая перестрелка.
Поставив орудие в приготовленный окоп, Андрей доложил старшему на огневой:
— Расчет первого орудия прибыл в полном составе.
— Хорошо, — принял рапорт лейтенант Федотов.
— Как наши?
— Немцы прорвались далеко. Лейтенанта Зябликова увезли, — подавленно ответил лейтенант. — В ногу разрывной пулей… Сам видел.
— Снопов вместо него?
— Он. Говорят, уже ходил вместе с пехотой в атаку.
В сумерках из леса появился Николай. Он подталкивал перед собой здоровенного солдата в незнакомой грязно-зеленой форме и с завязанными глазами. Немец! Вот они какие!
— Зачем завязал глаза? — спросил капитан Гусев. Николай поморщился и только махнул рукой: не спрашивайте, мол, товарищ капитан.
Пленный понял вопрос капитана и застонал:
— Майне ауген… Майне ауген…
— Осколками оба глаза, — неохотно сообщил Николай.
— Черт бы вас побрал, немцев! — процедил сквозь зубы капитан. — Сидели бы в своем фатерланде, и никто бы вас не тронул.
Бойцы окружили немца и с любопытством разглядывали его, но Николай предупредил:
— Смотрите, поосторожней. Дурак может пойти на все.
— Как немцы? — спросил Андрей.
— Дерутся, — неохотно ответил Николай. Андрей опять спросил:
— Хуже или лучше японцев?
— Спроси его, — кивнул Николай в сторону пленного, сидевшего в окружении бойцов. — Сволочь, ведь ослеп навсегда, а стоит и строчит из автомата. Когда я выбил оружие, схватил меня и успел подмять под себя. Хорошо, что подоспел майор Кушнарев…
— И ты его, привел сюда?
— Привел. Отдал свой индивидуальный пакет. Андрей поглядывал на немца. Того уже накормили чуть ли не с рук.
— Ведь громила же, — сказал Николай, перехватив взгляд Андрея. — Спросил еще, не еврей ли я. Евреев, видите ли, он не терпит…
В первые дни полк несколько раз менял позиции, сдерживая натиск немцев, но под вечер четвертого дня внезапно создалось критическое положение.
С наблюдательного пункта командира полка ничего не было заметно, но-вдруг пронесся слух, что немецкие танки и мотопехота атаковали тылы дивизии. Впервые появилось страшное и пугающее слово «окружение». С быстротой молнии передавалось оно от подразделения к подразделению. Однако полки, прошедшие серьезную школу войны в Монголии и Финляндии, не дрогнули, а только, казалось, сильнее сжались, чтобы нанести ответный удар.
Капитан Гусев говорил о чем-то по телефону с командиром второго батальона майором Кушнаревым. И вдруг, несмотря на присутствие полковника, заорал на Николая:
— Струсил твой командир батареи! Убежал, людей своих бросил на наблюдательном пункте! Забирай радистов и беги к Кушнареву! Бегом!
Николай выбежал из траншеи красный от стыда, хоть и не чувствовал на себе никакой вины.
— Смотри там… Автоматчики просочились к окраине хутора! — крикнул вслед Гусев.
Лейтенант Мирошниченко струсил… А ведь в мирное время держался орлом. На каждого человека ниже его по званию смотрел свысока, без конца говорил о долге, о служении родине, а как вступили в бой — похудел, перестал бриться… И вот…
Телефонные провода, вдоль которых они бежали, вывели на шоссейную дорогу. Николая охватила страшная злоба: десятки проводов были проложены по канаве, как учили в мирное время. Один случайный снаряд — и вся связь будет нарушена. Попробуй найди тут концы и соедини правильно в суматохе боя.
— Ложись! — крикнул он, увидев перебегающих немцев, и камнем упал в канаву.
Пули просвистели над головой.
Радист Садовников бросил одну за другой две гранаты в кусты, куда скрылись немцы, и группа Николая побежала. Другой радист Чичельницкий начал отставать. Ему трудно было бежать с тяжелой радиостанцией, да еще пригнувшись. Николай взял у него винтовку.
В городке, где закрепился второй батальон, Николая окликнули:
— Снопов, сюда!
Это кричал майор Кушнарев, засевший со своим штабом в котловане, вырытом для нового здания.
— Значит, приходится работать за труса лейтенанта? — спросил он, когда Николай оказался рядом с ним. — Вот сволочь!
В котловане готовились к встрече с танками.
— Где думаешь занять наблюдательный? — спросил майор.
— Думаю на костеле, товарищ майор.
— Знаешь, брось-ка это. Слишком заметно. Да и не успеешь, а мы ждем удара с фронта и с тыла. Залезай-ка на этот дом. Я тоже скоро приду туда.
Николай рад был совету, хотя имел право решать самостоятельно. Хорошо работать рядом с таким командиром.
На чердаке, где пахло затхлой пылью и мышами, Николай приказал развернуть радиостанцию, но не успел еще связаться с батареей, как вдали раздался мощный гул.
Противник начал атаку с фронта и тыла.
Одним ударом Николай выставил раму чердачного окна и вылез на крышу. Рискуя сорваться вниз, перебежал за трубу.
Работал Николай быстро, вдохновенно, как капитан Гусев. Снаряды ложились точно. В то же время он хорошо видел, в каком тяжелом состоянии находится полк.
Из-за высотки над балкой взлетели две синие ракеты и, не долетев до земли, сгорели. Немцы вводили в бой новые силы.
Над кустарником перед линией обороны показались двигающиеся темные предметы.
— Танки! По танкам… Прицел… — быстро перенес Николай огонь батареи.
С каждым днем канонада слышалась все отчетливее. Фронт приближался. Через станцию проходили эшелоны с войсками, техникой и боеприпасами, а со стороны фронта возвращались пустые — с пробоинами на обшивках. Иногда останавливались зеленые санитарные поезда с красным крестом. И тогда люди на перроне невольно переходили в разговоре на шепот.
Участились налеты авиации.
Рота Ивана Семеновича безвыходно работала теперь на железнодорожной линии.
Сергей трудился с каким-то ожесточением. Он первым хватался за рельс, который надо было перетащить на другое место, таскал шпалы, забивал костыли. И все время ему казалось, что товарищи недовольны, что они поговаривают о замене его более сильным человеком. Только на земляных работах он видел, что не отстает от других. В казарму возвращался усталый, но старался делать вид, что работа ему привычна.
Однажды в казарме к нему подошел Иван Семенович.
— Надо бы нам, Сергей Петрович, сходить в Климковичи. Давно мы не меняли белье. У вас дома найдется чистая пара?
— Не знаю. Может, и есть. Аня, должно быть, ничего не взяла из моих вещей.
— Барановский разрешил нам отлучиться на три часа.
Сергей обрадовался: вдруг письмо из Островного.
По шоссе за станцией потоками двигались на фронт машины, а навстречу им ехали на телегах, шли пешком эвакуируемые из прифронтовой полосы—женщины и дети. Измученные зноем и дорогой, они со страхом поглядывали на небо.
— А ведь немцы все ближе, — сказал Иван Семенович, когда пересекли шоссе. — Что вы думаете делать, Сергей Петрович, если они сюда доберутся?
— Воевать.
— В армию уйдете или останетесь партизанить?
— Не знаю.
Посматривая на Сергея, Иван Семенович удивлялся огромной перемене в нем. Так вдруг прямо на глазах повзрослел этот совсем молодой человек, сразу переросший свои годы.
— По секрету вам скажу… — возобновил разговор Иван Семенович. — Мы уходим в партизанский отряд.
— Возьмите и меня.
— Это зависит от райкома.
— Я пойду туда.
Климковичи показались Сергею чужими. Прошло совсем немного времени, а в запущенном доме на всем лежал толстый слой пыли, углы комнат и окна затянуло паутиной, цветы засохли.
Кто-то успел уже и похозяйничать. Многие вещи поценнее исчезли. Не стало костюмов и пальто.
Ничего не жаль было Сергею. Только бы узнать, что живы Аня и Коленька.
Почта, очевидно, приходила аккуратно: в сенях на полу лежал целый ворох газет и журналов, заброшенных почтальоном в щель над дверью.
Среди газет Сергей нашел письмо из Островного от Анастасии Максимовны..
Иван Семенович, зашедший за Сергеем, застал его в спальне. Глядя невидящими глазами в пустоту, он держал письмо в бессильно опущенной руке, а другой обнимал детскую кроватку.
— Вы готовы, Сергей Петрович? Нам пора.
— Что? Да! Готов! — поднял Сергей голову. — Нету моих в живых. Из Островного пишут, что там их нет…
Он придвинул кроватку к печке и начал ладонью стирать с нее пыль, потом, застыдившись бессмысленности того, что он делает, спрятал руки за спину.
Около сельсовета их догнала Марина Игнатьевна.
— Сергей Петрович, вы, поди, испугались, что вас ограбили? Это я унесла вещи. Решила прибрать кое-что поценнее. У меня они будут в сохранности.
Полагалось бы поблагодарить за заботу, но трудно, очень трудно было сказать доброе слово этой женщине.
— Спасибо, — кое-как выдавил он из себя. Когда вышли за село, Иван Семенович вздохнул:
— Хранить-то хранит, а туфли на ней были Анны Григорьевны. Не люблю я этих Кравцовых, хотя и учил я их обоих. Когда смотрю на эту пару, мне всегда приходит в голову притча о лекаре, который гордится тем, что сколько есть крестов на кладбище — все они результат его лечения.
В казарме Сергей написал заявление с просьбой зачислить его в партизанский отряд и отнес в райком.
В ту же ночь истребительный батальон подняли по тревоге и, посадив на машины, отправили на ликвидацию немецкого десанта. К приезду батальона большинство диверсантов было уже выловлено колхозниками, но некоторые скрылись в лесу. Пока его прочесывали, прошло больше суток.
На станцию вернулись только к полудню второго дня. Уже на шоссе заметно было, что положение на фронте изменилось к худшему. Орудийные выстрелы раздавались совсем близко. Снаряды рвались на путях около водокачки и на самой станции.
Машина остановилась около райкома.
— Товарищ Заякин! — крикнул кто-то из второго этажа и помахал рукой, приглашая зайти.
В райкоме пахло жженой бумагой, сургучом и краской. Сергея попросили пройти в кабинет первого секретаря.
— Вернулись с операции? — спросил его Ванин. — Хорошо. Я насчет вашего заявления. Много разговаривать не приходится. Сами видите, какая обстановка… Заявление мы рассмотрели. Пришли к выводу, что вам следует уйти с батальоном. С вашим зрением в партизанском отряде невозможно.
— В очках я не хуже другого вижу.
— Вам надо уехать, — повторил Ванин.
— Не доверяете? — спросил Сергей в упор.
— Не то слово, товарищ Заякин. Если на то пошло, то скажу прямо: мешает ваше исключение из комсомола. В подполье за малейшую ошибку, сами понимаете, будем расплачиваться хорошими головами. Так что стоит ли обижаться?
На столе зазвенел телефон. Ванин взял трубку и, не спуская глаз с Сергея, сказал:
— Я слушаю.
Сергей поднялся, хотел выйти, чтобы не мешать разговору, но Ванин жестом приказал ждать.
Кто-то торопливо и сбивчиво докладывал. Сергей несколько раз слышал слово «Климковичи».
Кончив разговор, Ванин вызвал дежурного.
— Вызовите ко мне Барановского. Надо поднять истребительный батальон.
— Барановского нет. Они с Иваном Семеновичем ушли в Климковичи эвакуировать семьи.
— Пропали наши старички! — тяжело сказал Ванин, нервно запуская пальцы в длинные волосы. — Немцы обошли Климковичи и двигаются к железной дороге. Как их предупредить?
— Может, я попытаюсь? — несмело спросил Сергей и сейчас же подумал: «Дурак! Только что тебе дали понять, что не доверяют».
Ванин испытующе посмотрел на Сергея. Он проклинал себя за то, что до сих пор не нашел времени разобраться в комсомольских делах этого учителя. Говорил же Барановский, что по отношению к Заякину допущена несправедливость. Прошел равнодушно мимо судьбы человека. А он сейчас стоит и даже не смеет предложить свои услуги, хотя знает, что идёт, может быть, на смерть.
— Сумеете?
— По лесам проберусь.
— Идите, Заякин. Идите. Оружие и документы сдайте здесь. В случае чего сойдете за мирного человека.
Тут же в райкоме Сергей сдал заместителю командира батальона Свою винтовку и документы. Выйдя на улицу, он побежал вдоль железнодорожной линии и скоро углубился в лес. Пот градом катился по его лицу, заливая очки. Рубашка и костюм промокли.
В этом лесу Сергей был впервые, но он вырос в тайге и не беспокоился насчет дороги: где-то здесь должна брать начало речка, протекающая через Климковичи. И он вышел прямо на родник. Умылся, попил воды и снова побежал. Скоро показалась знакомая полянка. Отсюда до Климковичей было меньше километра. Теперь следовало быть более осторожным.
Прежде чем перейти открытое пространство около водопоя; он остановился, чтобы осмотреться.
Все как будто было спокойно, тем не менее на окраине Сергей свернул с тропинки и стал пробираться огородами. Несколько раз ему пришлось перелезать через плетни и заборы. На усадьбе Барановского он пробрался к конюшне и прислушался.
Во дворе разговаривали мужчина и женщина. Говорили так, будто в селе не произошло ничего особенного. Заглянув в щель забора, Сергей узнал Марину Игнатьевну. Мужчину он не разглядел. И вдруг в воротах промелькнула узкая спина человека в сером костюме. И хотя Сергей не узнал его, почему-то был уверен, что это Кравцов. Как же он очутился в Климковичах? Ведь его мобилизовали еще в первый день войны. Странно! Однако Сергею было не до него. Не прятаться же его сюда послали. Пока Марина Игнатьевна была единственным человеком, у которого он мог узнать, что происходит на селе.
Он смело шагнул во двор.
— Где Антон Антонович?
— Как вы меня напугали, Сергей Петрович! — вздрогнула Кравцова и бросила на землю большой узел, перевязанный шалью. — Они с Иваном Семеновичем в школе. Семьи их ушли пешком. Антон Антонович просил меня прибрать кое-какие его вещи.
— Немцы есть в селе?
— Нет. Часа два назад прокатили по улице мотоциклетчики. Даже не остановились.
Казалось, она говорит правду. В селе было тихо. Даже собаки, которые всегда чуют чужого, не лаяли.
Сергей вышел на улицу, но, дойдя до переулка, свернул в сторону и стал за ствол тополя. Что-то показалось подозрительным в поведении Кравцовой. Имущество Барановского «прибирает». Значит, уверена, что он не вернется? А не пришел ли сам Кравцов в село вместе с немцами?
Скрипнула калитка. Из двора Барановского вышла Марина Игнатьевна. Ноши с ней не было. Оглянувшись по сторонам, она по-воровски осторожно зашагала в сторону сельсовета.
Сергей проводил ее взглядом, затем перелез через забор в школьный сад. Пробравшись к самому зданию, он выглянул на площадь. У крыльца сельсовета стояла машина незнакомой формы.
Немцы!
Из-за сарая школы выбежала Марина Игнатьевна, за ней двое с оружием.
— Хальт!
Сергей метнулся вдоль стены, одним махом перескочил через забор. За ним трещали выстрелы, слышался топот ног. В переулке, когда Сергею показалось, что он ушел от преследования, наперерез ему из школы выбежал офицер. Дорога была отрезана. Он побежал по площади, но сильный удар по голове сбил его с ног.
— Ви Заякин? — услышал он голос офицера.
— Он! Он! — кричала Марина Игнатьевна, тыкая в него пальцем. — Он убивал ваших парашютистов в истребительном батальоне.
— Векапе? Комсомоль?
Сергей выпрямился и взглянул в глаз! офицеру. Комсомолец ли он? Исключен… А разве он считал себя вне комсомола?
— Да, комсомолец, — негромко бросил он, как вызов.
— Секретарь ихний. Главный активист.
— О-о! Ви правильно делайть, фрау. Данке. Немецкое командование не забывайть…
— Сука продажная! — процедил сквозь зубы. Сергей и плюнул в нее.
Удар парабеллумом в челюсть чуть не свалил его с ног.
— Сичас тепя расстреляйть! — визжал перед ним офицер, тыкая в него парабеллумом. — Пиф! Пиф! Тепя и товарищ.
— Ну и что же? — ответил Сергей. — И ты подохнешь как собака на чужой земле. А тебя, сука, повесят на первой перекладине.
Сергея повели к школе и остановили у крыльца. Охранять его остался маленький пучеглазый немец.
Сергей не сомневался, что его расстреляют. Но страха не было. Через голову охранявшего, может быть, палача, он видел знойное небо, подернутое кое-где тонкими полосками белесых облаков, лес за зданием сельсовета и мелькающее над полями марево.
Из школы вывели Барановского и Захарова. Так вот кто будет лежать с ним рядом!
Одежда на Антоне Антоновиче висела клочьями, а лицо Ивана Семеновича было в кровоподтеках. Они дрались за жизнь, а Сергей ни разу даже не ударил врага и попался, как щенок. Не выполнил задание Ванина. А на него надеялись…
Он смотрел в глаза старшим товарищам. Хотелось прочесть в них надежду на выход из создавшегося положения. Неужели они ничего не придумают? Погибнуть так нелепо, не сделав ничего для победы?..
Барановский несколько раз метнул взгляд со спины офицера на Сергея.
«Бери офицера», — понял он.
Когда? Сейчас? Нет. Тут надо действовать дружно. Значит, Барановский должен дать сигнал.
Их повели по улице к поскотине. Офицер шагал впереди, а два автоматчика сзади.
Жителей на улице не было, но Сергей знал, что в эту минуту за ними следит множество глаз: Антона Антоновича и Ивана Семеновича любили в селе.
Сергей видел тщательно выбритый красный от загара затылок офицера, его жилистую шею и мучительно думал, как быть. Казалось, никакой удар не свалит его с ног.
— Бей! — крикнул Барановский.
Сергей прыгнул вперед, ухватился одной рукой за парабеллум, а другой наотмашь ударил по виску, но офицер успел повернуться, и удар пришелся в лицо. Он отлетел в сторону, оставив в руках Сергея оружие.
Когда Сергей повернулся назад, Барановский дрался с высоким немцем. Оба они, уцепившись за автомат, пытались вырвать его друг у друга. Иван Семенович успел выхватить оружие у своего врага, но тот, вцепившись в горло старого партизана, душил его.
Сергей ударил парабеллумом душителя, навел дуло на высокого немца, но тот побежал, оставив оружие в руках Барановского.
— Живо в лес! — прохрипел Антон Антонович, помогая подняться Захарову.
Все трое перемахнули через прясла изгороди и побежали по пшеничному полю. До леса оставалось совсем немного, но их обстреляли откуда-то сбоку.
Барановский охнул, присел набок.
— Петрович! Тащи его! Я прикрою! — крикнул Иван Семенович.
Сергей взвалил Антона Антоновича на спину и побежал. Очки сползли у него с носа и держались только чудом.
Автоматные очереди раздавались все ближе и ближе. Иван Семенович не отвечал.
«Да он же не знает это оружие!» — с ужасом подумал Сергей.
И все же им удалось скрыться.
Проводив истребительный батальон, влившийся в армию, Ванин вернулся в райком. Учреждения были эвакуированы, население в основном тоже ушло на восток. С минуту на минуту райком должен был уйти в подполье.
В райкоме Ванина ждало несколько человек. Вместе с ним в кабинет зашел заведующий больницей, которого Ванин знал очень мало. Нелюдимый и, по-видимому, крутого нрава человек, не признающий ничего, кроме больных и больницы, он без конца ссорился с райисполкомом и финотделом. Немало от него доставалось медицинскому персоналу. Ванину даже пришлось как-то разбирать жалобу на него.
— Погубили, сволочи, погубили все медикаменты и хирургические инструменты, — начал он с порога. — Сожгли машину при бомбежке.
— Да вы что? Значит, отряд остался без медикаментов и инструментов?
— Я достал, что мог, у воинских частей. Но нужен транспорт.
Ванин вызвал дежурного.
— Какие машины еще остались?
— Три — райпотребсоюзовские. Товаровед Карпов ждет указаний об эвакуации. Сидит в коридоре.
— Позовите его ко мне. А вы, товарищ врач, приготовьте груз к отправке.
Пока Ванин ждал, его вызвал к телефону командир дивизии, обороняющей станцию.
— Противник прорвался… Приказано отходить. Кончайте эвакуацию.
Не успел Ванин положить трубку телефона, как раздался лихой доклад:
— По вашему приказанию Карпов прибыл.
— Вам, товарищ Карпов, я хочу поручить ответственное задание.
— Готов выполнять любое.
— Вы бывали в деревне Никифоровке?
— Приходилось.
— Так вот, надо отвезти туда медикаменты для отряда. Но учтите, немцы пересекут шоссейную дорогу до вашего возвращения и вам придется выезжать на восток по проселкам. Чтобы никто вас не заподозрил в связях с партизанами, мы дадим вам удостоверение, что вы командируетесь в Москву.
— Понятно. Разрешите выполнять?. — Да. Только будьте осторожны.
Проводив Карпова, Ванин подумал: «Ну, такой в лепешку расшибется, а выполнит…»
Карпов же неторопливо вышел из райкома и, на ходу засовывая в карман кителя удостоверение, думал: «Вот влип! Вот влип! Надейся-ка на проселочную дорогу».
Оставаться в партизанском отряде? Нет, это не для него. В современных условиях, когда имеются танки и самолеты, партизанское движение дело явно бессмысленное… Но и отказаться от поручения Ванина нельзя: сейчас не такое время. Попробуй откажись! Припомнят потом. И он почти побежал к райисполкому.
— Заводи! — крикнул он шоферам, забегая во двор. — К больнице поедем. Особое задание — И, вскочив в кабину передней машины, приказал тронуться.
— Растолкайте ящики по машинам! — командовал он около больницы.
— Только в одну машину! И поосторожнее, — просил врач. — Вы отвечаете за целостность груза головой.
— Ладно. Целы будут ваши склянки-банки! Поехали!
Выехав за станцию, сразу попали в огромный поток машин, двигающихся на восток: отступала армия. Вскоре Карпов потерял две машины из виду. Щофер, парень лет семнадцати, беспокойно оглядывался назад.
— Что ты там потерял, черт тебя подери! — крикнул на шофера Карпов. — Свалишь вот свой шарабан в канаву — будет тогда…
— Где наши?
— Какое твое дело? Жми давай.
Когда начали подниматься в гору, позади на шоссе уже рвались снаряды. Карпов выскочил из кабины и, став на крыло, посмотрел назад. По спеющей ржи двигались немецкие танки. Они обстреливали поток машин, стремясь отрезать колонну. На шоссе образовалась пробка. А там, во ржи, советские артиллеристы разворачивали короткоствольные пушки.
— Гони быстрее! Немцы! — крикнул он шоферу, усаживаясь на место. В голове его уже зрел план действий.
— А как же теперь? Мне к Ванину надо. Он обещал меня в партизанский отряд взять.
— Не волнуйся, дружок. На войне бывают дела поважнее, чем стрелять. Нам с тобой поручено очень важное задание, от которого, может быть, зависит судьба фронта. На, посмотри. — Карпов развернул удостоверение, полученное в райкоме. — Видишь теперь? Понял, в чем дело?
Этот дурак, как про себя обозвал Карпов шофера, поверил. Теперь беспокоило только одно: как бы другие машины не догнали его до поворота в Никифоровку. А там можно махнуть до самого Урала. С таким удостоверением не пропадешь! На Урале, если взяться с умом, можно устроиться на любое место.
И вдруг Карпова бросило в жар: что, если на повороте у Ванина поставлены свои люди?
Он не ошибся. Два вооруженных железнодорожника стояли у поворота. Карпов остановил машину и подозвал их к себе.
— Ждете машины от Ванина? Позади идут две полуторки райпотребсоюза. Заверните их в Никифоровку. А нам еще дальше надо. Пока… Поехали!
Карпов сам удивился своей находчивости. Получилось как нельзя лучше. Через час-другой здесь уже будут немцы. А там ищи-свищи Карпова товарищ Ванин и его доблестные партизаны. Вот только дурачок-шофер. От него бы избавиться.
Не доезжая Смоленска, остановились на ночевку подальше от дороги и людей. Пока шофер копался в машине, Карпов вытащил из кузова пол-литра спирта.
— Завтра весь день придется крутить баранку, — сказал он. — Надо подкрепиться. Иначе не выдержишь. Охранять буду я. Разбужу рано.
Через час шофер спал мертвым сном. Карпов осторожно отстегнул от клалана толстовки ключи от машины.
На шоссе он вздохнул полной грудью. Он теперь хозяин машины, хозяин груза, и никто к нему не придерется.
Под утро остановились в лесном овраге.
Барановский полулежал на самодельных носилках, сделанных из рубашек.
Иван Семенович, ходивший на разведку, принес тревожные вести: к партизанскому сборному пункту не пробраться. Немцы заняли поле и спешно окапываются.
Решили день переждать.
— Сергей Петрович, как вы оказались в Климковичах, когда немцы пришли туда? — спросил Барановский, когда немного отдохнули.
— Ванин послал меня предупредить вас.
— Вы сами захотели или вас послали? — спросил Иван Семенович.
— Я был в райкоме и тут узнал, что вы оказались в беде.
— И вы решились пойти в тыл к немцам?
Сергей не обиделся. Он понимал, что это люди, которые не верят на слово и хотят твердо знать, с кем они имеют дело.
Барановский и Захаров, выслушав его рассказ, несколько минут молчали, словно взвешивали факты.
— Однако кто же нас предал в Климковичах? — спросил наконец Барановский. — Не могла же засада в наших домах быть случайной. Кто-то привел туда немцев..
— Меня я знаю кто: Марина Игнатьевна! — сказал Сергей. — По-моему, и сам Кравцов вошел в село вместе с немцами и прямо привел их к вам.
— Вот гады! — выругался Иван Семенович. — Теперь понятно, почему мы так глупо влипли.
— Самое страшное из всего этого то, что мы доверили явку Кравцовой. Конспиративную явку. Надо немедленно предупредить Ванина.
Только на третий день удалось подойти к базе партизанского отряда. Иван Семенович и Сергей, утомленные и голодные, едва стояли на ногах, а Антону Антоновичу стало еще хуже. Он все время лежал с закрытыми глазами, говорил с трудом.
На просеке в большом лесу их встретил старик лет за семьдесят с двумя роевнями в руках.
— Мир вам, добрые люди. Далеко ли путь держите?
— Мир велик, а покоя нет. Вот и ищем место безлюдное.
— Скатертью дорога.
Сергей слушал этот многословный пароль и отзыв, а сам следил за Барановским и стариком. Они несомненно были знакомы и раньше, и все-таки не отступали от взаимной проверки.
Старик подошел к носилкам и заглянул под платок, которым было укрыто лицо Барановского.
— Тошка? Что с тобой?
— А, дядя Гнат! Вот и встретились, как в гражданскую. Ранили меня в самом начале, — виновато улыбнулся Барановский сухими губами.
— Ванин вас в поминальную книгу записал. Третий-то кто будет? — спросил старик, оглядывая Сергея.
— Свой, дядя Гнат. Свой.
На просеке показался Ванин, а за ним врач. Носилки перешли в руки подошедших вооруженных людей. Когда Барановского уносили, Сергей еще раз взглянул на лего, и ему стало страшно: нос Антона Антоновича заострился, на губах появились фиолетовые пятна.
На полянке Сергея и Ивана Семеновича радостно встретил председатель колхоза Степаненко и тотчас же повел обедать.
Поздно вечером Сергея вызвали к Ванину, в его землянку. Секретарь райкома при свете коптилки пил чай из эмалированной кружки.
— Хотите чаю? — спросил он Сергея.
— Спасибо. Я уже. Да и не до чая мне сейчас.
— Что-то вы настроены так воинственно?
— Надо же знать, какая судьба меня ожидает. Возможно, вы опять мне скажете: «Вы нам не подходите». Вежливо и удобно.
Ванин отодвинул от себя кружку, достал портсигар и, предложив Сергею папиросу, вздохнул:
— Поздно об этом говорить, хотя и понятна мне ваша обида. Партизаном вы стали раньше нас. Рассказал мне Антон Антонович. Я о другом хотел спросить. Давно вы знаете товароведа райпотребсоюза Карпова?
— Два года. А он что: в партизанском отряде?
— В том-то и дело, что нет. Должен был в Никифоровку привезти медикаменты. Исчез вместе с машиной и грузом. Связные уверяют, что он уехал в сторону Смоленска, но я не могу этому поверить. Что-то очень неправдоподобно. Опасаюсь, не попал бы он в плен.
— Укатил, сволочь, в тыл. Ищите на Урале.
— Не очень ли вы пристрастны к нему?
— Опять! — возмутился Сергей. — Думаете, я из ревности, что ли? Не я же исключал его из партии.
— Как? Он был в партии?
Сергей рассказал о прошлом Карпова. Ванин еще больше забеспокоился. Сергей встал.
— Так куда же вы меня определите? Где же мне быть?
— Вместе будем воевать, Сергей Петрович. Антона Антоновича оперировали час тому назад. А перед операцией, опасаясь, что ему не выдержать, оставил вам рекомендацию в партию.
— Правда? В такой момент обо мне подумал? А как он? Плохо ему?
— Худо. Очень худо нашему Тон Тонычу. Без него будет очень трудно, Сергей Петрович!
У Сергея словно что-то оборвалось в груди.
С двадцать второго июня сорок первого года весь мир с величайшей тревогой следил за событиями на советско-германском фронте. Грандиозная битва, развернувшаяся от Ледовитого океана до Черного моря, приковала внимание всего человечества. Враги советского государства были уверены, что немцы покончат с Советским Союзом в четыре-шесть недель, а друзья были уверены, что Красная Армия разгромит фашистов за два-три месяца. Первые потом не в состоянии были понять причины провала плана молниеносной войны, а вторые — почему советские войска отступают.
Никто в мире не мог упрекнуть советского солдата: мужество, готовность к самопожертвованию советских людей были беспредельны. Никогда история не знала такого массового героизма. И все же советские войска отступали.
Капитана Гусева, находившегося на наблюдательном пункте батареи семидесятишестимиллиметровых орудий, на рассвете позвали к телефону.
Звонил командир полка. Он предупредил, что в первой половине дня следует ожидать мощного наступления немцев на широком участке фронта. Командир полка посоветовал передвинуть минометную батарею поближе к балке, чтобы можно было обстрелять мертвое пространство под обрывом.
— Старую свою родню держи поближе к себе, — сказал полковник, подразумевая батарею семидесятишестимиллиметровых пушек. — На нее придется возложить основную тяжесть по приему гостей.
— Понятно, товарищ ноль сорок пять. Будет выполнено.
Закончив разговор, капитан вызвал к телефону командиров батарей сорокапятимиллиметровых орудий и минометной и отдал распоряжения. Лейтенанта Лаченко не стал будить: пусть поспит, пока есть возможность. Лаченко снова теперь командовал батареей. Мирошниченко пришлось убрать.
«Неужели опять отступать будем?» — с тоской думал капитан. Каждое отступление он воспринимал тяжело, как собственную вину, хотя ни в чем не мог себя упрекнуть. Но как объяснить это тем, кто надеется на тебя, кто не понимает, почему так победно двигаются немцы? Как сказать людям о той страшной тяжести, что гнетет душу?
В первые дни Гусев надеялся, что немцы будут задержаны на линии границ 1939 года. Не вышло.
Гусев долго искал среди немцев классово сознательных людей. И не по наивности, а потому, что верилось в разумность германского народа. Но жизнь оказалась куда сложнее. Немецкие солдаты дрались с убежденной напористостью, они ненавидели все советское.
Временами капитана одолевали сомнения: удастся ли дожить до того времени, когда последний сантиметр советской страны будет очищен от врагов? Слишком много приходилось хоронить товарищей, которые только вчера шагали рядом. В полку не осталось и половины личного состава.
Но сейчас было не до этих мыслей. Капитан прислушивался к тому, что происходит на вражеской стороне.
Было тихо. Вот-вот должно взойти солнце. Как в мирное время, щебетали птицы, и от этого тишина казалась еще большей. Но Гусева она не обманывала. Он чувствовал, что противник ведет перегруппировку войск. Эх, если бы на этом участке было полка три артиллерии с достаточным количеством снарядов да танковая дивизия! Вполне можно было бы сорвать наступление. Но что делать, если их нет! Все равно надо биться!
На коренастых ветках сосны, свесив ноги, сидел наблюдатель. Гусеву снизу показалось, что он задремал, навалившись на искривленный ствол дерева.
— Что там? — негромко спросил капитан.
— Засек четыре батареи… — тотчас же откликнулся Николай. — За тридцать минут прошли четыре автокухни. Часа два назад в районе рощи был сильный шум моторов и лязг гусениц. Сегодня пойдут, товарищ капитан.
— В штаб доложил?
— Доложил, товарищ капитан. Нанес цели на планшетку.
— Хорошо. Слушай, Коля. — Капитан перешел на неофициальный тон. — У тебя бритва с собой?
— Бритва? Под сосной. В полевой сумке. Зеркало тоже там, а мыла нет.
— Найду. Хочу перед делом побриться. Успею… Капитан взял полевую сумку и пошел по склону к роднику, который он заприметил еще вчера. Капитан не сомневался, что сегодня будет один из самых жестоких боев. Его не избежать, конечно, и потому мысли были сосредоточены на том, как бы не допустить лишних потерь В людях и нанести противнику побольше урона. Планы возникали в голове один за другим но что-то мешало сегодня ясно представить себе действия немецкого командования, чтобы принять контрмеры. Вчера, когда он докладывал командиру полка, все, казалось, было ясно. А теперь… Неужели так повлиял на него сон, приснившийся под утро?
Гусев помнил, будто проходил через реку по тонким жердям. С каждым шагом он все глубже и глубже погружался в мутную бурлящую воду. Он уже тонул, а на берегу стояли и хохотали Снопов, Куклин и все батарейцы. Потом он видел новую квартиру без окон и дверей, церковь в родном краю…
«Фу, стыд какой! — встряхнул плечами капитан, чтобы избавиться от дурного предчувствия. — Вбил в свою дурацкую башку суеверное представление и мучаешься. Блажь! Партийный билет носишь в кармане, а сам хуже неграмотной бабы. До чего обабился!»
У ручейка капитан достал из полевой сумки бритвенный прибор и, прежде чем намылить лицо, взглянул в зеркало. Он увидел обросшего человека с глубокими морщинами на лбу. Красноватые усталые глаза казались обесцвеченными. Что же, война не красит солдата.
После бритья и умывания капитан почувствовал себя гораздо бодрее, и мир уже не казался таким мрачным. Перед ним из расщелины каменной глыбы под горкой с шумом вырывалась прозрачная и чистая как хрусталь вода. Над ним, чудом цепляясь за косогор толстыми корнями, разметала ветви старая корявая верба. Налетевший ветерок, взъерошив ее листья, пронесся вдоль по склону, покачал по пути вершинки молодых березок и умчался дальше шуметь колосьями зеленой пшеницы.
«Вот бы приехать сюда после войны на денек с женой и дочерью», — размечтался он и сразу поник.
Светлана и Наташа… Что теперь с ними?
Еще в прошлом году, когда стало известно, что полк перебрасывается в Западную Белоруссию, они уехали к дедушке на Полтавщину. Теперь там немцы…
На наблюдательном пункте лейтенант Лаченко с тревогой доложил:
— Не выполняется заказ номер пять.
— Что? Снаряды не привезли? Почему?
— Старшина вернулся без машин. Машины отобрали по приказу Военного Совета для эвакуации госпиталей. Правее нас фронт прорван.
— Снаряды должны быть во что бы то ни стало. Хотя бы еще один боекомплект. Позвоните старшине Казакову — пусть немедленно выезжает в тыл. Машины пусть возьмет из-под орудий. Отсюда пошлем Снопова. Позовите его ко мне.
— Слушаюсь.
Николай слез с сосны и, захватив с собой скатку шинели и полевую сумку, подошел к капитану.
— Пойдемте, — строго, как будто даже сердито, сказал капитан. — Я вас провожу и по пути объясню, в чем дело.
Николаю с первых же слов стало ясно все, что надо сделать, но капитан продолжал говорить и говорить. Николай не понимал, откуда у начальника артиллерии такое многословие? Что с ним? Спросить, однако, не решался.
— Помнишь, Николай, на Халхин-Голе я давал тебе адрес жены. Теперь мои, по всей вероятности, на оккупированной территории. Запиши-ка на всякий случай адрес. Понадобится, может быть, — проговорил наконец капитан, запинаясь от неловкости.
— Записки могут потеряться, товарищ капитан. Я запомню. Память у меня хорошая.
— Да, да, — обрадовался капитан. — Это лучше. Пока Николай повторял адрес, Гусев смотрел на него настороженно, будто боялся услышать что-то другое. «Что с ним? Неужели о смерти стал думать?» А Гусев, словно завершив трудное дело, заговорил о другом:
— Вот я смотрю на тебя, Коля, и удивляюсь: до чего не понимают нашего брата в штабах. Почему бы тебе не присвоить хотя бы звание младшего лейтенанта? По анкетам смотрят… Раз Снопов не учился в военном училище, значит, он не может быть средним командиром. Чепуха! Сейчас вот есть краткосрочные курсы. Поучится человек месяц-другой, и готов лейтенант. Ну что он знает на первых порах? А тебе сегодня дай батарею— справишься прекрасно. Недавно я говорил об этом с полковником. Он-то согласен со мной. Дал распоряжение оформить аттестационные документы. Ну, вот… Разговорился, — остановил Гусев сам себя. — Иди! Снаряды нужны. Да что тебе рассказывать!
Капитан неловко пожал руку Николаю и повернул назад. Он шел, как всегда, размашистым легким шагом, но то ли гимнастерка заправлена была неудачно, то ли двигался он против ветра, только Николаю показалось, что капитан сутулится.
Николай не понимал: зачем понадобилось капитану отослать его от себя? Худо ли, хорошо ли, а самое лучшее в бою иметь рядом друга. Будь у Николая своя воля, он догнал бы капитана и сказал: «Незачем меня отсылать в тыл». Но приказ есть приказ…
Гусев и сам понимал, что его затея направить Сно-пова в тыл бессмысленна. Пока он дойдет до огневой позиции, Казаков давно будет на дивизионном складе.
«Ну и что же? — спорил он с собой. — Я отослал его, чтобы уберечь, сохранить. Сделал это сознательно. Если смогу, отошлю и Лаченко».
Но придумать повод для того, чтобы до начала боя отправить командира батареи в тыл, не удалось, и он махнул рукой: всех не отошлешь, кем дорожишь.
«Да что это я сегодня всех жалею и спасаю! — со злостью подумал он. — Нашелся ангел-хранитель!»
На наблюдательном пункте он хотел свернуть к сосне, где оставил шинель, но его предупредил Лаченко:
— Не ходите туда. Снайпер бьет!
Гусев не послушался. Он пригнулся и пробежал открытое пространство. Схватив шинель, прыгнул в сторону. Пуля просвистела рядом.
— Вот гад! — выругался он. — Надо его выкурить отсюда. Не даст ведь работать.
— Опытный… Я пробовал уже.
В это время со стороны немцев прокатился грохот залпа, похожий на раскаты грома.
Началась артподготовка.
Капитан мгновенно преобразился. Теперь уже для него не существовали тревоги и заботы. Прильнув к окуляру стереотрубы, он искал, засекал и уничтожал цели. Вычисления получались мгновенные и точные. Лаченко командовал батареей. Понимая друг друга с полуслова, они изредка перебрасывались короткими фразами:
— Ориентир пять. Батарея.
— Перехожу на подавление.
Когда снаряд рвался совсем близко, они инстинктивно приседали, а потом бросали друг на друга беглые взгляды: «Как ты? Цел?»
Над передним краем волна за волной пролетали бомбардировщики.
— Танки!
Они выползли из-под горки без сопровождения пехоты.
«Пехоту они выдвинули раньше!»—мелькнула мысль. Было ясно, чем это грозит полку. Танки и пехота одновременно ворвутся в траншеи. А остановить их нечем: нет сильной противотанковой группы артиллерии.
— Приготовить связки гранат и бутылки со смесью! — скомандовал Гусев. — Назад ни шагу, товарищи!
Лаченко первым выскочил из траншеи и кинулся наперерез переднему немецкому танку. Бутылка, брошенная им, разбилась за башней. Из решетки над радиатором вырвалось пламя. Вторую бутылку Лаченко не успел бросить: она разорвалась в его руке, и сам он упал, объятый пламенем. Гусев бросился к нему и почти из-под гусениц нового танка оттащил отяжелевшее тело лейтенанта. Подбежавший к Лаченко Садовников кинул на него шинель.
— Унесите лейтенанта! — крикнул капитан телефонистам, а сам бросился на помощь группе пехотинцев, отбивавшихся от немцев штыками и гранатами.
Он не помнил, каким образом и когда в его руках очутилась винтовка с примкнутым штыком. Он вертелся в центре горсточки бойцов и орудовал штыком так, как только способен человек, страстно желающий жить.
Упал старшина, действовавший правее капитана. Застрелили верткого красноармейца слева. Силы вокруг таяли, а к немцам подходили новые и новые подкрепления.
Решительная схватка произошла за траншеей под сосной, где был наблюдательный пункт. Вместе с капитаном дрались теперь только шесть человек. Немцы стремились взять капитана живым.
— Держись, Гусев! Держись!
Подходила резервная группа. Впереди ее бежал комиссар полка.
— Держись, Гусев!
В этом было одобрение и обещание помощи.
Выхватив пистолет и прислонившись спиной к стволу сосны, Гусев начал разряжать его в гитлеровцев.
Сильный толчок в висок… Все завертелось в кровавом водовороте. В последний момент он увидел жену, дочь, родник из расщелины скалы и развесистое дерево…
Завтрак на огневую позицию батареи привезли до восхода солнца. Андрей и Закир Мухаметдинов только было пристроились в орудийном окопе, чтобы поесть, как над позициями появился «костыль». Так называли бойцы немецкие самолеты-корректировщики.
Пролетев низко над батареей, «костыль» оставил за собой разноцветный хвост. Это были листовки. Несколько штук опустилось прямо в окоп. Не бросая ложки, Андрей поднял одну из них и расправил на коленях. Ничего нового. Обыкновенная брехня. Ругают Красную Армию. Хвастаются своими победами. Тут же приложен пропуск на русском и немецком языках для перехода в плен. Такой геббельсовской чепухой на фронте были засорены все поля и леса.
Андрей отложил листовку в сторону: пригодится потом вытирать котелок.
Одна листовка на желтой бумаге опустилась с запозданием. Андрей на лету разглядел на ней какие-то схемы и рисунки.
— Дай-ка сюда, — сказал он Закиру.
С любопытством разглядывали они схему небольшого участка Западного фронта. Участок был обведен жирной линией, и вокруг нарисованы танки, пушки. Не забыли даже нарисовать немецкого солдата с автоматом. Листовка доказывала, что советские войска окружены, и даже предлагала сдаться в плен «во имя избежания кровопролития».
— Ох и брешет доктор Геббельс.
— Что верно, то верно, — согласился Андрей. — Но листовка-то с доставкой на дом. Так что пора нам закрывать здесь лавочку. Менять надо позицию.
— Может, пойдешь и скажешь об этом старшему на батарее?
— Попробую.
— А с каким настроением вернешься? — пытался отговорить Закир.
Андрей знал, что лейтенант Федотов самолюбивый и вспыльчивый, но, в сущности, неплохой человек. С таким можно служить.
Командиры завтракали. Младший лейтенант Рыжов и политрук Иванов, лежа на плащ-палатке, доедали кашу, а Федотов бренчал на гитаре.
— Хочешь вина, Куклин? Андрей отказался.
— Пей, Куклин! Все равно война! — сказал Федотов и запел:
Казалось, что Федотов в добродушном настроении, поэтому Андрей обратился прямо:
— Товарищ лейтенант, разрешите переместить батарею левее метров на двести. Поближе к мосту. Батарея обнаружена противником. Кроме того, позиция неудобна для стрельбы прямой наводкой: мешает гребень высотки…
— Молчать! — крикнул Федотов, багровея от злости. — Если у вас грудь в орденах, так вы считаете себя вправе распоряжаться мною?
— Дело не во мне. Нас с воздуха разобьют…
— Трус!
Наступило неприятное молчание.
— Слушай, Куклин, — вмешался политрук, чтобы смягчить вспышку Федотова. — Мы сами только что говорили об этом. Нельзя же с такими предложениями обращаться к начальнику артиллерии. Листовки, может быть, попали случайно.
— Никуда звонить я не стану. Буду стоять, где приказано. Я не трус, — выпалил Федотов.
Андрей вскинул руку к пилотке и обратился официально:
— Разрешите идти?
— Но-но! — остановил его Федотов. — Идти можешь, а обижаться нечего. Сам знаешь, какой я бываю…
Куклин повернулся и зашагал к орудиям. Черт с ней, с обидой! Сейчас не до самолюбия. Своему взводу он все равно прикажет, а как повлиять на остальные два?
— Первый взвод! Взять лопаты и приступить к оборудованию щелей! Чтобы у всех через пятнадцать минут были отрыты в полный рост! — крикнул он у орудий.
— Второй взвод, разобрать лопаты! — поддержал Мухаметдинов.
— Третий взвод, поднимайся!
Андрей сам взял лопату и с остервенением всадил ее в дерн. Копать было трудно, но он дал себе честное слово закончить через десять минут.
Андрей по глазам бойцов видел, что его проклинают. С начала войны они наковыряли немало земли, но никогда не приходилось отсиживаться в щелях, а в последнее время, с благословения средних командиров, жалевших бойцов, и вовсе не брались за лопаты.
— За что это попало вашему помкомвзводу? — спрашивал один, чтобы поиздеваться над Андреем.
— Не знаю, — уклонился от ответа наводчик Василенко. — А любят некоторые мартышкин труд.
Андрей копал, делая вид, что ничего не слышит, а сам следил, как работают люди.
Щели были уже отрыты почти в рост человека, и Андрей расчищал дно, когда вдали прокатился дробный грохот. Земля затряслась от взрывов.
— К ор-рудиям!
Андрей подскочил к пушке и вместе с расчетом стащил маскировочные елочки.
Стрельба с самого начала велась в бешеном темпе. Потом наблюдательный пункт начало лихорадить: он непрерывно переносил огонь с одной цели на другую. Это не сулило ничего хорошего.
— Связи нет! — раздался отчаянный голос.
— Исправить!
Двое телефонистов побежали по линии.
— Дон! Дон! Почему не отвечаете? Товарищ лейтенант, там на наблюдательном трубку оставили. Садовников крикнул: «Идем в контратаку!»
Андрей никогда не чувствовал себя таким ничтожным. Впереди шла борьба насмерть, а его расчеты бестолково толпились у орудий.
— Воз-дух!
— Замаскировать орудия! Расчеты, в укрытия! Поздно! Десятка три бомбардировщиков отделились от общей волны и направились в сторону батареи.
Политрук и лейтенант Федотов, задержавшиеся у орудий, заметались, не зная куда спрятаться.
— Сюда! Ко мне! — крикнул Андрей. Но те спрыгнули в яму, подготовленную для приема снарядов.
Андрей потерял счет времени. Прижавшись спиной к концевой стенке и вдавив голову в плечи, он смотрел вверх и видел каждый самолет. Но бомбы падали в стороне. Над головой урчал и визжал металл, летели клочья-земли и деревьев. Все бойцы были засыпаны глиной, мусором и обломками деревьев. Каждую секунду казалось, что наступил конец.
Вдруг перестали рваться бомбы. Гул самолетов стал отдаляться. Наступила неправдоподобная тишина. И Андрей, который считал всех чуть ли не погибшими, радостно закричал:
— Вот да-али нам!
Он радовался, потому что уцелел, потому что бомбы немцев пропали даром, потому что товарищи его были живы. То из одного, то из другого ровика поднимались головы.
— Вернусь домой — первым делом вырою у хаты окоп, — кричал Василенко, оглохший от близкого разрыва.
— А я смотрю: летит на меня такой горшочек килограммов на полсотни… «Эх, — думаю, — не жди меня, милая, домой. Сгиб твой Кузя ни за понюх табаку…» Пронесло-о.
— А у меня в голове все время энзе был. Почему, думаю, не съел?
Подсмеивались над собой, чтобы заглушить непрошедший еще страх.
— Командирам орудий проверить людей и доложить! — приказал Андрей, входя в обязанности помкомвзвода.
— К ор-рудиям! Танки с фронта!
По изрытому полю бежал Николай Снопов.
— Где старший на батарее?
— Там! — показал Андрей в сторону ямы, вырытой для снарядов. Но вместо ямы была большая воронка от крупной бомбы. А под сбитой вершиной ели лежал труп младшего лейтенанта Рыжова, выброшенный взрывной волной.
— Принимай, Коля, на себя батарею, — сказал Андрей тихо.
Николай уже командовал. Уцелевшие пять пушек выкатили из ровиков и на руках перетащили метров на сто левее.
— Андрей! — позвал Николай, когда вдали показались танки. — Командир полка позвонил. Приказал удержать мост, хотя бы два часа… Возьми свой взвод и передвинь еще левее метров на двести. Надо рассредоточиться. Иначе раздавят.
— Давай, ребята, дава-ай! — кричал Андрей, работая одновременно с поворотным и подъемным механизмПодбив большой танк, прорвавшийся к мосту, Куклин подал протянутой рукой назад сигнал, чтобы пушку повернули вправо, но не дождался его выполнения. ад— Правильный! Что такое? — заорал он и повернулся назад, готовый броситься на него с кулаками.
ийПравильный был мертв. Рядом с лафетом на траве сидел замковый и испуганно смотрел на свою оторванную руку. Заряжающий, сам раненный в щеку, стягивал ему плечо ремнем, пытаясь остановить кровь.
я Андрей оттащил мертвого правильного подальше, рывком довернул пушку. Теперь он сам заряжал и стрелял.
л на свою оторванную руку. Заряжающий, сам раненный в щеку, стягивал ему плечо ремнем, пытаясь остановить кровь.
Андрей оттащил мертвого правильного подальше, рывком довернул пушку. Теперь он сам заряжал и стрелял.
От орудия его за плечо оттащил Николай.
— Андрей, бери три орудия и переправляйся на ту сторону моста. Немцы прекращают танковый натиск. Задачу мы выполнили. Два часа сдержали. Теперь жди авиацию. Надо вам успеть. Я с двумя орудиями останусь.
— Здесь останусь я, а ты…
— Старший сержант Куклин! Выполняйте приказ! — крикнул Николай, срывая голос. У него был такой вид, что Андрей торопливо вскинул руку к каске:
— Есть! Есть!
— Торопись. Снаряды на исходе. В случае, если нам не удастся прорваться, уничтожай мост и догоняй своих. Раненых не оставляй.
Только теперь Андрей увидел, как пострадала батарея. Расчеты поредели больше чем наполовину. Да и из гех, кто еще стоял у орудий, мало кто не был отмечен осколками.
Пользуясь, тем, что немцы прекратили натиск, Андрей без труда переправил машины и орудия.
Прошло минут пятнадцать. За рекой снова началась частая орудийная пальба. Андрей не мог видеть, что происходит там, но приближающийся шум моторов и лязг гусениц был очень красноречив. Два расчета во главе с Николаем, если и целы еще, то доживали, наверно, последние минуты.
— Зарядить орудия фугасными! — крикнул Андрей, сбросив каску.
«Врач должен быть сильнее своих слабостей, — повторяла Нина слова доктора Пронина. — Больному нет дела до того, устали вы или не в настроении. Он обращается к вам потому, что не может обойтись без вас. Мы — человечность».
Шагая за начальником госпиталя военврачом первого ранга Сокольским, Нина Никитина старалась не думать о голоде, о мокрой одежде и мозолях на ногах.
Дождь, начавшийся ночью, после того как они, пять человек, подгоняемые немецкими мотоциклистами, сожгли вышедшую из строя машину и кинулись в лес, не переставая моросил больше двух суток.
На военной службе Нина была с двадцать второго июня. В этот день весь выпускной курс подал заявление в военкомат об отправке на фронт.
До Москвы Нина ехала с подругами, а там пришлось расстаться: Зина и Клава получили назначение на Юго-Западный фронт. При прощании военврачи третьего ранга со шпалами на петличках поплакали украдкой на Белорусском вокзале.
Когда эшелон отошел от Вязьмы, Нина увидела вагоны, разбитые при бомбежке, и ей стало страшно за Николая. Он-то, конечно, в самом пекле войны.
Нина не могла представить себе, какой теперь Николай. К ужасу своему, она начала забывать его лицо. Если раньше она любила его как-то отвлеченно, может быть даже по-детски, то сейчас в ее чувстве появилось что-то новое, зрелое, беспощадное.
А все всколыхнуло последнее письмо Николая, полученное в институте. Он намекал на возможность отпуска. Нина тогда потеряла покой. Уходя в институт, торопилась — он там. После экзаменов бежала в общежитие — скорее, он ждет ее, он — приехал…
Но все рухнуло в воскресное утро двадцать второго июня. Многие, правда, надеялись, что война скоро кончится, но ведь каждый день войны приносит все новые и новые смерти.
В госпитале Сокольского, куда ее назначили хирургом, Нина каждый день со страхом ждала, что вдруг перед ней на операционном столе окажется Николай… Она пыталась разыскать его, но разве найдешь человека, когда фронт не стабилизировался?..
Три дня назад Нину разбудили ночью и вызвали к Сокольскому. У него уже были все врачи. Сокольский прочел приказ об эвакуации госпиталя. Немцы прорвали фронт. Нину назначили ответственной за эвакуацию больных.
Вертелась она весь этот день с утра до вечера как белка в колесе, ругалась с начальниками автоколонн, с шофёрами, умоляла, просила. И только к вечеру, отправив последнюю партию раненых, удалось выехать и ей. Машину скоро повредил самолет, атаковавший их с воздуха. А тут показались немецкие мотоциклисты. Машину пришлось поджечь, а самим бежать в лес.
Двигаясь на восток по лесам и болотам, группа Сокольского держалась параллельно шоссе. Дважды чуть не натыкались на немецкие части, но благополучно миновали опасность.
На рассвете этого дня они вышли на широкую заболоченную поляну, а потом выбрались на сухой склон холма. Тут они увидели окапывающихся солдат.
— По-моему, это наши, — неуверенно сказал Сокольский.
Их заметили. Навстречу направились четыре человека. Судя по одежде, это были свои, но — кто его знает…
Сокольский с шофером пошли вперед. Нина и две ее сотрудницы спрятались за кустами можжевельника и следили за начальником госпиталя. Вскоре Сокольский замахал фуражкой, приглашая выходить из укрытия.
— Мы у своих, Нина Федоровна, — сказал Сокольский, когда они подошли…
В просторной крестьянской избе за обеденным столом сидел над картой пожилой невысокий худощавый полковник. Его, видимо, лихорадило, и он кутался в казацкую бурку.
— Есть возможность выехать в Гжатск? — спросил Сокольский, подавая ему документы.
— На машине? Нет! — ответил полковник. — Садитесь, пожалуйста. Противник контролирует участок дороги километра в три. А пешком, — полковник вскинул глаза на Нину и ее спутниц, — вам самим не дойти. Да и какой смысл рисковать? Вечером, когда стемнеет, моя машина в вашем распоряжении. Да я гляжу, вам не лишне будет подкрепиться.
— Пожалуй, — признался Сокольский, усмехнувшись.
— Завтрак принесут. Прошу немного подождать.
В помещение стремительно влетел щеголеватый лейтенант и, вскинув руку к козырьку, доложил:
— Прибыла батарея семидесятишестимиллиметровых.
— Наконец-то! — сказал полковник тихо. Он, видимо, очень ждал батарею, и теперь у него отлегло на душе. Он даже сбросил бурку.
— Они вернулись без одного среднего командира. А Мирошниченко у нас без дела…
— Знаю. Ничего вы не поняли, лейтенант, — как выговор, произнес полковник. — Откомандируйте Мирошниченко, чтоб не путался под ногами. Ведь нам всем еще два дня назад можно было бы петь отходную, если бы не Снопов и его бойцы.
Нине показалось, что она ослышалась.
«Слишком много думаю о нем. Ведь так не бывает… Не может быть… Но почему Сокольский смотрит на меня? Что он знает?» — думала Нина, стараясь унять волнение.
— Там есть командир батареи, — продолжал полковник. — Позовите его ко мне. Да не вздумайте вмешиваться в его дела.
— Есть! — ответил лейтенант, покраснев, и выбежал на крыльцо.
— Вы сказали Снопов, товарищ полковник? — осмелилась спросить Нина.
— Да. Знакомы? Нашего зовут Николаем. Сейчас придет.
На крыльце послышались быстрые шаги.
— Разрешите войти, товарищ полковник? Николай стоял за порогом. Он не видел Сокольского и Нины. Глаза его смотрели на командира полка доверчиво и с радостью. Так взрослый мужчина может глядеть на другого только если верит ему безгранично. Голова Николая была перевязана. Из-под пилотки виднелась марля.
Нина стояла ни жива ни мертва. Она не могла двинуться с места. Не могла произнести ни слова.
— Заходи, Снопов, — пригласил полковник, поднимаясь из-за стола. — Не надеялся увидеть тебя…
— Туго было, товарищ полковник. Но вырвались.
— Батарею разверните на опушке леса, на случай танковой атаки… А потом отдыхать… Оформляйте при первой возможности наградные материалы. Заместителем твоим будет Куклин… — Полковник вернулся к столу и, роясь в полевой сумке, спросил: — Знаешь о капитане Гусеве и лейтенанте Лаченко?
— Слышал, товарищ полковник, о Гусеве, а о лейтенанте не знаю.
— Жив лейтенант, но в строй ему уже не вернуться. Не стало у нас и комиссара, Снопов… Возьми, командир батареи, — полковник протянул ему пистолет. — Ты имеешь на него право. Для тебя таскаю в сумке. Это пистолет капитана Гусева. Хорошая у вас была дружба. Я гордился вами…
Принимая пистолет, Николай опустил голову.
— Иди, Снопов. Тебя ждут.
Николай оглянулся и застыл от неожиданности, но тут же стремительно шагнул вперед.
— Нина, ты? Здесь? Нина?
Больше он ничего не в состоянии был сказать, но Нине и не надо было ничего другого. Все ее сомнения и тревоги рассеялись в один миг.
— Город на Каме-матушке… — проговорил Сокольский.
— Здравия желаю, товарищ военврач, — опомнился Николай.
— Здоров, ленивый мой больной? — добродушно пожал ему руку Сокольский. — А я думал, тебя с твоим характером давно уж нет. С Халхин-Гола я тебя выписал с отпуском. Скрыл от командира полка?
— Не скрыл, товарищ военврач. Но война же сразу…
Батарейцы, которые уже знали о появлении Нины, решили показать ей, что за командир у них и как они к нему относятся. Едва только Николай пришел с ней в расположение батареи, раздалась громовая команда Андрея:
— Батарея, смирно! — И он, подойдя строевым шагом, начал докладывать: — Товарищ командир батареи, вверенное вам…
— Вольно! Брось, Андрей, не дури, — прошипел Николай.
— Вольно! — закричал Андрей и, обращаясь уже к Нине, сказал: — Разрешите представиться: старший сержант Куклин.
— А ведь мы с вами уже знакомы. И давно…
Весь этот день для Нины прошел как во сне. Николай рядом, Николай с нею. И товарищи его такие замечательные и чуткие люди. Вот только хоть на минутку остаться бы вдвоем, чтобы вдоволь насмотреться на него. Николай думал о том же, но его то и дело вызывали к телефону, то и дело приходили к нему с неотложными вопросами.
А когда наконец они остались одни, ей стало страшно и жутко. И стоило только Николаю броситься к ней и крепко, до головокружения поцеловать в губы, она испуганно отшатнулась от него;
— Коля, милый, не надо… Не сейчас… Кругом такое… Верь мне. Я буду ждать тебя. Я буду ждать и, когда вое кончится… Ты же знаешь, как я тебя люблю… Мы встретимся с тобой потом… и уже навсегда…
Николай не успел даже возразить. Его вызвали в штаб полка. Оттуда он вернулся почти бегом. Весь вид его говорил, что случилось что-то очень важное.
— Нина, тебе сейчас же придется отправляться к штабу, — взволнованно сказал Николай еще издали. — Там ждут. Вы уезжаете. Сокольский уже в машине.
— Почему, Коля? Хотели же ночью.
— И так молю всех богов, чтобы вы проскочили благополучно. Немцы перешли в наступление. Пытаются отрезать дорогу.
— А вы?
Николай только попросил:
— Подожди одну минутку.
Он побежал к машине и на ходу крикнул:
— Куклина ко мне!
— Старшего сержанта Куклина к командиру!
— Заместителя командира батареи к командиру! — раздались крики.
Сказав что-то Андрею, Николай залез в крытую машину, а Андрей подошел к Нине.
— Уезжаете? Эх, жаль, мало пришлось погостить.
— Андрей, присматривайте, пожалуйста, за Колей, — сказала Нина и сама почувствовала всю нелепость своих слов: получилось как бабья просьба.
Андрей только нахмурился.
— Без этого тут нельзя, но и за кустом не отсидишься, товарищ военврач третьего ранга, — ответил он, переходя на официальный тон, чтобы скрыть свое волнение. — А беспокоиться нечего. Конечно, оберегать будем. Да и Коля не новичок ведь на войне.
Николай выпрыгнул из машины. В руках его был сверток из плащ-палатки.
— Ну, Андрюша, я пошел. Успеете?
— Иди, иди! — с грубоватой нежностью ответил Андрей.
Николай и Нина направились к штабу полка.
— У тебя нет шинели, Нина. Когда еще достанешь. Тут вам с Сокольским по плащ-палатке. И тебе маленький подарочек. Больше ничего нет у меня. Я тебя провожу. Это я еще могу себе позволить. Боже мой, раз только судьба побаловала меня. Умирать буду, вспомню этот день как самый светлый.
У дома, где утром полковник Соловьев стоял со своим штабом, под деревьями ждала легковая машина. По дороге, поглядывая на тропинку, нетерпеливо прохаживался Сокольский.
Николай открыл дверцы машины, подал Нине сверток. Потом рванулся к ней, крепко обнял и жадно поцеловал. Нина бросилась в машину.
А Николай уже подходил к Сокольскому. Не смея подать руку, как старшему по званию, он потянулся к козырьку:
— Счастливого пути, товарищ военврач.
— С Ниной Федоровной, я видел, ты не так прощался, — обнял его Сокольский. — Будь здоров. Пиши нам, да не попадайся к своей невесте на операционный стол.
Машина тронулась. В заднее окно Нина успела мельком увидеть печальное лицо Николая.
По шоссе рысью неслись повозки, кухни; по тропинке на обочине канавы шагали, растянувшись в цепочки, подразделения пехоты. Над лесом, сердито урча пулеметами, дрались самолеты.
В потоке машин и повозок двигались медленно. У перекрестка раздался приказ съехать с дороги и замаскироваться.
Перед закатом солнца Нина снова увидела полковника Соловьева. Он стоял на краю дороги с группой штабников.
Мимо замаскированной легковушки промчались машины с прицепленными пушками. С подножки передней машины спрыгнул Николай и подбежал к полковнику. Тот не то показал ему, не то отметил что-то на планшетке. Николай козырнул и побежал, на ходу вытаскивая из-за голенища сапога какие-то палки. Он повернулся к колонне и пошел, пятясь и подняв над головой два маленьких флажка — белый и красный. Он сделал несколько неуловимых движений, и колонна батареи ускорила движение.
— Коля! — крикнула Нина, перебегая канаву. — Коля!
Но он не услышал. Прыгнув на подножку первой машины, показал шоферу флажками в поле. Не замедляя хода, машина пересекла канаву и помчалась по свежей стерне.
Батарейцы, проезжая мимо Нины, махали ей пилотками, винтовками, но она видела только быстро удалявшуюся первую машину и выгоревшую добела гимнастерку Николая.
Возвращаясь к своим, Нина почувствовала, что ей холодно. Обессиленно опустившись на сиденье, пытаясь чем-нибудь отвлечься от нахлынувшего на нее отчаяния и чувства одиночества, она развернула сверток, который сунул ей Николай.
— Одну палатку Коля просил передать вам, — сказала она Сокольскому.
— Ой, спасибо ему, — обрадовался Сокольский.
Когда Нина стала накидывать на плечо вторую плащ-палатку, на сиденье выпали две коробочки. Она открыла одну из них. Блеснул никелированный металл.
— Браунинг. Бельгийский, дамский, — определил шофер с завистью.
Во второй коробке были патроны.
— Времена-а, — сказал Сокольский, разглядывая подарок. — Раньше люди дарили невестам цветы…
Аня вела урок с увлечением. Она видела, что ребята горячо воспринимают каждое ее слово: лица порозовели от волнения, блестящие глаза следят за каждым ее движением.
Рассказывая, Аня не переставала следить за мальчиком, сидевшим у окна. Это Борис Вавилин. Отец его на фронте, а сам он с младшим братом и сестрой живет у неродной матери.
Что-то сегодня неладно с ним: не по-детски сдвинув брови, он смотрит перед собой и, кажется, ничего не видит. Плотно сжатые губы иногда вздрагивают. В класс он пришел с опозданием, и Аня не успела поговорить с ним.
— Боря, что с тобой сегодня? — спросила Аня, прервав рассказ и боясь его ответа. — Ты совсем меня не слушаешь.
Борис уткнулся лицом в парту и зарыдал. В классе стало невыносимо тихо.
— У Бори папу убили на фронте, — сказала девочка с передней парты. — Они извещение получили.
Аня словно одеревенела. Что сказать этому тринадцатилетнему мальчику? Какими словами утешить?
— Боря… — Но голос ее сорвался и, чтобы не разрыдаться при детях, она выбежала в коридор.
— Вы почему, Анна Григорьевна, не в классе? — остановилась около нее директор школы Анастасия Максимовна.
— У Бори Вавилина убили отца…
— Какое горе! Трое сирот осталось. — Что я ему скажу? Что? Как они будут жить дальше?
— Все это верно, Анна Григорьевна, но класс оставлять нельзя.
Вернувшись к детям, Аня не скрывала, что плакала. Да и не сумела бы. Она подошла к столу. Захотелось многое сказать этим мальчикам и девочкам о счастливой мирной жизни, о гибели женщин и детей в горящем вагоне на узловой станции в первый день войны, о том, как она выскочила с сыном и чудом выбралась в лес, о том, как больше недели брела на восток, оглядываясь на небо, потому что каждую минуту оттуда можно было ждать смерти. Коля теперь болеет. Спасибо, потом до Москвы довезли на машине военные. Там пришлось пролежать в госпитале больше месяца.
— Отец Бори погиб, оберегая нас с вами, — сказала она вместо всего этого. — Он знал, что нужно биться с врагом. Иначе придут немцы, и тогда будет плохо и Боре, и Зое, и Васе. И нам будет плохо. Мы не знаем, как он погиб, но он пал как герой. Таких не забудут. И мы не забудем.
После уроков Борис ожидал Аню в коридоре.
— Анна Григорьевна, я в школу больше не буду ходить, — сказал он, кусая пуговицу на макушке кепки.
— Я понимаю тебя, Боря, — осторожно начала Аня. — Но давай договоримся так: не решать этот вопрос торопливо. Я сейчас поговорю с директором, схожу в сельсовет, а потом вечером приду к вам. А учиться, Боря, надо. Ведь твой папа, наверное, очень хотел видеть вас всех образованными. Не забывай этого. А сейчас пойди домой. Побудь вместе с братом и сестрой.
Вечером, подходя к дому Вавилиных, она увидела Борю, который шел с речки, неся ведра на коромысле. Согнувшись под их тяжестью, он шатался. Во дворе маленькая Зоя и Вася стирали белье.
— Мамы дома нет?
— Она днем не бывает дома. На пристани пропадает.
— А ночью пьяная приходит, — вставила девочка.
— Зойка, когда старшие разговаривают, не вмешивайся, — прервал ее Борис, нахмурившись.
Аня и раньше слышала, что вторая жена Вавилина любит выпивать, но, пока муж был дома, как-то сдерживалась.
— Как ты думаешь, Боря, если вас устроить в детский дом?
— Ой, что вы, Анна Григорьевна. Разбросают нас по разным местам, кто присмотрит за Зойкой и Васькой? Никого у нас нет теперь, — угрюмо сказал он.
— Не будет этого, Боря. Папу твоего уважали. И в детский дом вас поместят вместе. В наш детский дом. Я буду к вам приходить иногда. Да и в школе каждый день будем встречаться.
— Это бы хорошо было.
— Так и будет, Боря.
Ане хотелось самой проводить ребят в детский дом, но не пришлось. В связи с уходом людей на фронт в колхозах не хватало рабочих рук. Автомашины и тракторы тоже были отправлены для нужд армии. Поэтому школы области были закрыты на сентябрь и половину октября и учащиеся вместе с учителями должны были ехать в колхозы копать картофель.
Седьмой класс, в котором Аня была классным руководителем, послали в колхоз «Ударник» — за двадцать километров от Островного.
Аня растерялась: как быть с Коленькой? Почему именно ее класс так далеко? Ведь есть же учителя, которым легче было бы туда ехать.
После больницы в Москве Коля как будто стал поправляться, но все еще был слаб, худ и безразличен ко всему.
Аня пыталась поговорить об этом в школе, но Анастасия Максимовна отослала ее к Ивлянской.
— Пусть она решает…
Аня знала, что Ивлянская вновь приняла ее на работу в школу только потому, что не хватало учителей. Она не забыла еще столкновения с Сергеем и перенесла свое отношение к Сергею на Аню.
Ивлянской в районо не было. Аня разыскала ее в райисполкоме.
— Ольга Захаровна, я к вам с просьбой… Нельзя ли меня направить в колхоз поближе. Ведь у меня больной ребенок. Вы же знаете. Поверьте, мне не с кем его оставить…
— А вы что же, не знаете, что сейчас война? Что во время войны бывают и трудности? — язвительно ответила Ивлянская.
— Я-то знаю, какая она бывает. Испытала сама с сыном…
— А муж? В тылу у немцев? Отсиживается там? Карпов был в том же районе, но почему-то выехал: выполнил особое задание и сейчас на фронт отправился.
Ивлянская умышленно говорила громко. И достигла цели: собравшиеся в приемной с неприязнью смотрят на Заякину, а Заякина молчит, ей нечего сказать.
Кое-как уговорила Аня соседку-старуху остаться с сыном и уехала в колхоз, где председателем теперь был Василий Ефимович Снопов.
Дети мерзли. То один, то другой останавливался и с тоской смотрел вдоль бесконечной борозды. К обеду у всех посинели и распухли руки. Несколько раз Аня водила их погреться к костру, но разве поможет это в такую гнусную погоду? Да и копаться приходится в холодной мокрой земле.
Аня подошла к двум девочкам, в стороне от других выбиравших картофель.
— Анна Григорьевна, можно к костру? Очень холодно.
И вдруг Аню точно осенило:
— Давайте сначала догоним остальных.
— Как их догонишь?..
— Я вам помогу.
Она взяла из рук девочки ведро и торопливо начала выбирать клубни. Это подхлестнуло девочек, и они заторопились.
— Светлана, бери ведро и беги к телеге высыпать. Таня, помоги ей. Быстрее, девочки!
Минут пятнадцать прошло, пока догнали других, а у Тани и Светланы на щеках появился слабый румянец. Они уже позабыли, что руки все еще очень холодные. Ритм работы захватил их.
— Теперь холодно, Светлана?
— Ой, нет! Теперь хорошо.
— Вот так и работайте, быстро-быстро. Тогда не будет так холодно.
И Аня стала ходить от одной группы ребят к другой и все торопила и подгоняла:
— Быстрее, ребята! Быстрее, девочки! Поднажмем вон до того куста полыни и — к костру.
У полыни она крикнула весело:
— Хватит! К костру, ребята!
Побросав лопаты и ведра, дети кинулись к лесочку, где две девочки поддерживали костер. Аня бросилась вместе с ними, но сейчас же почувствовала, что бежать не может, и сильно отстала. А когда подошла, то увидела, что у всех ребят в руках горячие клубни.
— Анна Григорьевна, возьмите печенку. Печенкой они называли все, что пеклось в золе.
— У меня лучше, Анна Григорьевна. У меня возьмите!
— Нет, вот эта самая хорошая!
Чтобы никого не обидеть, Аня взяла подгорелую картошку. — Спасибо, ребята. Я уже взяла.
Работать после перерыва продолжали так же быстро и дружно, даже весело, и с чувством выполненного долга возвратились в село на ужин и ночевку.
Уже в десять часов, уложив учащихся спать, Аня пошла в правление колхоза. Василий Ефимович был еще там.
— Нельзя ли, Василий Ефимович, — обратилась она к нему, — кого-нибудь из взрослых послать заночевать с ребятами? Мне бы надо дома побывать. Сын у меня остался там с чужим человеком.
— На ночь-то глядя? — удивился Василий Ефимович.
— К утру я приду.
— Да я не к тому говорю. С детьми я сам заночую. Лошадей вот у нас нет… Все на станцию ушли с хлебом!
— Я пешком…
— Пешком? В такую-то даль? Может быть, утром поедете?
— Ой, нет!
— Воля ваша… Только смотрите. Ночи темные. Волков нынче много стало. Со стороны фронта прибежали. Но если уж решили, я вам фонарик дам. Тяжеловат он, конечно, да что поделаешь?
Пока сторожиха ходила к Василию Ефимовичу домой за фонарем, разговорились о Сергее и Николае. Старик достал уже порядочно затасканное письмо. Николай писал о боях, просил не тревожиться, сообщал о том, что его приняли в партию. За спокойными строками письма чувствовалось, как нелегко сейчас Николаю, как тяжко переживает он отступление.
— Боже мой, как им тяжело! — невольно вырвалось у Ани.
— А что же делать? — словно про себя сказал Василий Ефимович,
В дорогу Аня вышла в непроглядной тьме. В лесу за селом стало жутко Пугала каждая тень, каждый кустик, но страх за сына гнал ее вперед.
На Вязовском угоре она услышала гнусавое завывание. До сих пор ей не приходилось слышать этот щемящий душу вой, но сердце подсказало: волки. Первый хищник завыл позади, ему ответил с Кленового угора другой, а третий сбоку—совсем близко.
Аня знала, что, пока горит фонарь, волки не осмелятся напасть, но на всякий случай подобрала пук соломы и приготовила спички.
На вершине пригорка она остановилась передохнуть под полувысохшим разбитым молнией вязом. Прислонилась спиной к стволу и вдруг выронила из рук пук соломы и схватилась за низ живота.
Толчок повторился.
— Сережа! — прошептала она, словно он мог услышать ее призыв. — Сережа! Второй это…
Толчки прекратились, и она шла теперь, осторожно ступая по мокрой дороге.
Домой постучала во втором часу ночи.
— Как Коленька? — спросила она, переступая через порог квартиры.
— Плакал долго.
Коленька спал, разметав руки, — бледный и худой, как будто смертельно устал от всех невзгод, какие выпали на его долю. Аня не выдержала и прижалась холодной щекой к его руке.
— Мама? — проснулся он. — Пришла? Ты больше не уйдешь?
— Утром пойду, Коленька. Папе на войну надо хлебушка посылать. Как же он будет стрелять в фашистов без хлеба? Ты ведь больше не будешь плакать, если я утром уйду?
— Не буду, мама. Папе хлеба надо.
Аня перенесла сына на свою кровать и улеглась рядом с ним.
— Тебе надо, Коленька, сестренку? Ма-аленькую?
— Надо. А где мы ее возьмем?
— Купим, сынок. Скоро купим. Вот я заработаю в школе денег…
Сон навалился на нее тяжело и мгновенно. А утром, не отдохнув как следует, вся разбитая, она заправила фонарь керосином и вышла в обратную дорогу.
Второго ноября на участке Западного фронта недалеко от деревни Наро-Осаново с самого раннего утра началась бешеная канонада. Земля на многие километры вокруг гудела и гремела. Сотни самолетов беспрерывно носились в воздухе.
В штабе никто не говорил о возможности отступления. По-прежнему деловито писали писаря, приходили и уходили связные. Однако тревожное настроение как-то передалось людям, находившимся даже в трех-четырех километрах от переднего края.
Старшина комендантского взвода Карпов понимал, чувствовал, что все только стремятся делать вид, будто ничего особенного не происходит. Шоферы лениво, как будто от безделья, подходили к машинам, заглядывали под кожухи моторов, заводили их и, прослушав, заглушали и садились поблизости покурить. А на самом деле каждый из них только и ждал сигнала: заводи! Хорошо шоферам — у них в руках баранка. В случае чего — крути куда тебе надо, если хочешь, чтобы шкура осталась цела. Другое дело старшина комендантского взвода — заткнут в какую-нибудь дыру в трудный момент.
Попав на фронт, Карпов считал, что он уже пропал, но — повезло, и ему удалось затесаться в этот комендантский взвод. Командиру взвода младшему лейтенанту Самарину было не до подчиненных. Он одновременно был еще и переводчиком. При таком начальнике Карпов мог себя чувствовать полновластным хозяином взвода.
Бойцы Карпова невзлюбили, но он нисколько не был удручен этим. На свою должность он смотрел только как на ступень, с которой можно было перебраться в более безопасное место. Он всячески старался угодить Самарину, а еще больше — командиру и комиссару полка, начальнику штаба. Беда была подчиненным Карпова, если поблизости оказывалось начальство. Он кричал на бойцов, придирался по малейшему поводу. Однажды, кажется, ему удалось обратить на себя внимание командира и комиссара полка. Узнав, что те появятся на командном пункте, Карпов выгнал бойцов из землянки и живо соорудил в ней баню. За один вечер получил три благодарности. Зато бойцы, лежа в холодную осеннюю ночь под открытым небом, проклинали его.
Часам к одиннадцати стало известно, что первый батальон выбит противником из траншей и отходит. Особенно ожесточенная канонада слышалась со стороны Копани и Дорохова.
Карпов в этот день рано съездил в тыл дивизии и теперь только и думал о том, как бы улизнуть туда еще раз, чтобы оказаться подальше от стрельбы. Однако ехать было боязно: немецкие самолеты все время носились над дорогой.
— Товарищ старшина, вас вызывает младший лейтенант… Он у начальника штаба.
Карпов только собрался идти, как увидел, что младший лейтенант сам бежит ему навстречу.
— Ага! Вы здесь! Сейчас же соберите весь взвод и приведите сюда. Снимите часовых. Взять на каждого бойца по сто патронов и по пять гранат.
Сердце Карпова дрогнуло, но он попытался выкрутиться:
— Мне надо к начальнику тыла дивизии… Он приказал…
— Отставить, старшина. Какой теперь тыл… Не до Тряпок. Выстройте сейчас же бойцов и сами возьмите винтовку.
Едва только успел он забежать в землянку, чтобы захватить свою полевую сумку, как один из бойцов доложил:
— Взвод построен, товарищ младший лейтенант,
— Где Карпов?
— Не может найти, свои подсумки…
Самарин присоединил свой взвод к саперам. Карпов прибежал последним. Скорым маршем двинулись к переднему краю.
Чавкала жидкая грязь под ногами.
— Смотрите! Смотрите! — кричал Самарин в сторону леса.
Там, куда он показывал, над лесом кружилась стая самолетов. Выстроившись в круг, они, казалось, долбили какую-то цель.
— Батарею гвардейцев клюют, — сказал Самарин. — Она дорогу заткнула для их танков. Эти выстоят. Командир у них толковый. Третью войну воюет. Э-х, черт возьми, остановить бы немцев здесь да давнуть до самой Германии!
Переходя через канаву, Самарин оглянулся и перехватил на себе полный злобы и ненависти взгляд Карпова. Как уличенный в преступлении, Карпов мгновенно изменил выражение лица и торопливо облизнул жирные губы большим языком.
Ничего не было в нем сейчас от обычного его бравого вида. Весь он как-то осел. Щекастое лицо стало бледным, почти белым.
— Что, старшина, страшно?
— Не больше, чем некоторым, — раздраженно ответил Карпов.
В лесу впереди послышались крики артиллеристов и торопливо ударили пушки.
— Бегом! — крикнул Самарин и побежал через лес. Карпов выбежал прямо на разбитую пушку. Она стояла на одном колесе и, как подраненное животное мордой, уткнулась стволом в землю. С развороченного верхнего щита стекала не успевшая свернуться человеческая кровь. Тут же между дымящимися гильзами лежали трупы артиллеристов. Их землистые лица, казалось, безучастно смотрели в небо.
Стало тихо. И в этой тишине Карпов услышал умоляющий голос. Лейтенант, стоя на коленях, пытался привести в чувство своего товарища, который, по всему видно, был засыпан во время бомбежки и его только что выкопали.
— Андрюша! Андрюша! — кричал лейтенант. Младший лейтенант доложил командиру батареи о том, что прибыло прикрытие. Они отошли к опушке леса и несколько минут согласовывали действия.
— Танки!
— Расчеты, к орудиям!
Казалось, никто не услышит этой команды, но те, кто уцелел, бегом заняли места. Даже тот, который только что лежал без сознания, поднялся и, шатаясь, направился к пушке.
Командир батареи торопливо вышел навстречу ему.
— Андрюша, что сказал фельдшер? Что сказал фельдшер?
Андрей остановился. Он не слышал. А когда, наконец, понял вопрос, раздраженно сказал:
— Что? Что? Абсолютный покой п-приписал. П-по-нятно?
— Ожил лешак! — сказал лейтенант Самарину, любуясь товарищем, и кивнул головой — Действуй, друг.
Младший лейтенант рассыпал своих бойцов цепочкой по высотке вдоль поймы речушки и приказал окопаться.
— Карпов, — позвал он старшину. — Слушайте меня. Возьмите одного бойца и идите вон туда. Видите, там мысок вытянулся в сторону противника? Занять его у нас нет сил. Будете наблюдать. В случае, если немцы попытаются нас обойти, дайте знать. Сами отходите. Смотрите, будьте осторожны.
Карпов не взял с собой сопровождающего. С мысочка, образованного изгибом речушки, он увидел немцев. Их было человек двадцать. Прикрываясь редким ивняком, они подходили со стороны Дорохова. Впереди шагал толстяк с какими-то нашивками на рукаве мундира, а позади — офицер.
Старшина не подал сигнала Самарину, не побежал обратно. Он отбросил винтовку, зарыл в мох гранаты и торопливо начал сдирать петлички с треугольниками.
Удирая из Белоруссии, Карпов не думал о том, чтобы сдаться в плен. Если бы раньше кто-нибудь намекнул ему на это, он сам отвел бы его куда следует. Нет, он просто хотел уехать на Урал, найти себе какую-нибудь тихую работу и просидеть в тылу до конца войны.
Но его мобилизовали. Он пытался закрепиться в запасном полку. Пытался обратить на себя внимание, надеясь, что его не отправят на фронт. Но это не помогло. Его включили в маршевую роту. А на фронте повезло — он оказался в штабе полка. Сегодня Карпов убедился, что от комендантского взвода до переднего края один шаг.
Карпов не был в душе врагом советского строя. Во всяком случае, так он сам думал. Но владели им всегда только три желания: не упускать возможности, преуспевать и быть на виду. Успехи своих знакомых он объяснял умением обхитрить других, разговоры о честности считал сказками для детей. То, что он иногда занимал видные посты, Карпов считал своей заслугой, умением «подняться вверх». Таких, как Сергей Заякин, которые лезли напролом, добиваясь чего-то, он презирал и ненавидел. Всю жизнь Карпов льстил, лгал, комбинировал. Иногда он сам чувствовал, что оказывается как бы по другую сторону баррикады, но ничего не мог с собой сделать.
Когда он срывал с себя петлички, было одно желание: сдаться в плен и сохранить свою жизнь. Ради этого он готов был на все, что угодно, он готов был сделать все, что немцы от него потребуют. Лишь бы не лежать так, как те артиллеристы с землистыми лицами. Лишь бы жить, жить.
Приготовившись выйти навстречу немцам с поднятыми руками, Карпов выглянул из-за веточек ели, и ему вдруг стало страшно. А вдруг убьют? Эти ведь церемониться не будут. Да и едва ли кто-нибудь из них знает русский язык. Что им расскажешь, что объяснишь?
Тело покрылось гадкой испариной, не хватало воздуха. Весь дрожа, он забился в густой ельник.
Топот ног приближался. В нескольких шагах от себя Карпов увидел немца с нашивками на рукаве. Перед глазами замелькали подошвы сапог с блестящими рядами набоек. Спасло только то, что немцы, не желая продираться через густой ельник, свернули в сторону.
Прошло минут десять. Раздались отчаянные крики и взрывы гранат там, где окопался взвод. И тотчас мелькнула мысль: пусть погибнет весь взвод, пусть гибнут артиллеристы и продвинутся немцы. Тогда он, может быть, вырвется отсюда.
Бой продолжался недолго. Немцы стали отходить. Подобрав своих раненых, они сбегали с пригорка. Двое из них вели младшего лейтенанта Самарина и еще одного бойца из комендантского взвода. Младший лейте нант был ранен. Он шел с трудом. При переходе через речушку Самарин споткнулся и упал. Толстый немец несколько раз пнул его сапогом. Самарин поднялся, плюнул в толстого и что-то сказал по-немецки. Его тут же прикончили автоматной очередью.
Прошло еще с полчаса. Пушечная стрельба продолжалась. Это испугало Карпова. Опасаясь, что его будут искать, он пополз куда-то в сторону. Вскоре послышались голоса бойцов комендантского взвода. С ними был командир батареи.
— Старшина ваш сволочь!
Карпов услышал эти слова командира батареи и понял, что нашли его оружие и петлички. Если сейчас его обнаружат — расстрела не миновать. Он залез под размытые корни ивняка и только ночью вылез из своего вонючего убежища и двинулся на запад. То, что произошло с Самариным, заставило его отказаться от намерения сдаться в плен. Если уж это неизбежно, то пусть будет подальше от фронта… А пока он держал путь в Климковичи, надеясь, что там ему помогут Кравцовы,
Около Хвощевки он забежал в какой-то дом, увидел там старуху и, угрожая ей подобранным немецким штыком, отобрал у нее гражданский костюм. Сапоги не сменил: они были слишком хороши, чтобы расстаться с ними.
Карпов был уже совсем близко к Климковичам. На день залег спать в стог сена. Разбудили его немецкие фуражиры.
— Цивильный! Цивильный! — бормотал он в комендатуре. Ему было страшно отвести взор от молчаливого немецкого офицера.
— Коммунист? Комиссар?
— Нет! Нет! Я — местный. Торговый работник. Товаровед.
— Сапоги? Откуда комиссарские сапоги? Карпов вспыхнул.
— Я только был старшиной, Бежал через фронт, чтобы не воевать с вами… Бежал от большевистской неволи.
— Посмотрим, как ты убежаль… — насмешливо сказал офицер, прищурив глаз.
Карпов весь сжался.
— Горит! Горит! Все горит! Огонь! Беглый огонь!
— Молчи ты, молчи, — умоляла женщина, пытаясь зажать больному рот. — Услышат немцы, тогда и нам и тебе конец.
— Оставь ты его. Что поделаешь? Как-нибудь уж убережем, — останавливал женщину старик.
Больной временами, казалось, понимал сказанное, но потом снова начинал метаться и бредить. Он звал какого-то Лаченко, Колю, Андрея. Отдавал бессмысленные приказания. Старик разжимал ему ложкой стиснутые зубы, приставлял ко рту солдатскую фляжку. Так проходили недели.
Однажды он без стона открыл уцелевший глаз. Взгляд его заметался по закопченным стенам бани.
— Где фашистский крест? Он прыгал… Рама… А-а-а… Оконная рама мне показалась крестом.
— Ну, слава богу, очухался вроде бы. Как тебя звать-то?
«Звать… Звать… Что это такое?»
— Павел, — с трудом вспомнил он свое имя.
— Отчество? По батюшке как?
— Лаврентьевич.
— Фамилия?
— Гусев.
— Воинское звание?
— Капитан.
— А, штабс-капитан, значит.
Усилия, которые нужны были, чтобы ответить на вопросы старика, были чрезмерными. В голове снова поднималась адская боль. Казалось, на виски слетелись хищные птицы со стальными клювами и клевали мозг. Перед глазами снова заплясал фашистский крест.
— Батарея, по танкам… Прицел десять! Воды! В один из осенних дней он спросил старика:
— Где я? Как сюда попал?
— В баню-то? Война принесла, милый человек Война. Бой тут был недалеко. Немцы погнали нас хоронить трупы. Лето же. Заразы боялись. Раненых-то они добили. Тебя за мертвого признали. Мы с соседом нашли тебя под сосной. Видим, дышит человек. Спрятали до ночи в кустах. Потом привезли в деревню. Дней десять ты у меня лежал дома, а дальше стало невозможно: немцы в соседях поселились. А ты, на беду, все время команды выкрикивал.
— Где полк?
— Какой там полк! — безнадежно махнул старик рукой. — Вашего брата тут навалено видимо-невидимо. Сильно сшибались, видно. Там и танки сгоревшие. Один командир был с четырьмя полосками. Вроде бы полковник, по-старому.
— Где Красная Армия?
— Кто ж ее знает. Есть она, конечно. Газет мы не читаем. За радио немцы расстреливают. У них правды не добьешься. Если послушать их, так получается, что весь мир захватили.
Гусев не в состоянии был больше слушать. Значит, полк погиб. Погиб весь. Раз уж труп командира полка оставили, все понятно. Был бы в полку хоть один живой человек, не допустил бы этого.
Старик рассказал, что баня находится в четырех километрах от деревни на заброшенных торфоразработках. В селе стоят немцы, и ему опасно приходить сюда.
Всю ночь капитан не мог заснуть. Перед глазами вставали лица товарищей по полку. Уцелел ли кто-нибудь из них?
Горько было чувствовать себя беспомощным калекой. Левый глаз вытек. Правая нога беспрерывно ныла. Как жить дальше?
Приближалась зима. Сиротливо завывал осенний лес. Без конца висели на небе унылые лохматые тучи. Оголенные деревья по утрам покрывались инеем. Лишь изредка, да и то ненадолго, выглядывало солнце, и снова наступало ненастье.
Единственной отрадой в жизни капитана была пара синичек, которые постоянно прилетали и садились на корявый ствол кривой березы под окном ж, прыгая с места на место, подбирали съедобное. Что-то было чистое и милое между этими птичками. Они, видимо, только что спарились, не смели приближаться друг к другу, но и разлучаться не могли. Капитан целыми часами мог смотреть на них, но у маленьких птичек были свои неотложные дела в других местах.
Зато надоели мыши. С наступлением заморозков их набежало в баню столько, что от них не было покоя. Обнаглев, они среди белого дня бегали по лавкам, шныряли по пазам в стенах, забирались на полок, где лежал Гусев. Ночью он несколько раз просыпался: отвратительные твари пробегали по лицу.
Гусев прислушивался к каждому шороху, доносившемуся снаружи. Старик — его звали Карпом Ивановичем — не приходил уже пятый день. Что-то стряслось в селе. Неужели его убили или арестовали при попытке пробраться сюда? Какой ценой расплатишься тогда, капитан, за жизнь старика? А если придут немцы сюда, нет оружия не только защищаться, но и застрелиться.
Второй день Гусев ничего не ел. Тулуп, под которым он лежал, не грел его. Ночью стало невыносимо холодно и тоскливо. Страстно захотелось увидеть свет хотя бы маленького костра.
Сначала он поднялся на руках. Голова болела, кружилась, но терпеть было можно.
Осторожно, чтобы не потревожить ногу, он сполз на приступок, а потом на пол. На все это ушло, пожалуй, не меньше часа. Затем дополз до двери. В сенях нащупал несколько полен дров и перетащил их в баню. Но, пытаясь достать спички с приступка печки, уронил коробку. Он долго искал ее, ползая по полу. Наконец рука нащупала щель между половицами. Коробка застряла в ней, но извлечь ее оттуда было не так-то просто: сделай неосторожное движение — она провалится под пол, и тогда нечего думать о тепле.
Гусев отщепил от полена две лучинки и с их помощью вытащил коробку.
Иногда счастье приходит неожиданно. Когда дрова в печке разгорелись, Гусев увидел при свете пламени маленькую корзину. В ней оказалась картошка. Несколько штук он тут же зарыл в золу. Утолив голод, долго сидел, мешая угли проволочной кочергой.
Невольно вспомнилось июльское окружение полка. Ночью, когда, казалось, положение было безвыходным и немцы через громкоговорители требовали сдаться, состоялось партийно-комсомольское собрание. Люди, не выходившие из огня несколько суток, молча собирались на краю поляны в лесу. Никто не смел сесть. Знали: мгновенно заснут.
Немногословны были ораторы.
— Батарея поручила мне сказать: будем биться До последнего Снаряда, до последнего патрона… Если понадобится—зубами, — заявил Андрей Куклин.
Последним выступил командир полка. Когда он вышел на середину полянки с автоматом на груди и весь увешанный гранатами, по опушке леса прошел одобрительный шепот. Любили этого человека в полку, верили ему.
— Пока в мотострелковом полку есть хоть один человек, полк будет жить и бороться с врагом… Я отдал приказ: на рассвете атаковать противника и прорвать кольцо…
Как поверить тому, что не стало такого человека? Где и ты, Андрюша, буйная головушка? Жив ли ты, Коля Снопов, дружок?
Очень хотелось подняться на ноги и попробовать сделать хоть несколько шагов.
Опираясь на подоконник, он поднялся на левой ноге и перенес осторожно тяжесть на больную ногу.
— Врешь! — закричал он сам себе. — Будешь ходить! Есть солдат в мотострелковом полку! Мы еще будем воевать! Будем!
— Двести девяносто восемь, двести девяносто девять… Триста! — чуть не вскрикнул Гусев и свалился на лавку. Отдышавшись немного, он посмотрел в окно и улыбнулся: синички снова были на березке. Нахохлившись, они чистили перья. Давно их не было видно: стояли ненастные дни.
Сегодня, несмотря на начало зимы, по-весеннему грело солнце. Чистый снег искрился и сверкал нетронутой белизной.
Капитан устроился поудобнее и начал массировать больную ногу. В пользу или во вред все эти моционы и массажи, он не знал, но очень сильно хотел поскорее начать ходить, поскорее снова включиться в борьбу. Ради этого он готов был пойти на любые муки и лишения.
Карп Иванович появлялся теперь очень редко: немцы и полицаи строго следили за каждым человеком.
Если бы связаться с партизанами!
Однажды ночью, едва только он протопил печку и улегся под тулуп, раздался шум. Гусев кинулся к окну. При ясном свете луны он увидел на снегу следы санных полозьев.
Кто-то подъехал к бане.
«Немцы! Полицаи!» — подумал он и, схватив железную кочергу, стал лицом к двери. Единственное желание владело им: подороже продать свою жизнь.
Скрипнула дверь в предбаннике, раздался топот ног. Гусев поднял кочергу. Обидно погибнуть здесь в одиночестве, но раз пришло время, раздумывать нечего.
Свет карманного фонарика скользнул по стенам и остановился на Гусеве.
— Крепко же ты вооружился, — услышал он на смешливый голос Карпа Ивановича. — Ничего не скажешь.
Войдя в баню, старик зажег принесенную с собой свечу. Вслед за ним появился невысокий человек в дубленом полушубке.
— Здравствуйте, — сказал вошедший.
— Здравствуй, здравствуй, — сказал и Карп Иванович, садясь на лавку. — Поднялся вроде бы теперь. Что же намерен делать дальше? В примаки пойдешь или как?
— В какие такие примаки? — не понял Гусев.
— Примаки-то? А военные, которые остались в окружении. Деваться ему некуда. Устраивается у женщин вроде за мужа.
— Что же, можно и это. Пересидеть опасное время под юбкой, а потом считать себя победителем.
— Не хочешь, стало быть. Тогда поговори с этим товарищем, — кивнул старик в сторону незнакомца. — Дальше здесь тебе оставаться нельзя. Пронюхали немцы…
— А вы кто такой? — опросил Гусев незнакомца.
— Степаненко моя фамилия. Много лет ходил в председателях колхоза, а теперь при новых порядках такие должности не положены, — уклончиво ответил тот. — Вы дальше что намерены делать? Каковы ваши планы?
— Я принял присягу…
— Понятно. Я к вам по поручению подпольного райкома партии и штаба отряда.
— Возьмите меня в отряд. Хоть рядовым. Я уже начинаю ходить. Любое задание буду выполнять, — горячо заговорил Гусев.
— В отряд вы пока не пойдете. Подпольный райком считает нужным послать вас на выполнение особого задания, если, конечно, вы согласны. Одним словом, временно придется идти в город на агентурную работу. Служить у немцев…
Капитана бросило в жар.
— Если нужно… придется.
— А партизанский отряд… Трудно там сейчас. Один из полицаев лично знал секретаря райкома Ванина и выследил. Связи с городом почти прерваны. Особенно тяжелое положение с продовольствием. Да и вам пока еще трудно.
Степаненко встал и, открыв дверь, сказал:
— Заходите, Сергей Петрович. Принесите товарищу одежду.
В бане появился человек с автоматом. Он торопливо вытер пальцами запотевшие стекла очков.
У каждого солдата-ветерана своя хронология, свой счет времени.
Бой под Копанью, где батарея вела единоборство с танками, был одним из тех случаев, которые входят в неписаную историю подразделения и остаются своеобразными вехами в жизни каждого солдата. Тот, кто уцелел, потом, вспоминая о прошлом, скажет: «Это было еще до Копани… Мы тогда стояли…» А для всего фронта такие события обыкновенно остаются незамеченными. Разве в сводках информбюро промелькнет фраза: «Подбито и сожжено столько-то танков». Наградные листы, заполняемые писарями в штабах, скорее плод фантазии их автора, чем отражение действительности. Да и кто в сорок первом году думал о наградах?
Николай Снопов в бою под Копанью лишился многих бойцов и двух пушек. Пришлось отправить в госпиталь Андрея Куклина. Как ни бодрился он, а при стрельбе впадал в полуобморочное состояние, из ушей сочилась кровь, В батарее теперь остались всего три пушки.
Под утро двадцатого ноября Николая разбудил в землянке пришедший из штаба старший лейтенант и вручил пакет. Полковник приказывал батарее к десяти часам прибыть к домику лесника в районе деревни Аксаково.
То, что приказ принес старший лейтенант, заставило Николая насторожиться.
— Сожгите приказ и проводите меня немного, — сказал старший лейтенант.
Ясно было, что самое главное командир передал на словах, а старший лейтенант не желает говорить об этом в землянке, где отдыхают свободные от дежурства расчеты орудий.
Было хмурое утро. Поблекшая и закоченевшая трава хрустела под ногами.
— Вы понимаете, что означает этот приказ? — спросил лейтенант, когда они отошли от землянки.
— Нас оставляют прикрыть отход полка?
— Правильно. Мы отступаем… и с риском… Если противник догадается об этом, то неизбежно сядет нам на плечи. Наш участок вытянут в сторону немцев. Он пока не дает нам ничего, кроме лишних потерь. Есть данные, что немцы готовятся отрезать… Поэтому вам приказано удержать две дороги до девяти часов утра.
Старший лейтенант как будто ничего особенного не сказал, но Николаю было ясно: командование решило пожертвовать тремя орудиями, чтобы прикрыть отход.
«Похоже, что подошли последние часы… — подумал Николай. — Выходит, конец батарее. А может, отделаемся легким испугом?» — тут же мелькнула оптимистическая мысль. Было страшно, но, привыкнув сдерживать себя, он ничем не выдал свои чувства.
— Пехота уже снимается с места, — продолжал старший лейтенант. — Так что сами понимаете… Полковник надеется на вашу батарею. Он очень высокого мнения о ней…
Николаю, может быть, было бы легче, если бы он не знал, что батарея оставлена одна, если бы сразу начался бой. Бывало ведь, что оказывались в положении и похуже, но выходили. А сейчас он не имел права сдвинуться с места. За это время противник может, если не полезет в лоб, обойти фланги. Тогда уж все…
Распростившись со старшим лейтенантом, Николай, не заходя в землянку, торопливо направился к орудиям, которые стояли в кустарнике между автострадой и Смоленской дорогой. Здесь эти две магистрали сближались на сто — двести метров.
— Товарищ лейтенант, пехота уходит, — доложил ему младший сержант Клинцов, оставленный старшим у орудия.
— Знаю, — коротко ответил Николай и отдал приказ: — Поднять всех отдыхающих. Землянку очистить. Шоферам быть готовым к движению в любую минуту, но машины не заводить. От каждого расчета выслать по два человека дозорных.
В батарее все пришло в движение. В шесть часов утра мимо нее прошли последние пехотинцы.
Николай напряженно прислушивался к тому, что происходит на фронте.
Казалось, пока все тихо. Только одна батарея немцев вела методический огонь. Через каждые три минуты вдали, как удар по пустой бочке, раздавался залп, затем на несколько секунд наступала тишина, потом слышалось шуршание снарядов и взрывы.
Время тянулось убийственно медленно. От дозорных не поступало никаких сигналов.
Николай никому не сказал о положении батареи, но все уже понимали, что оставлены одни. Те, кто находился у орудий, молчали. Стоило Николаю посмотреть внимательно куда-нибудь, и головы всех поворачивались туда же. Иногда Николай садился на лафет—все садились. Как хотелось сейчас увидеть, что делают немцы!
«Скорее бы… Скорее», — думал Николай. Но он и сам не мал, чего хотел: то ли чтобы скорее прошло время, то ли чтобы дозорные сообщили что-нибудь определенное о противнике.
Светать начало в восьмом часу. Далеко впереди раздались выстрелы. «Кажется, начинается», — подумал Николай.
Через полчаса прибежал один из дозорных:
— Товарищ лейтенант, впереди все тихо. Младший сержант Клинцов приказал вам доложить, что немцы пока не знают об отходе нашей пехоты. Сам младший сержант дошел почти до самых немцев и стреляет. Создаёт видимость, что тут в окопах все на месте. Их там двое…
— Молодец Клинцов, — одобрил Николай, а сам подумал: «Неужели вырвемся?»
Клинцов его удивил еще раз. Совсем недавно он доставил Николаю немало хлопот.
В батарею Клинцов прибыл с новым пополнением во время боев под Ельней. То ли на второй, то ли на третий день после этого Николаю в ходе — сражения пришлось сменить наблюдательный пункт. Он уже приказал телефонистам свернуть их хозяйство, но в самый последний момент его позвал к аппарату Андрей, находившийся на огневой как старший на батарее.
— Что у тебя там? — спросил Николай, недовольный тем, что приходится задерживаться в разгар боя.
— Поздравляю… Можешь радоваться: у нас чепе. Один сбежал, — ответил Андрей сердито.
— Что? Что ты там мелешь?
— Один дезертировал, — заорал в ответ Андрей. — Удрал. Понятно? Или еще разъяснять?
Николай не смог сразу даже найти слова, чтобы обругать Андрея за ротозейство.
Это было неслыханно. Дезертирство из батареи! Что бы сказал об этом капитан Гусев, если бы был жив?
— Далеко не уйдет. Разыщите!
Дезертира на другой день привел старшина Казаков. Его нашли километрах в пятнадцати в тылу. На душе у Николая было грязно: придется отдавать негодяя под суд военного трибунала. Он был из нового пополнения, которого Николай даже не видел.
На огневой позиции он приказал привести к себе дезертира, сидевшего тут же в шалаше под охраной. Николай был уверен, что увидит закоренелого злодея. Но перед ним предстал человек лет сорока с жидкой бородкой и испуганными глазами. Гимнастерка сидела на нем как на огородном чучеле, а брюки висели как на палке. Человек плакал навзрыд.
— Как вы смели бросить свое место в бою? Вы бросили товарищей, изменили родине, опозорили свою семью, — набросился Николай на Клинцова, а сам не знал как поступить с ним. Отдавать под суд уже не хотелось: может, удастся исправить человека? — Освободите его из-под стражи и направьте в расчет. На первый раз простим. Но, — предупредил он строго, — чтобы этого больше не было.
Андрей одобрительно кивнул головой.
— У него пятеро детей, — сказал он потом. — Такие не бывают подлецами. Испугался человек… Дома, кроме тележного скрипа, ничего не слыхал, а тут… Давай его мне под мою ответственность.
— А ты уверен, что он больше не сбежит?
— Голову даю на отсечение.
— Смотри. Без головы не останься.
Клинцов за эти месяцы стал настоящим толковым солдатом. Проявил и храбрость и инициативу. Ему даже присвоили звание младшего сержанта.
А Николай за случай дезертирства получил хороший нагоняй от комиссара полка, а от полковника схватил еще, кроме головомойки, выговор за плохую воспитательную работу.
Время приближалось уже к девяти. Видимо, на этот раз счастье улыбнулось батарейцам: немцы не появлялись.
Ровно в девять Николай снял дозорных, прицепил орудия к машинам и выехал на автостраду.
Боясь неожиданного удара, Николай сел в кабину последней машины.
Из-за поворота дороги навстречу выехала трехтонка с несуразным каркасом над кузовом. На рельсах, приподнятых концами выше кабины, виднелись продолговатые снаряды.
— Товарищ лейтенант, что это?
— Гвардейский миномет, ребята. Катюша. Гвардейский миномет остановился. На дорогу вышел майор. Он помахал рукой, требуя остановить колонну.
— Лейтенант, вы подождите меня. Я дам залп и вместе уедем, — попросил он Николая.
Катюша отъехала метров на двести и остановилась. Через две-три минуты раздалось шипение, которое мгновенно превратилось в урчащий грохот. Взметнулись огненные полоски, и снаряды, набирая скорость, исчезли с глаз. Вдали раздалась барабанная дробь глухих разрывов.
— Вот шарахнули!
Над лесом показались клубы дыма и оранжевое зарево пожара. Миномет развернулся и догнал артиллеристов. — Куда ударили? — спросил Николай.
— Скопление танков засекли наши кукурузники. Угодили, видимо, и по горючему. Ну, лейтенант, давай сматываться отсюда. У немцев есть приказ: бить всеми средствами туда, где появилась катюша.
Словно подтверждая слова майора, там, где до этого стоял гвардейский миномет, разорвались снаряды.
— Жми вперед!
Километра через три гвардейский миномет съехал с автострады на старую Смоленскую дорогу. Майор помахал перчаткой артиллеристам.
Николай увидел передний край обороны на новом рубеже. Проезжая мимо траншей и противотанковых рвов, он почувствовал, что долгожданный момент остановки немцев наступил. Дальше немцам не продвинуться на этом участке. Уже то, что траншеи отрыты в полный рост, что на дорогах стоят противотанковые стальные ежи, а на повозках едут бойцы в новых телогрейках, говорило о многом.
«А ведь это последнее отступление на этом участке фронта», — подумал Николай.
Недалеко от станции Кубинка за поворотом дороги его остановил майор Кушнарев.
— Вырвался? — спросил он. — А я, признаться, когда узнал о вашей задаче, очень опасался.
— Мы и немцев не видали…
— Да! Что же это ты, дорогой лейтенант, покидаешь нас? — с шутливой строгостью спросил вдруг майор. — Все время вместе воевали, а тут изволь остаться без артиллерии.
— Мы вас морально будем поддерживать, товарищ майор.
— Из-за леса мысленно? А потом себя искать в списке награжденных? — И уже серьезно спросил — Знаешь, куда и зачем едешь?
— Куда, знаю, а зачем — нет.
— Могу порадовать. На переформировку. Привезли тебе пушки. Бог ты мой! За километр от них разит нафталином. Из какого только амбара старьевщика вытащили их. Зато какое удобство! Как пойдем в наступление, ты их разберешь по частям, рассуешь по карманам и беги с нами в боевых порядках пехоты. Надо будет пострелять — собери части и стреляй себе на здоровье.
— Что это за чума такая? — не понял Николай.
— Чума не чума, а пушки горновьючные. Они же грузятся на вьюки по частям. Туго сейчас, браток. Ну и выгребают все, что только есть. Но, ничего. А впрочем, есть и хорошие ласточки. Одну роту у меня вооружили автоматами. Хоро-ши! Вчера обновили. Немцы как раз пошли в атаку. Подпустили на сотню шагов и резанули. Что было! Половину батальона у немцев как корова языком слизала. Получили еще шесть противотанковых ружей. Я попробовал. Подбил одну автомашину. Думаю приспособить их для стрельбы по самолетам….
Николай пошел догонять машины: благо они не ушли далеко.
В стороне от дороги в кустарнике занимал огневую позицию дивизион 152-миллиметровых совсем еще новеньких гаубиц. Даже заводская краска на стволах была без единой царапины. Новые дизельные трактора сновали между кустами, расставляя орудия на места.
Позади послышался топот бегущего человека. Кто-то обхватил Николая и, приподняв, закружился с ним.
— Андрюша! Тебя направили в этот дивизион? Не смог вернуться к себе?
— Я т-только. п-п-подъехал с ним. К вам п-проби-раюсь. С-смылся из госпиталя. Б-боялся, что б-без меня перейдете в наступление.
— Думаешь, скоро?
— Б-будет. Т-т-такое творится в тылу, что душа радуется.
— Здоровье у тебя как?
— Н-ничего. Заикаюсь т-только. П-пройдет. Стараясь говорить без запинки, Андрей торопился, заглатывал окончания слов.
— Тебе надо зайти к командиру полка. Как бы не приписали дезертирство.
— 3-зайду. П-по п-пути… Еще хочу п-п-росить у него рекомендацию в п-партию. Д-даст?
— Конечно. Я бы тоже дал, но у меня стажа не хватает.
В распоряжении батареи Андрей появился под вечер, когда бойцы, заканчивали оборудование землянок.
Николай в это время с недовольным видом проверял механизмы новых; орудий. Ему все казалось, что рядом с его пушками-ветеранами стояли, задрав стволы, какие-то уродливые создания.
— Младший лейтенант Куклин! — крикнул кто-то. Солдаты, побросав лопаты и топоры, побежали навстречу. А Андрей, прежде даже чем подойти к Николаю, свернул к одной из горновьючных пушек и, повертев ее за правило, презрительно фыркнул:
— Ну и п-пистолеты… П-п-по воробьям бить… — Потом обратился к Николаю: — П-прибыл в ваше распоряжение для прохождения д-дальнейшей службы.
Поворот промелькнул, и. машина, не успев свернуть, ринулась к оврагу.
— Куда? — крикнул Николай, хватаясь за баранку, но опоздал. Кабина накренилась, и от сильного толчка он чуть не вылетел в снег. Машина остановилась, повиснув передними колесами над обрывом. Николай вы-брался на снег и спросил:
— Андрюша, как ты там? Цел?
— Кости целы. — Андрей уже не заикался, хотя стоило ему это больших и долгих трудов.
— А ты, Тарасов?
— Грудь… А так вроде бы ничего.
Андрей выпрыгнул из кузова и стал рядом с Николаем.
— Н-да, — рассуждал он вслух. — Нечего сказать, приехали. Начнешь раскачивать и полетишь вместе с этой торбой. Без трактора не обойтись. Эх ты, извозчик! Вздремнул малость? — повернулся он к шоферу.
— Хоть расстреляйте на месте. Больше трех суток баранку из рук не выпускал. Все мелькает перед глазами.
Во всей фигуре шофера было столько усталости и вины, что Николай поспешил прервать разговор.
— Хватит, Тарасов. Этим делу не поможешь. Ты пока садись в кабину и попробуй вздремнуть. Смотри только, чтобы радиатор не застыл. А ты, Андрюша, иди в деревню и попытайся найти трактор. Я буду ждать на дороге. Может, встретится проходящая машина.
Николай ругал себя за то, что в Москве не дал возможности товарищам выспаться. Но ведь и задерживаться нельзя было: события на фронте торопили.
Наступление под Москвой началось еще шестого декабря. После освобождения станции Дорохово Николай неожиданно получил приказ сдать горновьючные пушки и взамен их получить в Москве обыкновенные полковые. Отправив орудия, Николай и Андрей выехали на последней машине в артиллерийское управление фронта, а теперь, пытаясь сократить дорогу, застряли между Волоколамским и Можайским шоссе.
Часа через два послышался шум трактора.
— Коля! — раздался сквозь тьму и шум пурги голос Андрея.
— Я! Здесь!
Трактор на мгновение осветил дорогу и потушил фары.
— Тарасов! Приготовь трос!
Пока вытаскивали машину, прошло немало времени.
— Надо заночевать, Андрюша, в деревне.
— Придется. Не проехать в эту метель.
— Поищем квартирку. Хоть одну ночь поспим в тепле, — утешал себя Николай, раздосадованный неожиданной задержкой.
— Ко мне пойдем, товарищи командиры, — предложил тракторист.
— Спасибо. Не хотелось бы стеснять вас. И за эту помощь не знаю, как отблагодарить. Вон в какую погоду вам пришлось тащиться.
— Что об этом говорить! — вздохнул тракторист. — Мы здесь живем в домах. Сбоку не дует и сверху не каплет. Каково вам…
В деревне тракторист завел трактор и машину под крышу сарая. Николай помог закрыть ворота. Когда они вошли в избу, шофер уже спал, сидя на стуле. Хозяйка, пожилая женщина, стаскивала с него валенки. Андрей сидел у печки и стыдливо прятал костлявые голые ноги.
— Разморило бедного. Как сел, так и заснул, — сказала хозяйка, приглашая Николая раздеться и снять валенки.
— Спасибо. Хлопот вам с нами…
— Какие там хлопоты! Таня, принеси командиру папины валенки.
— Не надо. Не беспокойтесь, — запротестовал Николай.
— Как это не надо? — вмешался хозяин-тракторист. — Здесь, слава богу, не фронт. Можно посидеть по-домашнему.
Стройная невысокая девушка с двумя толстыми косами вынесла из-за перегородки валенки и поставила перед Николаем.
— Прошу к столу, — пригласил хозяин, скользя взглядом по орденам и медалям гостей.
— За здоровье, защитники наши, — поднял рюмку хозяин, когда все уселись за стол. — За победу.
— И за то, чтобы вы вернулись домой здоровыми, — поддержала хозяйка.
За ужином Андрей и хозяева разговорились. Николай почти не вмешивался в их беседу и только удивлялся умению друга быстро сходиться с людьми. Сам он сидел и наслаждался уютом и теплотой чужой для него семьи да поглядывал с завистью на этажерку с книгами. Как хорошо было бы взять хотя бы вон тот том Толстого и раскрыть его на любой странице…
Засиделись до поздней ночи. Николай не выдержал: извинившись перед хозяевами, подошел к этажерке, взял наугад какую-то книжку. И вместе с запахом бумаги и высохшего клея на него повеяло чем-то родным, хотя и далеким и недоступным. Но читать он не мог. Невольно думалось: удастся ли вернуться к книгам, к учению? Он старался не думать о смерти на войне, но от мыслей о ней все же не уйдешь. Мало шансов на то, что выйдешь целым. Вот ведь из тех, кто двадцать второго июня вступил в бой в составе батареи, в строю осталось меньше четверти. Не случайность ли то, что еще ходишь по земле?..
Утром его разбудил Андрей.
— Подъем!
— Проспали? Пурга утихла? — торопливо спросил Николай, увидев Андрея на ногах.
— Пурга утихла, но дорогу замело. Тарасов с хозяином на тракторе выехали расчищать. А нас молодая хозяйка зовет завтракать.
Когда Николай умылся, он не нашел на месте гимнастерку. Над ней мудрили Таня и Андрей, пришивая чистый подворотничок.
Николай только теперь разглядел. Таню. Это была полненькая блондиночка. Короткие пальцы ее работали проворно и уверенно, словно пришивать подворотнички к гимнастеркам было для нее привычной работой, а Андрей своими советами мешал ей. Откусывая нитку, Таня обнажила короткие ровные зубки.
— Самовар! — вдруг воскликнула она и кинулась на кухню. Андрей бросился за ней.
Через несколько минут Андрей вернулся. На вытянутых руках он нес кипящий самовар. За ним с чайной посудой вышла Таня. Она была смущена и растеряна.
Таня Николаю понравилась: за девичьей скромностью он почувствовал и силу и твердый характер. Голос чем-то напоминал Нину.
— Ну, Андрюша, нам пора, — сказал Николай, увидев возвращающихся хозяина и Тарасова. — Дорога расчищена.
— Дорога расчищена, — повторила Таня и с грустью закончила: — Тут до шоссейной недалеко…
В пути Андрей молчал. Николай не мешал ему: пусть помечтает. А там, кто его знает…
Зимнее наступление под Москвой продолжалось. Части армии, освободив Можайск и Бородино, в последних числах января перешли границу Московской областной начали очищать от гитлеровцев Смоленщину.
Андрей, полулежа на стволе пушки, просыпался и засыпал. Невыносимо мерзли ноги. Давно перемешалось в сознании представление о дне и ночи, о сне и бодрствовании. Сказочными и недосягаемыми казались времена, когда он мог ложиться, хоть и не разуваясь, на земляном. выступе в блиндажах. Казалось, не он, а кто-то другой имел такую прекрасную возможность.
В глубине леса, скрытая от воздушного наблюдения, стояла большая колонна машин, готовых по первому сигналу тронуться вперед. Бойцы грелись пляской. До Андрея долетали обрывки солоноватых частушек.
К Андрею подбежал Клинцов и стал тормошить его:
— Товарищ лейтенант, в круг! Просим!
Хотелось заснуть по-настоящему, но холод чувствовался все сильней, и Андрей не заставил себя упрашивать. Он вышел в круг, швырнул под ноги Клинцова свои рукавицы, приглашая его состязаться в пляске.
— У-ух! — завизжал Клинцов.
— Держись, Клинцов!
— Давай, товарищ лейтенант! Давай! И-эх ма-а! Клинцов завертелся перед Андреем, как заведенный
волчок. Андрей ударом кулака сдвинул шапку на затылок и тоже пустился в пляс.
— Жми, Клинцов!
— Лейтенант, дай жизни!
приплясывал Клинцов вокруг Андрея, кокетливо подергивая плечами, и закрутил такой конец частушки, что Андрей захохотал и, потеряв силы, шатаясь, вышел из круга.
— Товарищ лейтенант, звонил сорок восьмой. Приказал вам спешно со всем хозяйством перебраться в Холопово. Через сорок минут начинаем работу, — сообщил телефонист.
— По машинам! Заводи! — крикнул Андрей и побежал к передней машине.
Кругом горели деревни, подожженные отступавшими немцами.
На околице одной из них стоял древний старик и мелким крестом благословлял проходящие войска и то и дело низко кланялся бойцам.
Неожиданно сбоку появился танк Т-34. Раздвинув лобовой броней снежную стену, он вышел на дорогу и разрезал колонну Андрея на две части. Движение застопорилось.
— Эх ты, нечистая сила! — обозлился Андрей, раздосадованный непредвиденной задержкой и восхищенный силой танка.
Краснощекий молодой танкист, высунувшийся из башенного люка, помахал рукой, показывая Андрею: знай, мол, наших, это, брат, не твоя артиллерия.
Андрей начал было обкладывать его виртуозной бранью, но, сообразив, что тот ничего не услышит из-за шума моторов, только показал язык. Танкист захохотал и помчался дальше.
Приказав скорее расчистить путь и догонять, Андрей с двумя пушками двинулся дальше. Не успели отъехать километра два от места происшествия, как позади раздался сильный взрыв и тяжелые комья мерзлой земли застучали по кабине.
— Стой! — крикнул Андрей Тарасову и выпрыгнул на снег.
Вторая машина стояла поперек дороги и, уткнувшись радиатором в сугроб, горела. Несколько человек метались в кузове. Андрей подбежал туда и из рук шофера принял одного из пострадавших. Какой-то угловатый предмет уперся ему в грудь, мешая нести раненого.
— Цела вроде бы, — услышал он знакомый голос.
— Клинцов! — крикнул Андрей, опуская друга на снег.
Клинцов приподнялся и вытолкнул из-под полы шинели ящик панорамы — оптического прицела пушки.
— Отвоевался, — сказал он и глянул на Андрея мутными глазами.
— Фельдшера! Где фельдшер? — крикнул Андрей в отчаянии.
Но Клинцов уже не нуждался ни в какой помощи.
— Я знал, что сегодня с Клинцовым будет несчастье, — сказал Тарасов.
— Откуда знал? Что ты мелешь?
— Слишком уж веселый был. Неспроста это. Вот и доплясался. Накликал на себя беду…
— Слушай, Тарасов… По какому такому праву ты носишь штаны? — весь исходя злостью, тихо спросил Андрей и тут же отвернулся. Было противно сидеть рядом с жалким суеверным человеком. Такой век проживет, но не посмеет не то что поплясать, а даже засмеяться от души. И как до сих пор в батарее не разглядели его? Считали: шофер Тарасов скромный, исполнительный…
В выгоревшем и безлюдном Холопове батарея приступила к оборудованию огневой позиции. Едва установили связь с наблюдательным пунктом, позвонил Николай.
— Андрюша! Оставь хозяйство на Мухаметдинова, а сам ко мне. Я у второго.
Это он мог бы и не говорить. Андрей и сам знал, что Николай у майора Кушнарева. После гибели капитана Гусева майор полностью взял на себя заботу о молодом командире батареи и во всем помогал ему. Между ними установилась трогательная дружба.
Сунув в карман кусочек мерзлого хлеба, Андрей пошел на наблюдательный пункт. До начала атаки осталось совсем немного, и он спешил.
Наблюдательный пункт находился на склоне высотки за деревенькой, в какой-то яме, занесенной снегом. Чуть пониже залегли пехотинцы, выдвинутые для атаки.
Вдали раздался дробный звук залпа орудий.
«Сюда!» — инстинктивно почувствовал Андрей и, камнем упав на снег, скатился под бугор. Снаряды обрушились рядом.
Когда Андрей поднялся, он не увидел Кушнарева и Николая.
— Товарищи! — закричал Андрей и кинулся к яме. Николай был жив. Он поднялся и, шатаясь, подошел к засыпанному снегом и комьями мерзлой земли Кушнареву. Командир батальона лежал, обливаясь кровью. Осколок, разрубив орден Красного Знамени на гимнастерке, застрял в груди повыше сердца.
— Возьми планшетку… Принимай командование. Веди в атаку… — сказал майор Николаю, задыхаясь от недостатка воздуха.
Перевязанного майора унесли.
— Батарея, Андрюша, полностью на тебя… Атаку начинаем через пятнадцать, минут. Позвони, чтобы мне прислали валенки или сапоги.
Только теперь Андрей увидел, что валенок Николая срезан на самом изгибе большим осколком и оттуда торчат портянки.
— Я пошел… — Николай перекинул через плечо планшетку майора, словно взваливая на себя его обязанности, и двинулся к залегшей цепи.
— Стой, Коля! Подожди! Скидывай валенки.
— А ты?
Не дожидаясь согласия, Андрей сел на снег и начал торопливо стаскивать свои валенки.
Артподготовка шла всего пятнадцать минут.
— Вперед! За мной в атаку… Ура-а! — закричал Николай.
Цепь поднялась и, извиваясь, покатилась по снежному полю…
В зимнем наступлении уральская мотострелковая дивизия встретила в начале марта хорошо укрепленные позиции противника. Попытки прорвать их с ходу окончились неудачей. Оказалось, что немцы еще в октябре-ноябре, когда их. наступление на Москву было в самом разгаре, здесь, за сто с лишним километров, согнав население оккупированной территории, спокойно и обстоятельно строили дзоты, рыли траншеи. Для офицеров закапывали в землю целые дома.
Утром наступление… Мотострелковому полку поставлена задача прорвать оборону противника. В этом бою второй батальон должен сыграть роль тарана.
Не думал Николай, что ему придется взвалить на себя обязанности комбата. В январе, когда раненый майор Кушнарев приказал вести батальон в атаку, он считал, что это только на день-два, до прибытия нового командира. Однако штабы полка и дивизии вовсе не намерены были заменять его. Прошло больше месяца, и ему сообщили, что он утвержден в этой должности. Позже пришел приказ о присвоении ему звания старшего лейтенанта.
Прощай, артиллерия!
Нелегка была новая должность Николая. Привыкший выполнять свои обязанности по-честному, он не давал себе покоя. И на этот раз, готовя своих бойцов к предстоящей операции, он часами просиживал над картой, ходил на рекогносцировки, составлял и отвергал сотни планов, обдумывая действия батальона в бою. Окончательный вариант плана в виде приказа командирам рот складывался медленно, мучительно, но теперь от него невозможно было отказаться.
Все было бы хорошо, если бы не натянутые отношения с исполняющим обязанности командира полка.
Как-то получилось, что в полку за короткий срок сменилось все командование. Полковник уехал на Калининский фронт, его заместитель и начальник штаба погибли, подорвавшись на мине. Исполнял обязанности командира полка теперь подполковник Сметанин. В полку он появился недавно. Говорили, что на прежнем месте он «погорел» и сюда послан для исправления. Он и не скрывал этого и на бархатных петличках демонстративно носил эмблемы танковых войск.
Николай не понимал, почему Сметанин с первого же дня начал к нему относиться неприязненно и подозрительно. Может быть, потому что Сметанину не нравится быстрое продвижение Николая? Ведь еще осенью он был только старшим сержантом, а теперь уже старший лейтенант. Не раз Сметанин намекал, что он в армии прослужил больше двадцати лет.
Все это можно было бы терпеть, но вчера Николай сам сделал Сметанина своим заклятым врагом.
Шло совещание командного состава. Прочли приказ о наступлении. Николай недоумевал. Почему его батальон должен был передвинуться километров на пятнадцать и остановиться на отдых в бывших блиндажах противника, хотя они замяты бойцами другой дивизии. Об этом доложил и начальник разведки.
Слушая приказ, Николай посматривал на подполковника Сметанина. Неужели он не обратит на это внимания?
Но Сметанин сидел за спиной начальника штаба и с безучастным видом разглядывал свои отполированные ногти.
— Разрешите уточнить? — поднялся Николай, когда кончили читать приказ. — Блиндажи будут освобождены для второго батальона?
— Вы, старший лейтенант, где служите? — ни с того ни с сего разозлился Сметанин. — Я спрашиваю, кто у вас командир полка? Сметанин? Сметанинцы никого не спрашивают. Возьмите взвод автоматчиков и выгоните всех, кто там есть. Тут должны жить сметанинцы н больше никто.
Подполковник был пьян.
— Я вас не понимаю, товарищ подполковник…
— Интеллигент безмозглый! Слюнтяй с высшим образованием! — вскочил Сметанин со стула. — Я сказал: выгнать всех откуда к чертовой матери! Приказываю! Попробуйте не выполнить!
Николай вспыхнул. Промолчать? А как же бойцы?
— Разрешите доложить. Мы служим не подполковнику Сметанину, а Советскому Союзу. И себя считаем советскими командирами. Если уж называть полк по имени его командира, то лучше бы называть соловьевским. Это — первое. Во-вторых, бойцы второго батальона на своих людей оружия не поднимут. А обзывать подчиненных всякими словами — это далеко не признак большого ума.
Вызов был брошен, и Николай ждал ответной вспышки, но Сметании только побагровел от злости.
— Вопрос о блиндажах решим в рабочем порядке, — поспешил сказать начальник штаба.
Николай кое-как дождался конца совещания. Он знал, что наговорил лишнего, но не жалел.
— Я вас понимаю, — сказал ему начальник штаба. — Может быть, сумеете договориться на месте? Вдруг уступят…
Николай почти не слушал его. Это же бесполезный разговор. Какой дурак согласится оставить обжитое помещение и ночевать под открытым небом? Так просто, за здорово живешь? Ведь сейчас не лето…
— Ну и рубанул ты. Сметанин тебе это не простит до самой могилы, — уже на улице похлопал Николая по плечу командир третьего батальона.
— А ты молодец! — с горячностью поддержал Николая командир первого батальона капитан Куликов. — Подумаешь, наполеончик нашелся. Скоро батальоны назовет именами своих шлюх!
— Анархист какой-то, — сказал Николай. — Да ну его!
Ему было не до Сметанина. Он спешил поскорее добраться до места сосредоточения батальона и принять меры, чтобы люди накануне боя могли выспаться в тепле.
Конечно, блиндажей никто ему не уступил. Людей пришлось разместить где попало, вплоть до овощных ям. Даже свой командный пункт Николай устроил в обыкновенном погребе.
Уже в четвертом часу он засел за составление схем. Чадила коптилка, сделанная из гильзы противотанкового ружья. Было сыро и душно.
Снаружи послышались голоса. Через несколько минут в узком спуске прохода показался широкоплечий человек в шубе и в папахе.
— Товарищ генерал! — соскочил Николай, узнав командира дивизии.
— Тихо! — остановил его генерал и, осторожно ступая через спящих, подошел к столику. — Спал?
— Нет еще. Только что вернулся с рекогносцировки.
— Садись и докладывай свой план. Выслушав, генерал усмехнулся.
— Значит, на первом этапе боя поиграешь на нервах немецкого комдива? Дельно. Учти, артиллеристы дважды перенесут огонь в глубину обороны. Не поднимай людей преждевременно.
Генерал пробыл всего несколько минут, но как они были дороги Николаю! Одним своим словом генерал снял с него половину тяжести.
Соснуть в эту ночь так и не пришлось. Сначала пришел представитель артполка: надо было согласовать с ним свои действия. Потом позвонил Сметанин. Николая он обругал за то, что тот далеко разместил кухню, но главная цель заключалась в том, чтобы узнать, зачем приезжал генерал? А там уже прибыл завтрак. Наступило время для подтягивания рот на исходные позиции.
После артподготовки две роты второго батальона сделали бросок вперед. Немцы открыли ураганный огонь. Бойцы залегли, оставив на месте принесенные с собой шинели и плащ-палатки, отделение за отделением скрытно выходили на исходные позиции.
Николай, занявший наблюдательный пункт на маленькой возвышенности, радовался и тревожился. Пока все обошлось без потерь и, судя по интенсивному обстрелу, обман не обнаружен противником. Значит, сейчас в немецких штабах идет лихорадочная работа, а солдаты в траншеях то и дело оглядываются назад: никому не приятно иметь перед собой противника, залегшего для броска вперед.
Усилился ветер. Надвинулись низкие облака. Это к лучшему: не будет донимать авиация. Вот только может засыпать шинели и плащ-палатки.
Николай ждал. Лишь бы выманить немцев на контратаку, а там — бросок всеми силами вперед…
Бой на нервах пока был в пользу Николая. Противник вводил в действие все новые и новые точки. Этим воспользовалась приданная полку артиллерия и систематически уничтожала их.
К ужасу Николая, первым не выдержал Сметании. Вызвав Николая к телефону, он потребовал начать атаку.
— Я жду контратаки, — ответил Николай, не вдаваясь в подробности.
Минут через двадцать Сметании снова вызвал Николая.
— Необходимо хотя бы часа на два раньше срока доложить вверх о выполнении. Вы понимаете, что это значит? — Сметанин намекал на награды. — Прекратите вы там ваши игры с шинелями. На войне берут атакой. Я требую!
— Задача будет выполнена в срок, — уклончиво ответил Николай, а сам решил: пусть хоть под трибунал отдадут, но зря бросать людей под губительный огонь он не станет.
Уже перед закатом солнца командир пятой роты сообщил:
— Немцы стягивают силы для контратаки.
— Готовится контратака, — доложил командир четвертой роты.
Николай и сам видел это, но не торопился. Телефонист, сидевший в глубоком снегу, позвал: — Товарищ старший лейтенант, генерал…
— Как у вас там дела? — раздалось в трубке.
— Все в порядке, товарищ сто девятый: Противник начинает контратаку.
— Хорошо. Не спеши и не опаздывай. С богом!
Николай сунул трубку телефонисту и побежал в четвертую роту. Бойцы ее приготовились встретить врага. Они сами, без команды, выбрались из укрытий и залегли в цепь.
Немцы высыпались из траншей. Немецкий генерал не выдержал, поддался на хитрость и послал своих солдат в контратаку против шинелей и плащ-палаток.
Став на колени в цепи, Николай облизнул пересохшие губы. Он ждал. Еще метров тридцать, еще десять… «Не спеши и не опаздывай», — повторял он про себя.
Когда немцы пробежали больше половины расстояния, Николай сунул в рот свисток майора Кушнарева. Пронзительная трель прокатилась вдоль речушки. В то же время красная ракета, взлетев вверх, продублировала сигнал к атаке.
— В атаку! Ура-а! — закричал Николай, рванувшись вперед. Он бежал не оглядываясь.
Перед ним оказался немецкий офицер. Николай видел его раскрытый рот, обезумевшие глаза. Немец не выдержал и повернул назад, но его срезал из автомата ординарец Николая.
Атака с двух сторон оказалась удачной. Две роты одновременно ворвались в первые траншеи почти на плечах противника, а во вторых траншеях произошла настоящая рукопашная схватка.
И тут наступил момент, когда Николай командирским чутьем понял, что есть возможность развить успех. Впереди в четверти километра виднелись две высотки, которые несомненно являлись ключевыми позициями в обороне противника. Задача взять их была возложена на первый батальон, но он запаздывал. Что было делать? Броситься туда частью оил и на свой страх и риск попытаться захватить их, пока противник ошеломлен и растерян, или ограничиться достигнутым? Не приведет ли это к большим жертвам? Немцы могли опомниться быстро.
И все же Николай решился. Приказав четвертой роте закрепиться в траншеях, он две роты повел вперед. На высотках началась паника. Из-за укрытия вырвались две легковые командирские машины и пытались скрыться через седловину. Одну из них разбил снаряд, а другая удрала.
Высотки были взяты, но зарываться дальше было опасно, и Николай решил занять оборону.
В сумерках пошел снег. Разгоряченный удачей, Николай ходил из взвода во взвод: помогал командирам организовать оборону, предупреждая всех, что с минуты на минуту надо ждать контратаки. Дурак будет немецкий генерал, если не попытается сейчас же вырвать потерянные позиции.
Устроив все необходимое на левой высотке, Николай направился в шестую роту. Но едва он вступил на дорогу, что-то толкнуло его ниже пояса. Не успев сообразить, в чем дело, он ткнулся лицом в снег. Только после этого почувствовал боль.
— Комбата убили! — услышал он крик ординарца.
Зная, как удручающе действует гибель командира на людей, когда захваченные позиции не закреплены, он хотел подняться, но снова упал. Нога, если не перебиты, то ранены основательно.
— Куда? Ложись! — крикнул он командиру роты и ординарцу, которые бросились на помощь.
Новые выстрелы сделали их более послушными.
До своих Николай дополз сам, а дальше его понесли на плащ-палатке. Перевязку сделали в блиндаже, где у немцев был наблюдательный пункт большого начальства.
По дороге к траншеям носилки остановил капитан Куликов. Убедившись, что рана Николая не опасна, командир первого батальона развеселился.
— Зарвался ты, браток, зарвался! — говорил он, наклоняясь к лицу Николая. — Лавры победителя один захватил. Выполнил и мою задачу. Что теперь будем делать?
— Хватит дел и на твою долю.
— Знаешь, сколько взяли твои пленных? Семьдесят восемь фрицев. Красиво получилось с шинелями. Признаться, я очень опасался. В случае провала наполеончик из тебя горячий шашлык сделал бы. А сейчас ликует. Видел его. Еще больше радовался бы он, если бы победу одержал третий батальон. Так и сказал: «Везет интеллигентам». Ну, будь здоров. Поправляйся скорей и обратно. Мало нас осталось теперь халхингольцев. Пойду сменять твоих героев. Их на отдых.
Николаю хотелось сказать что-то этому Малознакомому человеку. Давно они знали друг друга, а вот сблизиться не пришлось.
— Слушай, капитан… Смотри там на седловине. Не напорись, как я, по-глупому.
— Спасибо, друг, учту.
На исходных позициях Николая поджидал старшина батальона с машиной.
Везли долго. Фронтовая дорога была ужасна. Даже малейший толчок вызывал невыносимую боль. Порой Николай впадал в полузабытье. Несмотря на это, он размечтался. Скоро в медсанбат, а потом в госпиталь Сокольского. Там Нина….
В медсанбате на операционном столе его окружили врачи. Несколько минут они молча осматривали раны.
— Считаю возможным оставить в медсанбате… — сказал наконец один.
— Долго пролежит. Серьезное ранение.
— Вылечим.
С этим согласились все.
Николай не понимал в чем дело, хотя уже знал, что его не отправят в госпиталь. Однако нельзя же требовать: я ранен, отправляйте в тыл.
Его огорчение не скрылось от врачей.
— Боитесь скуки в медсанбате? Ничего не поделаешь. Генерал лично приказал: осмотреть вас и, если возможно, то оставить здесь. Он, видимо, очень дорожит вами.
Николай был и тронут этим и огорчен.
Все люди теперь казались Ане злыми, мстительными. Все, казалось, отвернулись от нее. Ее стали избегать даже те, кто раньше набивался в подруги. Любимец Ивлянской, преподаватель военного дела в школе не упускал случая уколоть, оскорбить Аню, хотя сам, говорили, укрывался от мобилизации при содействии Ивлянской.
Аня молчала. Да и что могла она сказать о муже, когда сама ничего не знала о нем.
Но чем больше оскорбляли и унижали ее, тем она сильнее верила, что Сергей вернется и все, что было, рассеется как дым.
Только среди детей в школе и в детском доме Аня чувствовала себя нужной людям. Она знала не только большинство учащихся, но и их семьи, и стояла к ним ближе, чем любой из учителей. Дети постоянно обращались к ней со всеми своими радостями и горем.
А жить становилось все труднее. Няню пришлось отпустить— нечем было кормить ее. Хлеба, что выдавали по карточкам, не хватало. Ничего не вышло из попытки устроить Коленьку в детский сад. Ивлянская категорически заявила ей, что мест нет.
Получив декретный отпуск, Аня отправилась в рай-оно с твердым намерением добиться, чтобы Коленьку все-таки приняли в детский сад, а если Ивлянская будет отказывать, идти в райком партии.
Не успела Аня переступить порог кабинета Ивлянской, как та резко спросила:
— Что вам надо?
— Я насчет сына…
— Я же вам русским языком объясняла, что нет мест.
— Но ведь вы после моего заявления принимали…
— Как вы думаете, кого мы должны прежде всего устраивать в детский сад — детей честных людей или вашего сына, у которого отец неизвестно где и неизвестно чем занимается в такое время?
— Но ведь вы же не знаете, чем занимается мой муж. Да и сын за отца не ответчик… Когда-нибудь отольются вам слезы моего сына.
— Вон отсюда!
— Я уйду! Но этого так не оставлю. Имейте в виду. Выходя из кабинета, Аня услышала голос Ивлянской:
— Ходят тут попрошайки… Еще угрожают. Спускаясь по лестнице, Аня почувствовала гнетущее одиночество и страх за сына и за будущего ребенка. Каким он будет после всего того, что пришлось ей испытать, и что будет с Коленькой?
У здания прокуратуры Аня зашаталась. Внезапно потемнело в глазах. Больше она ничего не помнила…
А минут через двадцать в кабинете Ивлянской зазвенел телефон. Звонил районный прокурор. — Ивлянская?
— О, это вы? Как живем? Я? Нормально. Нельзя в такое время унывать. Не положено по должности, — отвечала Ивлянская, слегка кокетничая.
— Скажите, учительница Заякина работает в средней школе?
— Да. Мы вынуждены пока держать ее на работе, потому что нет учителей. Почему? Разве вы не знаете, что муж ее остался на оккупированной территории? Он вполне мог выехать. Карпов там же был, ко он уже в Красной Армии. Воюет на фронте. Это наш друг…
— Что касается Заякина, я не знаю, что с ним сейчас. А был он в истребительном батальоне.
— Я давно говорила, что Заякин не вызывает доверия, но со мной не посчитались тогда…
— Да? А вот ваш друг Карпов изменил Родине и перешел на сторону немцев, — отрезал прокурор. — А Анну Григорьевну Заякину сейчас увезли в больницу. Она упала без сознания на улице. И это вы ее довели своими преследованиями. Скажите, сколько меду вы получали за то, что Приняли в детский сад сына учителя… не помню его фамилию?.. Одним словом, сейчас же, не теряя ни минуты, приходите в прокуратуру. Иначе я пошлю за вами милиционера…
Ивлянская выронила трубку из рук.
«Не посмеют! Не посмеют!» — хотелось ей крикнуть, но она прекрасно понимала: посмели.
В ночь под Новый год Аня родила девочку. Но после родов ей стало хуже. Начался какой-то период полуяви, полубреда. То она видела тетю Лушу, как звали акушерку, которая еще два года назад принимала Коленьку. То ей казалось, что сам Коленька возле нее. Потом Еидения расплывались. И только Сергея она не видела, хоть ей очень хотелось этого.
Однажды она долго лежала с открытыми глазами, рассматривая ледяные узоры на оконном стекле. Подошла тетя Луша.
— Слава богу! — улыбнулась она, поправляя одеяло. — Мы очень опасались за вас. Дочка растет бойкая, здоровая. Старший у вас здоров. Сегодня проведала его. В садик ходит.
«Старший… Старший… О ком это она? Почему старший? Да ведь это она о Коленьке? Боже мой, что с ним? Как он там? Он ведь голодает, наверное».
Аня рванулась с кровати.
— Но, но! Нельзя! Нельзя вставать! — прикрикнула на нее тетя Луша. — Куда?
— Сын! Коленька ведь там.
— Так я же говорила, что он здоров и сыт. Днем ходит в садик, а ночью с ним соседка.
Успокоилась Аня только вечером, когда сына привели повидаться. С этого дня она начала быстро поправляться. Одно только было очень обидно: никто из школы ни разу не пришел ее проведать. Зато не забывали соседки-колхозницы, Каждый день кто-нибудь заглянет. И каждая приносила Ане «на кашу» — кто молока, кто — теплых шанежек.
Утром, в день выхода из больницы, когда Аня кормила дочь, она долго, всматривалась в нее, пытаясь найти черты Сергея. И ей казалось, что, конечно же, она очень, очень похожа на него.
— Ну, что? — говорила она дочери. — Не хочется спать? Домой надо? К братику? Скоро, доченька. Скоро. А папа нас не встретит. Он сейчас далеко. Жив ли, нет ли, не знаем. Но мы ведь надеемся и верим ему, правда? Поэтому и назовем тебя Надеждой, и будешь ты Надежда Сергеевна…
И вдруг Аня заплакала: ей даже не с кем посоветоваться, как назвать дочку.
— Это еще что такое? — набросилась на нее тетя Луша. — Радоваться надо, а она…
Забрав ребенка, тетя Луша унесла его в детскую спальню. Аня поплакала и задремала.
Приснился сон, будто они с Сергеем еще в Климковичах. Домой к ним пришел первый секретарь райкома Ванин и приглашает на собрание.
— Заякина Сергея Петровича, — вычитывал он из большого списка.
Голос звучал так реально, что Аня проснулась. За стеной из репродуктора раздавался голос диктора.
«Много думаю о Сереже. Вот и приснилось», — решила она.
Когда она позвонила в школу и попросила прислать за ней подводу, ей ответила Анастасия Максимовна:
— Лошади возят дрова. Может быть, доберетесь как-нибудь. На попутных…
— Доберусь. Извините, — ответила Аня и повесила трубку.
Ей было стыдно встретиться взглядом с тетей Лушей, которая тут же возилась около шкафа с медикаментами. Было унизительно объяснять этой доброй женщине, что за ней не приедут.
«Ну что же… И это надо пережить… Так говорил в трудные минуты Сережа».
Нет, она не будет плакать. Она никому не покажет свою слабость. Никто не должен даже подумать, что она может унизиться до этого.
— Анна Григорьевна, — позвала ее сестра из палаты. — Врач пришел. Вас можно выписать. За вами скоро приедут?
— Это не ваша забота, когда за ней приедут, — грубо оборвала ее тетя Луша. — Достаньте лучше из гардероба ее одежду.
Ошеломленная непонятным ей окриком, девушка покраснела и ушла.
— За нами не приедут, тетя Луша, — сказала Аня. — Мы с дочерью пойдем пешком. Только мне сначала надо сходить за одеялом.
— Люди же у вас там в школе… Я им скажу как-нибудь. Скажу. И тому рада, что хоть одна подлая попалась. Выключили вчера из партии Ольгу Захаровну. За взятки. Меду и денег, видишь, ей захотелось. Да что там взятки! Собирали осенью для фронтовиков теплые вещи. Она в комиссии была. Бабы наши связали свитер из кроличьей шерсти. Носит, подлая, и сейчас. Бабы хотят ее на улице раздеть. Принародно. Была она в девках Ольгой Долговязой, такая и осталась.
Тетя Луша вышла из комнаты и тотчас же вернулась с ватным одеялом в руках.
— Я из дому принесла. Для Надюши. Подарок ей от меня. Она у нас красавицей будет. Вырастет — не одному парню вскружит голову.
— Ой, тетя Луша, как принять такой дорогой подарок?
— Берите, берите. У вас же все на западе осталось.
Было очень холодно, когда Аня с дочерью вышла из больницы. Чтобы не застудить девочку, она торопилась, но скоро почувствовала головокружение. Она точно опьянела от свежего воздуха.
— Э-гей! Берегись! — крикнул кто-то позади.
Аня сошла с узкой зимней дорога в глубокий снег.
— Тпру-у! — осадил седок коня, поравнявшись с Аней. — Господи помилуй! Анна Григорьевна! Вы? Не сын ли заболел?
Это был Василий Ефимович.
— Дочка родилась…
— Вон оно какое дело! Ну, дай ей бог доброго здоровья! Садитесь, подвезу.
Старик торопливо сбросил с себя тулуп и укутал Аню.
— От Сергея Петровича нет известий?
— Ничего нет.
— А вы сегодня радио слушали?
— Нет. А что?
— Так, — неопределенно ответил старик, но, встретив непонимающий взгляд Ани, сказал: — Этим же теперь все живем. От известий до известий.
Дома их не ждали. Соседка, которая только что привела Коленьку из детского сада, была на кухне. Из спальни выбежал сам Коленька и остановился, увидев мать с ребенком на руках.
— Мама? Купила сестренку?
Аня засмеялась. Сын помнил ее обещание. А когда она развернула ребенка, мальчик осторожно прикоснулся пальцем к щеке сестры и удивленно сказал:
— Малю-усенькая какая.
Неожиданно зашел гость: тот самый Андрей Егорович, что был при Сергее председателем родительского комитета. Он уже побывал на фронте, вернулся домой с оторванной рукой и работал теперь в райисполкоме.
Он расспрашивал Аню о ребенке, о том, как она себя чувствует, а потом заговорил почему-то о делах детского дома:
— Плохо у нас получается, Анна Григорьевна. Плохо. Все вроде продуктов недостаточно. А ведь дают сколько нужно. И еще подбросить можно. Но что-то слишком уж много вертится вокруг разных людей… Воровства, правда, не обнаружено. А дети недоедают. Или вот сейчас мальчики ходят в каких-то приютских балахонах. Директор полагает: дети не мерзнут, ну и ладно. А ведь балахоны эти постоянно напоминают ребятам, что они в казенном доме, что они сироты… Да, Анна Григорьевна, вы сегодня не читали газеты?
— Нет, не успела пока…
— Посмотрите-ка вот сюда. Тут подчеркнуто, — сказал он.
Судя по разговору, Ане казалось, что статья о детском доме. Но когда она развернула газету, ей сразу бросилось в глаза: «Заякина Сергея Петровича».
— Что это? — испугалась она. — Жив он?
— Награжден орденом Красного Знамени.
В списке награжденных были Барановский, Степаненко, Захаров и еще несколько знакомых из Климковичей.
Уже перед уходом, когда Аня успокоилась от первых волнений, связанных с неожиданным известием о Сергее, Андрей Егорович сказал:
— Я ведь к вам, Анна Григорьевна, по делу. По поручению райкома и райисполкома… Директором детско-го дома хотим вас рекомендовать.
— Меня? Директором?
— Для детей это было бы очень хорошо.
— Но я же не справлюсь, да и не дадут мне работать.
— Это вы про Ивлянскую и ее подхалимов? С нею дело кончено. А детям нужна заботливая мать, Анна Григорьевна. Вас они любят. Сами понимаете, как это важно.
Предложение было так неожиданно, что Аня растерялась и ничего вразумительного в тот вечер не сумела ответить.
Неистово чирикая, копошилась в ветвях акаций и тополей под окнами квартиры сотрудников госпиталя стая воробьев. Некоторые из них были черны от сажи: прилетели с пожарищ сожженных деревень.
В стороне, примостившись на острых концах реечного забора, отчаянно бранились два воробья.
Один из них явно был с фронта — крылья опалены огнем и сам похож на скворца, а другой — чистый, выхоленный, явно тыловой.
— Чим-чим-чим! Чими-чими-чими! — скороговоркой и очень воинственно выпаливал чистый. — За каким чертом приперся сюда? Еще лезешь в нашу стаю! Убирайся, грязный бродяга, пока не поздно!
— Чим-чим-чиррик! — с достоинством отвечал воробей с фронта. — Видали мы вашего брата, тыловиков. Сидите тут за нашими спинами…
— Чим-чим-чим! — горячился тыловик. — Знаем, какой ты фронтовик! Опалил свои крылья в печной трубе и выдаешь себя за храброго. Ты же и немца живого не видал! Говорю тебе, уходи, пока цел! А то вот чиррикну! Костей и перьев не соберешь!
— Чиррик! Сопляк!
— Ах, ты еще дразнишь меня в моей Собственной стае?
— Плевать я хотел на таких тыловиков! Чи-рик! Нина, стоявшая на крыльце, с улыбкой наблюдала за этой бранью и явно симпатизировала опаленному.
— Правильно, друг! Правильно! — подбадривала она фронтовика. — Дай ему! Дай! Проучи! Пусть не клевещет на наших!
Черный воробей и сам был не промах. Он нахально перелетел на соседнюю рейку, согнал чистого, уселся на его место и, победоносно чирикая, несколько раз прыжками обернулся вокруг себя.
— Молодец! — похвалила его Нина. — Это по-нашему!
Воробьиная стая, словно по команде, снялась с места и перенеслась через улицу на ветки почерневшей от старости и городской копоти липы.
— Ожили! Весну почуяли! — проводила их Нина взглядом и посмотрела на солнце.
Весна под Москвой запаздывала. В десятых числах апреля прошла пурга, а потом установилась пасмурная ветреная погода. Только в последние три дня снег таял по-настоящему.
Обходя лужи на булыжной мостовой, к Нине подошла операционная сестра Лида Сукновалова.
— Товарищ военврач, разрешите обратиться к вам но личному делу. Можно мне сегодня на ночь получить увольнительную?
— А что случилось? Да еще на ночь…
— Знаете, завтра утром Генка Скубенко на фронт уезжает. По-моему, вы помните его. Танкист. Еще плечо было обгорелое….
— На ночь? Нет. До девяти вечера могу отпустить. Тем более, что ты в него влюблена.
— Нина Федоровна!
— Лида, он же из тебя веревки может вить, а ты терпеть будешь. Так ведь?
— Хоть сегодня за него на плаху.
— Вот, вот. А потом он уедет. Он будет знать, что вокруг тебя сотни таких же Генок. Подумай, какие у него будут мысли в голове.
— Я ему буду до самого гроба верна. Как вы не понимаете?
— Да не губи ты ваше счастье, если очень любишь. Потом он сам поймет, что ты была права и вечно будет уважать.
Убедить девушку Нина не сумела. По глазам ее она видела, что если не разрешить, Лида допустит самовольную отлучку. Ругать тоже было бесполезно: что поделаешь, если это действительно любовь?
Нина сама не знала, как бы поступила, если бы здесь оказался Николай. А он не приехал. Написал, что лежит в медсанбате. Это известие так огорчило ее, что она ответила ему резким письмом: сам не захотел — с такими ранами в медсанбате оставлять не имеют права. Теперь каялась: зачем надо было портить ему настроение?
А Коля был нужен. Так нужен! Он, конечно, не понимал, как трудно красивой девушке быть все время среди военных. Где ему? И как трудно поставить себя в такое положение, чтобы никто к тебе не приставал.
Смертельно надоел майор Русанов. Этот вертлявый самоуверенный человек появился больше месяца назад. И с тех пор не давал Нине проходу. Потом он оказался среди больных, но каждый вечер, одетый в форму, хотя больным это запрещалось, вычищенный, выглаженный, ходил по дороге, поджидая Нину.
Противно и оскорбительно было все это. Ей даже казалось, что на нее из-за этого Русанова в госпитале смотрят уже не так, как прежде. Но к кому пойдешь и кому пожалуешься?
В этот день Нина работала до самого вечера: пришлось делать срочную операцию.
Уже в седьмом часу она спустилась в гардеробную, усталая и разбитая: операция на этот раз оказалась очень трудной.
Надевая шинель, Нина взглянула в окно. Перед зданием госпиталя на скамейках сидело десятка три выздоравливающих. Среди них был и Русанов.
В гардеробную зашел начальник госпиталя Сокольский.
— Домой, Нина Федоровна?
— Да, доктор. Домой.
— Обождите, нам по пути.
— Доктор, вы можете мне помочь в одном деле?
— Может быть, завтра, Нина Федоровна?
— Нет. Сейчас. На улице, — сказала Нина и, не дожидаясь согласия Сокольского, выскользнула из гардеробной.
Едва она появилась на крыльце, майор Русанов бросился ей навстречу. Он старался увести ее в сторону от выздоравливающих.
— Нина Федоровна, здравствуйте. Какая замечательная сегодня погода. Я вас провожу. У меня к вам просьба… Конечно, дело ваше… Дело в том, что у меня сегодня день рождения. Вы знаете ведь, скоро я на фронт. Хотел бы вас, просить на вечер. На квартире моего приятеля… Составьте нам компанию…
Нина, не слушая его, направилась к группе выздоравливающих, а сама смотрела на двери госпиталя.
Наконец на крыльце появился Сокольский и, поискав ее глазами, направился к ней.
— Я вас слушаю, Нина Федоровна, — сказал он, не понимая, чем он должен помочь.
— Доктор, — обратилась к нему Нина, взяв Русанова за рукав гимнастерки и подводя поближе к Сокольскому. — Я хочу посоветоваться насчет этого больного. Меня он очень беспокоит.
— Опасные симптомы? — понял ее Сокольский.
— О, да.
— Поближе, майор. Нина Федоровна, ваш диагноз?
— Любовь, доктор.
— Опасные симптомы. Весьма опасные! — сказал Сокольский, презрительно разглядывая майора. — Стоять, майор!
Русанов белел и краснел.
— Болезнь излечимая, — сказал Сокольский, чуть усмехнувшись. — Направить на передовую. Это самое верное и единственное средство.
— Наблюдаются патологические симптомы, доктор. Он совершенно уверен, что все победы на фронтах одерживала часть, которую он возглавляет, — полевая армейская хлебопекарня.
— Понятно. И, кроме того, он, как герой, убежден, конечно, что все женщины и девушки созданы для него? Так, Нина Федоровна?
— Так, доктор.
— Завтра же выписать из госпиталя, — бросил Сокольский и прошел мимо опозоренного майора.
Майора Русанова на другой, день действительно выписали из госпиталя. А Нина только через много дней поняла, что этот случай избавил ее от всех желающих поухаживать за ней. И работать после этого стало легче.
Во второй этаж сельского клуба, где находилась канцелярия медсанбата, Николай поднялся с трудом.
С тех пор как он начал ходить, почти не пользуясь костылями, он каждый день появлялся здесь, ожидая почты.
Уже много дней не приходил ответ от Нины на его письмо.
Николай хандрил и мучился всякими сомнениями.
— Вам еще пишут, товарищ старший лейтенант, — встретила его одна из сотрудниц, едва он переступил порог.
— Хоть. бы сами, что ли, написали, девушки, — проговорил он, чтобы скрыть свое огорчение.
— Да не слушайте вы ее, — пыталась успокоить другая. — Почта еще не разобрана. Посидите немного. Я мигом…
Николай сел и стал смотреть на руки девушки. Перед глазами мелькали синие, желтые, розовые конверты, солдатские треугольники.
— Есть! — сказала девушка и протянула ему белый конверт.
Николай прочел письмо, а через полчаса уже трясся в кузове автомашины по направлению к переднему краю. На повороте дороги к деревне Осиновке он постучал. Шофер помог ему спуститься на землю.
Километра два от шоссейной дороги до сожженной деревни. показались ему бесконечно длинными.
В батарее заметили его приближение. Навстречу вышли Володя Казаков, Заюир Мухаметдинов и несколько свободных от наряда артиллеристов. Николай сразу почувствовал себя как в своей семье.
— Где Андрюша?
— Спит в блиндаже. С тех пор как вы ушли из батареи, он не появлялся на огневой. Все время торчал на наблюдательном. Только сегодня ему разрешили вернуться…
Николай кое-как добрался до огневой позиции и сел на бревно перед входом в блиндаж, чтобы передохнуть.
Андрей не спал. Из блиндажа доносился его голос. Сидя на койке, он пел:
Андрей тосковал. Тосковал отчаянно, безнадежно, как человек, годами лишенный того, чем красива человеческая жизнь. Это была та минута фронтовика, когда все видится в мрачном свете. Николай понял это, как только услышал его голос. Когда он окликнул Андрея, тот встрепенулся и стрелой кинулся к выходу, на ходу одергивая гимнастерку.
— Коля! Друг! Откуда ты? — выкрикивал он. — Ох ты, калека! Ну что? В блиндаж пойдем или здесь посидишь? Может, тебя на руках занести?
— Но, но, — проворчал Николай. — Полегче насчет калеки. Сам зайду, когда отдышусь. Ну, здоров, лешак тебя унеси.
Когда улеглись первые радости встречи, Николай спросил:
— Писем мне нет?
— Есть парочка. Сейчас принесу.
Устроившись поудобнее, Николай прочитал первое письмо.
— А где другое? — спросил он.
— У меня. Я его после отдам…
— Это почему же после? От кого оно? — И, посмотрев в глаза Андрею, сказал: — Понятно. От Тани… Что, нашкодил? Давай письмо.
— Сказал: потом.
— Андрюша!
— Ну, ну, — уступил Андрей. — Только, смотри, не драться.
— Ох, и хулиган же ты, Андрюша. Ох, и хулиган… — покачал головой Николай, прочитав. — Слушайте, ребята, что пишет девушка: «Товарищ лейтенант! — Это она ко мне обращается. — Как вам доверяют командовать людьми, если не умеете заботиться о подчиненных? На — что Андрей был красавец, а через три месяца стал стариком. За такое отношение к парням девушки вас не похвалят. Таня».
Николай пустил по рукам портрет сморщенного лысого деда с узкими слезящимися глазами, у которого и волос-то всего клок за оттопыренными ушами. Раздался общий хохот. А Закир Мухаметдинов сказал:
— Зачем издеваешься над девушкой? Она хорошая. Не заслужила такого отношения.
— Не хотел я издеваться… Сам теперь каюсь, — оправдывался Андрей. — Правда, она просила фотокарточку. А где я ее возьму? На передовую фотографы не ходят… Нашел какую-то, послал. Ну, свалял, одним словом, дурака. Теперь; конечно, ни строчки больше не напишет.
— Ну вот что, — распорядился Николай, — сейчас же садись и пиши. Как будешь оправдываться — твое дело. Отправлять буду я.
Под вечер они вдвоем сидели на бревнах блиндажа.
Вдали показалась стая грачей. Они летели над линией фронта. Миновав лес около шоссе и натруженно взмахивая усталыми крыльями, приближались они к сожженной деревне. И вдруг зашумели, словно переговариваясь между собой, и пошли на снижение. Истосковавшиеся на чужбине по родным местам, черные птицы торопились туда, где виднелись вековые березы с качающимися на них темными шапками-гнездами. Добравшись до деревни, стали кружиться над березами, не узнавая родных мест. Исчезли уютные домики, поблескивавшие раньше стеклами окон, не стало островерхих сараев, знакомых не одному поколению грачей. Лишь длинные кирпичные трубы сиротливо тянулись к небу.
— Не приживутся они здесь, — задумчиво сказал Андрей. — Тут еще пушки под деревьями…
— Никуда они не уйдут. Тут у них родовые гнезда. А родина она при всех случаях своя. Ее не сменишь как квартиру.
— А у нас будут свои гнезда? — неожиданно грустно спросил Андрей. — Вот пройдет несколько лет. Война кончится. Ну, конечно, я знаю, и родные, и знакомые есть. А своего нечего нет. Чтобы знать: здесь мое место.
— Кто его знает, — ответил Николай. — Не превратимся ли мы в людей без роду и племени? Вот сегодня получил письмо от Нины… Обвиняет меня, что я сам не захотел в госпиталь, поближе к ней. А откуда я знаю, почему не пожелал меня выпустить из медсанбата наш генерал?
— Я-то это знаю. При мне дело было на наблюдательном пункте. Позвонили, что ты ранен. Генерал боится, что тебя из госпиталя направят в другую часть. А кто ты в другой части? Командир батареи без военного образования, командир батальона без стажа? Будешь в лучшем случае заворачивать ротой. А ты оказался толковым комбатом. Генерал назвал тебя культурным командиром.
— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!
От лесочка, где стояли машины, не разбирая дороги, бежал шофер Тарасов, размахивая распечатанным письмом..
— Письмо… Из колхоза, — проговорил он, запыхавшись. — Товарищ лейтенант, это вы меня так расписали?
— Я ничего не расписывал, Тарасов, Написал так, как есть.
— Вы… Вы написали, что я по-настоящему честно служу в армии?
— Разве это не так? — в свою очередь удивился Андреи. — Спроси вот старшего лейтенанта. Все правильно. Скажу тебе по секрету: красноармеец Тарасов награжден медалью «За отвагу». Завтра получишь. Это еще старший лейтенант оформлял наградной материал.
Тарасов так был ошеломлен этим известием, что чуть не бросился на шею Куклину, но тот сам обнял его.
— Все у тебя хорошо, Тарасов, вот только товарищей чуждаешься и приметам веришь.
— Никаким приметам я больше не верю, товарищ лейтенант, и товарищей не чуждаюсь. Вот увидите. Вот увидите… — И Тарасов кинулся обратно в лесочек к шоферам, чтобы поделиться радостной новостью.
Тысячи километров проездил за свою жизнь этот немолодой шофер. Вечно ездил он на избитых машинах, и никогда ему не доверяли хорошую: считали непутевым. Как снег на голову свалилось письмо из сельсовета, Председатель сообщал, что письмо лейтенанта Куклина получено и обсуждено на колхозном собрании. В ответном коллективном послании колхозники заявляли, что гордятся своим земляком Матвеем Тарасовым, честно и добросовестно выполняющим свой долг перед Родиной, а сами обещают трудиться так же, как их земляк на фронте. И, словно отчитываясь перед большим начальством, докладывали Матвею о хлебе, сданном государству, о семенах, о своей работе.
Вот тебе и лейтенант Куклин! А ведь Тарасов боялся его, считал себя самым несчастным человеком, если тот садился рядом в кабину. Встречу с ним считал дурной приметой.
Примет он знал много: заяц ли перебежит дорогу, сон ли приснится дурной, птица ли пролетит не так… И они сбывались: то машина забуксует и сядет в грязь, то осколки выбьют ветровое стекло. Он всего боялся. Боялся смеяться, говорить громко, не плясал, когда весело, не пел, когда душа хотела того: лишь бы не накликать беду. Все это теперь ушло куда-то, кажется далеким, смешным.
— Вот и этот становится человеком, — сказал Андрей, глядя на удаляющуюся фигуру шофера. — Теперь не свихнется.
Утром Николай, освеженный, воспрянувший духом после встречи с друзьями, выехал в медсанбат. Андрей повез его на своей машине. Он сам сел за руль, а Тарасов примостился в кузове.
Еще издали при выезде на шоссе они увидели легковую машину, застрявшую в грязи. Около нее возился шофер, а по шоссе прохаживался его толстый начальник.
Чтобы не застрять при выезде, Андрей разогнал машину, вылетел на шоссе и остановился, чтобы помочь легковой. В это время к ним подбежал толстый человек.
— Лейтенант! Не видите, что ли, что машина застряла? Где ваши бойцы? Гоните их сюда! — гневно крикнул он на Андрея.
Николай оторопел. Перед ним был Федор Токмарев. На петличках его шинели виднелись шпалы. Федька — капитан!
— Бойцы не для того, чтобы вытаскивать машины начальства из грязи. И нечего их гонять, — подал голос Николай.
— Что? Кто это говорит? — гневно спросил Федор.
— Я, — ответил Николай, открывая кабину и слезая на землю. — А ты, Федька, не ори на нас. Тебя-то мы уж не станем бояться. Помоги ему, Андрюша. Трос есть? Вытащи.
Токмарев ошеломлен был неожиданной встречей, но не выразил особенной радости и заговорил так, будто они совсем недавно виделись в последний раз.
— Вот черт! — выругался он. — Накричал на своих. Да в армии без этого не возьмешь. Насобачился за это время… А ты потише насчет Федьки, — предупредил он, косясь в сторону шофера. — Видишь, тут подчиненный…
— Боишься за свой авторитет? Федька! Федька!
— А ты ранен? — не обращая внимания на слова Николая, сказал Токмарев. — Конечно, проявил патриотизм и не уехал в тыл. Впрочем, ты хитрый, должно быть. Много служил в армии. Знаешь порядки. За этот поступок дадут орден и характеристику тоже… Пригодится в дальнейшем.
Федор говорил с оттенком собственного превосходства и даже покровительственно. Радость Николая, мелькнувшая в первый момент встречи, исчезла. Странно, но ему, оказывается, не о чем было говорить с Федором.
— Здорово, я гляжу, насобачился ты ставить себя высоко, Федька, — продолжал он поддразнивать. — Словно не из того же теста, что и мы. Кем ты сейчас?
Федор сел рядом с Николаем и вытащил папиросы.
— Во втором эшелоне штаба армии заведующий вещевым складом.
— И устраивает такая должность?
— При чем тут устраивает? Я ведь не собираюсь всю жизнь служить в армии. Мой девиз: хочешь жить — умей вертеться. Понял? Пережить бы только войну. Наше призвание другое.
— А-а. Вон в чем дело.
— Ну, извини. Мне надо ехать, — заторопился Федор, когда вытащили его машину. — Приедешь в штаб армии, разыщи меня.
— Не придется. У меня там не бывает дел.
— Кто этот хомяк? — спросил Андрей, когда Федор уехал.
— Хомяк и есть. Видишь, какой стал. Говорит, хочешь жить — умей вертеться. Лишь бы пережить войну. Призвание иное… Переживет. Даже если война протянется полсотни лет! Сволочь! Ведь в одном институте учились, одних преподавателей слушали. От одной буханки хлеб ели…
— Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты есть, — съехидничал Куклин.
— Старо! — огрызнулся Николай.
Андрей на этот раз не стал скулить над другом: Николай был слишком зол.
Проснувшись, Николай несколько минут лежал, прислушиваясь к деловитому грачиному гомону.
Да, он был прав. Грачи не улетели от своих гнезд, не испугались даже пушек, которые стояли под березами. Правда, как рассказывали, в первые дни, когда батарея открывала огонь, они всей стаей снимались и улетали, но проходил час-другой, и все возвращались назад. Когда пришла пора высиживать птенцов, они не обращали внимания даже на выстрелы орудий.
Пора было подниматься, но Николай медлил. Не хотелось длительного прощания с товарищами. Лучше сказать несколько слов — и в дорогу.
Вчера Николая вызвали из медсанбата в штаб дивизии и показали приказ: откомандировать старшего лейтенанта Снопова в распоряжение такого-то отдела штаба армии. Транспорта в тыл не было, и Николай заночевал в батарее. Сегодня в десять отъезд.
Как и всякий военный человек, получивший приказ явиться туда-то, Николай думал о своей дальнейшей судьбе. Мысли невольно вертелись вокруг событий на фронтах.
С наступлением лета тяжелое положение сложилось на Юго-Западном фронте. Советские войска, перешедшие в наступление в начале весны, потерпели поражение под Харьковом и вынуждены были отступать. После невиданной героической обороны Красная Армия оставила Севастополь. Немецкие войска стремительно продвигались к Волге. Им пока не приходилось опасаться за свой тыл: Англия и Америка не торопились открывать второй фронт.
Положение сложилось тяжелое еще и потому, что Япония на востоке продолжала усиливать Квантунскую армию. Подозрительная возня началась в Турции. Политические деятели и генералы зачастили в Берлин. В турецкой печати появились статьи, доказывающие, будто Волга, Кавказ и Крым исконные территории Турции.
Встав наконец, Николай откинул брезент и выглянул наружу. Около машины под белым пологом расцветшей черемухи Казаков и Мухаметдинов прикрепляли к его шинели новые защитного цвета «кубари». Андрей, сумрачный и сосредоточенный, стоял у орудий под березой. Увидев Николая, он торопливо направился к нему.
— Умывайся. Завтракать пора.
А когда командиры сели завтракать на траву под черемуху, Андрей нерешительно спросил:
— Может, Коля, сумеешь там отпроситься назад? В батарею…
— Проситься не буду, Андрей. Где-то, может, не хватает командиров, а нас тут четверо, способных в любую минуту взвалить на себя батарею.
— Тесно тебе стало здесь, — обиделся Андрей. — Я знаю твой девиз, но воевать-то везде одинаково.
— Об этом, Андрюша, не говорят. Если на то пошло, все мы родине служим. Но дело не в этом. А в том, что мы каждый день и в военное и в мирное время проходим испытание: какой ты есть человек — настоящий или ничтожество? И не будем отказываться от того, что требуют от нас.
Завтрак закончили молча. Когда подъехала машина, Андрей снял с руки часы и протянул Николаю.
— Возьми на память. — А ты мои.
Казаков обменялся с Николаем ремнем, а Закир, ничего не найдя подходящего, заволновался. Выручил Николай. Он снял свою пилотку и надел на Закира.
В кабинете командующего Николай пробыл всего минут десять.
Когда он вышел из блиндажа, яркое полуденное солнце ослепило его. Небольшая полянка в лесу, окруженная молодыми березками и покрытая буйной зеленью, нежилась в лучах солнца. Тишина стояла изумительная. Птичий звон, щебет и свист сотен птиц, шелест деревьев только подчеркивали ее. Ни выстрела, ни разрыва. Как хорошо было бы растянуть шинель и лежать бездумно, вглядываясь в бездонное небо…
Ни разу не приходило Николаю в голову то, что уготовила ему служба. Предстояло перелететь линию фронта, выброситься с парашютом в тылу у противника и связаться с партизанами. Раньше ему казалось, что на такие дела посылают только исключительных людей… Задание было такое, что он не имел права ни говорить кому-нибудь о нем, ни писать. Значит, и Нина ничего не будет знать о нем.
Рядом с Николаем остановился подполковник Опутин. Три дня подряд пичкал он Николая всякими наставлениями о действиях разведчика в тылу противника и, конечно, порядочно надоел.
Подполковник молча протянул Николаю раскрытый портсигар. Николай взял папиросу и поблагодарил.
— Вам не страшно? — спросил Опутин, отбросив всякие обходные вопросы.
Это разозлило Николая. Стараясь быть очень вежливым, он ответил вопросом на вопрос:
— Вам приходилось, товарищ подполковник, бывать в штыковом бою?
— Нет. Не приходилось.
— Мне приходилось. Не раз. Когда стоишь в окопе и видишь, что на тебя двигается несметная сила, разное чувствуешь. Помню, на Халхин-Голе, когда был в первом штыковом бою, хотелось превратиться в муравья, чтобы стать незаметным, а в то же время страшно было, что тогда-то уж наверняка раздавят. Бывало, что хотелось бросить все и убежать. Но я не бежал и не превратился в муравья. Что из того, что мне страшно? Война есть насилие каждого бойца над собой. Самое трудное и важное— перебороть свой страх.
— Вы меня совсем не поняли. Меня удивляет ваше согласие. Ведь вы же ни разу не пользовались парашютом…
Николаю стало обидно. Посылают черт знает куда и в то же время как будто не доверяют.
— Что же делать? Что вы посоветуете?
— Пока не поздно, отказаться. Генерал у нас понимающий. Я вам расскажу случай. Генерал наш командовал тогда танковой бригадой. Служил у нас лейтенант. Все его считали хорошим командиром. Однажды его танк сожгли. Командир бригады приказал ему пересесть на другой танк. Лейтенант отказался. Почему — черт его знает. Доводы выдвигал такие, что смешно даже. Приехал генерал. Ну, думаем, пропал лейтенант. Или на месте расстреляют или под трибунал отдадут. А генерал послал лейтенанта в тыл выспаться. Он у нас человек понимающий.
— Так что же мне — тоже пойти и сказать генералу: сегодня не могу, потом, дескать, когда-нибудь, а сейчас разрешите пойти выспаться? Приятную сказку вы рассказываете, товарищ подполковник. Но знаете, я оптимист. Ничего страшного на земле нет. Если убьют, на могиле трава вырастет. Траву заяц съест, — начал Николай, вспомнив, как балагурил Андрей о бессмертии. — Охотник того зайца убьет…
— Довольно! — рассердился подполковник. — Я не мальчик, кажется…
— А я тоже, откровенно говоря, далеко уже не мальчик…
— Вы полагаете, что вас выбрали как лучшего? Без вас бы нашли для этого дела десятки хорошо подготовленных ребят. Вас рекомендовал генерал Соловьев. В том районе, где вы должны приземлиться, действует партизанский отряд, состоящий не то целиком, не то частично из военнослужащих вашего полка. Видимо, они здорово тревожат немцев, если Берлин дважды сообщал об уничтожении полка: в январе и в марте.
— Кто же эти герои?
— Вот это как раз и предстоит вам выяснить. Ну, и другие дела тоже… Вы — старослужащий полка… Многих там знаете в лицо. Покойный генерал и рекомендовал вас.
— Как покойный?
— Погиб несколько дней назад под Великими Луками.
— Э-эх! — вырвалось у Николая. — И он!.. — Николай стащил с головы пилотку. Подполковник тоже снял фуражку. — Погода сегодня позволит вылететь?
— Да. Самолет готов. Через два часа за вами придет машина.
В три часа дня недалеко от железнодорожной станции прокуковала кукушка и замерла. Через несколько минут, может быть она же, может другая, повторила кукованье из-за моста.
Барановский и Гусев, державшие часы в руках, взглянули друг другу в глаза и одновременно вскинули бинокли к глазам.
По дороге из Климковичей показались две большие немецкие автомашины, крытые брезентом. Они шли метрах в пятидесяти друг от друга. Выехав на шоссе, грузовики свернули к железнодорожному шлагбауму, где стоял полицай в гражданской одежде и немецкой пилотке. Переезжая полотно железной дороги, они замедляли ход. Полицай постоял на месте, почесался и, закинув винтовку за спину, медленно побрел к будке.
— Въехали! — с облегчением сказал Барановский.
Операция началась успешно.
Партизанский отряд, сформированный райкомом партии, пережил первую трудную зиму. Уже после первых ударов отряда по немецким гарнизонам и коммуникациям немцы обрушили на него все бывшие у них под руками силы. К тому же начались провалы связей. Погиб секретарь райкома Ванин. Его выследил и выдал Карпов, который уже служил полицаем. Были моменты, когда отряд оставался без куска хлеба, без боеприпасов, медикаментов и вынужден был чуть не каждый день переходить с одного места на другое.
К счастью, поправился от ранения Антон Антонович Барановский. Он так сумел повернуть дело, что каждый шаг немцев был известен командованию партизанского отряда, и отряд бил теперь наверняка. Немцы и все их прислужники не смели выходить за пределы своих гарнизонов.
Капитан Гусев устроился шефом мельницы, где немцы размалывали отнятое у населения зерно и отправляли в Германию, и значительная доля муки попадала в руки партизан. Однако скоро стало ясно, что провал Гусева неизбежен, и по решению подпольного райкома он ушел в отряд, предварительно взорвав мельницу и уничтожив все зерно, которое немцы могли бы вывезти. Отряд страдал из-за отсутствия регулярной связи с Большой землей. И часто приходилось пользоваться помощью соседей. Три дня назад отряд получил через соседей радиограмму. «На связь с вами выслан старший лейтенант. Он захвачен немцами и находится на станции… Примите меры для его побега или освободите боем».
За эти три дня Гусев, который выполнял в отряде обязанности начальника штаба, и Барановский работали, не зная отдыха. Разведчики установили, что связной старший лейтенант долгое время находился в тюрьме в подвале церкви. Его, видимо, подозревали в том, что он пытался связаться с партизанами. Комендант фон Шрайнер спешно доложил об этом по инстанции, и для допроса пленного прибыло большое немецкое начальство из Минска и Ровно. Пленный выдал себя за летчика с поврежденного самолета. Шрайнеру ничего не удалось добиться от него, как и начальству, которое уехало, обозвав Шрайнера на прощание дураком и поручив ему завербовать пленного в так называемую русскую освободительную армию изменника генерала Власова. Провалился Шрайнер и на этом поручении.
Разведка отряда донесла, что Шрайнер решил публично повесить на станции старшего лейтенанта и два дня тому назад его перевели в церковную сторожку, где находились смертники.
Напасть на станцию и освободить пленного было нелегким делом, потому что гарнизон там был сильный. Сначала в отряде думали начать атаку ночью, но один из партизан, Сергей Заякин, не раз бывавший на станции, предложил новый вариант: начать атаку примерно в четыре часа дня, когда немцы и полицаи обыкновенно расходятся по домам или просто пьянствуют. Кроме того, Заякин предложил заслать группу партизан на станцию еще до начала атаки.
Со станции каждый день выходили две крытые машины, которые возили рабочих на сооружение моста, а около четырех часов возвращались на станцию. Заякин предлагал захватить эти машины, посадить туда партизан и заехать перед атакой на станцию. Было принято и это предложение.
Машины не пришлось захватывать. Их пригнали в условленное место шоферы, которые сами давно ждали случая перейти к партизанам…
Машины въехали в гору и там разделились. Одна из них свернула к зданию райисполкома, где разместилась немецкая комендатура, а другая направилась к церкви.
Недалеко от церковной сторожки мотор машины, на которой ехала большая группа партизан, чихнул, взревел и заглох. Шофер сделал вид, что с трудом увел машину в сторону от дороги, поближе к стенам церкви.
Сергей Заякин, возглавлявший эту группу партизан, молча смотрел в отверстие в брезентовом перекрытий и видел окно сторожки и немецких часовых. Ему казалось, что он видит между железными прутьями и лицо заключенного.
— Сергей Петрович, сюда посмотрите, — шепнул ему один из наблюдателей с другой стороны.
Сергей перешел к нему и заглянул в щель.
Площадь между церковью и сторожкой заполнялась немцами и полицаями. Они толпились вокруг виселицы и посмеивались над человеком, который сидел верхом на перекладине виселицы.
Лицо Сергея исказилось, и руки невольно потянулись к автомату. Он узнал Карпова, который, закрепив конец веревки, кривлялся, забавляя публику. Под его ногами раскачивалась петля.
Сергей, пожалуй, никогда не чувствовал в себе столько ненависти, Карпов — полицай! Какая же это гадина! Ясно было, что он не дурак и не обманутый человек и хотя не враг по рождению, но к немцам перешел не по принуждению, а сознательно.
— Сергей Петрович, вывели… Старшего лейтенанта вывели… Вешать будут сейчас…
Сергей перескочил на прежнее место. Он увидел спину арестованного, высокого стройного человека. Руки его стянуты и связаны назад. Твердо ступая босыми ногами по шлаку, старший лейтенант шагал между двумя рядами немецких солдат.
Сергей посмотрел на часы. До начала атаки партизан на станцию оставалось еще больше десяти минут, и за это время немцы успеют убить человека. Он посмотрел в глаза товарищам.
— Иванцов, — шепнул он одному из партизан, — бери правый ряд солдат, а я — левый… Ты, Крылов, оберегай огнем старшего лейтенанта. Остальные — по толпе! — показал он, как водят автоматом.
Сергей и Иванцов одновременно выпрыгнули из кузова и обогнули борт машины. Им помогло то, что немцы и полицаи смотрели в сторону арестованного.
Две струи пуль одновременно хлестнули по конвоирам. Старший лейтенант на мгновение замер, словно получив удар в спину, потом толкнул ногой шедшего впереди офицера и прыгнул в сторону. Сергею вначале казалось, что старший лейтенант убит, но через несколько секунд он снова увидел его. Стараясь уйти из-под огня, старший лейтенант залег за остатки ограды и переползал к церкви. Видно, это был опытный, обстрелянный человек, способный быстро оценить обстановку.
Сергей сменил диск и, перепрыгивая через трупы, бросился вперед, чтобы оказаться впереди старшего лейтенанта.
Первое ошеломление немцев и полицаев, получивших неожиданный удар, проходило. Началась жаркая перестрелка. Раздались крики офицеров. Немцы начали организовываться.
«Если отряд сейчас не ударит, нам отсюда не уйти», — успел подумать Сергей.
Выпуская очередь за очередью, он пытался собрать вокруг себя товарищей и продержаться хотя бы до общей атаки, но положение складывалось так, что приходилось отступать.
Пули зацокали по кирпичам стены, у которой находился Сергей, и он вынужден был прыгнуть в сторону и стать за углом. Оттуда он послал очередь и заставил перебегающих немцев залечь за каменную ограду.
— Развяжи мне руки! — раздался позади Сергея сдавленный голос.
Старший лейтенант стоял спиной к Сергею, прижимаясь боком к выступу стены.
Сергей выхватил из ножен кинжал и перерезал впившийся в тело узкий ремень.
— Лупи их, сволочей! — крикнул Сергей, подавая трофейный автомат, который ему удалось захватить за углом.
— Есть, Сережа, лупить сволочей!
— Коля? Ты? — крикнул Сергей, не поверив самому себе.
А Николай уже был далеко. Он перебегал от дерева к дереву и обстреливал немцев.
— Назад! Назад! — крикнул Сергей. И вдруг по всей площади раздалось:
— Ура-а-а-а!
Это подоспела группа капитана Гусева. Без единого выстрела удалось ей добраться от исходной позиции до станции. Дезорганизованные ударом партизан в самом центре, немцы не смогли оказать сопротивления на подступах к станции. По огородам, садам и дворам партизаны вырвались к центру, и это решило исход борьбы.
Очищая станцию, партизаны выбрались к вокзалу. Ожесточенная перестрелка завязалась около комендатуры, где немцы пытались задержаться. Оттуда их выбили гранатами.
Сергей, увлекая свою группу к выезду из города, увидел Шрайнера, того самого офицера, который в прошлом году хотел расстрелять Барановского, Захарова и его. Комендант перелезал через плетень и пытался скрыться за огородами во ржи. Одной короткой очередью Сергей прижал Шрайнера к земле, но тот, видимо, был только ранен и на коленях уползал в рожь. Опередивший Сергея партизан Иванцов пинком свалил коменданта, а потом за шиворот поднял на ноги.
У здания вокзала Сергей увидел Барановского и Гусева. Они пришли от здания райисполкома, где уже было тихо.
— В чем дело? Где старший лейтенант? — набросился Гусев на Сергея.
— Сейчас вместе с нами был.
Николай вышел из переулка с группой партизан. Он был босиком и без ремня, зато в обеих руках нес по автомату.
— Упустил! Удрал подлец! — прохрипел он возбужденно.
— Кто удрал?
— Полицай один. Старый мой знакомый. Карпов. Сапоги свои хотел у него отобрать.
— Куда удрал? Э-эх, Коля! Ты понимаешь, кого упустил?
А Гусев в это время стоял за спинами партизан и единственным своим глазом смотрел на Николая. Вот когда и при каких обстоятельствах пришлось увидеть старого друга!
— Коля! Снопов! — позвал Русев прерывающимся голосом.
— Капитан! Товарищ капитан! — воскликнул Николай. — Мне же полковник сам вручил ваш пистолет;.. Оказал, что вас нет…
На станции партизаны пробыли недолго. После взрыва водокачки и железнодорожного моста Гусев дал сигнал к отходу, и отряд двинулся в леса. Гусев, Николай и Сергей шли вместе.
— Почему тебя направили в тыл к немцам? — спрашивал Гусев.
— Командованию стало известно, что здесь действует группа однополчан, хотя немцы уже дважды сообщали из Берлина о том, что наш полк уничтожен. Ну, меня, как одного из старослужащих, рекомендовал, говорят, наш полковник. Много наших здесь, товарищ капитан?
— Вон в чем дело! Значит, я виновен во всем этом. Кроме меня, Коля, здесь никого нет из нашего полка, ни единого человека. Все погибли. Даже раненые— всех немцы добили. Так что, выходит, я ввел в заблуждение не только немцев, но и своих… Помнишь митинг в июле, когда мы в окружение попали? От батареи тогда выступал Андрей. Потом полковник отдал приказ. Я навсегда запомнил его слова: «Пока в мотострелковом полку есть хоть один человек, полк будет жить и сражаться против врага». Мне казалось, что остался один я… И я выполнял приказ нашего полковника… Чтобы отвести удар от мирного населения, я на месте диверсии всегда оставлял записки: запомните, что вас бьет такой-то полк… Как теперь наш полковник?
— Генералом был… Погиб в мае на Калининском фронте.
Гусев опустил голову. Несколько минут шли Молча, покуривая в кулаки.
— Мои тоже погибли. Аня и Коленька… — с трудом выдавил из себя Сергей. — В первый день войны.
— Да ты, что, Сережа! Они же живы. В Островном живут.
— Что? — Сергей вцепился в рукав гимнастерки Николая и жалобно попросил: — Не надо утешать меня, Коля. Зачем?
— Так ведь я же в начале мая получил письмо от Ани. Отец тоже несколько раз поминал их в письмах. Сын долго болел. И дочь у вас родилась. Надеждой назвали. Надеются, что ты вернешься, — выложил Николай все, что знал об Ане. — Она там сейчас директор детдома.
Известие было таким ошеломляющим, что Сергей как-то неестественно засмеялся, а потом, обхватив голову руками, отбежал в сторону и пошел один. Нужно было привыкнуть к радостной вести, поверить в нее.
— До чего же я рад за Сергея Петровича, — сказал Степаненко. — Ведь замечательный же парень.
— Может быть, мои Наташа и Светлана тоже сумели эвакуироваться и живут сейчас где-нибудь в тылу? Я ведь ничего не знаю о своих, — с надеждой сказал капитан.
Николай ничего не ответил. Он дважды за прошедшую зиму посылал запрос в Бугуруслан, где были сосредоточены адреса эвакуированных из западных областей, но оттуда ответили, что такие-то Гусевы среди переселившихся в восточные районы страны не числятся. Но зачем разрушать надежду у человека? Да, может быть, и ответы были неточные? Мало ли что может быть во время войны.
Нагнал всех троих шедший где-то позади Барановский и с удовольствием сообщил:
— Ребята Карпова захватили. Забрался сукин сын в уборную под доски. Вонища от него. Сейчас о пощаде молит, всех провокаторов выдал. А Шрайнер до сих пор уверен, что Снопов—летчик с подбитого самолета.
В первое время пребывания в партизанском отряде Николай был занят в штабе. Но уже через несколько недель он вполне освоился в тылу врага и сам не раз просился на задания. Однако командование решило иначе. Ему поручили сформировать роту из бывших пленных, вырвавшихся из неволи. Это было тем более важно, что к этому времени, как предупреждали с Большой земли, началось серьезное наступление немцев на район партизанского движения. В этих условиях нужны были крупные подразделения, способные дать бой врагу по всем правилам тактики. Рота Николая действовала успешно. Скоро в одном из лагерей удалось освободить несколько сот военнопленных, работавших за колючей проволокой. Из них сформировали еще две роты, и Николаю поручили командовать целым батальоном. Батальон громил карательные отряды немцев и полицаев, уничтожал вражеские гарнизоны.
Однако пребывание Николая в партизанском отряде завершилось неожиданно быстро. Его вызвали в штаб партизанского соединения и приказали собираться на Большую землю для доклада о положении дел.
Никогда Николай не был склонен преувеличивать роль одного человека в войне, тем более собственную роль, но когда его стали готовить к переходу через фронт, ему стало не то что страшно, но как-то не по себе. Он почувствовал, какая огромная ответственность ложится именно на него.
Его заставили наизусть выучить несколько десятков листов текста доклада. Сведения о противнике, собранные по крупинкам многочисленными разведчиками, даже Николая удивили своей полнотой и точностью. Пришлось заучивать и просьбы партизанского соединения, и сигналы на случай прилета самолетов. Кроме того, по пути Николай должен был побывать на нескольких явках и оттуда тоже забрать нужные для командования сведения. Словом, ему доверялось то, что даже непосредственным исполнителям поручалось по частям.
О выходе Николая из лагеря никто не знал, кроме узкого круга людей из штаба и капитана Гусева. Даже Сергею Заякину разрешили сказать только в последний момент.
Было хмурое сентябрьское утро, когда Николай вышел в дорогу. Одет он был очень легко. На нем был засаленный суконный пиджак, рубашка-косоворотка да хлопчатобумажные брюки. Будто вышел ненадолго местный человек по каким-то делам. Из оружия у него было два пистолета и несколько гранат.
Километров пять провожали его Гусев и Сергей. Гусев всю дорогу хмуро молчал. То ли трудно было расставаться, то ли не верил он в успех перехода через линию фронта. Ведь Николаю надо пройти по тылам немцев несколько сот километров…
Наконец настала самая тяжелая минута — расставание.
— Ну, Николай, — прервал тягостное молчание Гусев, — будь осторожен. Береженого бог бережет.
— Будь счастлив… Да сообщи там моим… Успокой, — попросил Сергей. — Желаю успеха.
Оба на прощание обнялись с Николаем, и он зашагал по дороге, ни разу не взглянув назад. В душе он испытывал такое же чувство, как три года назад на Халхин-Голе в первую ночь, когда командир роты послал его в разведку. Было страшно. И кроме того, после гестаповской обработки он хорошо понимал, что еще раз ему не выдержать такое испытание. Лучше быстрый конец.
Линию фронта он предполагал перейти к концу сентября. Направление держал на участок обороны своей дивизии, где местность ему была знакома. Какое счастье было бы, перемахнув через фронт, оказаться среди знакомых людей!
Четырежды он заходил на места явок, получал пакеты, а потом в лесу выучивал наизусть их содержание и сжигал. Несмотря на наступившие ночные холода, он ни разу не ночевал вблизи жилья — боялся попасться.
Однако он запаздывал. Чем ближе к фронту, тем труднее стало продвигаться не только днем, но и ночью. То и дело натыкался он на немцев. А тут еще кончились запасы продовольствия и приходилось питаться рябиной, зерном, собранным на полях, а чаще всего выкопанной где-нибудь сырой картошкой.
Не раз Николай был на краю гибели. И не забыть ему никогда, как однажды спас его старик колхозник.
Дело было недалеко от Вязьмы у деревни Бабьи Горы. Чтобы выиграть время, он шел днем по лесу. За поворотом одной из тропинок он вдруг увидел человека, сидевшего на земле. Спрятаться было уже поздно. Но человек был один, и Николай пошел напролом. Правой рукой в кармане он взвел пистолет на боевой взвод, а в левой сжимал гранату.
Человек оказался стариком лет семидесяти-семидесяти пяти. В ногах его лежал мешок.
— Далеко ли идешь, отец?
— В Жуково иду за шерстью, да вот полицаи задержали. Партизан ищут. Поди, теперь не успею домой до запретного часа. Ноги вот плохо стали ходить.
Старик-хитрил: если враг—не придерешься к таким словам, а если свой — будет остерегаться.
— А где же они?
— Полицаи-то? У них тут версты за две засада. Да ведь они и не сидят, а по лесу все бродят. Сейчас в сторону Семлева пошли. Курить у вас не найдется, молодой человек?
Николай высыпал старику последнюю щепотку махорки. Старик затянулся трубкой и закашлялся.
— Ох, давно не курил такую. Моршанский табак.
— Вот бумажки у меня нет. Свернуть не из чего, — сказал Николай, хотя табаку у него уже не было.
— Бумажки не держу. Увидят — греха не оберешься. Вон тут деревня. Там сейчас саперы стоят немецкие. Говорят, застрелили человека за картинку на обложке тетради.
Николай и верил и не верил. Черт его знает, что у старика на уме. Оставив его, он прошел несколько десятков метров, а потом круто свернул в лес и побежал обратно. Вернувшись к опушке, выглянул на луг. Метрах в ста от себя увидел группу конных и пеших полицаев. Они о чем-то совещались, покуривая. В это время появился из лесу старик.
«Подойдет он к ним или не подойдет? — лихорадочно думал Николай. — Если подойдет — явный предатель».
Но старик не подошел, а постарался уйти от полицаев. подальше. Значит, действительно происходит облава.
С величайшей осторожностью выбрался Николай из леса и двинулся дальше к фронту.
Под утро третьего октября, миновав второй эшелон немецкой дивизии, он вышел к переднему краю. Наступал последний и самый опасный момент многодневного пути. До своих оставалось не больше двухсот метров, но тут на каждом сантиметре его ожидала смерть. Вся эта полоса простреливалась с обеих сторон многослойным огнем, а под тонким пластом земли могли притаиться коварные мины.
Весь остаток ночи и весь день Николай пролежал в мелком ельнике вблизи немецкого блиндажа, изучая систему огня противника, порядок охраны постов, смены часовых.
Лес на переднем крае был измолочен войной. Деревья со сбитыми вершинами, редкими уцелевшими ветками и ободранной корой тянулись вверх, словно призывая к справедливости и возмездию. С вечера заморосил дождь. Часовые сменялись каждые два часа. В офицерском блиндаже бренчала гитара, слышались пьяные голоса.
Около полуночи, когда темнота особенно сгустилась, Николай поднялся и прислушался. В это время из блиндажа вышли три офицера в накинутых на плечи шинелях. Постояв несколько минут, они ушли обратно.
— Пора! — шепнул себе Николай, ступил на тропинку и сразу услышал за собой топот ног. Николай оглянулся. К нему приближались две тени.
«Вот оно! Вот оно!» — пронеслось в голове.
— Хальт! — окликнул передний.
Николай швырнул под ноги солдатам гранату. Перебегая через насыпь офицерского блиндажа, спустил вторую гранату в железную трубу, откуда вырывалось пламя. Позади раздались два взрыва. Мимо него пролетел кусок железной трубы да с треском раскрылась дверь блиндажа. Последнюю гранату он бросил в траншею и кинулся в сторону своих.
«Лишь бы не мины!..» — думал он, чувствуя свинцовую тяжесть в ногах.
Первые струи пуль, пролетевшие рядом, заставили его упасть на землю и двигаться дальше ползком. Со всех сторон взлетали ракеты. К счастью, малинник, выросший за лето, скрывал его от немцев и своих.
К ужасу Николая, больше всего стреляли свои. Вспышки выстрелов показались совсем рядом.
— Свои, ребята! Свои! Не стреляйте! — закричал он, но никто его не услышал. Стрельба усилилась.
— Ребята! Товарищи!
С воем прилетели первые мины. Николай свалился в воронку от снаряда и решил переждать. Он хорошо знал, что в воронке не страшно: может поразить только прямое попадание. И все же каждый разрыв заставлял его вздрагивать.
Прошло минут двадцать. Стрельба постепенно начала утихать.
Николай снова пополз вперед, негромко призывая:
— Ребята! Товарищи!
Рука неожиданно нащупала насыпь, а затем провал: траншея! В то же время свирепый голос раздался снизу:
— Бросай оружие! Руки вверх!
На него уставились дула автоматов и винтовок.
— Возьми! Черт с тобой! — отозвался он и свалился в траншею.
Когда его стали обыскивать, он предупредил: — В правом кармане браунинг.
— Документы где?
— В разведотделе армии.
— Да это же комбат два! — крикнул кто-то.
— Снопов? — удивился майор Куликов. Он шел по траншее. — Ты откуда? От немцев? Куда тебя черт носил? Как же ты прошел? Тут же у немцев минное поле. Да и наши саперы кое-где заминировали.
— Не знаю, товарищ майор. Я ни одной мины не задел.
Николая охватила буйная, истерическая радость. Но тут он почувствовал, что вот-вот потеряет сознание от голода.
— Ребята, нет ли кусочка хлебца, а? — Вопрос прозвучал неуверенно. Он знал, что на переднем крае мало у кого от ужина до завтрака сохраняется хоть что-нибудь. — Я давно не ел…
— Был кусочек у одного… Да и тот вечером поделили. Сейчас ничего недостать.
— Ко мне пойдем Там найдется, — сказал Куликов. — Пошли. В штаб я доложил. Там передали вверх. А много у немцев войск против нас? Ты где был? В партизанском отряде?
Николаю трудно было отвечать на все эти вопросы. К чувству голода прибавилось ощущение гнетущей усталости. Ноги дрожали. Стало холодно.
Едва он успел поесть в блиндаже Куликова, пришла машина. Николая срочно требовали в штаб армии.
Шофер остановил машину у канавы.
— Спасибо, дружище! — сказал Николай, выпрыгивая из кузова. — Счастливо доехать!
— Вам тоже счастливо, товарищ старший лейтенант. Будьте здоровы.
Закинув за спину вещевой мешок, Николай без дороги двинулся на запад.
Стояла холодная сухая осень. Листопад не закончился, и лес словно горел огнем желтых, красных и оранжевых цветов. Только ольха и ива в низинах зеленели, как летом. Николай любил такую осень: многоцветную, бодрую.
Прошло почти две недели с тех пор, как он вышел из тыла противника. Сейчас он возвращался в свой родной полк.
В штабе армии, в том же самом блиндаже, где он получил задание, его встретил Опутан, теперь уже полковник.
— Ба-а! На кого же вы стали похожи! А мы уже начали беспокоиться. С последней точки нас предупредили, что прошел.
— Пить! — проговорил Николай, увидев на столе графин с водой.
— Вы что, больны?
— Нет, — только и мог вымолвить Николай. Потом, напившись, счастливо засмеялся. — Наелся…
Три дня и три ночи Опутин и Николай готовили доклад для командующего. Когда работа была завершена, Николай сам удивился полноте сведений о противнике, которые он доставил через фронт. Огромная карта-двухкилометровка в конце их работы покрылась ромбами, кружками и другими значками, показывающими расположение танковых, артиллерийских, пехотных и других частей.
— Гм, — удовлетворенно проговорил Опутин, разглядывая карту. — Расхождений с другими данными нет. Полнее стала картина. А гренадерская дивизия, — постучал он по карте согнутым пальцем, — исчезла. Уволокли ее на юг. Однако и память же у вас! Нигде, слава богу, не подвела, — один-единственный раз похвалил он Николая. — Ну, хватит. Идите, поспите.
Два дня после этого Николай провел в полном неведении: что же дальше?
Наконец Опутин вызвал его к себе.
— Ступайте сейчас же к начальнику вещевого снабжения и получите новое обмундирование. Велено прибыть на доклад. Выезжаем в час.
Когда сели в машину, Опутин спросил:
— Волнуетесь?
— Есть немного.
— По дороге можете волноваться сколько угодно, а там не полагается, — жестко предупредил полковник.
Ровно в три часа дня Опутин и Снопов переступили порог большого светлого помещения. За длинным столом сидело несколько генералов и полковников. Рассказывая о партизанском соединении, Николай не прибавил от себя ничего, а доложил только то, что было поручено штабом соединения. Это не ускользнуло от внимания командующего.
— А ваше личное мнение о партизанском соединении? — спросил генерал. — Можно им поручать большие дела?
Николай ответил не сразу. Перед глазами его встали Барановский, Гусев, Сергей, Степаненко, бойцы из его бывшего батальона.
— Люди это крепкие… Они не будут отсиживаться в болотах, дожидаясь прихода Красной Армии.
Николай чувствовал, что ответ получился чуть наивный, даже восторженный, и вроде бы не для этих деловых людей, но он, кажется, удовлетворил присутствующих. Один из генералов в знак согласия кивнул головой. — Переходите к сведениям о противнике.
Карта, которую Николай составлял вместе с Опутиным, уже висела на стене. Оставалось только подойти к ней и давать пояснения. Тут же посыпались вопросы со всех сторон: численность той или иной дивизии, ее состав, моральное состояние частей. Николай отвечал без запинки.
— Ну что же, — сказал командующий. — Я думаю, Мы представим старшего лейтенанта Снопова к очередному званию и правительственной награде.
— Безусловно!
— Достоин!
— Что добавит полковник Опутин? Командующий выжидательно посмотрел на него.
— Я ничего не имею добавить.
— Как вы в дальнейшем думаете использовать Снопова? Я бы на вашем месте не отпустил его из разведки. Как вы сами думаете, Снопов?
— Хочу вернуться в свой полк… к товарищам, — не совсем уверенно ответил Николай.
— Разрешите, товарищ генерал, — начал Опутан. — У Снопова все данные, чтобы стать квалифицированным разведчиком. Стоял под виселицей… Все его связи работают как часы. Но после допросов в гестапо у него появился страх перед пленом. Это ему помешает работать.
Николай стоял рядом с Опутиным и краснел. Как ни стыдно, а полковник прав. Как ему еще было далеко до Опутина. А ведь не так давно он чуть не хвастал перед полковником своими фронтовыми делами, да еще проповедовал теорию о насилии человека над собой во время войны. Идиотство!
— Что же так, Снопов? — мягко пожурил его командующий. — Все выдержал, а после испугался… Можете идти.
После доклада Николай еще несколько суток прожил при штабе армии вместе с работниками разведотдела. Наконец ему дали назначение в полк, не указав, правда, должность.
— Вот вам документы, — сказал Опутин, вручая бумаги. — Можете ехать в полк. Срок явки туда не указан. Не хотите ли заехать в Москву дня на два? Тут рядом…
— Мне бы хотелось заехать в один из госпиталей…
— А, помню. Вы еще просили разрешения отправить письмо. Что ж, можно. А это от меня вам обоим. При встрече распечатайте, — сказал он, передавая Николаю бутылку коньяку.
В город, где находился госпиталь, Николай приехал на попутной машине. Он чувствовал, как учащенно, сильными толчками бьется сердце. Радость предстоящей встречи с Ниной подгоняла его.
Сдерживая волнение, он поднялся на крыльцо главного корпуса. Навстречу ему вышел маленький щупленький врач.
— Товарищ военврач, разрешите к вам обратиться. Вы не скажете, где я могу найти хирурга Никитину?
— Нину Федоровму? Пожалуй, вы опоздали. Она должна была выехать отсюда еще утром.
— Куда? — спросил Николай, не сумев скрыть своего отчаяния.
— Вот как раз это мне неизвестно. Обратитесь к начальнику госпиталя. Он в курсе событий.
— Доктор Сокольский? Где его найти?
— Здесь был. У себя в кабинете. Вас туда не пустят, но я вам помогу, старший лейтенант. Сейчас все устроим, — сказал врач и, вернувшись в вестибюль, позвонил Сокольскому.
Сейчас же поступило распоряжение: пропустить. Врач, сделав свое дело, ушел, не обратив даже внимания на благодарности Николая.
Сокольский стоял посреди кабинета, глубоко засунув руки в карманы халата.
— Письма, молодой человек, полагается писать отовсюду, — сказал он вместо приветствия.
— К сожалению, там, где я был, почта пока не работает… Ее там просто нет.
— Это уже другое дело. Был по ту сторону фронта? А Нина Федоровна уехала. Она очень рада была новому назначению. Надеялась найти тебя там.
— Адреса не могла оставить, конечно…
— Что тут спрашивать? Сам понимаешь, что она не могла знать… Обещала написать.
Как и три года назад, после ранения на Халхин-Голе, Николай чувствовал себя с Сокольским, как с отцом. У отца, наверное, тоже прибавилось морщин…
«Если и удастся когда-нибудь встретить Нину, так, конечно, не скоро… Не везет, так не везет. Теперь-то уже едва ли удастся увидеться до конца войны…»
Нужно было распроститься с Сокольским и уйти, но Николай стоял, не зная, что делать.
— Сядем, — предложил Сокольский. — Расскажи, как ты очутился по ту сторону фронта и что там. Нужно для Нины Федоровны. В первом же письме сообщу ей.
Сокольский уговаривал остаться ночевать, но Николая охватила такая тоска, что заглушить ее могло только действие. И он отправился дальше в путь, к своему полку, к своим старым товарищам.
Тучи поредели. Небо стало глубоким, голубым. Настоящее сухое бабье лето. Земля после первых заморозков посерела, и сапоги мгновенно покрылись пылью.
Поднявшись на косогор, уже невдалеке от расположения полка, Николай остановился, снял пилотку и несколько минут простоял не двигаясь, подставляя голову слабому ветру.
Вдали виднелась рощица, где расположилась батарея Андрея Куклина, а дальше — Чуриловская высота.
Проходило первое ощущение тяжести и горечи от того, что не удалось встретиться с Ниной. И уже мелькали мысли о счастье жить, о радости возвращения к товарищам по боям и еще о том, что все равно он будет вместе с Ниной. Не сейчас, так позже, хотя бы после войны.
Размышляя так, Николай широко зашагал по направлению к штабу.
Заночевал он у инструкторов политотдела. Это были очень близкие ему люди. Когда он принял батальон, инструктора все время толкались около него, помогали ему. Не раз лежали в снегу голова к голове, укрываясь от осколков…
Много разговоров было в эту ночь о партизанах, воспоминаний о зимних боях. К утру Николай знал все новости дивизии. Генерала уже нет: уехал на другой фронт. Нет и Сметанина: его сняли. «Что ж, — подумал Николай, — и прекрасно: худая трава с поля вон».
Утром он отправился к исполняющему обязанности командира дивизии. Его на месте не было, и Николая отослали к работнику штаба, ведающему кадрами командиров. Николай спустился по ступенькам в землянку и, переступив порог, чуть не остолбенел: перед ним сидел за столом бывший командир батареи Мирошниченко, теперь уже капитан.
— Так… Стало быть, в полк? — спросил Мирошниченко, просматривая его документы. — Скажите, почему вас направили именно в этот полк?
— Я сам об этом просил, — резко ответил Николай.
— А не лучше было бы направиться вам в другую часть, где никому не известно ваше прошлое?
— Знаете, товарищ капитан, мне пока еще не приходилось краснеть за свое прошлое, — ядовито ответил Николай.
Мирошниченко проглотил эту колкость.
— Вам нужно написать автобиографию. Подробно. Укажите, где, когда вы были в окружении. Помните, еще в прошлом году, в начале войны… Потом подробно, где вы были в тылу у противника, с кем там встречались, что делали. Одним словом, все.
— Все я не могу написать, потому что многие мои встречи являются тайной, не моей, а государственной, — снова резко ответил Николай и вышел из землянки.
Взбешенный таким оборотом дела, а еще больше встречей с Мирошниченко, который был противен ему, Николай направился к писарям штаба и, выпросив бумаги, сел тут же писать автобиографию. Начал он чуть ли не с Адама: знал, что Мирошниченко, затеявший вокруг него какую-то мышиную возню, будет придираться к каждому слову.
Вскоре он снова пошел к Мирошниченко. Тот, прочитав автобиографию, сказал:
— Вам придется подождать… Еще денек или два. Надо согласовать назначение. Сами понимаете. Были в окружении… Даже в плену. Это, знаете…
Кровь снова бросилась в лицо Николаю. Если бы не армейская дисциплина, он с наслаждением влепил бы этому трусу хорошую затрещину.
Отвратительную ночь провел после этого разговора Николай. Стыдно было перед собой, перед товарищами за то, что за ним потащился хвост недоверия, подозрения. Может быть, отправиться с жалобой в штаб армии? Ведь там же знают о нем все, знают, что он делал и как выполнил поручение. Но он прекрасно понимал, что дело не только в Мирошниченко. Кто-то поважнее этого ничтожного человечка так же относится к нему.
Только через три дня Николай получил назначение. Его послали командиром четвертой роты его же бывшего батальона.
В штабе его встретил заместитель командира полка майор Куликов, бывший командир первого батальона. Он никак не мог понять, почему Николаю дали роту.
— Предлог простой: не имею военного образования. А в действительности — решили проверять: не изменник ли я.
— Но это же идиотство, бессмыслица какая-то… А впрочем, теперь оглядывайся, дружище. Любой промах этот подлюга использует против тебя. Постарается, — сказал Куликов и вдруг решительно махнул рукой. — Ну их к черту! Сейчас ко мне должен прибыть твой друг Андрей Куклин. Давай отметим вместе твое возвращение. Пусть там что хотят думают, а мы воины. Я, брат, тоже хлебнул когда-то. Мотали за то, что брат жены арестован как враг народа. А наш покойный Соловьев… Ведь в тюрьме сидел после возвращения из Испании. Иногда хочется кричать истошным голосом.
Все мы сейчас, от рядового, до больших командиров, проводим великое испытание. Крутимся в кровавом водовороте ради своей страны. Каждый день хороним лучших товарищей. Гроба не имеем возможности сколотить погибшим, хотя каждый из них достоин мраморного памятника. А в это время кто-то сеет недоверие, подозрительность. В каждом командире, в каждом человеке, который побывал в окружении или оказался в плену, пытаются увидеть шпионов. Но как же идти в бой, если не верить товарищу? Ох, и сволочи же… А ведь знали, куда назначить тебя. Место прямо-таки проклятое. За лето четырех командиров роты поубивало.
— Ничего. Бог не выдаст, свинья не съест. Кому-то и в четвертой роте надо служить. Если не я — другой. Я ведь не претендую на батальон. Я ведь родине служу.
— Но ты понимаешь, какая тут логика? Тебе не доверяют, а в то же время посылают на передний край, где от немцев шестьдесят метров. А вот Мирошниченко окружен полным доверием и сидит в десяти километрах от фронта. Ты видел, как немцы для тебя строили виселицу, а Мирошниченко бежал с поля боя — в трудный момент. Скажи теперь, какая тут логика?
— Все в конце концов уладится, товарищ майор… А вот и Андрей, — обрадовался Николай, услышав топот бегущего по ступенькам человека.
— Я же говорил, что тебе от нас никуда не уйти! — сказал Андрей и сгреб Николая в охапку. — Наконец-то вернулся. Ей-богу, до чего прекрасно, а?
— Вернулся, да не к тебе. Давайте-ка, братцы, пообедаем вместе, — пригласил Куликов к столу.
— А правда, Коля, что капитан Гусев жив? Ты сам его видел?
— Жив и воюет. И не только видел, а несколько месяцев вместе воевали. Рядом спали, когда поспать можно было. Привет тебе от него. И всем ребятам из батареи.
— Как бы хотелось его повидать. Ради этого готов, как ты, хоть в тыл к немцам.
Николай порылся в вещевом мешке, достал бутылку коньяку и посмотрел на свет.
— Мне это подарил полковник Опутин из разведотдела. Хотел я ее распечатать вместе с Ниной, да не всегда, видно, суждено осуществиться солдатским мечтам. Ну, что ж… Будем живы, разопьем с ней другую.
Часа через два Николай отправился в четвертую роту. Куклин провожал его до речушки. Было уже темно. На переднем крае шла частая перестрелка. Вспыхивали и затухали ракеты.
Андрей молчал, возмущенный тем, что рассказал Николай о встрече с Мирошниченко.
— Знаешь, Коля, после войны я непременно пойду в педагогический институт. Буду учить детей, чтобы не вырастали такие, как Мирошниченко.
— И ты думаешь, удастся?
— Во всяком случае, постараюсь.
— Эх, дружище, для того чтобы стать педагогом, нужно одно непременное условие: остаться в живых. Удастся это, нет ли, только после войны выяснится.
Распрощались у моста. Николай в сопровождении красноармейца направился в гору и исчез в темноте.
— Шабаш, ребята! — негромко крикнул Николай и, воткнув в землю лопату, вытер рукавом телогрейки потное лицо. — Устали?
— Намаялись, как полагается.
— Еще один запал, и на сегодня довольно, — успокоил он, сел на обрубок бревна и навалился спиной на стенку сруба. Около него собрались бойцы. Подошел и политрук роты Грибачев. Ему уступили место рядом с Николаем.
На опушке начали рваться снаряды.
— Опять лупит, — сказал один из бойцов.
— В белый свет как в копеечку…
— Тут не копеечка — тысячи вылетают.
— А что тебе? Жалко ихних денег?
Немецкая батарея неистовствовала, но это вызывало только веселое злорадство бойцов четвертой роты: бей сколько хочешь, там никого нет.
Район обороны роты действительно оказался проклятым местом. Николаю даже в голову не приходило, что может быть такая невыгодная позиция. Противник сидит на длинной высотке и просматривает каждый сантиметр, а четвертая рота занимает перед ним оборону в низине на полуболотистой низменности. Кругом равнина, и только чахлые кустарники кое-где затрудняют обзор. Траншеи, вырытые весной и летом, с наступлением осени до самых краев заполнились водой. Потери роты были ужасные.
Николай решил строить наземные укрепления. Лучше самый изнурительный труд для всех, чем потеря одного человека.
Пока не наступили заморозки и земля не промерзла еще глубоко, часть бойцов роты километрах в трех в тылу валила деревья и сооружала нечто вроде узких срубов. Потом их перебросили на тракторах и машинах поближе к переднему краю, а оттуда на плечах перенесли и установили на наиболее опасных местах двумя рядами. Теперь надо было взяться за лопаты и заполнить срубы доверху землей.
Николай никому не давал пощады. Спать приходилось не больше двух часов в сутки. Сам Николай и политрук Грибачев работали наравне со всеми. И все это при условии, что нельзя было ослаблять и оборону.
Сооружение наземных траншей, конечно, не осталось незамеченным противником. Почти каждые сутки немцы организовывали разведку. Маленький лесочек в центре обороны роты немцы буквально измолотили снарядами.
Недели две назад после артобстрела лесочка тяжелыми снарядами Николай прибежал к дзоту, который находился на опушке. К счастью, гарнизон дзота — четыре человека — был жив.
— Снять пулемет и все имущество и бегом отсюда! — приказал он старшине Северову.
— Сейчас, товарищ старший лейтенант. Только еще печку снимем. Жаль ее оставлять. Уж очень хороша.
— Оставить печку! Скорее! — прикрикнул Николай, но тут же отдал другое распоряжение: — Подбросьте туда дров, да побольше.
Старшина Северов, не совсем понимая, в чем дело, выполнил приказание и выскочил из дзота.
И тут началось. На глазах Северова и его группы от дзота полетели обломки бревен. Но печка дымила.
— Вы нам спасли жизнь, товарищ старший лейтенант, — сказал Северов, взглянув на командира роты блестящими глазами. — Но как вы узнали, что сейчас дзот разобьют?
— Сам артиллерист. Знаю, как заманчива такая цель, — рассеянно ответил Николай. Он уже думало другом: нельзя ли обмануть противника, превратить разбитый дзот в ложную огневую точку?
Ночью Николай послал туда пулеметчиков. Они затопили печку, потюкали топорами, будто заготовляют дрова, постреляли из пулемета и отошли. Немцы снова начали обстрел из орудий. С тех пор эта игра в кошки-мышки не прекращалась.
И сейчас, сидя вокруг Николая, солдаты со злорадством прислушивались к артобстрелу.
— Вы не замечаете, товарищи, что уже больше недели у нас нет потерь? — спросил вдруг политрук. — Ни одного раненого или убитого. Вот это победа! Лопатой и топором побеждаем смерть.
— Еще бы. Вон сколько наворотили земли. — Теперь разве дурака какого зацепит пуля.
— А помните, товарищ старший лейтенант, как в первые дни вы нас заставляли работать? Сил просто не было стоять на ногах… Скоро, ребята, закончим, — заговорил старшина Северов, подражая голосу Николая. — Вот у Егорова четверо детей… Бросим все по лопатке за каждого из них… А тут этих детей наберется ой-ой-ой. У Аракильяна пятеро, у Савельева четверо. Пока всех перебираем, глядишь, метров тридцать укрытия готово. Вот я когда радовался, что у меня и у вас нет детей… Иначе еще пришлось бы копать.
Николай ухмылялся. Вот где никто не сомневался в его честности. Вот где он никогда не замечал ни тени недоверия к себе.
«А ведь хорошо получилось, — подумал Николай. — Адская работа, зато сблизила людей. Стали как одна семья. Не это ли главное?»
Николай был доволен. Рота стала сплоченной боевой единицей. Из случайного сборища людей она превратилась в могучую силу, где каждый верит другому, заботится о товарище и, если надо будет, окажет помощь, прикроет своей грудью соседа. С таким коллективом — да, да, именно коллективом! — можно пойти в наступление, отбить любую попытку врага атаковать позиции роты.
— Хватит! Пора за работу! — сказал Николай, поднимаясь. — Политрук, после работы я прошу вас находиться этой ночью в остальных взводах, а я уйду в боевое охранение.
— Вы бы поспали немного. Могу ведь и я сходить.
— Так надо, политрук. Боюсь я за боевое охранение. Это наше самое уязвимое место. Дурак будет немецкий генерал, если не попытается как-нибудь целиком захватить там наших, — озабоченно сказал Николай, взял лопату и направился вдоль траншей.
Провожая его взглядом, политрук подумал: «Какая удача для роты, что нашелся такой командир. И настойчив, и опытен, и с людьми обращаться умеет».
На рассвете четырнадцатого ноября Николай обошел передний край обороны и вместе с ординарцем вернулся на свой командный пункт. Собственно, это был обыкновенный, сооруженный наспех блиндаж с глиняными стенами. Даже при далеком взрыве со всех сторон сыпалась земля. Постоянно в блиндаже находились только телефонист и писарь. Сам Николай заходил сюда изредка и ненадолго.
— К вам звонил майор Куликов, — сказал телефонист. — Он передал, что вас к десяти часам вызывают в штаб дивизии. Будете есть? Мы ваш завтрак подвесили к потолку. Везде окаянные мыши.
— Некогда, — отказался Николай. — Потом.
Шагая по направлению к штабу полка, где ему обещали оседлать коня, Николай прислушивался к тому, что происходит на участке роты.
В траншеях было тихо, но боевое охранение огрызалось пулеметным огнем. Это было обычное дело, но Николай беспокоился. Боевое охранение почти вклинилось в линию обороны противника. Горсточка людей во главе с младшим лейтенантом располагалась в шестидесяти метрах от немецких траншей. Николай сделал все возможное, чтобы обезопасить группу. Но душа его, никогда не была спокойна, и он каждую ночь проводил на участке охранения и уходил только утром, когда неожиданная атака более или менее исключалась.
— Ты завтракал? — опросил его на командном пункте полка Куликов.
— Нет еще, товарищ майор. В моем положении лучше три дня не есть, чем опоздать на пять минут. Сразу запомнят и заметят. А потом выводы: нерасторопный, разгильдяй и прочее.
Куликов только покачал головой и приказал принести колбасу и кусок хлеба. Сложив то и другое в карман телогрейки, Николай сел на коня и поскакал в тыл.
В штабе дивизии больше двух часов пришлось ждать на улице. До сих пор Николай не знал, для чего его вызвали: то ли по делу, то ли чтобы дать нагоняй за какой-нибудь промах. Долгое ожидание, казалось ему, не предвещало ничего хорошего. Да и штаб дивизии ему не понравился ни в прошлый раз, ни, особенно, сегодня. Здесь жили так, будто нет войны. Понастроили такие блиндажи, что в них впору целый взвод разместить, а накаты — не всякой бомбой пробьешь.
Наконец Николая позвали.
Начальник штаба стоял в блиндаже за столом. Перед ним на столе лежала коробочка.
— От имени Президиума Верховного Совета награждаю орденом Ленина, — сказал начальник штаба заученную фразу.
— Благодарю вас, — коротко ответил Николай, а самому так и хотелось сказать: «Этот орден мне дали за то самое, за что вы проявляете ко мне недоверие». Но вместо этого спросил: — Разрешите идти?
— Нет. Погодите, — остановил его начальник штаба. — Я давно хотел с вами поговорить. Как там на участке вашей роты? Говорят, вы создали очень хорошую систему дерево-земляных сооружений и превратили позицию в неприступную. И потери у вас сократились… Я бы сказал, что их нет. Собираюсь побывать у вас, да все некогда.
Николай не узнавал начальника штаба, который явно заигрывал с ним. А ведь этот же человек, подписывая назначение, когда Николай прибыл из штаба армии, дал понять, что штаб не может относиться к нему с полным доверием. И военное звание Николая он поставил под сомнение. Как это человек за короткое время из старшего сержанта мог превратиться в старшего лейтенанта? Начальник штаба тогда не скрывал, что сомневается и в способности Николая командовать ротой. Назначаем, мол, но придется скоро снять. Неужели он понял, что неправ, и теперь решил исправить свою ошибку?
Нет! Этот, пожалуй, не из той породы.
Другому Николай сразу сказал бы: «При чем тут я? Сделали все это бойцы роты. Командиры рот, которые были до меня, старались делать то же самое, только не сумели завершить, потому что быстро вышли из строя». А перед этим промолчал: «Черт с ним! Пусть думает так, как ему заблагорассудится».
Убедившись, что Снопова на открытый разговор вызвать не удастся, начальник штаба отпустил его.
Николай вышел из блиндажа и направился к коню.
— Снопов! Подожди! — остановил его начальник политотдела батальонный комиссар Цаганков. — Не уезжай. Поговорить надо.
— Слушаю вас, товарищ батальонный комиссар.
— Слушать-то слушаешь, но скажи, почему ты здесь?
— Вызвали.
— А, знаю. Орден Ленина. Поздравляю. Рад за тебя. Желаю заслужить еще и еще. Но меня очень удивляет, знаешь что? Почему ты именно сегодня здесь? Понимаешь, в чем дело… У тебя на участке сейчас командиры рот и батальонов двух дивизий, представители армии, фронта. Приехали изучать строительство системы оборонительных сооружений в условиях болотистой местности. Перенимать лучшее.
Только сейчас Николай понял, в чем дело. Он ведь сам видел по дороге этих командиров.
— Мне ничего не было известно об этом. Но там политрук, товарищ батальонный комиссар. Он не хуже меня объяснит и расскажет все, что надо. Вместе делали. Командиры взводов тоже.
— Не понимаю я эту неурядицу. Поручено все организовать начальнику штаба. Он обязан был подготовить тебя…
— Никакой неурядицы тут нет, товарищ батальонный комиссар. Все продумано. Начальство дивизии не прочь похвастаться перед вышестоящими и соседями, но боязно показать с положительной стороны командира, который все-таки вроде бы скомпрометирован. Вот и решили удалить на время Снопова под благовидным предлогом. Только и всего. Ничего, политрук справится.
— Прекрасная аттестация политрука… Но не преувеличиваешь ли ты в отношении начальника штаба?
— Извините, товарищ батальонный. Разрешите отлучиться на одну минуту.
К неудовольствию начальника политотдела старший лейтенант, не получив даже согласия, нырнул в кусты. Послышался топот и призывный голос:
— Кис-кис-кис.
Старший лейтенант вскоре вернулся, прижимая к груди большого белого кота.
— Штабной кот… Разжирел на тыловых харчах. Мы тебя мобилизуем на передовую.
— Ну что ты, как мальчик, — недовольно остановил его Цаганков и подумал: «Снопов считает себя обиженным и, по молодости, будет сейчас куражиться. Скажет, что вот столько-то лет не видел кошек и это, мол, напоминает далекую мирную жизнь. Такой прием подчеркивания своих заслуг не нов».
— Мыши, товарищ батальонный комиссар. Мыши! Житья от них не стало, как наступили холода, в блиндажах. Спишь днем — по лицу бегают. Пищу подвешиваем на веревках к потолку… Чей кот?
— А… живет тут одна с начальником штаба. Подобрал по себе… Она притащила из тыла. Давай вези. Мешочка у тебя нет?
— Нет. Хоть бы веревочку. К седлу привязать.
Начальник политотдела поднял полу шинели и снял брючный ремень. Вдвоем, оглядываясь по сторонам, как воры, кое-как привязали брыкающегося кота к седлу.
— Садись и дуй скорее! — поторопил Цаганков, придерживая коня за узду.
Когда Николай проезжал мимо блиндажа начальника штаба, оттуда выбежала растрепанная женщина в солдатских брюках.
— Куда? Куда моего кота? Стой! Стой! — закричала она.
Николай пустил коня в галоп. Начальник политотдела, похохотав вслед, отправился в свой блиндаж.
— Что сегодня с немцами? — уже не первый раз спрашивал Николая младший лейтенант Цикарев. — Словно взбесились. Нервничают, что ли?
Николай поднялся на патронный ящик и встал рядом с Цикаревым. Несколько секунд он молча разглядывал нейтральную зону впереди боевого охранения. При свете ракеты ему удалось осмотреть балку и противоположный склон. Ничего опасного пока не было заметно.
Немцы действительно вели себя загадочно. Артиллерия их раз пять обрушивала шквал огня на высотку боевого охранения, а потом внезапно переносила удары в глубину обороны. Временами немцы поднимали такую автоматно-пулеметную трескотню, что казалось, вот-вот они выбросятся из траншей и пойдут в атаку.
Николай умышленно не отвечал на вопрос младшего лейтенанта. Пусть сам подумает. Это полезно.
— С перепоя они, — решил младший лейтенант. — С пьяных глаз.
Николай спустился с патронного ящика и за полу телогрейки стащил Цикарева на дно траншеи.
— Как сказать… Ты подумай по-командирски. Поставь себя на место немецкого офицера. Для чего бы ты сам устроил такую шумиху?
— Я? Не знаю. Бессмысленно это.
— Не совсем. Попробуй исключить нервозность противника.
— А, понял, они хотят взять языка. А это предварительная подготовка. Приучают наши тылы к шуму… Чтобы, когда подойдут за языком, наши не обратили сразу внимания на возню…
— Я тоже так полагаю, — согласился Николай., Девятнадцатилетний командир, начавший свою боевую жизнь со службы в боевом охранении, тылом считал даже свою роту. Из этого парня будет толк. Николай был рад за него и старался всячески помочь ему.
Самому Николаю легче было служить. Начал он с рядового и возраст был побольше, да и образование высшее. А этому в девятнадцать лет навязали взвод, да еще в боевом охранении. Поэтому Николай, не стесняя самостоятельности, старался учить, следил за каждым шагом Цикарева.
— Сходим к пулемету, — сказал Николай и пошел по траншее.
Ночь была на исходе, но рассвет наступал медленно. Угрюмые тучи сплошным пологом тянулись от горизонта до горизонта. Только на востоке виднелась узкая светлая полоса.
На правом фланге их окликнули пулеметчики.
— Как тут? — спросил Николай, останавливаясь.
— Пока ничего не заметно, товарищ старший лейтенант.
— Ракету.
Младший лейтенант поднял ракетницу и выстрелил в сторону немцев. Светлая полоска прорезала стрелой утреннюю мглу и, замедлив полет, превратилась в ослепительный шар. Пока она догорала на маленьком парашютике, успели осмотреть заснеженное пространство до самых немецких траншей.
Когда ракета погасла, стало особенно темно. Несколько минут все молчали.
— Холоднее становится.
— Это лучше, чем окопная грязь.
— Где кот? — вспомнил Николай.
— Он за особые заслуги устроен на персональную пенсию во втором взводе. Спит на пуховой постели у старшины Северова около самой печки. Красота жизнь.
— А мыши? Есть в блиндажах?
— Ни одной. Как ветром сдуло. По запаху, что ли, почувствовали.
— Не будет сегодня нападения, — сказал младший лейтенант, когда обозначился рассвет. — Вот Длинный и Новый у немцев пошли за завтраком. Ваня! — крикнул он, подняв плащ-палатку, служившую дверью в блиндаж. — Идите за завтраком. Фрицы уже двинулись.
— Ну, я, пожалуй, пойду, — сказал Николай Цикареву. — Надо зайти в первый взвод. Туда ночью дали пополнение.
— За нас не беспокойтесь, товарищ старший лейтенант. Сами понимаем… Не первый день.
Все же, уходя, Николай предупредил:
— Будьте начеку!
— Ротозейства не допустим.
Николай с ординарцем пошел в тыл. Скоро траншеи кончились. Начались дерево-земляные завалы.
Они прошли больше трехсот метров, не встретив ни одного человека. Да, оборона здесь была весьма жидкая. Прежнее представление об окопной войне, где траншеи забиты солдатами, здесь не подходило. Одна только рота Николая занимала участок, растянувшийся почти на три километра. В траншеях через каждые двести— двести двадцать метров находился обыкновенный дзот со станковым или ручным пулеметом и гарнизон из четырех-пяти человек. Вот и все. Эти гарнизоны, конечно, находились в более опасном положении, чем при сплошной обороне. Николай считал счастьем то, что удалось связать эти точки телефоном. Резерв состоял всего-навсего из самого его, ординарца и двух телефонистов на командном пункте.
У поворота траншей Николай и его ординарец попали под минометный огонь. Пришлось залечь под дерево-земляной завал и переждать. Но едва они тронулись дальше, их окликнули:
— Стой! Кто идет?
— Свои! — ответил Николай, узнав голос одного из бойцов группы старшины Северова.
— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант.
— Здравствуйте. Почему оставили дзот?
— Командир приказал. Забеспокоились мы. Из боевого охранения сообщили, что вы вышли давно. А тут еще минометный обстрел.
Вот они люди! Сколько в них настоящего человеческого тепла. Ничего для них Николай не успел сделать, а они готовы бежать куда угодно, чтобы выручить командира из беды.
Стараясь не поддаваться нахлынувшим теплым чувствам, Николай спросил:
— Как у вас там? Все живы-здоровы?
— Пока все благополучно. А ночь-то была беспокойная. Ерепенились немцы. Сейчас вроде бы потише.
К дзоту подошли, когда туда принесли завтрак.
— В самый раз, товарищ старший лейтенант, — встретил его старшина, доложив обстановку. — Завтракать будете? Водки выдали на два дня.
— Спасибо. Я уж потом.
— Вы у нас никогда не завтракаете. У других не брезгуете, — обиделся пулеметчик, разливавший суп в котелки.
— Кто-то звонит, — ответил Николай и, наклонившись, зашел в дзот.
— Пятнадцатого разыщите! — кричал комиссар полка.
— Я — пятнадцатый. Слушаю вас, товарищ двадцать первый.
— Где ты пропадаешь там? Слышал последние известия? Наши войска окружили немцев под Сталинградом… Слушай подробности и сообщи твоим…
Николай пулей выскочил из дзота.
— Старшина, давай выпьем! Слушай, ребята! Триста тридцать тысяч немцев окружены под Сталинградом. Сейчас их дробят на части и уничтожают. Наступление идет от предгорьев Кавказа до Воронежа. Похоже, что мы перевалили трудный подъем. Начинаем спуск. Нелегкое дело спуститься с высокой горы, но с каждым днем равнина ближе. Немцы, конечно, сами не уйдут. Надо их выбить с нашей земли, но выбьем!
Николай сгреб первых попавшихся под руки бойцов и обнял..
— Наконец-то! — Дожили!
— Счастливый вы, товарищ старший лейтенант. Радость с собой приносите,
— За наших там, на юге, друзья!
Закусить Николай не успел. За изгибом траншеи показался человек. Он бежал по лесу. — Товарищ старший лейтенант, чепе! — выпалил помкомвзвода, задыхаясь. — Один из нашего первого взвода перешел к немцам.
— Что-о-о? Кто? Кто?
— Новичок. Банкин по фамилии. Вчера прибыл в роту.
Николай торопливо пошел по лесу.
— Стреляли в него наши, да поздно было. Не попали… Успел перемахнуть через хворостной завал. Мы ушли за завтраком. Лейтенант в это время зашел в блиндаж, а Банкин стоял на посту вместе с ефрейтором. Пока ефрейтор стрелял из автомата, Банкин улизнул в кусты и оттуда к немцам.
К приходу Николая во взводе были уже политрук и уполномоченный особого отдела.
След Банкина на снегу вел прямо к немцам. Шагах в тридцати от траншеи в нейтральной полосе нашли брошенную винтовку и подсумки.
— Я нарочно пробыл здесь всю ночь, — говорил политрук, словно оправдываясь перед Николаем. — Только за полчаса до этого ушел на соседнюю точку. Там ведь тоже пополнение…
— Что ж, политрук: влипли мы. Из-за сволочи достанется нам теперь. Скажут: воспитательная работа, то да се. Припомнят наши грехи прошлые, настоящие и будущие…
— А вы что? Святые? Разве узнаешь, что он приехал с намерением изменить? Дело теперь не в этом, — сказал уполномоченный. — Сколько он может принести нам вреда?
Старая легковая эмка, шустро лавируя между двухсторонним потоком грузовиков, автокухонь, санитарных машин и конных подвод, выбралась на гору и, свернув с автострады, затарахтела по заснеженному проселку. Шофер, пожилой солдат, вцепившись обеими руками в баранку, до боли в руках сжимал ее, терпеливо объезжая все неровности, но когда машину подбрасывало на ухабах, морщился и бросал испуганный взгляд на сидевшего рядом бледного подполковника.
А подполковник Кушнарев не замечал ни плохой дороги, ни промахов шофера. Проезжая по этим местам, он, казалось, читал историю полка: здесь проходили с боями в прошлом году.
Почти семь месяцев Кушнареву пришлось проваляться в госпитале, и вот снова армия. С трудом удалось ему освободиться от назначения в запасной полк и добиться перевода в действующую армию. Мало того. Свершилось почти чудо — его направили в родную часть.
В штабе дивизии знали о его приезде. Едва машина остановилась, подбежал щеголеватый лейтенант и открыл дверцу.
— Генерал-майор просит вас к себе на обед, — доложил он Кушнарёву.
Новый командир дивизии не был молод, но и не стар для своего положения. Кушнарева он принял без подчеркнутой официальности.
— А не остаться ли вам, подполковник, моим заместителем по строевой части? — спросил он, закуривая после обеда.
Предложение было неожиданное и весьма заманчивое, но Кушнарев отклонил его.
— Благодарю, товарищ генерал, за честь. Но очень прошу оставить меня командиром полка. Я обязан туда вернуться ради живых и мертвых. Да, и мертвых, — подчеркнул он, чувствуя, что говорит слишком возвышенно.
— Я понимаю… Для тех, кто сам лежал в окопах рядом с бойцом, вполне естественно…
Генерал говорил тихо, взвешивая каждое слово. И Кушнареву он на первый взгляд понравился.
— Ну, что же, — продолжал генерал. — Пока побудьте командиром полка. Но предупреждаю вас: попозже я все-таки постараюсь забрать вас к себе. А теперь я хочу познакомить вас с делами полка. Прежде всего посмотрите-ка на расстановку командного состава. Должен вас предупредить, правда, пока по секрету, что долго стоять на занятых рубежах мы не будем. Вы понимаете, что это значит. А в наступлении нужны смелые и инициативные командиры. Обратите внимание на командира четвертой роты. Когда-то у него была прекрасная аттестация, но потом он был в плену.
— Вы говорите о Снопове? Простите, товарищ генерал, мне незачем к нему присматриваться. Я его знаю с Халхин-Гола. Могу сказать, что был свидетелем первого его выстрела. Какая у него сейчас аттестация, я не знаю, но я верю ему. Это талантливый командир.
— Не спешите с выводами, — прервал генерал. — Дело не только в плене. У Снопова были промахи, и немалые. Недавно один из его бойцов перешел на сторону немцев. Я, конечно, не верю в выдвинутую некоторыми работниками штаба версию, будто Снопов завербовал этого бойца и направил к немцам с донесениями, тем более, что все утверждают, что он даже не видал в глаза этого бойца.
— Какая подлость! Подозревать Николая Снопова! Я знаю, что его перебросили в тыл противника. Знаю и то, что он неудачно спрыгнул с самолета и попал в плен. Потом партизаны его вырвали буквально из-под виселицы. Подозревать такого человека? Нет! Мои убеждения в отношении Снопова совершенно твердые. Я верю ему, как самому себе.
— Это делает вам честь, подполковник. Я немало людей знаю, которые отрекаются от друга, если тот попадет в беду. Вам он друг? Кстати, вы по-особенному произносите слово «верю». Что-то вы имеете свое?
— Свое не свое, но я много думал об этом. По моим документам вы знаете, что мне приходилось воевать много. И я всегда чувствовал, что что-то нам мешает. А тут поражение в начале войны и прошлым летом. Отступали… Почему? Много, конечно, причин. Но, по-моему, немаловажное значение имело недоверие друг к другу. Что-то уж очень сильно культивировалась у нас за последние годы подозрительность. Мы много мечтали в сорок первом году о стабилизации фронта: «Эх, остановить бы немца, собраться с силами и давнуть как следует». Но разве можно добиться крепкой обороны, когда сосед с опаской оглядывается на соседа, боец на командира? Вы простите, что я так разоткровенничался. Но, товарищ генерал, сейчас вот никому в голову не приходит подозревать каждого командира в измене — и мы побеждаем.
— Может быть, вы и правы. Опыт показывает, что изменников очень мало и повлиять на ход войны они не смогли. Но я вам по-дружески советую: не стоит распространяться об этом слишком. Вас не поймут, а неприятностей можете себе нажить много. И за Снопова не слишком заступайтесь. Не нужно, не стоит.
У Кушнарева пропало всякое желание разговаривать с генералом, и он рад был, что отказался пойти к нему в заместители. Нет, такой не станет грудью на защиту своего подчиненного, если тот попадет в беду, хотя бы и не по своей вине.
— Да, товарищ подполковник, отсюда вам в полк придется ехать на санях. Машина не пройдет. Тут в политотделе как раз следователь по делу Снопова. Прошу вас подвезти его до полка.
Из домика генерала Кушнарев вышел в самом дурном настроении. Как же воевать с таким? Он отца с матерью готов заподозрить в чем угодно. А Николая Снопова перебросили через фронт, заставили перенести черт знает что и теперь его же преследуют.
— Где тут политотдел? — спросил он часового.
— По тропинке влево.
Разыскав землянку начальника политотдела, Кушнарев постучал, и, не получив ответа, открыл дверь.
За перегородкой спорили двое.
— Разве не бывает случаев измены? Вы хотите свалить вину за Банкина на Снопова, потому что его легче обвинить. Но поймите же, он не зря награжден орденом Ленина за действия в тылу у противника. Как вы не хотите понять это, — горячился Цаганков.
— Насчет ордена… Мало ли бывает ошибок? А вот что командир роты несет полную ответственность за каждого бойца, это совершенно ясно, — равнодушно и холодно отвечал незнакомый голос.
— Если вы так убеждены в виновности Снопова, вам незачем ездить в полк, — сказал Кушнарев, входя за перегородку. — Ведь вы уже решили его участь заранее. А факты, подходящие вам, вы можете подобрать и за своим столом в тылу.
— А вы кто такой? — надменно спросил следователь, поднимаясь. Это был бледный широколицый человек. Военный как военный. Только петлицы другие.
— Приехал? — обрадовался Цаганков, узнав Кушнарева. — Слышал. Слышал. Ждали. Хотел встретить, да как узнаешь, когда ты приедешь. Пообедаем вместе, а?
— Я пообедал у генерала и вполне сыт, — многозначительно сказал Кушнарев. И Цаганков его понял. Они хорошо знали друг друга. На Халхин-Голе Цаганков был комиссаром второго батальона.
— Н-да. Ладно, — нахмурился Цаганков, давая понять Кушнареву, что и ему тоже не все нравится в командире дивизии. — Познакомьтесь вот…
— Мне приказано довезти вас до полка, — сказал Кушнарев холодно. — Вы скоро освободитесь?
— Пожалуй, что свободен, — ответил за следователя Цаганков.
Выехали в кошевке. Дорога была плохая. Со стоном хрустел под полозьями сырой снег. Лошадь выбилась из сил и скоро покрылась пеной. Кошевку то и дело бросало из стороны в сторону. Красноармеец-ямщик, из призывников старшего возраста, часто соскакивал с об-лучка и с крестьянской сноровкой поддерживал кошевку.
Разговаривать со следователем Кушнареву не хотелось.
— Ваш оперуполномоченный там шляпа. Составил такую филькину грамоту, что виноватого не найдешь, — начал было следователь.
— Виноватый давно у немцев, — грубо ответил Кущнарев и замолчал.
Когда проехали с полдороги, впереди за лесом на переднем крае обороны вспыхнула ружейно-пулеметная стрельба и тут же началась бешеная канонада. Новые и новые батареи вступали в бой с обеих сторон. Казалось, пушки состязаются в скорострельности.
Ямщик-красноармеец то смотрел на Кушнарева, то вглядывался вдаль.
— Ты что все время оглядываешься? — раздраженно заметил следователь. — Не бойся. Снаряды сюда не долетят. Жив будешь.
— Сюда-то снаряды не долетят, — согласился ямщик. — Это верно. Да видите, какая кутерьма поднялась. Люди наши погибают.
— Тоже нашелся стратег, — презрительно фыркнул следователь. — Мало ли на фронте стреляют. За кобылой смотри хорошенько.
— Гони быстрее! — приказал Кушнарев ямщику. — Как можно быстрее!
Ямщик постарался. Минут через двадцать они въехали в лес. Там их обогнали танки.
Скоро показались блиндажи штаба полка и палатка санчасти.
Кушнарев соскочил с саней. В это время к нему подбежал начальник штаба.
— Товарищ подполковник! Противник атаковал боевое охранение. Пытается взять языка. Командир роты старший лейтенант Снопов одним взводом вступил в контратаку. Резервная группа полка из саперов и химиков вышла на помощь. Их повел ваш заместитель майор Куликов. Они на подходе к месту боя. По нашей просьбе туда направилась рота танков Т-34, — доложил он.
— Связь?
— Боевое охранение молчит. С командным пунктом роты связь есть, но там, кроме телефониста, никого нет.
— Я перехожу на командный пункт роты. Вызовите туда начальника артиллерии и начальника связи. Дайте сопровождающего до командного пункта роты. Знающего.
— Могу я сопровождать. Знаю, где, — сказал начальник связи.
— Садись. Ну, ямщик, давай.
Кушнарев, не заходя в помещение, умчался к переднему краю.
Следователь, оставшись на дороге, позабытый всеми, потоптался на месте и с тревогой стал прислушиваться к шуму боя. В уме он невольно связывал сегодняшнее нападение немцев с изменой красноармейца Банкина и виной командира роты. Не одной ли это цепи преступлений звенья? Нельзя ведь доверять следственному материалу оперуполномоченного и донесениям политработников из полка и дивизии. Ему ведь намекнули, когда посылали в полк, что здесь все сжились и прикрывают один другого. Оправдывая командира роты, выгораживают себя.
В санчасть стали прибывать раненые. Следователь с ужасом смотрел на окровавленные повязки, на землистые лица тех, кого подвозили на санях.
— Где командир роты? Старший лейтенант где? — кричал младший лейтенант, раненный в голову, пытаясь вырваться из рук врачей. — Мне надо идти. Я видел, где он упал!
— Его подобрали! Везут уже, — успокаивали младшего лейтенанта. — Перевязывают в батальонном медсанвзводе.
Мимо санчасти под конвоем провели к землянке штаба пленных немцев, одетых в белые маскировочные халаты.
Канонада стала утихать. Мягко, как удар по трясине, раздавались выстрелы гаубиц, звонко и энергично звучали пушечные.
К палатке санчасти, фыркая моторами, подошел танк. Четверо танкистов и военфельдшер спустили из-за башни носилки с ранеными.
— Кто? — спросил начальник штаба, подбегая к танку.
— Старший лейтенант Снопов. Следователь заглянул в лицо раненого и отшатнулся: ему показалось, что перед ним лежит почти мертвец. Глаза закрыты, зубы стиснуты.
— Товарищ старший лейтенант! Командир! — бросился к раненому тот самый младший лейтенант, который пытался вырваться из санчасти и бежать на передовую. — Как же так?
Раненый открыл глаза. Взгляд его был тусклый, затухающий.
— Ничего, Митя. Ничего, — сказал он и даже попытался улыбнуться.
Подъехал подполковник Кушнарев с лейтенантом.
— В медсанбат! Немедленно! — распорядился Кушнарев. — Выдержит?
— Хорошо перевязан. Выдержит, товарищ подполковник. Раны не опасные, но много крови потерял…
— Коля! Ты меня слышишь? Коля! Это я! Кушнарев. И Андрей тут.
— Вернулся, — с трудом заговорил Николай, узнав его. — Рад за полк. Политрука… Грибачева не давайте в обиду… за Банкина.
— Перенесите его на кошевку! — крикнул Кушнарев. Он поднял с носилок шинель Снопова и тут же отбросил ее в сторону. Потом снял с себя шубу и укутал Николая. — Гони! — крикнул он ямщику. — Фельдшер, садись!
Когда кошевка тронулась, все побежали вслед. Первыми остановились начальник штаба и Кушнарев.
— Растеряйся Снопов, запоздай на пять минут — боевое охранение полностью захватили бы немцы.
— А тут ему всякая сволочня готова приписать черт знает что! — выругался Кушнарев, взглянув на следователя с бешеной ненавистью.
В начале 1943 года завершилась знаменитая битва на Волге—одна из самых крупных в мировой истории. К весне был освобожден весь Северный Кавказ, за исключением небольшого участка в низовьях Кубани. В январе была прорвана блокада Ленинграда, а в первой половине марта ликвидирована вражеская группировка в районе Ржева и Вязьмы. Немцы понесли колоссальные потери, а наши войска продвинулись на несколько сот километров.
Обо всем этом Николай знал только из газет и по радио. До середины апреля он лежал в госпитале в глубоком тылу и завидовал товарищам по полку: счастливы они тем, что были участниками освобождения Гжатска, Вязьмы, Ржева.
С нового года в армии ввели новые термины: офицер, солдат. Зато исчезли названия: боец, интендант, военврач. Ввели новую форму, с погонами. Впервые прозвучало новое название — Советская Армия.
В начале лета сорок третьего года на фронтах установилось затишье, но каждый солдат и офицер, где бы он ни был, понимал, что это затишье перед великой бурей. Солдат научился чутьем и по малозначащим признакам определять, когда и где будет жарко. Да и весь ход событий показывал, что немцы попытаются взять реванш за осенне-зимнее поражение, а советский народ и его вооруженные силы будут биться за то, чтобы выкинуть оккупантов с советской земли.
В начале лета началась перегруппировка войск.
В один из июньских дней танковая бригада стояла в лесу: передвижение, даже одиночных машин, в светлое время было категорически запрещено.
Командир бригады гвардии полковник Белов прибыл на место дневки чуть позже танковой колонны и сразу же приказал собрать весь командный состав. Распоряжения его были коротки: подготовить технику и людей к форсированному маршу, с наступлением темноты снова в поход…
Распустив офицеров, полковник направился к штабной машине, но тут к нему подошел незнакомый капитан и доложил:
— Товарищ гвардии полковник, капитан Снопов прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
«Тыловик… Околачивался до сих пор где-нибудь за тысячу километров от фронта, — подумал полковник и со злорадством отметил про себя: — Добрались и до тебя, голубчик? Здесь тебе не около родственничков-генералов околачиваться».
Просматривая направление капитана в бригаду, полковник спросил:
— В боях бывали?
— В танковых частях не приходилось, товарищ гвардии полковник.
Полковника раздражали спокойные глаза капитана, его начищенные до блеска сапоги, хорошо выглаженные гимнастерка и брюки.
— Примете первую танковую роту, — сухо сказал полковник, — но имейте в виду: мы — гвардейцы. У нас свои традиции. Слабых мы не терпим в своих рядах.
— Постараюсь быть достойным традиций гвардейской бригады.
Это окончательно разозлило командира бригады.
— Не кричи «гоп», пока не перескочишь. Ступайте к командиру батальона. Адъютант, проводите его.
Николай повернулся и вместе с адъютантом направился в глубину леса, где стояли танки.
«Вот и встретили… Нечего сказать, приветливо, — посмеялся про себя Николай, но не пожалел, что ордена и медали в дороге сложил в полевую сумку. — Пусть не встречают по прежним заслугам». И тут же решил; пока не пройдет первое боевое крещение в этой бригаде, никому не говорить о прежних боях и не показывать ордена.
Только значительно позже полковник сам объяснил Николаю, в чем было дело. Не понравился его бледный тыловой цвет лица и прилизанное обмундирование.
После госпиталя Николай попал в офицерский запасной полк, а оттуда его сразу же направили на курсы командного состава бронетанковых войск.
Возвращения в свою часть на этот раз Николай не добивался: слишком тяжело было вспоминать об унижениях, о следствии, о запросах… Была и еще одна причина: хотелось осуществить свою давнюю мечту— попасть на танк.
Курсы работали в одном из городов, где был танковый завод. Они. отнимали почти все время — заниматься приходилось по двенадцать часов в день. И все же Николай мучительно считал дни и томился оттого, что он в тылу, что не участвует в боях. Не помогало даже то, что он малейшее свободное время проводил на полигоне завода, где испытывали и обкатывали новые, только что сошедшие с конвейера танки. Ему страстно хотелось овладеть искусством вождения танка, научиться без промаха бить по цели с полного хода.
Курсы были трехмесячные, но в середине июня всех курсантов группы, где учился Николай, досрочно выпустили и направили на фронт.
Перед выездом Николай получил приказ о присвоении ему звания капитана, а еще в госпитале ему вручили орден Отечественной войны за операцию по спасению боевого охранения. В полку не забыли о нем.
И вот он в поезде, снова едет на фронт, где назревали грозные события. Смутное настроение какой-то грусти овладело им. Фронта он не боялся. Не пугала его и мысль о возможной гибели. Но угнетало чувство одиночества. До сих пор он ничего не знает о Нине. Где она? Что с ней? Он верил во встречу, надеялся на нее, но как тяжело надеяться бесконечно, как трудно не иметь возможности хотя бы в письме делиться своими мыслями, надеждами с любимым человеком.
В Москве у Николая оказались свободными несколько часов до следующего поезда, и он решил съездить в подмосковный городок, где был госпиталь Сокольского. Может, удастся узнать что-нибудь о Нине.
В городке, недалеко от главного корпуса госпиталя, он встретил торжественную похоронную процессию. Впереди гроба несли на подушках ордена покойного. За катафалком шли генералы, полковники, врачи, сестры, много местных жителей.
— Кого хоронят? — спросил Николай прохожего, прежде чем взять под козырек.
— Генерала медицинской службы Сокольского. — Как? Сокольского?
— Погиб при бомбежке. Ездил на фронт в какой-то медсанбат консультировать врачей, и вот…
Что-то оборвалось в груди Николая.
Присоединившись к похоронной процессии, он немного проводил Сокольского, но времени было в обрез — нужно было возвращаться в Москву.
Только подъезжая к столице, он понял, что с гибелью Сокольского исчезла последняя надежда найти Нину.
Бригаду, в которую его назначили, Николай догнал на марше. Он был рад тому, что получает роту до начала боев. Это давало возможность познакомиться с людьми, попытаться сколотить боевой коллектив, на который можно было бы опираться в трудные минуты.
Бригаду остановили на Курской дуге в двадцати километрах от переднего края. Танки закопали до самых башен в землю.
Битва, которая получила в истории название Курской, или Орловско-Курской, началась пятого июля невиданными по мощности артиллерийскими и авиационными ударами. Десятки тысяч орудий извергали тучи снарядов, тысячи самолетов наносили удары по наземным целям.
Танковая бригада, стоявшая в резерве, ждала своего часа. Танкисты могли только догадываться, что происходит на переднем крае. Земля за горизонтом, казалось, клокотала от разрывов. Даже здесь, вдали от переднего края, налеты авиации следовали один за другим: немцы старались нанести потери резервам. К счастью, пока из бригады не пострадал ни один танк, ни один человек.
Николай, не имевший возможности отлучаться далеко от своей роты, вместе с другими офицерами часто выходил на опушку леса. Впервые за три года войны оказавшись во время большого сражения в резерве, он томился от безделья и чувствовал себя в какой-то степени виноватым перед теми, кто сейчас принял на свои плечи всю тяжесть немецкого наступления. Ему было неловко оттого, что он, офицер, нормальный человек, прячется при бомбежках под днище зарытого в землю танка, когда впереди гибнут люди, хотя разумом, ко-. нечно, понимал, что судьбу гигантского столкновения решают резервы и что настанет и его черед идти в бой.
Время, казалось, тянулось очень медленно. Канонада не ослабевала ни на минуту. Волна за волной пролетали самолеты над лесом, где стояла бригада.
В три часа дня, когда экипажи получали горячую пищу, Николай услышал крики:
— Капитан Снопов, к командиру бригады!
— Гвардии капитан Снопов, к полковнику! Николай побежал, на ходу надевая танкошлем.
Из блиндажа навстречу ему вышли полковник и начальник штаба.
— Ага! Вы уже здесь? Отмечайте по карте… Танковую роту Николая посылали на укрепление противотанковой обороны в районе шоссе Ольховатка — Курск.
Задача была понятна.
— Разрешите выполнять, товарищ гвардии полковник…
— Выполняйте. Но советую не вступать в открытый бой с танками противника… У них тут сосредоточены «тигры», «пантеры». Есть и «фердинанды». Сами понимаете…
Николай не верил в возможность борьбы с танками из засады: слишком мала вероятность лобовой встречи. К тому же, оставаясь на одном месте, рота теряла бы самое важное преимущество — маневренность. Однако на месте будет виднее, думал он.
А грозных «тигров», «пантер» и «фердинандов» он не боялся. Многолетний опыт боев научил его спокойно относиться к вооружению противника — не так уж страшен черт, как кажется. Врага надо бить, если даже он временно лучше вооружен. Наконец, теперь не сорок первый год: советская техника тоже далеко шагнула вперед. И Николай даже хотел встречи с «тиграми».
Одно только беспокоило его: рота еще не побывала в боях, люди не обстреляны, не почувствовали еще собственную силу.
Вернувшись к роте, Николай вытянул свою колонну на дорогу и развил предельную скорость. К счастью, в это время в воздухе не было бомбардировщиков. Около сотни немецких и советских истребителей дрались за господство в небе. То и дело подбитые самолеты, как бы нехотя, отваливали от общей карусели и, оставляя за собой дымные шлейфы, падали на землю и взрывались.
Волна тяжелых бомбардировщиков, типа «хейнкеля», показавшихся вдали, заставила Николая принять не совсем обычное для марша решение: рассредоточить роту и замаскировать машины подручными материалами.
Но едва эшелоны бомбардировщиков прошли над головой, на мотоцикле подъехал офицер связи пехотной дивизии.
— Капитан, наш генерал очень просит вас по возможности ускорить движение. Идут немецкие танки… Сдерживает их пока что только батарея. Что от нее осталось, никому не известно. Положение складывается…
Николай не стал слушать объяснений и подал сигнал к движению. То, что генерал не приказывал, а просил, говорило о многом.
Подъезжая к назначенной ему позиции, Николай увидел ту батарею, о которой говорил офицер связи. Она стояла на открытом ровном месте. Возможно, что вчера еще у нее были укрытия, окопы для пушек, а сейчас все вокруг было уничтожено, все сравнено с землёй. Орудия отчетливо просматривались среди нагромождения всяких обломков строений и заборов. Между орудиями беспрерывно поднимались фонтаны разрывов тяжелых снарядов. Трудно было поверить тому, что тут есть еще живые люди.
Николай поставил роту в засаду в трехстах метрах от батареи в редком кустарнике.
Обстрел батареи тяжелыми снарядами прекратился. Когда рассеялась пыль, Николай увидел артиллеристов. Они выкатывали из окопа единственную пушку.
«Что они собираются делать? — пытался понять Николай. — Неужели нас приняли за немцев?»
Скоро стало все ясно. Со стороны балки показались немецкие танки. Впереди шел широкий танк с длинноствольным орудием, окрашенный под цвет местности.
«Вот он «тигр». За ним идут другие машины… Это, несомненно, «пантеры». А позади старая мелкая сошка… Знакомые… Прикрывают…»
Короткоствольная пушка артиллеристов несколько раз тявкнула навстречу «тигру», но ответный выстрел смел расчет.
Николай видел, что силы неравные, если немедленно ввязаться в бой, но не мог смотреть равнодушно на гибель артиллеристов.
— Идем в атаку! — предупредил он товарищей. — Всем бить по головному танку противника… А дальше делай, как я…
Десять «тридцатьчетверок», сбрасывая маскирующие ветки и разрушая все перед собой, вырвались из кустарника и ринулись наперерез «тигру». Поймав на прицел лобастую башню, Николай нажал на спуск. В тот же миг броня «тигра» засверкала белыми искрами прямых попаданий бронебойных снарядов, однако Николай не обнаружил, что грозная машина получила серьезные повреждения. Снаряды были бессильны перед толщиной металла. Однако «тигр», словно ослепленный, покрутился беспомощно и остановился.
— Вот оно что! Экипаж внутри контужен! — догадался Николай и перенес огонь на ближайшую «пантеру». Она, не успев развернуться, попятилась назад. В это время ствол ее пушки отлетел в сторону. Это было так неожиданно, что даже Николай, уже немало видевший на своем веку, ахнул от удивления. Однако раздумывать было некогда. Получив временный успех, он хотел заставить немецкие танки отойти.
Проскакивая мимо остановившегося «тигра», он повернул башню и послал бронебойный снаряд в его борт. От танка отлетел большой кусок брони и изнутри вырвалось пламя. «А ты, оказывается, слаб в боках», — мысленно сказал Николай «тигру».
— «Пантера» слева! — отчаянно крикнул механик-водитель, круто бросая машину в сторону.
Николай оглянулся, и мороз пробежал у него по спине: его оплошность дорого обошлась экипажу. Подкравшаяся из-за батареи вторая «пантера» нащупывала стволом пушки борт «тридцатьчетверки».
Ожидая рокового удара, Николай резко повернул башню, но его опередили. Сквозь грохот выстрелов, рев моторов и лязг гусениц послышался тренькающий выстрел полковушки. «Пантера» вспыхнула, как спичка. На мгновение промелькнула голова артиллериста и скрылась за лафетом.
— Спасибо, друг! — крикнул Николай от души. Вторая «пантера» с оторванным стволом тоже горела. Потеряв еще три обычных танка, немцы отошли.
Чтобы не зарываться, Николай не стал преследовать их, повернул роту к балке, а оттуда, используя скрытые подступы, к месту засады. Когда танки были замаскированы, он послал четверых танкистов на помощь артиллеристам, а сам доложил по радио в штаб бригады: «Вынужден был вступить в бой с танками противника. Нами уничтожены «тигр», «пантера» и три танка старого типа. Вторую «пантеру» сожгли артиллеристы. У нас все благополучно»,
В штабе, видимо, не сразу поверили донесению и потребовали уточнить потери противника. После этого роте объявили благодарность.
Закончив переговоры со штабом, Николай вылез из танка, чтобы обойти экипажи. Из каждого люка на него смотрели улыбающиеся, счастливые лица.
— «Тигр»-то горит, товарищ капитан, не хуже бензобака.
— Бортовая броня у него на куски разлетается…
«А ведь рота прошла стадию формирования в боевых условиях, — подумал Николай. — И мне поверили. Пожалуй, в этом должно состоять счастье командира, а у меня нет этого ощущения. Только выводы для себя. Неужели я становлюсь стар? Или уже избавился от юношеского тщеславия?»
— Хорошо действовали, товарищи. Дружно. Если так будем и впредь воевать, никакие новые марки немецких танков нам не страшны, — ободрял он солдат, коротко подводя итог боя. — Все экипажи достойно дрались.
Вернулись посланные на помощь артиллеристам и доложили:
— Там никого нет… Раненого командира еще до нас, говорят, увел шофер. Там сейчас занимают оборону пэтээровцы.
Николай так и не узнал, что был свидетелем гибели родной батареи, где его сделали солдатом.
Немцам, несмотря на громадные жертвы, не удалось развить наступление. Правда, ценой огромных, невозместимых потерь они кое-где продвинулись, но это не было ни прорывом оборонительной полосы, ни тактическим успехом. Это скорее походило на вмятину в стене несокрушимой крепости, когда по ней бьют тараном: удары наносятся без конца, а на поверхности стены появляются только небольшие углубления. Таран бессилен против мощной преграды!
Батарея Андрея Куклина еще утром находилась на значительном расстоянии от переднего края, но уже к трем часам дня он не нуждался в наблюдательном пункте и в связи. Батарея отбивалась от наседающего противника прямой наводкой, и когда показались танки немцев, Андрей понял, что наступает критическая минута. Он отошел назад метров на тридцать и, сняв с головы пилотку, ударил об землю.
— Слушайте, братцы!
Наводчики, только что смотревшие в панораму, оглянулись назад и застыли, замковые задержали руки на рукоятках поршневых затворов, заряжающие так и остались стоять в обнимку с очередным снарядом, увидев своего командира в таком возбуждении.
— Товарищи мои!.. — крикнул Андрей. Многое хотелось сказать ему о долге солдата, о совместных прежних боях, о погибших товарищах, но вместо этого он поставил ногу на пилотку и отдал приказ — Дальше этой пилотки нет нам земли. Ни шагу назад! Стоять насмерть!
К орудиям Андрей вернулся ровным шагом, хотя мимо то и дело пролетали пули. Наводчик Василенко подал ему свою каску…
Противник стремился уничтожить батарею во что бы то ни стало. Атака следовала за атакой, а в промежутках между ними налетали десятки бомбардировщиков. Тяжелая артиллерия и вздохнуть не давала.
Вышли из строя Закир Мухаметдинов, затем Володя Казаков. Они были ранены почти одновременно. Из офицеров остался один Андрей. Судьба, казалось, берегла его для чего-то важного.
Расчеты редели. Выходили из строя и орудия, а Андрей бегал от одного расчета к другому, заменял выбывших, отдавал распоряжения об эвакуации раненых и подброске снарядов. Несколько раз взрывная волна сбивала его с ног. Он де помнил, когда и где потерял каску.
Когда появилась новая волна танков с «тигром» и «пантерой» впереди, у Андрея было одно неисправное орудие и неполный расчет. Он сам стал за наводчика и вступил в единоборство с «тигром». Рядом разорвался снаряд. Расчет погиб, а Андрея обожгло выше колена. Нога была оторвана.
«Ну вот и все!» — прошептал он, почти теряя сознание.
На мгновение возникло страстное желание доползти до разбитых снарядных ящиков, где лежали мертвые товарищи, и заснуть возле них, чтобы никогда больше не просыпаться.
Но откуда-то сбоку вырвался новый немецкий танк. Он двигался прямо на батарею. Это привело Андрея в бешенство. Как? Немецкий танк пройдет по орудиям, раздавит трупы погибших товарищей? И, может быть, какой-нибудь немецкий офицеришка будет стоять над ним, умирающим советским командиром, и еще усмехаться?
Превозмогая нестерпимую боль, Андрей попытался было доползти до хобота орудия, чтобы повернуть Пушку против «пантеры». Но сил не хватило.
«Мерещится», — решил он, увидев белые искры на лобовой броне «тигра», и тут же до него донесся знакомый рев моторов «тридцатьчетверок». Танки вылетели из кустарника сплошной лавиной. Впереди, изрытая огонь из ствола пушки, неистово мчалась командирская машина.
— Так их, ребята, так! — закричал Андрей, увидев пламя над «тигром», и потерял сознание.
Очнулся он от толчка. Кто-то перетаскивал его через канаву ползком.
— Куда? Куда? — закричал он, испугавшись, что его волокут в плен.
— Это я, товарищ старший лейтенант. Тарасов. Шофер ваш…
Андрей взглянул вверх и увидел красное, словно в крови, солнце.
— Почему бросил машину?
— Нет у нас машины. Разбомбили…
— Матюша… Матвей, оставь меня. Скоро немцы здесь будут. Спасайся сам. Уходи.
— Молчите лучше…
— Уходи. Приказываю.
— Совесть у меня хотите отнять? — закричал Тарасов. — Подлецом приказываете быть? Вы из меня человека Сделали, а теперь в душу наплевать хотите и себя благородным показать? Молчите лучше. Не учите бросать товарища, командира.
Андрей не ответил. Он снова был без сознания. А Тарасов, подбодряя себя руганью, продолжал тащить своего командира.
В сумерках у шоссейной дороги бронетранспортер подобрал обоих. Когда их уложили на носилки, они в бреду продолжали уговаривать друг друга крепиться.
Закончилась историческая битва на Курской дуге. После освобождения Орла и Белгорода в Москве прозвучали первые залпы салютов в честь победителей, а на фронтах от Невеля до Азовского моря шло грандиозное летнее наступление.
Гвардейская танковая бригада Белова после боев на Курской дуге была брошена на север, к Смоленску.
В связи с большими потерями в личном составе и в технике бригаду вывели на отдых и переформирование. Боевые подразделения были размещены в лесу, а штаб основался в четырех километрах, на месте бывшей деревни.
Полковник Белов, направляясь во второй батальон, взял с собой рапорт помощника по продовольственному снабжению об отказе капитана Снопова представить отчетность по сухим пайкам.
Еще до боев под Курском всем экипажам был выдан неприкосновенный запас на пять суток. Как и положено в армии, расходовать его можно было только с разрешения командира. Конечно, в таком продолжительном сумасшедшем бою, когда смерть все время была рядом с каждым экипажем, никто не думал об энзе: ели то, что под руки попадалось. Никто не мог сказать потом, были распоряжения со стороны офицеров расходовать пайки или нет, тем более, что больше половины офицеров выбыло из строя.
Командование и интендантство прекрасно понимали, что от солдата, который чудом уцелел, нечего требовать какие-то пайки, поэтому требовали только акты о их списании.
И вот — мальчишеское упрямство командира второго батальона капитана Снопова… Отказался представить акты.
По дороге в батальон полковник думал о Снопове. По документам выходило, что этот офицер знал в своей жизни бурный подъем по службе, что было у него потом какое-то недоразумение, которое привело его даже к снижению в должности. В чем тут дело, полковник так и не мог понять. Поговорить по душам было некогда, да и Снопов держался как-то настороженно. Первое время и сам полковник был к нему чуть несправедлив. Это, видимо, чувствовал Снопов и никогда не выходил из рамок официальности.
Но в бою невозможно даже соседу доверять только наполовину, а тем более своим. И, посылая Снопова на усиление противотанковой обороны еще пятого июля, полковник решил проверить способности капитана. Снопов не только справился с задачей, но и показал блестящие качества командира. Не потеряв ни одного танка и ни одного человека, уничтожил несколько танков противника. В бригаде завоевал такую любовь, что можно было только завидовать ему. В знаменитом танковом сражении под Тамаровкой Снопов за несколько часов сменил три танка, заменил командира батальона. Сам полковник Белов дважды за один месяц представил его к наградам, а потом утвердил командиром батальона.
Снопова полковник застал в землянке.
Выслушав доклад о состоянии батальона, полковник выложил на стол рапорт начпрода.
— Боитесь ответственности? Хотите остаться чистенькими? — спросил он в упор.
— Нет. Я не боюсь ответственности, товарищ полковник. Я хотел восстановить пайки за счет трофеев в следующих боях, — хмуро ответил капитан, а затем потише добавил: — У моего друга Андрея Куклина отец на заводе умер у станка от истощения. Мой отец ест суррогатный хлеб из лебеды и липовых листьев. Он опух, как пишет жена брата. Ему уже седьмой десяток идет…
Голос капитана стал хриплым.
— Извините, капитан. Я не знал, в чем дело… Но пайки надо списать. Наши ребята тоже не виновны. Ладно! — вдруг решил полковник, разрывая рапорт на куски. — Ваш отец колхозник? Чем ему можно помочь?
— Ничем. Я ему высылаю зарплату. Оставляю себе только на партийные взносы. Как-нибудь дотяиут…
Полковник и капитан долго ходили от землянки к землянке.
— Где у вас люди? — обратил внимание полковник на пустые землянки.
— Люди в бане, товарищ полковник.
— Баня? Настоящая баня? Здесь?
— На берегу речушки. Построили.
— И парилка есть?
— Есть и парилка; Сам я еще не мылся, а только собираюсь. Не хотите ли помыться, товарищ полковник?
— Хочу. Скажите старшине, чтобы достал и для меня белье. Только, чтобы без всяких фокусов. Я знаю, как один подполковник, Сметании, устроил баню для командующего бронетанковыми войсками фронта. Уж он Постарался. Предбанник коврами застелил, квасу за сто километров приказал привезти. Специально для этого машину гонял. Генерал посмотрел, повернулся и ушел. Ковры приказал отправить в детский дом, а что. сделали с квасом, не знаю.
— Если бы этот маленький наполеончик только квасом забавлялся…
— А вы знаете его?
— Приходилось сталкиваться.
— Не он ли вас пытался съесть?
— Нет. Он ведь только самовлюбленный дурак. Такие опасны, конечно, но бывают похуже… Вот и белье принесли. Пойдемте, товарищ полковник.
Полковнику так и не удалось вызвать капитана на открытый разговор. Спрашивать прямо не хотелось: можно даже вопросом обидеть человека.
Баня стояла на берегу речушки. Маленький бензиновый двигатель мотопомпы подавал воду по трубам. Тут же в больших баках ее грели и пожарным насосом перекачивали в помещение.
— Да тут у вас целый комбинат! — удивился полковник и спросил солдата-истопника — Хорошо натопил? Пар есть?
— Хватает, товарищ полковник. На всех хватает, — Многозначительно улыбнулся солдат.
— Веника у тебя нет?
— Там дадут, товарищ гвардии полковник. Всём внбйь зашедшим дают. Никого не обделят. Вы с веником любите? …..
— А как же. Чай, я русский человек.
Никто из моющихся не заметил появления командира бригады и командира батальона. В моечной стоял ровный гул, сквозь который Прорывались иногда веселые крики.
Белов и Николай разделись в предбаннике и зашли в Моечную. Сквозь влажный пар в темноватом помещении перед ними замелькали голые тела.
— Сто-ой! — закричал кто-то в глубине. — Нехрещеные пришли! Крестить!
— Крестить! Крестить! Крестить! — троекратно ответили десятки голосов.
Не успел Николай опомниться, как несколько человек подскочили к нему и, схватив на руки, перенесли в другую комнату, где была парилка, и водрузили на полок.
Кто-то плеснул на раскаленную каменку ведро воды. В тот же миг на приступке появились трое голых людей в кирзовых танкошлемах, в рукавицах-крагах и с вениками.
— Во имя отца и сына и святого духа, начинай! — оглушительно рявкнул начальник боепитания капитан Вихров.
Вместе с раскаленным паром на Николая обрушились березовые веники. Хлестали беспощадно, с оттяжкой. Несколько пар крепких рук поворачивали его как зайца на вертеле. Николай кричал, ругался, пытался вырваться — ничего не помогало.
Рядом на другой стороне каменки под вениками сладко стонал полковник Белов.
— Хватит! Довольно! Что вы делаете? — орал Николай, но никто его не слушал.
— Сто-ой! Окатить! Обмакнуть хрещеных!
На Николая теперь обрушилась холодная, ключевая вода, и ему стало легко-легко. Только раскаленный пар мешал дышать. И вдруг он понял, что его никто не держит и люди, так беспощадно хлеставшие его вениками, словно растаяли в тумане влажного воздуха.
Николай пулей вылетел в предбанник. Полковник Белов был уже там. Опустив голову к коленям, он трясся от беззвучного хохота.
— Окрестили рабов божьих, — сказал он и прислушался к шуму автомашины.
К бане, разыскивая полковника, подъехали начальник штаба, и начальник политотдела.
— Живо! Раздевайтесь и в баню! — скомандовал полковник. — Иначе обратно не повезу. Пешком пойдете.
Начальник штаба охотно вышел из машины, а начальник политотдела не скрывал своего неудовольствия: хочет, мол, старик покуражиться.
Когда они разделись, Полковник толкнул Николая в бок, приглашая за собой, и, как мальчик, побежал в моечную. Плотно закрыв за собой дверь, он крикнул сиплым голосом:
— Ребята! Полундра! Сейчас будут нехрещеные. Крестить их! Крестить!
Едва начальники переступили порог, их тотчас поволокли в парную. Через минуту оттуда раздалось шипение пара и дружные удары мокрых веников. Начальник политотдела верещал как поросенок, а начальник штаба крякал от удовольствия.
Полковник, наливая воду в шайку, закатывался от хохота. Это было стихийное веселье мужчин.
Геннадий Иванович Дедушкин выписался из госпиталя в феврале сорок четвертого года. Врачебная комиссия признала его негодным к строевой службе и демобилизовала.
В Москве Дедушкин сел в поезд, идущий в Свердловск. Попутчиками по купе оказались молодые инженеры военных заводов. Скоро все быстро перезнакомились и до поздней ночи играли в шахматы.
Утром Дедушкин проснулся рано. За окном светил электрический фонарь. Дедушкину показалось, что эшелон стоит на большой станции, и он вышел. Единственный его вагон стоял на совершенно безлюдном разъезде: его отцепили по неисправности и затолкали в тупик.
Как всякому человеку, тем более семейному, который возвращается с фронта, Геннадию Ивановичу хотелось поскорее попасть домой. Непредвиденная задержка огорчала его. Но, как солдат, привыкший терпеть, даже когда не терпится, он ничем не проявил своего настроения.
— Приехали, товарищи! — сказал он, возвращаясь. — Нас отцепили еще с вечера. Стоим в тупике.
Почти весь день он просидел в холодном вагоне. Молодые инженеры забрались в проходящий поезд и укатили, а Дедушкину, раны которого еще далеко не зажили, протолкнуться в поезд, сломив сопротивление проводников, было не под силу.
Только ночью пассажиров злополучного вагона посадили в поезд новосибирской линии.
Дедушкин долго ходил из вагона в вагон, разыскивая свободное место, где можно было бы прилечь. Ехать сидя он был еще не в состоянии.
В одном из вагонов его окликнул молодой задорный голос:
— Вы случайно не ходили по передовой собирать на свою шубу осколки, товарищ капитан?
— Вроде бы специально не ходил, но так вот получилось…
Шуба Дедушкина действительно выглядела неважно. Там, где ее прошили осколки, шерсть вылезала наружу, сколько ни старался он зашивать прорехи. Опытный глаз сразу определил, в чем тут дело.
Со средней полки на Дедушкина смотрел молодой смуглый старший лейтенант с лукавыми глазами. Кожа на его лице была водянисто-прозрачная — явный признак долгого лежания в госпитале.
— Свободного места вам не найти, товарищ капитан. Пристраивайтесь ко мне. Отдыхать придется попеременно. Как-нибудь уж промаемся. Часа через три сосед наш сходит… Его место забронируем для вас. Далеко едете?
— Домой. На Урал.
— О, земляки, стало быть. Я тоже туда. Давайте знакомиться. Старший лейтенант Куклин. Звать Андреем.
Назвав себя, Дедушкин спросил;
— На побывку? В отпуск?
Прежде чем ответить, Куклин поднял обрубок ноги.
— Отвоевался я. Оттяпали мою ходовую часть. Даже в обоз не годен. Одним словом, обкорнали меня прилично.
Куклин не жаловался, а говорил даже с какой-то добродушной насмешкой над собой. Он не искал сочувствия, а констатировал неприятный факт. Это понравилось Дедушкину. Такие не бывают в тягость другим.
— Где вы там жили?
Куклин назвал район нового завода и пояснил:
— До Халхин-Гола я работал на заводе. Учился в вечерней школе. А потом на Восток. В финскую тоже успел. И сейчас вот топал по земле, пока не попал на Курскую дугу. Там и закончилась моя служба. Теперь не знаю, где буду работать и жить. У станка мне не устоять.
— А если поступить учиться в институт?
— Сам об этом все время думаю. Да вот боюсь: с иностранным языком у меня плохо. В школе учил английский… Ну да за эти годы все перезабыл. На фронте нахватался немецких слов, но ведь от них преподаватели шарахаться будут. Надо же быть такому ослу..; Ведь была у меня прекрасная возможность учиться хоть немецкому, хоть английскому. Со мной служил земляк мой Коля Снопов. И английский и немецкий прекрасно знал. У него правило было: в любой обстановке в день хотя бы десяток иностранных слов выучить. И знаете, добился прекрасных результатов.
— Как, как вы его назвали? Коля Снопов? — переспросил Дедушкин.
— Вы его знаете?
— В институте вместе учились.
— А я с ним до конца сорок второго был вместе.
— Жив он сейчас? Где он?
— Теперь он майор. Танковым батальоном заворачивает. Человек он замечательный и боец великолепный. Большую школу прошел. Был командиром батальона, в пехоте, потом его перебросили в тыл к немцам. Неудачно приземлился с парашютом и попал в плен. Партизаны его чуть не с виселицы стащили. Там партизанским батальоном командовал, а когда вышел из тыла противника, наградили орденом Ленина. Но нашлись гады, стали к нему придираться. Как же, в плену был. Чуть вовсе не погорел. Потом уже в танковой части оказался. Толковый парень.
Куклин спустился с полки и предложил:
— Ложитесь-ка, товарищ капитан. Видать, вам тоже изрядно досталось. А я пока приму вертикальное положение. Поговорим позже. Ехать нам еще долго.
Дедушкин не стал отказываться. Трудно было человеку, который до сих пор носил в себе десятка два осколков. Он забрался на полку и уснул под убаюкивающий стук колес.
Проснулся он поздно.
Куклин лежал на соседней средней полке с открытыми глазами. На лбу его пролегли глубокие морщины.
— Не спится? — осторожно спросил Дедушкин.
— Не спится. Боюсь явиться домой в таком виде. Отца-то нет. Работал мой старик на заводе, по неделям не выходил из цеха, так у станка и скончался. А вот мать… Как она вынесет несчастье с сыном? Писать я об этом ей из госпиталя не смог… Побоялся. Письма острее понимаются, чем слова.
— А вы зря это. Мать все равно рада будет. Ну инвалид, ну без ноги. Да ведь живой! Это для матери, в конце концов, самое главное! Женаты?
— Нет.
— Это хорошо. А то еще как встретит жена, особенно молодая!
— Это-то верно, — усмехнулся Куклин. — Да у меня хуже получается. Заночевали мы как-то с Колей Сноповым в одной деревне под Москвой. Познакомился я там с хозяйской дочкой. Она тогда только что окончила среднюю школу. Начали переписываться… Потом еще удалось два раза побывать у них. Иногда я в письмах даже обижал ее. Правда, не со зла, а по дурости. А писем ее я ждал каждый день. Вроде как единственный близкий человек была мне. Других знакомых у меня не осталось. Растерял за эти годы… Да, собственно говоря, какая дура будет ждать такого лоботряса, как я? Когда под Курском оторвало ногу, решил не писать. Зачем мутить голову такому созданию, если сам не человек, а только четыре пятых? Пусть найдет себе другого, здорового. А я проживу как-нибудь, раз уж так случилось. Ну вот. В госпитале я начал уже поправляться. К осени стал выходить на улицу. Сижу я однажды на террасе в коляске и до того на душе паршиво: даже, думаю, письмо некому написать. Душу излить. И вдруг смотрю: идет с нянечкой моя ненаглядная. От неожиданности глаза на лоб полезли. Знаете, какие нынешние девушки. Разыскала ведь меня через Наркомат Обороны. Закатился колобок ко мне… И ведь не плакала, не жалела, а только выругала за то, что я перестал ей писать. Словно со мной ничего не случилось. Если бы она меня жалела, я бы прогнал ее. В Ногинске это было. Там она прожила три дня. Хорошо было! Потом еще четыре раза приезжала. Дома родителям заявила, что выходит за меня замуж. А там шум, слезы… Но упрямая девка оказалась. Сказала: если родители не соглашаются — все равно не послушается. Вот мы и договорились с ней: я поеду домой, подготовлю мать, а весной она приедет. Ей богу, отчаянная головушка. Ну на кой черт такой девушке нужен калека? Она же красивая. Безногий инвалид… и Таня! Сам не представляю, как это будет. Ей ведь танцевать нужно.
— Скажи, — осторожно начал Дедушкин, переходя на ты. — Тебе-то самому хочется, чтобы она приехала? Мог бы прожить без Тани?
Куклин помял между пальцами папироску и закурил.
— Не умру, конечно. Не такой я человек… Если бы она плюнула на меня, я бы считал это совершенно нормальным: так и должно быть. Только мне без нее жизнь не в жизнь.
— Ну вот видишь. Так почему же ты думаешь, что она без тебя может?
Куклин задумался. Морщины на лбу исчезли, но грудь его порывисто поднималась и опускалась.
Чтобы не мешать ему думать, Дедушкин замолчал и сделал вид, что задремал.
У него не было никакого желания идеализировать Куклина, но он верил ему, как солдат солдату. Этот старший лейтенант, прошедший такую большую боевую жизнь, не будет спекулировать своим положением инвалида, не будет отравлять жизнь окружающим бесконечным нытьем. Жить, конечно, человек с таким характером, как у Куклина, едва ли будет в полном достатке, тем более в такое время. Не будет он искать легких путей для достижения благополучия. Это ясно. Но люди оценят это и будут уважать.
Через сутки пассажирский поезд прогромыхал по мосту на Каме и скоро остановился у вокзала.
В обычной суете встреч и провожаний никем не замеченные, из вагона спустились на перрон Дедушкин и Андрей. Андрей шел на костылях. У обоих за спинами были обыкновенные зеленые вещевые мешки.
Перед выходом на привокзальную площадь они, не сговариваясь, остановились и огляделись.
Город, залитый утренним солнцем, казалось, звал и манил их к себе.
Они спустились по каменной лестнице на площадь и двинулись к трамвайной остановке.
В июне сорок четвертого года танковая бригада, в которой служил Николай, теперь уже майор, была подтянута под Витебск, где зимой велись ожесточенные бои, правда, не совсем удачные.
Начало года ознаменовалось большими событиями на всех фронтах. В январе и феврале части Ленинградского и Волховского фронтов разгромили немцев под Ленинградом и Новгородом. Вслед за этим была освобождена Правобережная Украина. Мощные удары советских войск один за другим следовали от Петрозаводска до Одессы. Военные действия переносились на территории союзниц Германии.
Со дня на день ждали приказа о наступлении войск Третьего Белорусского фронта. Во время ночного марша бригады к реке Лучесе получено было известие, что шестого июня англо-американские войска наконец-то высадились в Нормандии.
Гвардейская бригада перед наступлением была остановлена недалеко от станции Лиозно.
В разгар подготовки прорыва обороны противника Николай вышел на передний край вместе с командирами рот и взводов. Познакомив офицеров с обстановкой в предполагаемой полосе действия батальона, он отправил их обратно, а сам задержался с командиром стрелкового батальона. Только вечером ему удалось освободиться и отправиться в батальон.
Чтобы сократить путь, Николай пошел по лесу и оказался в расположении артиллерийской части. Часовые его задержали. Пришлось подчиниться.
Его привели к командиру полка.
— Постой! Постой! Ты разве жив? — поднялся навстречу ему невысокий плотный полковник. — Я же думал, что ты погиб под Прохоровкой. Сам видел, как твой танк сгорел. Потом людей посылал к нему, а там один пепел. Поминки по тебе справили мои ребята…
Николай старался, но никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах видел он этого человека, но признаться в этом ему было стыдно.
— А здорово ты тогда разметал немцев. Живем до сих пор благодаря тебе. Понимаешь, окружили штаб наш. Получилось так, что немцы прут как ошалелые, а у нас, кроме пистолетов и нескольких гранат, ничего нет. Знали, что на выручку послали роту танков, а их нет. Нас прижали на пятачке и загнали в блиндажи. А тут вы как налетели и пошли чесать…
Николай вспомнил этот случай. Тогда он не разглядел, кому помог. Посадив раненых на танки, он поскорее отправился в тыл, так как задача была выполнена.
— Мои ребята тогда ни на минуту не выпускали твой танк из виду. Как же ты уцелел там?
— Когда подбили, я перешел на машину командира взвода…
Пока полковник и Николай предавались воспоминаниям, перед ними остановился майор-артиллерист, похожий своим лихим чубом на донского казака. Улыбаясь, он молча тряхнул руку Николая.
— А вы, майор, откуда с ним знакомы? Вас тогда с нами не было, — удивился полковник.
— Имели честь поцапаться на последнем марше. На, переправе…
Николай тоже засмеялся. Встреча была поистине забавной. По понтонному мосту надо было переправиться через реку. На очереди оказались танковый батальон и артиллерийский дивизион. Тем и другим надо было спешить на место сосредоточения. Кроме того, была опасность налета немецкой авиации. Майор артиллерист и майор танкист разругались. Пока переправлялись другие части, оба горячились. А тут налетели немецкие самолеты и разбомбили переправу. Во время бомбежки танкист и артиллерист оказались в одной узкой щели,
— Прячь свою башку! Здесь тебе не в железной коробочке! — кричал артиллерист.
— Сам убирай свою колокольню! — отвечал другой. После бомбежки они посмотрели друг на друга и расхохотались: —Дай закурить! — крикнул артиллерист.
— КУРИ — протянул Николай пачку папирос.
— У;нас пятый день курева нету…
— Возьми пачку. У нас пока дают. Да и трофейные есть.
Потом сели рядом на бревно и от одной спички прикурили,
Никогда люди не курят с таким наслаждением, как после бомбежки.
Разошлись как хорошие друзья. И вот новая встреча. — Ну что же… Если друзья встретились, то полагается вместе поужинать, — сказал полковник. — Сейчас принесут.
— Спасибо, товарищи. Я бы рад. С утра ничего не ел, но нет времени. Отпустите, пожалуйста, — взмолился Николай. — Сами знаете, большой сабантуй ожидается.
— Пока не поужинаете, никуда мы вас не отпустим.
От артиллеристов Николай, вышел уже в темноте. Он даже не узнал фамилии полковника и майора. Спросить было неудобно. Да это и не имело значения. Важно, что в армии много хороших людей и каждый из них готов оказать тебе в нужное время помощь. И Николай, шагая к танкам, думал уже только о предстоящих боях.
Наступление Третьего Белорусского фронта началось двадцать второго июня в третью годовщину со дня нападения немцев.
Николаю не раз приходилось участвовать в прорыве линии обороны противника, этой особенно тяжелой операции, но на этот раз гвардейская танковая бригада в первые же часы боя сломила сопротивление немцев и вышла на оперативный простор на своем участке.
Батальон Николая, освободив город Богушевск, с ротой мотострелков ринулся вперед. С этого момента он целыми неделями действовал почти самостоятельно. Связь со штабом бригады держал по радио, а о согласованных действиях с соседями справа и слева нечего было и думать. С трудом удавалось организовать снабжение боеприпасами и горючим. Где-то по дороге застряла кухня. Колесные машины, как называли танкисты автотранспорт, по бездорожью не успевали за танками. '
Люди, где бы они ни были, тем более на войне, остаются людьми именно потому, что не теряют веры в жизнь й мечтают о будущем. Если бы солдата-фронтовика лишить этой мечты, лишить надежды на благоприятный исход войны; не только вообще, но и для него самого, он не мог бы надолго остаться человеком. Только страстная вера в жизнь и в будущее позволяют выдержать все, чем тяжела современная война.
Ещё в начале войны, когда Николай каждый день видел перед собой грязно-зеленые мундиры немецких солдат, когда у таких, как он, мало было надежды увидеть солнце завтрашнего утра, у него зародилось страстное желание самому участвовать в изгнании последнего оккупанта с советской земли. А с того времени, как он вернулся из немецкого тыла, появилась еще одна мечта: соединиться в наступлении со своим партизанским отрядом и встретить Сергея, Гусева, Барановского и ребят из своего батальона.
Последняя мечта рухнула с самого начала наступления под Витебском:, бригаду нацелили в другую сторону. Так он ничего и не узнал о друзьях-партизанах.
Форсировав Березину, бригада с боями продвигалась к Вильнюсу. Второй батальон действовал на правом фланге. Сбивая заслоны противника, танкисты двигались на Запад.
Николаю смертельно хотелось спать. Хотелось спать с тех пор, как началось наступление. Чтобы не задремать, он выглядывал время от времени из башенного люка и смотрел на двигающиеся за ним танки.
Немецкий фронт на этом участке развалился. Где-то в тылах бродили целые немецкие полки. Поэтому даже на марше надо было быть готовым ко всему.
— Броня! Броня! Я— Кама! Я— Кама. Как меня слышите? Прием, — раздался женский голос.
Николая вызывала штабная радиостанция. Он насторожился: в бригаде женщин не было. Впрочем, могли и прислать. Николай давно не бывал в штабе. Позывные верные.
— Кама! Я — Броня. Слышу вас хорошо. Слышу хорошо. Я — Броня. Прием.
— Броня! Дайте ваши координаты. Дайте ваши координаты.
Николай привычным движением раскрыл планшетку и тут же вспомнил, что у него нет карт этой местности: продвижение бригады было так стремительно, что штабы не смогли их доставить. Сам Николай несколько дней пользовался трофейной немецкой картой.
— Кама! Я — Броня. Бумаги нет. Бумаги нет! — ответил Николай, наспех зашифровав карту под «бумагой».
— Повторите! Повторите! — передали из штаба в ответ.
Это окончательно разозлило Николая. Что тут непонятного? Не ляпнуть же в эфир, что нет карт. И без того немцы подслушивают каждое слово и поэтому хорошо осведомлены о действиях бригады. Надо же было какому-то дураку зашифровать танковый батальон словом «броня». Вот уж действительно: совершенно секретно, а копию на базар.
— Дура небитая! — выругался Николай по адресу радистки и, переключив регулятор на передачу, грубо ответил: — На чем я буду определять координаты?
Штабная радиостанция замолчала на минуту, а потом раздался обиженный голос девушки:
— Бумаги высланы… Бумаги высланы… Николай с досады по-мальчишески высунул язык: ругань его, оказывается, попала в эфир. Рука действовала быстрее, чем он, полусонный, соображал.
«Понасажали девчушек на наши головы», — проворчал он, про себя оправдывая свою грубость, но досада не проходила: дернул же черт показать себя хамом! Но теперь уже ничего не исправишь. Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь.
Он уже собирался сказать что-нибудь, чтобы загладить свою вину, но в это время на той же волне заговорили одновременно несколько радиостанций, и голос девушки потонул в хаосе звуков.
Прозвучал раскатистый выстрел орудия. Николай выглянул из люка. Головная походная застава, открыв огонь, ринулась в атаку на скопление бронетранспортеров и автомашин. В стороне от них метрах в трехстах, прикрываясь кустарником, немецкие артиллеристы торопливо поворачивали пушку. Не подозревая об опасности, командир передового взвода младший лейтенант Зорин рвался вперед.
Николай резко повернул башню и выстрелил из орудия. Сквозь клубы пыли и слабый дымок он успел заметить, как отлетело колесо от пушки и тяжелый лафет, подпрыгнув вверх, скрылся во ржи.
— Вперед! — крикнул он, подав сигнал развертывания колонны в боевую линию.
Разбудил Николая механик-водитель Баврин.
— Товарищ майор! Товарищ майор! Вас вызывают в штаб.
Николаю очень хотелось поспать хотя бы еще несколько минут, и он сделал вид, что не слышал.
— Вас ждут, товарищ гвардии майор.
Николай увидел высоко над собой толстые ветви старой сосны, голубое, глубокое небо. Проследив взглядом за пролетевшей птицей, он оглянулся и увидел, что лежит на танке за башней. Значит, так и уснул вчера. Он помнил только, что после беспокойного и трудного дня сел вместе со своим экипажем за башню, чтобы покурить. Тут его, видно, и застиг сон.
Было холодно от металлической брони, служившей ему постелью. Ныли колени, подтянутые под подбородок. Сбросив шинель, которой кто-то заботливо укрыл его, Николай вскочил на ноги и, чтобы избавиться от дрожи, пустился в отчаянную присядку; Откуда-то возникла в голове бессмысленнейшая частушка:
Напевая эту чепуху, Николай вертелся как юла. В такт песенке он то и дело вскидывал руки, выбрасывал ноги: — И-и-их!
И вдруг остановился и даже покраснел: возле танка стояла светлоглазая стройненькая девушка в новой гимнастерке и пилотке. Она с трудом сдерживала смех, но глаза ее явно смеялись. Николай взглянул на Баврина, а тот только ухмыльнулся.
— Вас вызывает начальник штаба, — доложила девушка, не совсем умело вскидывая тонкие пальцы к пилотке.
— Приду, — мрачно ответил Николай, чтобы поскорее отвязаться от этой невольной свидетельницы его мальчишеской выходки, а сам подумал: «Вот что значит жить только среди мужчин. Позабудешь все правила приличного поведения».
— Подполковник приказал вас сопровождать. Иначе вы не скоро найдете штабную машину…
Блондиночка была настойчива.
Наскоро умывшись, Николай пошел с девушкой. По дороге, чтобы не показаться уж вовсе неотесанным медведем, он решил было заговорить, но решительно не знал, о чем. Да и стыдно было за свою выходку на танке. Кстати, не ее ли он по радио обозвал дурой небитой? В смущении он вытащил из кармана платок и начал вытирать лоб. Девушка вдруг прыснула. Не понимая в чем дело, он взглянул на девушку, потом на руку, и его мгновенно бросило в жар: вместо платка он держал в руке тряпку, которой вчера проверял чистоту орудий и механизмов танков.
— Вот черт! Платок-то вон где! — растерянно проговорил Николай, вытаскивая его из кармана комбинезона.
Девушка засмеялась совсем открыто.
— Смейтесь, смейтесь, — с трудом улыбнулся Николай, злясь на себя.
— Извините… Я знаю, что вы все время впереди, — стала оправдываться девушка. — Сейчас в танке такая жара и пыль… . .
— Откуда вы меня знаете?
— Я же «Кама», — многозначительно назвала она позывные штабной радиостанции.
— Вот как! — Николай сделал вид, что удивлен, а про себя отметил: «Запомнила дуру небитую». — А как вас звать?
— Ольга Кадубенко, — просто ответила девушка.
Это понравилось Николаю: не кокетничает, держится просто.
Второй раз он увидел ее уже после освобождения Вильнюса, хотя слышал ее голос почти каждый день. Штаб бригады, видимо, постоянно интересовался действиями второго батальона,
Преде уличных боев в Вильнюсе, в которых участвовал только второй батальон, бригада была выведена на несколько дней на отдых в район деревни Жижморы.
Было сухо. Поднимая облака пыли, колонна второго батальона проходила по опушке леса мимо места, где остановился штаб бригады. Под сосной стояли штабные офицеры, приветствуя знакомых ребят. Николай, стоявший, над люком механика-водителя, поискал среди них Ольгу Кадубенко, но там ее не было.
Она стояла в стороне, под березой. Ухватившись рукой за тонкий белый ствол, пристально смотрела на запыленные лица танкистов.
— Кама! Кама! Я — Броня! Как живем? Отвечайте, как живем? Прием!:—озорно крикнул Николай, проезжая мимо.
Девушка что-то крикнула, помахала ему рукой, но лязг гусениц и шум моторов заглушил ее голос. Потом, оглянувшись назад, он увидел, что Ольга так же приветствует и другие экипажи, и это как-то задело его, чему он сам удивился.
«Вот еще новости… Не хватает только ревности… Не думаешь ли ты за ней поухаживать? — спросил он себя. — Дурак! Нашелся лучше всех. Из сотен людей только тебя она и заметила…»
На другой день на полянке в мелком березняке состоялось комсомольское собрание. Николай тоже пошел туда и сел позади всех на траву.
В перерыве Ольга сама подошла к нему.
— Здравствуйте, товарищ гвардии майор.
— А, Кама. Здравствуй, землячка.
— Разрешите вас поздравить, товарищ гвардии майор.
— С чем же это, Оленька!
— С орденом Александра Невского. Пришел приказ. Завтра полковник будет вручать.
— Вот это новость! Спасибо за поздравление. Комсомольское собрание закончилось поздно вечером. Николай проводил Ольгу до штаба.
Возвращаясь назад, он остановился, чтобы зажечь папиросу. Небо на западе еще алело, а восток уже светлел. На душе было непонятное тепло. Закурив папиросу, Николай отбросил потухшую спичку и решительно зашагал к танкам.
Отдых у деревни Жижморы оказался непродолжительным. Уже через два дня был форсирован Неман.
Наступление с неманского плацдарма началось в конце месяца. Сломив оборону немцев на этом участке фронта, наши войска освободили часть территории Литвы и вышли к государственной границе. На рассвете шестого августа танковая бригада вступила в Восточную Пруссию.
Ничем не примечательной и невзрачной показалась ее земля. Скучная всхолмленная равнина и разбросанные кое-где небольшие усадьбы — фольварки — такой представилась она Николаю. И странно: сам немало претерпевший и переживший в этой войне, он не чувствовал в себе ненависти к тем, кто живет в этих фольварках, только за то, что они немцы. Кажется, то же самое чувство испытывали и его товарищи, которые, разглядывая незнакомую землю, обменивались короткими замечаниями:
— Достанется и этим теперь…
— Да, брат, рано или поздно, а шкодливый кот наскребет на свой хребет.
Вскоре после перехода границы бригада остановилась. Танки закопали в землю и превратили их в огневые точки.
Вечером Ольга Кадубенко передала по радио приказ командира бригады: всем командирам батальонов явиться в штаб. А когда Николай был примерно в километре от штаба, она встретила его.
— Почему вы всегда ходите один, товарищ гвардии майор? — спросила Ольга после первых приветствий. — Мало ли что может случиться по дороге…
— Вот ты меня и проводишь до штаба. Лучшего сопровождающего мне и не надо, Оленька.
— Вы совсем не бываете в штабах…
— Не приходится, Оленька. Не вызывают меня…
— А мы вчера смотрели кино… «Василиса Прекрасная» была…
От командира бригады Николай вышел уже в темноте. Около машины радиостанции он увидел неясную тень.
— Оленька! — позвал он.
— Это вы, товарищ гвардии майор?.. Уже отправляетесь обратно? Возьмите сопровождающего.
— Зачем? Вот ты меня проводишь до моста через ручеек, с меня и довольно. Тогда мне нисколько не будет страшно.
Несколько минут шли молча: по дороге маячили часовые.
— Вы устали, товарищ гвардии майор? — Нет. С чего бы?
— Как же, все время впереди. Но ничего, — вздохнула она. — Скоро война кончится, и все будет по-хорошему. Такому человеку, как вы, создадут условия.
— Какие условия, Оленька? Зачем? Никаких особых условий не будет и не надо. Да и от кого нам отделяться? Весь народ же воюет. В тылу порой тяжелее, чем нам. Нас, если не убьет или ранит, так только попугает — и все.
— Да, верно…
У мостика распрощались. Николай отправил Олю обратно.
Странные отношения сложились у них, сложились как-то неожиданно для Николая. Он видел, что Ольга любит его, любит искренне и честно, тянется к нему всей своей светлой душой. Правда, она идеализирует его, он кажется ей героем, а ведь он вовсе не герой, он просто один из ломовиков войны, из которых состоит вся армия.
А он? Ему было приятно встречаться с ней, бывать с ней, и в то же время он ее боялся немножко: чувствовал, что Оля заставляет его забывать Нину и всем своим существом противился этому. Он не может забыть Нину, все его мысли всегда направлены к ней. И его охватывала жалость к этой чудесной девушке. Но как быть? Сказать обо всем прямо? Сказать, что есть у него невеста, что он упорно ждет встречи с ней? Язык не поворачивается сделать это. Нет, не потому, что он боялся потерять дружбу с Олей, а потому, что опасался за ее дальнейшую судьбу. Оттолкни ее совсем — мало ли на что она решится? Оттолкнуть ее от себя Николай не мог еще и потому, что, пока он жив и товарищи знают о их дружбе, никто не посмеет обидеть ее. Даже если он погибнет, товарищи не забудут эту девушку.
Не лучше ли, думалось Николаю, придерживаясь тона чуть ли не старика, тона человека, который годится ей в отцы, тянуть до конца войны?
Отгремели жестокие октябрьские бои под Гумбинненом.
В середине января сорок пятого года войска Третьего Белорусского фронта перешли в последнее решительное наступление в районе Восточной Пруссии. Гвардейская танковая бригада не выходила уже из боев до самого конца войны.
Прославленные «тридцатьчетверки» с белым кругом и двумя палочками на башне появлялись всегда на том участке фронта, где противник сумел закрепиться и советским войскам приходилось прорывать оборону, сбивать его с позиций.
В начале февраля бригада получила задачу сосредоточиться в районе города Цинтена, прорвать линию обороны противника и занять этот важный узловой пункт.
Еще ночью с марша танковые батальоны выдвинулись на исходные позиции для атаки вблизи разрушенного фольварка. Прикрываясь туманом, во второй половине дня туда же подъехали штабы.
Ольга Кадубенко передала дежурство у радиостанции своей подруге и вышла из машины. Где-то тут должен находиться второй батальон, майор Снопов…..
В последнее время она почти не видела Николая. Порой ей казалось, что он избегает встреч с ней, но тут же она оправдывала его. До того ли теперь? Да и в переговорах по радио он никогда не забывает вставить хоть несколько хороших, теплых слов.
В саду под яблонями стояли замаскированные танки. Танкисты толпились возле полуразрушенного здания и грелись кто как мог.
Николая Ольга увидела в кругу офицеров. Несмотря на пронзительный ветер, на нем был только комбинезон. Прыгая на одной ноге, он и командир роты старались сбить друг друга плечом. Шлем у Николая был сдвинут на затылок, руки заложены за спину. Под общий смех офицеров он столкнул своего соперника и весело крикнул:
— А ну, кто следующий?
Навстречу уже скакал на одной ноге младший лейтенант. Но в это время из подвала фольварка, где уже разместился начальник штаба, вышел полковник Белов и позвал:
— Майор Снопов!
— Слушаю вас, товарищ гвардии полковник! — ответил Николай, выбираясь из круга. Проходя мимо радиомашины, он увидел Ольгу и помахал рукавицей.
— Оленька! Землячка! Привет, хорошая моя! Как жизнь, а?
Через минуту он скрылся с полковником в подвале. А вскоре вышел оттуда, на ходу застегивая кнопку планшетки.
— Младший лейтенант! Заводи! — крикнул он одному из офицеров и закрутил перед собой шлемом.
Три танка одновременно зарычали моторами и, сбрасывая маскировку, двинулись к дороге.
Николай надел шлем, натянул рукавицы и легкой походкой побежал навстречу переднему танку, который развил уже приличную скорость. Вот он уже совсем близко от танка. Ольге показалось, что еще мгновение — и гусеницы громадной машины задавят его. Она вскрикнула и закрыла глаза, а когда осмелилась снова взглянуть на дорогу, увидела, что майор Снопов, повиснув на стволе танковой пушки на руках, поднимался уже на башню.
Залезая в люк, он поднял руку, посылая товарищам прощальный привет.
Сквозь туман Ольга видела над башней переднего танка знакомый силуэт, но скоро он скрылся, словно растаял вдали. Шум двигающихся танков начал затихать, зато, казалось, сильнее завыли на ветру телеграфные провода да зловеще грохотал железный лист на каменном здании фольварка, наполовину сорванный взрывной волной.
Николай со взводом танков выехал на командирскую разведку. Через два часа Ольга сама приняла первую радиограмму: «В двух километрах от станции большое скопление танков и самоходных орудий противника. Есть «тигры», «пантеры». Пехота спешно окапывается и строит укрепления. Уточняю».
— Не зарывайтесь вперед. Будьте осторожны! — предупредил полковник, подойдя к микрофону.
— Понимаю, — ответил Николай.
Прошло еще около часа. Николай сообщил: «На окраине станции зарыты в землю тридцать танков, севернее в двух километрах противник сформировал ударную группу из сорока танков, артиллерийского полка и пехоты. На подступах к станции противотанковые рвы и надолбы. Станцию обороняет школа юнкеров».
Командир бригады и начальник штаба переглянулись. Данные разведки были настолько важны, что полковник тут же вызвал машину и уехал куда-то.
— Волга! — позвала радиостанция Николая. — Волга! Имею двух «левых».
— Два танка сгорели, — расшифровал подполковник и торопливо сказал Ольге: — Передайте: немедленно отходить.
— Висла! Висла! Отходите немедленно!
— Я вас понял, Волга! Помогу ребятам…
Николай хотел сказать еще что-то, но связь прервалась. Ольга с ужасом поняла, что в танке случилось что-то страшное.
— Висла! Висла! Почему не отвечаете? Что случилось? Отвечайте, я — Волга. Прием!
Ответа не было.
— Висла! Висла! Как меня слышите? Что случилось? — без конца твердила Ольга.
Напрасно летели в эфир позывные. Танковая станция молчала.
Медленно тянулось время. Наступила ночь. Звонко стучали металлические подковы начальника штаба. Подполковник ходил по цементному полу, заложив руки за спину.
Приходили в штаб и уходили офицеры, солдаты, а Ольга ничего не замечала.
— Висла! Висла! — звала она, как в бреду.
Далекая радиостанция не отвечала. До подвала доносились взрывы снарядов. Дрожали каменные стены, слышался ровный голос начальника штаба.
— Не отвечает? — спросил подполковник, останавливаясь за спиной Ольги. — Н-да… Ничего не поделаешь. Переключите станцию…
— Не надо! Он откликнется, — взмолилась Ольга. — Майор Снопов обязательно скоро вызовет нас.
— Война ведь, милая.
— Не надо! — разрыдалась девушка, уронив голову на коробку радиостанции.
Подполковник постоял на месте, не зная, что говорить. Сигнальная лампочка радиостанции бросила бледный свет на осунувшееся за одну ночь лицо радистки.
На рассвете прибежала подруга Ольги.
— Я была сейчас в санчасти… — заговорила она торопливо. — Туда доставили раненых, которые были с майором Сноповым… Они были в других танках. В тех, сгоревших… Майор Снопов, говорят, вырвался вперед, чтобы прикрыть их, и его машину подбили…
Ольга недослушала. Она сунула в руки подруги наушники и микрофон и побежала к выходу. Ей надо было самой увидеть этих людей, расспросить о майоре, пока их не увезли в медсанбат. \
На улице было совсем светло. За ночь успел выпасть снег, и теперь было не так уныло, как вчера. Кругом белело, но Ольге все это показалось саваном майора Снопова. Лежит, наверное, где-нибудь на свежем снегу…
Завернув за угол дома, она побежала через сад к одиночному сараю, где вчера видела серую палатку санчасти. Хлесткий ветер ударил в лицо. Громыхал железный лист на крыше, и за его беспрерывным громыханием Ольга не услышала зловещее шуршание тяжелых снарядов.
Перед глазами мгновенно выросли огненные столбы. Ольга взмахнула руками, словно собираясь полететь, и упала на снег, не успев осознать случившееся.
Получив весьма ценные сведения об обороне противника в районе города Цинтен, советское командование решило изменить направление прорыва обороны, а против ударной группы немцев использовать авиацию. Целый день штурмовики стаями и парами рыскали над позициями противника, а в это время части ударной армии, смяв немецкие позиции, вышли за Кройцбург, окружили Цинтен. Мощный бронированный кулак противника был разбит.
Часов в двенадцать дня полковнику Белову сообщили из пехотной дивизии, что в полосе их наступления подобраны люди из танкового экипажа!
— Они живы! Майор Снопов жив? — закричал в трубку полковник.
«У аппарата майор Снопов. Передаю трубку,»—ответили издали.
— Здравствуйте, товарищ полковник, — отозвался голос Николая. — В экипаже трое раненых. Остались целы с механиком-водителем. Ночью нас подбили и окружили. Танк сгорел. До подхода пехоты оборонялись своими средствами. Скоро прибудем.
— Жду! Жду, дорогой! — ответил полковник, стараясь скрыть выливающуюся через край радость. — Не чаял вас увидеть в живых…
Закончив разговор, полковник спросил радистку:
— Как там Ольга Кадубенко?
— Скончалась. Не довезли до госпиталя… Чего там… Раны такие…
Уже под вечер, выйдя из штаба, командир бригады увидел Николая. Он стоял в саду под искалеченной яблоней, там, где погибла Ольга.
Полковник подошел к Николаю. Молча поздоровались. Взглянув на обнаженную голову майора, полковник внутренне содрогнулся: волосы Николая на висках были седые. Вчера еще этого не было.
— Не сумели сберечь… Чистая душа была…
Метр за метром продвигались войска Третьего Белорусского фронта по Восточной Пруссии. Десятого апреля пал Кенигсберг. Танковая бригада после взятия этого форпоста многовековой агрессии немцев против славянских и прибалтийских народов была переброшена на Земландский. полуостров. Здесь, взаимодействуя со Второй ударной армией, она вышла к порту Пиллау.
В разгар боев на полуострове по всем частям пронеслась радостная весть: советские войска взяли Берлин. Еще раньше стало известно, что на Эльбе встретились советские и союзнические войска.
Казалось, война подходит к концу, но солдаты и офицеры, которым приходилось непосредственно иметь дело с противником на поле боя, если даже и поговаривали об этом, то как-то отвлеченно. Трудно было поверить людям, привыкшим за годы войны к превратностям военных событий, что мир совсем близок. Ведь рядом с каждым продолжали падать убитые и раненые товарищи. В одном только не было ни у кого сомнения: победа будет на нашей стороне.
Поздно вечером восьмого мая Николай получил приказ закрепиться на занятых рубежах. Бригада в это время вела бои на косе Фриш-Нерунг. Николай стянул танки в одно место и занял круговую оборону на случай контратаки противника.
Экипаж командирского танка готовил площадку для ночлега. Танкисты уже привыкли выкапывать в земле углубление, на которое загоняли потом танк. Получалось что-то вроде землянки.
— Молодцы! — похвалил Николай и тоже взялся за лопату.
— А как же, товарищ гвардии майор, — отозвался механик-водитель Баврин. — В конце-то войны особенно не хочется умирать.
— Хватит глубины, — сказал Николай. — Зачистим дно и ладно. Пашка, заводи танк и загоняй…
После ужина Николай по привычке уложил автомат рядом с гусеницами, лег возле Баврина, наказав часовому разбудить его через три часа, и мгновенно заснул.
Сквозь сон он слышал стрельбу из пулеметов, автоматную трескотню. Разбудил его отчаянный крик:
— Товарищ гвардии майор! Ребята! Николай вскочил.
«Прозевали! Немцы прорвались к танкам! Сожгут!»— мелькнуло в сознании, и он, схватив автомат, закричал изо всех сил: — К бою! Экипажи, по местам! — И пополз из-под танка.
— Не надо к бою! Война кончилась! — крикнул Баврин и выстрелил из ракетницы.
— Что? Как «война кончилась?»
— Немцы капитулируют! Безоговорочно! С победой! Ура-а!
Это было так неожиданно, что Николай, схватив Баврина за шиворот, основательно тряхнул его.
— Откуда это известно? Кто сказал? — А сам подумал: «Что же мы завтра будем делать?»
— По радио передают. Слышите штабную радиостанцию?
Вдали действительно слышался голос из репродуктора, но Николай не мог разобрать отдельные слова. Он только чувствовал торжественность и взволнованность в тоне диктора и поэтому понял, что свершилось что-то очень важное.
Только теперь Николай сообразил, что завтра не надо будет стрелять, не надо идти на гибель, не надо остерегаться снарядов, пуль, осколков, не понадобится оглядываться на небо, ожидая оттуда бомб. И каким чудовищным был его вопрос, заданный самому себе: «Что же мы будем делать завтра?»
Николая окружили танкисты, пехотинцы, артиллеристы. Одни кричали, другие старались выразить свои чувства и мысли степенно, все были взволнованы до предела, всем хотелось быть вместе.
— Пошли, братцы, сами послушаем передачу, — предложил Николай.
— Идем!
Они побежали к тылам бригады, расположившимся в четверти километра в овраге.
Выбежав на высотку, Николай остановился:
— Стойте! Отсюда хорошо слышно.
Сквозь предрассветную мглу отчетливо доносились слова диктора.
Да, война закончилась. Немцы капитулировали. Наступила долгожданная победа.
Хотелось кричать о радости этой минуты, о том, что было пережито за годы войны, о горечи поражений, о погибших товарищах… Но Николай только молча смотрел на алеющее на востоке небо.
А позади, где был передний край, слышалась беспорядочная стрельба, но это уже не для убийства людей, а в воздух, в честь торжества жизни на земле.
Торопливо застучала зенитная батарея. Трассирующие снаряды, прочертив в воздухе красные и оранжевые полоски, уходили в сторону моря. Не удержались перед соблазном дать салют в честь победы зенитчики.
С толпой танкистов к высотке, где стоял Николай и его группа, бежали капитан Вихров и помощник по технике Баженов.
— Сашка! Назад! — крикнул Николай Вихрову. — Душа из тебя вон, сейчас же отдай все твои запасы ракет. Отдай ребятам.
— Зачем тратить напрасно? Нельзя!
— Ах ты, куркуль несчастный! Еще собираешься воевать? Ребята, вытрясите у него все, что есть!
Вернувшись к танкам, Николай вдруг почувствовал угрызения совести после радостного потрясения. В самом деле, немцы рядом, кто знает, что еще они могут предпринять, а он, как мальчишка, позабыл о бдительности. Разве можно верить фашистам, хотя бы и поверженным, пока в их руках находится оружие? Это ли не безумие со стороны командира батальона на переднем крае? Он тотчас проверил охрану танков, отдал на всякий случай все нужные распоряжения и только после этого спросил у окружающих:
— Как немцы?
— Радуются, видимо. То же кидают ракеты.
— Война всем надоела.
— И немцу она тоже не мать родная…
Николай приказал собрать солдат и офицеров, чтобы провести небольшой митинг, но в это время из расположения мотострелковой роты прибежал посыльный.
— Товарищ гвардии майор, немецкие парламентеры идут. С белым флагом. Командир роты не знает, как быть, и просит вас прибыть для встречи с ними.
— Парламентеры? — переспросил Николай, чувствуя всю сложность своего положения. Поблизости нет ни одного офицера выше его по званию, да еще владеющего немецким языком. Из штаба прибыть не успеют. Значит, парламентеров придется встречать ему. Как с ними поступить? Никто из офицеров об этом не проинструктирован.
— Прекратите всякую стрельбу! — приказал он. — Капитан Вихров и старший лейтенант Каплин, ко мне! Баженов, свяжитесь со штабом бригады и доложите. Я иду в первую роту. Будем дипломатами…
В сопровождении двух офицеров и толпы солдат он подошёл к развалине какого-то здания.
Немцы шли по ничейной земле. Впереди шагал маленький солдат с белым флагом, а за ним парадным прусским шагом двигались три офицера.
— Сашка, вставай слева, а ты, Лешка, — справа, — вполголоса распоряжался Николай. Он надвинул поглубже танкошлем и поправил гимнастерку. — Никаких оскорблений и враждебных выпадов, — предупредил он стоящих позади солдат и офицеров. — Мы — Советская Армия. Помните это.
— Они в парадном, надо бы и нам переодеться…
— Наплевать! Мы в этой одежде победили их и в ней же и встретим. Сапоги, конечно, надо бы почистить, но не успеем.
— Белый флаг возьмем?
— Шиш! Мы их не просили на нашу землю и теперь мира не просим. Это уж пусть они придут с белым флагом.
Когда парламентеры оказались уже метрах в тридцати, Николай шепотом подал команду Вихрову и Каплину:
— Шагом… марш!
И три советских офицера четким шагом кадровых командиров выступили вперед.
Отсчитывая шаги, Николай мучительно думал: «Что сказать парламентерам с первых слов?» Но из трудного положения его вывели немцы.
— Мир! — крикнул по-русски немецкий солдат, шедший впереди с белым флагом. И потом, улыбаясь во все лицо, добавил по-немецки: — Фриден!
— Теперь-то ты улыбаешься, — сказал кто-то из советских солдат за спиной Николая.
— В сорок первом году не то пел… — поддержал другой, но на них цыкнули, и они замолчали.
Солдат с флагом остановился и отступил в сторону на три шага.
— Я, командир дивизии, прибыл сюда согласно распоряжению моего начальства, чтобы договориться о порядке капитуляции, — сказал по-русски высокий немец с высохшим лицом.
— Вы немедленно будете доставлены в соответствующий штаб, — сказал Николай. — А пока прошу сдать оружие.
Командир дивизии был в чине полковника. Он первым достал пистолет и передал Николаю, который, не задерживаясь, сунул его в руки Вихрову.
Когда полковник отстегнул узкую парадную шпагу в вычурно разукрашенных ножнах, которая годилась разве для того, чтобы разгонять дерущихся собак, он со стоном произнес по-немецки:
— Мой бог! Погибла Германия!
Николай не подал виду, что знает немецкий. Он видел, что полковник из той группы немецкой военщины, которую называют черной костью. Такие служат всю жизнь и никогда не становятся генералами.
Николай знал, что по международному праву старшим офицерам полагается при пленении возвратить холодное оружие, но, взглянув на шпагу, он заметил на конце эфеса изображение орла со свастикой в когтях.
Это словно подстегнуло его. Без всякого уважения он сунул шпагу в руки Каштану.
Очень хотелось сказать этому полковнику: «Сейчас вы изображаете из себя убитого горем патриота, а совсем еще недавно с фашистским оружием в руках сами ринулись разрушать чужие жилища и государства, сея смерть и горе. Когда у вас хорошо шло разбойничье дело, вы кричали до одурения «хайль» и очень далеки были от мысли об ответственности и расплате. Тогда вы не думали о судьбе Германии…»
С трудом сдерживая себя от желания высказать все это, Николай процедил сквозь зубы:
— Вы не Германию жалеете, господин полковник, а оружие разбоя, которое у вас вырвали… Германия не погибла, а если погибнет в будущем, то по вине самих вас, немцев… Сами погубите…
Услышав эти слова по-немецки, полковник опустил голову.
У Николая не было никакого желания продолжать этот разговор, хотелось поскорее избавиться от парламентеров. К черту такую дипломатию! Хватит возиться! Поэтому как только из штаба бригады пришла машина, он с удовольствием отправил парламентеров в тыл.
— Комиссар! — крикнул он своему заместителю по политической части. — Остаешься за меня… Три экипажа держать в состоянии боевой готовности номер один. А я ненадолго отлучусь. Пошли, ребята, к морю. Солнце победы встречать.
Море в это утро было спокойное. Волны, словно отдыхая, плавно выкатывались на прибрежный песок и, осев, с мягким шипением отходили назад.
Небо стало совсем бледным. Над горизонтом блеснул край огненного диска. На гребни волн легла узкая оранжево-золотая полоска отражения.
— Вот оно, — прошептал кто-то.
А солнце выплывало выше и выше и, оторвавшись от горизонта, казалось, остановилось на месте, озарив море и горы уже дневным белым светом.
Солнце победы…
Солнце мира!
В это утро никто не мог оставаться на месте. Увлеченные какой-то идеей, товарищи Николая побежали к танкам.
Николай, оставшись один, закурил и сел на камень. Перед глазами без конца катились морские волны.
Когда-то, — Николаю казалось, что это было очень давно, — в такое же вот утро стояли они с Ниной на горе над Камой. Они мечтали о большом счастье. Поэтому даже мрачные тучи над горизонтом представлялись им какими-то таинственными замками с причудливыми зубцами крепостных стен… Они клялись навсегда запомнить это утро, быть верными друг другу.
Шесть лет прошло с тех пор. Не думал тогда Николай Снопов, что в день большого праздника всего народа он мог бы оказаться вдали от Нины, что к радости победы примешается грусть.
Что с ней? Жива ли она? И если жива, вспомнила ли она его в эти часы?
Два с половиной года Николай ничего не знал о Нине. А как ее не хватало ему! Ведь свою любовь к ней он пронес через годы, не запятнав даже мысленно.
Яркой звездой сверкнула перед Николаем и мгновенно сгорела Ольга Кадубенко, оставив в душе незатухающую боль от преждевременной гибели чудесной девушки…
По дороге к морю бежали солдаты и офицеры батальона. Капитан Вихров издали показывал Николаю какую-то бумажку, а Каштан размахивал большой бутылкой, как будто из-под шампанского.
— Подпишите, пожалуйста, эту бумагу, товарищ гвардии майор, — подбежав к Николаю, сказал запыхавшийся Вихров.
— Что это такое?
Николай развернул бумажку. В ней было напечатано на машинке:
«Всем! Всем! Всем!
Мы, солдаты и офицеры подразделения майора Снопова, сегодня 9 мая 1945 года, в день победы над фашистской Германией, бросаем этот документ в Балтийское море с мыса на косе Фриш-Нерунг. Пусть следующие поколения знают, что мы, участники Великой Отечественной войны, сражаясь в 1941–1945 годах за социалистическую Родину, отстаивали жизнь и свободу народов всего мира, воевали за счастливую жизнь будущих поколений. Вечная память героям, павшим в борьбе за правое дело!»
Внизу стояло множество подписей. Николаю было оставлено первое место.
Бумагу свернули и затолкали в бутылку. Потом заткнули ее пробкой, обмотали тряпкой, а сверху еще обмотали изоляционной лентой.
— Гвардии майор, вам поручаем бросить ее в море.
Все вместе сбежали к берегу. Николай поднялся на высокий камень и, размахнувшись, бросил.
Бутылка, описав дугу, скрылась в глубине, но через несколько секунд выскочила обратно и закачалась на волнах. Медленное течение уносило ее.
У танков Николая ждал адъютант командира бригады.
— Разрешите, товарищ гвардии подполковник, поздравить вас с Днем Победы, — официально обратился он к Николаю.
— Костя, ты спятил с радости. Перестал разбираться в званиях…
— Нет, я не ошибся, — возразил адъютант. — Вчера пришел приказ о присвоении вам звания подполковника. Да еще о награждении орденом Отечественной войны первой степени. В сегодняшней суматохе не успели сообщить. А теперь распишитесь в получении пакета.
Николай прочел приказ. Несколько секунд простоял он молча, потом спросил:
— Завтрак привезли? После завтрака прошу всех офицеров построить свои подразделения. — Потом уже тише добавил: — Будем прощаться. Меня отзывают…
— Куда?
— Не знаю. К шестнадцати ноль-ноль я должен быть в штабе бронетанковых войск…
Через день гражданский самолет увозил подполковника Николая Снопова из Москвы на Дальний Восток. В кармане его гимнастерки лежал приказ о назначении командиром танкового полка.
Пассажиры самолета с любопытством рассматривали молчаливого подполковника со множеством орденских колодок и знаков ранений на гимнастерке. Слишком молодым этого человека нельзя было назвать. Виски его серебрились. По лицу пролегли морщины. И только высокий и светлый лоб и лучистые ясные глаза, как у всех людей с чистой совестью, говорили о его молодости.
Директора детского дома Анну Григорьевну разбудил стук в дверь.
— Анна Григорьевна! Анна Григорьевна! — Ночная дежурная по интернату барабанила в дверь обеими руками. — Вставайте! Вставайте!
Перепуганная Аня никак не могла попасть рукой в рукав халата. Ей сразу же почудилось, что произошло какое-нибудь несчастье, может быть, пожар в интернате.
— Вставайте! Вставайте!
— Что? Что случилось? — закричала Аня, впуская дежурную.
— Радио включайте! Война закончилась! — выпалила девушка и кинулась к репродуктору. — Немцы капитулируют. Безоговорочно…
Руки ее дрожали от радостного волнения, и она никак не могла включить репродуктор. Аня вырвала из ее рук штепсель и вставила в розетку.
Несколько секунд они стояли, прислушиваясь к взволнованному голосу диктора.
— Боже мой! Наконец-то! — прошептала Аня и кинулась успокаивать детей: — Коленька! Надя! Что вы плачете? Войны же нет! Папа приедет! И мы будем жить хорошо-хорошо. Одевайтесь скорей, пойдем в интернат. К ребятам. Им тоже надо сказать… — заторопилась она, бестолково кидаясь из одного угла комнаты в другой.
Разыскивая детскую одежонку, она бестолково суетилась, бегая по комнате.
— Надя, где твое платье?
— Ты же, мама, сама держишь его…
— Коленька, где твои чулки?
— Я надел их…
Поняв, что она ничем не в состоянии помочь детям, Аня подбежала к окну и открыла створки.
Как четыре года назад в Белоруссии в день начала войны, рассвет только что наступал. По улице метались взволнованные люди, слышались крики.
Через несколько минут Аня с детьми вышла из дому. Всюду на улицах толпились люди. Одни обнимались, целовались, другие от избытка радости пели, а во многих домах голосили женщины: их мужья, их сыновья и отцы не вернутся никогда. У Ани и самой было двойственное чувство. Вместе со всеми она радовалась, горячо переживая этот счастливый час. А тревожные мысли о муже заставляли вздрагивать даже в разгар ликования: жив ли, не сложил ли голову в последние дни и часы войны?
В интернате все уже были на ногах. Дети окружили Аню. И с этого момента она целиком ушла в дела заведующей.
Занятая всяческими хлопотами, она совсем забыла о детях. И только около полудня, возвращаясь после беготни по разным учреждениям, она увидела сына и спросила:
— А где Надя?
— Не знаю, — ответил Коля, пробегая мимо.
— Остановись, Коля! — вдруг испугавшись, крикнула Аня. — Дети, вы не видали Надю?
Никто не знал, куда она исчезла. Аня забежала в главный корпус, послала старших девочек на квартиру, но Нади нигде не было,
Страх сковал Аню.
Воспитанники интерната разбежались по улицам.
— Утонула! Утонула! — исступленно твердила Аня. Кто-то сказал, что не очень давно видел голубоглазую девочку на пристани.
Аня с группой воспитанников лихорадочно бросилась туда. Осматривали каждый уголок пристани, где прямо на берегу были сложены бочки, ящики, штабеля липовой клепки. Девочки не было,
— Вон она! — крикнула одна из старших девочек с балкона вокзала. — Спит на клепках!
Аня кинулась туда. Девочка, забравшаяся каким-то чудом на высокий штабель клепки, спала скорчившись, разморенная солнцем.
— Наденька! — крикнула Аня и расплакалась. Девочка проснулась. Оглядывая Каму, она сказала:
— Подождем, мама. Сказали, что пароход скоро придет.
— Зачем тебе пароход?
— Война же кончилась. Папа приедет. Подождем его и встретим.
— Ой, доченька! Он не сегодня приедет. Еще не скоро. Но теперь обязательно приедет.
Только в лирических кинокартинах со счастливым концом солдаты встречались со своими любимыми сразу же после войны в заветный час — на мосту или у околицы родного села.
В жизни дело обстояло гораздо прозаичнее: демобилизация солдат и офицеров из армии затянулась. Люди ждали очереди месяцами и годами…
Николай по-прежнему был в армии. В войне с Японией он командовал танковым полком. Его машины прошли от Монголии до Порт-Артура через хребты Большого Хингана, сметая на своем пути части Квантунской армии.
Дважды после окончания войны Николай подавал рапорт с просьбой о демобилизации, но каждый раз ему отказывали. А так хотелось осуществить свою юношескую мечту об аспирантуре. С грустью убеждался он в том, что эта мечта рушится. Время идет, и скоро его уже по возрасту не возьмут туда…
Рушились не только эти надежды. Все труднее было рассчитывать на встречу с Ниной. Несколько раз пытался он найти ее, обращался в управление кадров медицинских работников, запрашивал адресный стол родного города, но ниоткуда ни разу не получил положительного ответа.
Он не старался разжигать в себе боль от этих неудач, хотя в голову часто приходили и тяжелые мысли. Жива ли она? Может быть, переменила фамилию?
Одно было ясно: мир велик, дорог на свете много, может быть, на какой-нибудь и произойдет желанная встреча.
Летом тысяча девятьсот сорок седьмого года Николай получил приказ выехать в Москву. По пути ему удалось выгадать неделю, и он решил съездить домой, к семье и в город своей юности. Кто знает, может удастся разыскать Нину, может, она и ждет его. Надежды почти не было, и все-таки…
И все-таки, подъезжая к городу, Николай, как и в январе сорокового года, когда ехал с Халхин-Гола на Северо-Западный фронт, волновался.
Он и сам не мог объяснить причины своего возбужденного состояния. В сороковом году это было понятно: он ждал, он был уверен во встрече с Ниной… И был тогда еще юнцом…
Планы его были скромны: зайти в институт, пройтись по коридорам, заглянуть в знакомые аудитории. Встретить в городе кого-нибудь из друзей он не надеялся: иных, знал он, уж нет в живых, иные разъехались… Хотелось еще разыскать и повидать Андрея Куклина. И попытаться еще раз—в последний, может быть, — узнать что-нибудь о Нине, а потом съездить к отцу, которого тоже не видел семь лет. Вот, собственно, и все… Поезд промчался мимо последнего разъезда. Вдали показался город. Он разросся за эти годы. Окраины вплотную подошли к линии железной дороги. Центральная часть скрывалась в дымке тумана.
— Вам, скучно с нами, товарищ подполковник? — обратилась к нему попутчица.
Николаю было жаль отрываться от окна и от своих дум, но долг вежливости требовал ответа. Эта рыжеволосая женщина, подсевшая к ним в купе в Свердловске, настойчиво навязывалась в знакомые. Уже через полчаса после ее появления в вагоне все знали, что ее зовут Валентиной Сергеевной, что работает она директором столовой, что у нее прекрасная квартира и, самое примечательное, — живет она одна, совершенно свободна, независима ни от кого.
— Смотрю на город. Давно здесь не бывал, — пробормотал Николай.
— Ха, город… То, что было, это пустяки… Тут к пуговице пришили пальто, — многозначительно сказала рыжеволосая, желая, видимо, дать понять, как она осведомлена в новом строительстве. И тут же переменила тему разговора: — Вы свои вещи отправили багажом?
— Какие у меня вещи? Все с собой, — нехотя ответил Николай.
— Рассказывайте! — не поверила рыжеволосая. — Говорили ведь, что воевали с японцами. Сами, наверное, везете не один тюк шелка. Шелк много места не занимает. Я знаю: ваш брат оттуда вагонами везет добро…
Николай с трудом сдержался, чтобы не наговорить в ответ грубостей.
Когда два попутчика из Красноярска, с которыми Николай ехал уже несколько суток, вышли покурить, женщина быстро пересела к нему.
— Я могу у вас купить по сходной цене… Сколько угодно, — прошептала она, оглядываясь на дверь. — О цене можно сговориться. Если хотите, в городе можно остановиться у меня…
Николай сделал вид, что ничего не слышал, и встал. Он снял с верхней полки чемодан и стал укладывать вещи.
К счастью, в купе вернулся один из красноярцев. Иначе Николай наговорил бы спекулянтке много лишнего.
— До станции еще далеко, подполковник. Не торопитесь. Жену надо проверять внезапным появлением ночью. Днем ничего не узнаете, — явно пытаясь разозлить Николая, снова заговорила рыжеволосая.
Николай молча надел шинель, взял чемодан и, кивнув головой красноярцам, вышел в тамбур.
Когда закурили по прощальной папироске, один из красноярцев сказал:
— Подсунул же нам на прощанье черт попутчицу.
— Мне сейчас предлагала квартиру со всеми удобствами, — усмехнулся Николай.
Поезд замедлил ход и остановился.
— Ну, счастливо, друзья. Я доехал…
Сдав вещи в камеру хранения, Николай миновал трамвайную остановку и пошел пешком. Хотелось поближе рассмотреть знакомые места.
Город, казалось, постарел. Дома, не крашенные и не ремонтированные много лет, будто устали от собственной тяжести и многих невзгод и стали пониже. Здесь не упала ни одна бомба, но война наложила на все свой отпечаток. На улицах было много инвалидов. Лица людей носили на себе следы недоедания в течение многих лёт.
На повороте трамвая к заводу «Чекист» Николай остановился и посмотрел вдаль. Знакомые и дорогие места! По этой дороге студентами ездили на лыжные тренировки. Дальше за мостом здание химфака, а еще Дальше — главное здание университета.
В центре города возле облисполкома он свернул в театральный сад.
Деревья, посаженные в студенческие годы, подросли, раздались. В середине сада, куда сходились лучами аллеи, виднелась конусообразная клумба, похожая на большой букет.
Со стороны почты, наперерез Николаю, вышел демобилизованный офицер-фронтовик в выгоревшей на солнце гимнастерке и в кирзовых сапогах. За спиной он нес вещевой мешок, в руке маленький чемоданчик. Домой возвращался настоящий труженик войны, для которого никогда не находится обмундирования и снаряжения, предусмотренного для него по должности. Не было на нем даже офицерского ремня.
— Товарищ подполковник! — догоняя Николая, окликнул офицер.
— Сережа! Дорогой мой! Жив? Здоров? — крикнул Николай, узнав Сергея Заякина, и, не давая ему опомниться, сгреб в охапку, расцеловал и потащил к свободной скамейке, продолжая забрасывать вопросами: — Демобилизовался? Домой?
— Домой, Коля. Демобилизовали, как учителя-специалиста. Но сегодня не уехать: не смог достать билетов на пароход.
— Вместе поедем. Ты где остановился?
— У Геннадия Ивановича… Правда, у него с жильем не очень блестяще, но одну-то ночь как-нибудь переночуем.
— Нет, дружище, мне надо разыскать Андрея Куклина. Помнишь его? Еще в Белоруссии встречались в сорок первом…
— А как же… Что с ним? Жив он?
— Жив, — вздохнул Николай, — но без ноги. Ампутировали выше колена.
— Какой красавец был… А ты, Коля, поседел уже…
— Что же… Это понятно. Никому ведь пощады не было. Ну а ты где был все эти годы?
— Еще в сорок четвертом наш отряд соединился с армией… На Вилейке дело было… Я попал в пехоту… Потом ранили в сорок пятом под Варшавой… Провалялся в госпитале несколько месяцев и снова в строй. Стал командиром саперного взвода. До самой демобилизации минами занимался.
— А о капитане Гусеве знаешь что-нибудь? Жив он? В эти годы люди, вспоминая общих товарищей, прежде всего спрашивали: «Жив?»
— Жив! Майор теперь, — ответил Сергей. — Демобилизовался по инвалидности. Работает в Белоруссии в одном из райкомов. Тяжело ему. Жена погибла в концлагере в Баварии, а дочь и сейчас в американской зоне оккупации Германии в услужении у какого-то владельца пивной. Западные власти отказались ее возвратить, Был даже суд, но и он отказал в возвращении. Гусев, дескать, не в состоянии прокормить дочь. Сам Гусев сейчас в Швейцарию поехал, действует через Международный Красный Крест.
Известия были потрясающие, и Николай сидел, погруженный в тяжелые мысли.
В адресном бюро ответили твердо: Никитина Нина Федоровна в городе не проживает с 1941 года.
Николай отправился разыскивать Андрея. На второй этаж дома-коробки, какие очень торопливо строили в годы первых пятилеток, он поднялся с некоторым смутным страхом. Он боялся инвалидности Андрея, страшно и больно было увидеть друга в несчастье. И все время он испытывал какое-то смутное чувство вины за то, что вот он жив и цел, а Андрей… Впрочем, в голове его никак не укладывалось, что Андрей — калека. Весельчак Андрей?!
На стук ответили не сразу.
Кто-то, шаркая кожаными подошвами комнатных туфель, подошел к двери и не спеша вставил ключ в замочную скважину. В полутемной прихожей стояла маленькая седая старушка.
— Андрей Куклин здесь живет?
— Он в своей комнате. Проходите, — сказала старушка, распахивая перед ним другую дверь.
Андрей сидел за столом и что-то писал. Несколько секунд он разглядывал Николая, а потом вдруг побледнел и, тяжело вскочив из-за стола, закричал отчаянным голосом:
— Мама-а! Танюща-а!
Из боковой комнатушки выбежала молодая женщина с толстыми косами, уложенными вокруг головы, а испуганная старушка очутилась между Андреем и Николаем и бросала на него недобрые взгляды.
— Посмотрите, кто приехал! Коля приехал! — продолжал кричать Андрей, пока, наконец, овладев собой, не добавил уже спокойнее — Праздник у нас сегодня! Великий праздник, дорогие мои!
Он проковылял к Николаю и они крепко обнялись и расцеловались.
— Здравствуйте, Мария Егоровна! Извините, что я не признал вас сразу, — обратился Николай к старушке. — Знаю о вас вот уж скоро десять лет, а встретиться не доводилось. Танюша, здравствуй! Вон ты какая стала!
— Растем все шире и свободней, — весело пропел Андрей строчку из распространенной в то время песенки, намекая на беременность жены. Таня смутилась и покраснела.
— И вы тоже изменились, — сказала она.
— Постарел, хочешь сказать?
— Не-ет. До этого еще далеко.
— А ему положено стареть, — вставил Андрей. — Уже, видишь, подполковник. Кто же его, зеленого, будет слушаться. Наверное, теперь командир батальона или заместитель командира полка?
— Ну что ты, Андрюша! — обиженным тоном сказал Николай. — Вечно ты меня недооцениваешь. Когда же это я в заместителях ходил? Подымай выше. Больше двух лет танковым полком командовал.
Николай не хвастался. Просто он говорил в том тоне, какой установился между друзьями за годы совместной службы. Если бы Николай сказал то же самое не так весело, задиристо, Андрей, может быть, даже обиделся бы.
— Елки зеленые! За тебя, выходит, голой рукой не берись. Наш брат, лейтенантики всех мастей, перед тобой должны на задних лапках стоять.
— Положим, ты и солдатом-то даже перед генералами не очень-то стоял на задних лапках, — заметил Николай.
— Слышишь, Танюша, что обо мне говорит большое начальство? — подмигнул Андрей жене. — А ты все считаешь, что я только перед женщинами языкастый.
— Пошел теперь хвастаться. Надолго хватит. По-думаешь, похвалили разок. Пригласи-ка лучше гостя снять снаряжение и отдохнуть.
У Николая сразу отлегло от сердца. Все здесь благополучно. Семья дружная, хорошая.
Как и зимой в сорок первом году в доме родителей Тани, Николай почувствовал себя здесь уютно и спокойно. Нет, видно, как ни трудно Андрею, а он остался прежним бодрым Андреем с его оптимизмом, с его верой в будущее.
До ужина Николая почти насильно уложили в постель. Он не думал, что уснет, а задремал крепко.
Проснувшись, он услышал шум примуса за перегородкой на кухне. Жарили рыбу: запах проникал в спальню. То и дело поскрипывал протез Андрея.
— Слушай, Танюша. Как ты думаешь, хватит вина? — услышал Николай шепот друга.
— Не твоя забота. Все будет, как надо…
— Ты понимаешь, мы с ним не один пуд соли вместе съели. В таких случаях, говорят, сам Михаил Архангел леживал пьяный у райских ворот, а нам-то уж богом положено. Все-таки фронтовики…
— Ну что ты болтаешь зря? Мне ведь твои друзья тоже дороги. Всего у нас хватит. Не беспокойся, пожалуйста.
Слушая эту воркотню, Николай улыбался. Ему не хотелось ни подслушивать, ни тем более вмешиваться. в разговор, но он невольно вмешался.
— Таня! — позвал он. — Там у меня в чемодане консервы есть и две бутылки китайского. Достань, пожалуйста.
— Ты разве не спишь? — недовольно проговорил Андрей. — Этого еще недоставало. Фронтовой товарищ пришел в гости со своими харчами… Ты об этом позабудь…
— У меня продуктов достаточно. Куда их беречь?
— Домой увезешь, — решительно сказал Андрей, появляясь в спальне. — Там, брат, сгодится больше, чем здесь. А меня, как инвалида, снабжают хорошо. По нынешним временам даже слишком… Иногда совестно становится. Получаю наравне с профессорами. Утешаю себя только тем, что Тане надо получше питаться. Не хочу, чтобы ребенок родился рахитиком.
— За дорогу у меня много накопилось талонов. Я на них и взял. Так что за меня не беспокойся.
— Ну, в общем сказано: домой увезешь! — настойчиво повторил Андрей и, считая разговор оконченным, спросил: —Ты сейчас из Порт-Артура?
— Был там. А последние полгода — на Курилах.
— Здорово… Да, ты знаешь, тебя Закир Мухаметдинов разыскивает. Я письмо от него получил.
Николай достал толстую записную книжку, чтобы записать адрес. Увидев на обложке иероглифы, Сергей спросил:
— Это еще что? Уж не изучаешь ли ты ко всему прочему китайский язык?
— Читаю, пишу, разговариваю понемножку. Я ведь в Китае прожил больше года. Не упускать же такую возможность. Я специально на квартиру встал к учителю-китайцу. У китайцев есть хорошая поговорка: знание, что лодка против течения. Перестал грести — и тебя понесет назад. Вот и приходится грести против течения.
— Это верно, конечно. И знаешь, мы с Таней тоже учимся. Она на физмате, я на историческом.
Андрей лег рядом с Николаем и раскрыл письмо.
— Начало я не буду читать, общие фразы… А вот… «После ранения под Курском мы с Володей Казаковым пролежали в одном госпитале более месяца, а потом оказались в одном батальоне на Крайнем Севере. В ноябре сорок четвертого Володя со своим взводом ушел в тыл противника. Война там была рейдовая. Когда возвращались назад, взвод его напоролся на засаду. Немцев было около роты. Володя погиб в рукопашном бою. Из его взвода вернулся только один связной… В тот же день мы разгромили тех немцев. Володю похоронили под скалой. Сам я вернулся здоровым, но выпали почти все зубы. Жена зовет меня стариком. Учусь заочно в сельхозинституте. Работаю председателем колхоза. Трудно, но унывать некогда…»
— Вот и Володя… Мало нас осталось из батареи.
— Я насчитал в живых пять человек. Да, досталось нашему поколению. А все же мы не потеряли себя. Вот Закир… До чего же хорош мужик. Один стоит многих. Лишь бы войны не было: все построим, все перестроим, с нашим народом все можно сделать.
В комнату зашла Таня. Увидев обоих друзей на постели, она скомандовала, подражая голосу институтского преподавателя военного дела:
— Подъем, товарищи офицеры!
— И тут командуют нами, Андрюша, — сокрушенно сказал Николай.
— Да, — уныло признался Андрей. — И тут нами командуют, браток… Всю жизнь…
— Распусти-ка вашего брата — никакой дисциплины не будете знать. Живо! Через пять минут чтобы сидели за столом, — начала распоряжаться Таня. — Пока другие гости подойдут, немного закусим…
Вечером к Куклиным пришли Сергей Заякин и Дедушкин с женой. Дедушкин еще не совсем оправился от ран.
За столом Мария Егоровна сказала сыну:
— Начинай, хозяин. Тост за встречу…
— Погоди, мама, — остановил ее Андрей. — Первый тост у нас, солдат, полагается в таких случаях за тех, кому не довелось вернуться оттуда.
— Боже! Сколько они перенесли! — прошептала Таня, наклоняясь к жене Дедушкина. — И тут не могут забыться.
Но солдат не может долго находиться в мрачном настроении. Вскоре за столом уже смеялись, шутили, вспоминали всякие случаи из армейской жизни.
Поздно ночью, когда вышли на балкон покурить, Николай спросил:
— В институте должен работать Федор Токмарев… Там он?
— У нас не работает, но часто бывает. Популярные лекции всякие читает.
— Не хочешь ли встретиться с ним? — спросил Дедушкин.
— Не знаю. Пожалуй, скорее даже нет. Очень уж мы разные люди. Боюсь, что если я пойду к нему, он подумает, что я заискиваю перед его научным гением, а может, и наоборот, постарается использовать мое посещение для укрепления собственного авторитета: вот, мол, смотрите, каковы мои друзья. Ни то ни другое что-то меня не устраивает.
— Слышал я его популярную лекцию, — сказал Андрей… — Демагог он… Мне показалось — сплошное тре-пачество.
— Подлец он, — медленно сказал Дедушкин. — В городе обвинил целую группу научных работников в космополитизме. Часть уже с работы сняли, а некоторые ждут: вот-вот переместят их в «места не столь отдаленные».
— Где Нина? — спросил Андрей. — Ты с ней переписываешься?
— Не знаю. Ничего не знаю о ней. Договорились мы встретиться здесь после войны, но ее нет. Хочу завтра зайти в мединститут. Может, быть, там знают хоть что-нибудь.
— Да, — вспомнил Дедушкян. — Я недавно лежал в госпитале. Раны у меня опять открылись… Там о тебе спрашивал начальник госпиталя полковник медицинской службы Колесниченко. Он еще что-то говорил о твоей знакомой…
— Дмитрий Петрович? Колесниченко? Что он говорил?
— Да он только о вашей дружбе с сотрудницей его госпиталя на фронте говорил. Больше ничего особенного. Она, кажется, майор медицинской службы…
Николая бросило в жар. Неужели Колесниченко знает что-то о Нине?
С этого момента Николай не был уже в состоянии думать ни о чем другом, кроме того, что надо разыскать Колесниченко, узнать у него хоть что-нибудь.
Андрей посоветовал:
— А ты позвони в госпиталь. В нижнем этаже есть телефон. Узнай у дежурного, когда и где можно найти полковника.
Николай и Андрей спустились на первый этаж.
— Доктор Колесниченко ушел час тому назад, — ответили из госпиталя. — Сюда он приходит обычно в одиннадцать.
Утром, едва дождавшись одиннадцати часов, Николай снова позвонил.
— Начальник госпиталя Колесниченко слушает, — отозвался в трубку далекий голос.
— Здравствуйте, Дмитрий Петрович. Говорит Николай Снопов. Возможно, вы меня не помните. Давно ведь мы с вами не встречались. В последний раз на Халхин-Голе.
— Коля? Ну что ты выдумываешь. Как это не помню? Но откуда ты взялся? Я полагал, что тебя давно в живых нет. Писал к тебе…
— Дмитрий Петрович, вы знаете что-нибудь о Нине? — Знаю, дорогой, знаю. Рассказывать надо долго, но у меня сейчас нет времени. Иду на операцию. Для вас война кончилась, а нам долго еще придется воевать с ее последствиями.
— Дмитрий Петрович, — взмолился Николай. — Я в четыре уезжаю. На пароходе…
— В четыре? — переспросил Колесниченко. — Хорошо, я приеду на пристань в три. Идет?
— Идет, Дмитрий Петрович.
Николай не понял, что означали слова Колесниченко «рассказывать надо долго». То ли обнадеживал в чем-то, то ли что другое. Сказал как будто бодро…
Провожать Николая на пристань пошли Андрей и Таня. Ходить Андрею было еще нелегко, но он не унывал и даже старался идти впереди других. — Пока до пристани дойдете, будете богатейшими людьми, — шутил он, поворачиваясь к Тане и Николаю.
— С чего бы это?
— А слышите, как скрипит протез? Что ни шаг — «пять-рупь, пять-рупь». Не ленись, подбирай.
На пристани облюбовали свободное место на скамейке между речным вокзалом и входом на дебаркадер.
— Коля, пиво продают! — крикнул Андрей, увидев на площади перед вокзалом очередь у киоска. — На прощанье по кружке. Таня, помоги!
— Сидел бы ты, хромоножка! — пыталась остановить его Таня, но Андрей уже ковылял через площадь. Таня побежала за ним.
Николай все время осматривался по сторонам. Колесниченко не появлялся.
Подошли Дедушкин и Сергей, но сразу же ушли в камеру хранения за багажом Сергея.
Ровно в три на площади остановилась легковая машина с красным крестом на лобовом стекле. Оттуда вышел Колесниченко.
— Вот и ты, — сказал он, подходя к Николаю. — Здравствуй, дорогой. Дай обниму. Значит, в огне не сгорел и в воде не утонул, как вы пели с Ниной в доме отдыха. Танкист. Грудь как иконостас. Сядем, — предложил он.
Такое вступление ничего хорошего не предвещало, и Николай молча, с сильно бьющимся сердцем ждал, что скажет дальше Колесниченко.
— Нины нет, Коля. Нет ее в живых, друг мой. Похоронили мы ее пятнадцатого апреля сорок пятого года… В Германии… Она была послана от госпиталя помочь медсанбату… Не успела туда доехать, и вот — мина на дороге… В госпиталь привезли умирающую. Спасти уже нельзя было. Умирала она мучительно. Несколько раз приходила в себя… Просила написать тебе… Она только за день до этого получила твой адрес. Как она радовалась, что ты жив, что разыскиваешь ее. Даже умирая, уже в бессознательном состоянии, она звала тебя и разговаривала с тобой. Так-то, Коля… Николай молчал.
— Я знаю, что не должен бы рассказывать тебе подробности, — продолжал Колесниченко, — но я верю в твое мужество. Писал я тебе в День Победы, но письмо вернулось обратно… Я понимаю, что тебе очень тяжело. Но что поделаешь?
— Дмитрий Петрович, — выйдя из какого-то оцепенения, неожиданно сказал Николай. — Можно воспользоваться вашей машиной? Минут на десять всего. Я хочу съездить к городской библиотеке. Там мы встречались с Ниной много лет назад и там мы условились с ней встретиться после войны… Под часами, — криво усмехнулся он.
— Езжай, Коля. Я подожду. Это твои вещи?
Николай сел в машину. Не доехав немного до библиотеки, он попросил шофера остановиться и пошел дальше пешком.
Часов, которые были до войны на углу, не было. От каменной стены сиротливо тянулся тонкий металлический кронштейн, никому теперь не нужный, никчемный. Асфальт износился, кое-где обнажился старый булыжник. Только молодая липа, под которой они любили стоять, как будто раздалась вширь, но и она почернела и, казалось, преждевременно постарела.
Совершенно опустошенный стоял Николай под этой липой. К горлу подступал давящий комок.
На пристань он вернулся, когда, пароход, стоявший у причала, дал второй гудок.
— Нам пора, Коля, — сказал Сергей, поднимая чемодан,
— Давай, Коля, на прощание, — поднес ему кружку пива Андрей.
— Ну что же… Выпьем. И в дорогу.
— Только прощаться не на долгие годы…
На дебаркадере Колесниченко обнял Николая и передал ему пакет, завязанный в марлю.
— Это — письма. Нина просила передать их тебе. И еще она просила, чтобы ты не хранил их, а уничтожил, когда прочтешь.
Старый пароход медленно отвалил от пристани и, развернувшись, пошел вниз, оставляя за собой полосу сизого дыма.
Сергей, раскладывая вещи, задержался в каюте и вышел на палубу, когда пароход проходил под мостом через Каму. Николай один стоял на корме и напряженно смотрел на удалявшийся город. В руках его был распечатанный конверт и кусок грубых обоев.
— Что это? — спросил Сергей, чтобы как-то начать разговор и отвлечь Николая от его мыслей.
— Это? — повернулся к Сергею Николай. — Это мое послание из церковной сторожки… Когда узнал, что меня должны казнить, очень хотелось написать товарищам и Нине хоть несколько слов. Отодрал кусок обоев, написал на нем несколько слов и приклеил на место. Сам не знаю, на что надеялся. Партизаны потом, уже после освобождения Белоруссии, обнаружили и переслали ей. А это — письмо, она продиктовала его перед смертью…
Перед закатом солнца резко изменились очертания берегов. Горы, стиснув могучую реку, казалось, играли с ней, как с маленьким ручейком. Над тихой гладью воды нависали красные и серые скалы. Кое-где горы отступали от берега, давая место заливным лугам. За ними горбатились цепи холмов.
— Будем спать? — спросил Сергей.
— Ты ложись. А я еще постою, посмотрю на знакомые места.
Сергей ушел в каюту. Проснувшись ночью, он обнаружил, что друга все еще нет. Это встревожило его. Он вышел на палубу.
Николай по-прежнему стоял на корме. Он старательно разрывал письма. И когда в руках у него остались только мелкие клочки бумаги, он перешел на наветренную сторону и, вытянув руку, разжал пальцы. Ветер, подхватив обрывки, закружил их и рассыпал по поверхности воды. Несколько секунд они раскачивались на красноватой реке, словно не желая тонуть, но волны, расходившиеся от кормы, подмяв их под себя, затянули в глубину.
— Нина так хотела, — сказал он, встретив непонимающий взгляд Сергея. Потом, когда оба закурили, добавил: — Светает.
Старый пароход бойко шлепал по спокойной реке. Когда проезжали мимо дома отдыха и пароход, миновав изгиб реки, вышел на простор, Сергей чуть не ахнул от изумления: гора впереди светилась мягким золотистым светом. На фоне темноватого неба она, казалось, излучала во все стороны матовый свет.
— Что это? — сказал Сергей.
— Рожь, наверное, спеет, и лучи солнца, — ответил Николай и грустно добавил: —Восемь лет назад так же вот под утро мы были на вершине горы с Ниной…
В Островное приехали к полудню. Когда пароход причалил к дебаркадеру и пассажиры хлынули по трапу на берег, Николай и Сергей увидели Аню. Она бежала с горы вместе с сыном и дочерью.
Чтобы не мешать радостной встрече, Николаи отстал от Сергея. Аня кинулась к мужу, позабыв обо всем на свете. В руках Сергея очутились мальчик и девочка. Потом их окружили друзья и знакомые.
Вечером, несмотря на горячие уговоры Ани и Сергея заночевать у них, Николай выехал на попутной подводе домой. Повез его председатель колхоза «Ударник» Старцев, вернувшийся из армии еще в сорок четвертом году без левой руки. По дороге вспоминали односельчан, погибших на войне. Много их оказалось, ох как много!
На Вязовском угоре Николай попросил:
— Завези мой багаж домой, а я пешком дойду. Хочется посмотреть на знакомые места.
— Ну что ж. Я и сам из армии отсюда пешком пошел… Дома как раз успеют опомниться…
Николай спрыгнул с подводы, без дороги направился по склону горы и скоро вышел на тропинку. Она вывела его к переходу через речку. У ключа он умылся, попил воды и присел на старую колоду.
Было тихо. Тускло блестела курящаяся вода, отражая светлую полоску ночного неба.
Где-то пониже в русле реки по-домашнему крякали дикие утки. Пролетела над головой тупоголовая сова и через несколько минут вивикнула несколько раз за Коровьим бродом. Вдали, где раньше была заброшенная мельница, протявкала собака.
Пора было двинуться дальше, а Николай все сидел и вдыхал в себя холодный, пахнувший цветами и медом воздух родного края.
А дома ждут…
Он наконец поднялся и, пройдя километра два вдоль русла реки, свернул на гору. Отсюда начинались поля. Здесь он учился пахать… Силы не хватало, чтобы повернуть плуг, приходилось залезать под него и поднимать спиной. Березки возле дороги выросли за десять лет и стали настоящими деревьями.
В голове возникла мелодия офицерского вальса. Николай терпеть не мог его, но сейчас как будто некоторые слова и к месту:
За рекой на противоположном склоне горы зарычал трактор и, ощупывая светом фар борозду перед собой, пополз по косогору.
На гребне горы Николай остановился. Что-то шевельнулось в груди. Впереди в долине речушки показалось родное село. В сумраке рассвета казалось, что дома отдыхают, уткнувшись крышами под сень деревьев.
Из борозды вылетел жаворонок, испуганный шагами человека. Поднявшись ввысь, он залился звонкой трелью. Больно ударила в душу эта картина. Когда-то вместе с Ниной наблюдал он за полетом жаворонка… И вместе пели:
Превозмогая свое настроение, Николай быстрее зашагал к селу.
Дома Николая ждали. В окнах горел свет, топилась печка. Когда он вышел из переулка, навстречу первым выбежал брат, а потом и остальная родня.
Отец встретил Николая во дворе. Он постарел, ослаб и показался Николаю совсем маленьким. Троекратно расцеловав сына, он пошел в избу, а у Николая, шагавшего за ним, в голове все вертелась надоедливая фраза из офицерского вальса:
В избе, когда немного опомнились от первых волнений встречи, отец налил из бутылки медовую брагу и спросил:
— Совсем вернулся?
— Проживу дня два, — ответил Николай. — Из армии меня не отпускают, отец.
— Я так и думал.
— Время такое. Не дают нам жить спокойно. Заскрипела калитка.
Отец оглядел одежду сына, остановил взгляд на орденских планках и спросил, указывая на желтые и красные полоски на правой стороне груди:
— Это какие знаки будут?
— Ранения.
— Да-а-а. Много же их у тебя. — И вздохнув, добавил: — Соседи идут. Иди, встречай.
Через двое суток рано утром Николая провожали в обратный путь.
Все утро, пока шли сборы, Василий Ефимович был спокоен. Он не проронил ни одного горького слова, и только в пути, сидя на телеге рядом с Николаем, попросил:
— Пиши почаще. Пока жив, хочется знать о тебе… Лошадь шла шагом. Рядом двигалась толпа провожающих.
Отъехав недалеко от дома, Василий Ефимович сказал старшему брату Николая Василию, который был за ямщика:
— Останови. Далеко мне не дойти.
Как при встрече, старик троекратно расцеловал сына, потом сказал: «С богом!» — и подал знак трогаться дальше.
Василий тронул вожжи. Лошадь крупным шагом двинулась под гору. Телега, затарахтев по твердой дороге, миновала мост и поднялась в новую гору.
Василий Ефимович, опираясь на палку, стоял впереди толпы родных и соседей и, почти не мигая, смотрел вслед сыну.
На самой вершине противоположного склона Николай сорвал с головы фуражку и стал махать провожающим. Василий Ефимович снял шапку, подаренную сыном, и низко, почти до самой земли поклонился. Потом оперся на палку и, пока была видна телега, пристально глядел вслед.
— Не увижу ведь я его больше, — сказал он, не обращаясь ни к кому. — Помру.
— Что вы, Василий Ефимович! Вам теперь жить да жить. Вон каких детей вырастили. Гордиться да радоваться надо.
Старик не ответил. Надев шапку, он кивнул головой провожающим и зашагал к дому.