В дверях появились немецкие товарищи. Сталин раздражённо махнул рукой.
— Да подождите, куда лезете.
Немцы попятились, беззвучно прихлопнув за собой дверь.
— Книжку мне подпиши. Только без всех этих «ах-ах», понял?
Никак сейчас не соображу, сколько же мы пропьянствовали тогда. Начали часов в восемь вечера, потом ненадолго разошлись, опять встретились и кончили вечером следующего дня. Когда, в котором часу?
Началось всё в большой столовой, у него на даче, в Кунцеве.
Посторонних никого не было. Я и он.
Подали сациви. Действительно, отличное. И лобио, конечно. И шашлык. Карский.
— Люблю карский, ах, — он причмокнул языком. — А мне всё курицу, курицу… — Он погрозил пальцем уютной, похожей на няню, женщине, которая нам подавала. — Ещё раз курицу принесёшь, знаешь, куда отправлю?
— Да уж знаю, — проворчала няня.
— То-то же… Так что пить будем, а? «Мукузани» или эту самую, вашу «Московскую»? Ты кем в армии был?
— Капитаном.
— Ай-ай, плохо, значит, воевал, не дотянул даже до майора? В твоём возрасте покойный Якир знаешь, кем был? Командовал Украинским военным округом. Командарма первого ранга вскоре получил. А ты… Ну да ладно.
Он разлил вино по стаканам.
— Ну, что? За того, который до победы довёл? — И посмотрел на меня хитрым взглядом. — А может, есть другие предложения?
Я что-то провякал, вроде «что вы, что вы»…
Выпили.
— Да, погорячился я тогда, погорячился… Будённый, Тимошенко, мудило этот Ворошилов, первый красный офицер… Им-то и с батальоном не справиться, а я им, дурак, фронты поручил…
И заговорил о первых месяцах войны. И то не так, и это не так, и зачем долговременную линию обороны на старой границе взорвали.
— Жуков, Жуков во всём и виноват, начальник Генштаба. Он в ответе…
Меня, конечно же, распирало от желания задать тысячу вопросов. Но пока воздерживался, боязно было.
В середине разговора Сталин вдруг крикнул:
— Э-э! Кто там есть?
В дверях безмолвно вытянулся немолодой полковник.
— Скажи там кому надо, что завтра у товарища Сталина выходной.
— Есть сказать, что товарищ Сталин завтра выходной! — полковник лихо козырнул и исчез.
— На охоту завтра полетим. В Беловежскую Пущу. Не бывал? Там ещё зубры есть. Или как их теперь, зубробизоны называют…
В жизни я никогда не охотился. Это всегда огорчало Ивана Сергеевича, страстного охотника, охотника-поэта.
«Единственное, что нас с вами разъединяет, — говорил он. — Будь вы охотником, мы бы с вами…» — и никогда не договаривал… И вот, пожалуйста, первый раз в жизни в Беловежской Пуще, и не с Иваном Сергеевичем… Никогда б не простил.
После второй бутылки «Мукузани» речь зашла о литературе, писателях.
— Все прохиндеи. Все! Как один. С этим пьяницей во главе, Фадеевым… Вот Платонов, то был писатель. Божьей милостью. Ругал я его, правда, было за что, но писать умел. Или Булгаков… Видал во МХАТе «Дни Турбиных»? Я раз десять, а то и больше…
Потроша папиросы, стал набивать трубку.
— Вот это офицеры были, м-да, настоящие офицеры. Всё вокруг рушится, большевики прут, а они присяге не изменяют. Молодцы! Приятно смотреть… Спички есть?
Я подал коробок. Он закурил, сделал несколько затяжек.
— А тут окружён со всех сторон всякими там… Никому не веришь! За полушку продадут.
Он встал, прошёлся по комнате. Она была большая и пустая. Обеденный стол, вокруг стулья. У стенки то ли диван, то ли тахта, то, что у нас в Киеве называлось «боженковская» — продукция мебельной фабрики имени Боженко. Над столом трёхсотсвечная лампочка под розовым абажуром с бахромой.
Сталин походил, походил, сел, разлил вино.
— По последней, завтра рано вставать, — и опять крикнул: — Эй!
Вырос полковник. Сталин отдал распоряжение о самолёте и чтоб разбудили не позже семи. Вздохнул.
— Плохо с писателями, плохо. Хороших пересажал, а новые — куда им до тех. Ну зачем, спрашивается, Бабеля сгноили? В угоду этой самой дубине усатой, Будённому? Обиделся, понимаешь, за свою Первую Конную. Оболгали, мол… А вот и не оболгали! — И вдруг без всякого перехода: — А может, подкрутить всё же писателей? Дать команду Жданову… А?
Он посмотрел на меня долгим, испытующим взглядом, потом махнул рукой.
— Ладно, утро вечера мудренее. Отбой.
Неторопливо, вразвалочку, направился к дверям. Взявшись за ручку, обернулся и сказал на прощание:
— А писатели наши — дерьмо! Не обижайся, но дерьмо…
И вышел.
Всю ночь я ворочался на неудобной узкой кушетке в полупустой комнате, куда меня привели два вежливых, молчаливых капитана. «Что б это всё могло значить? — думал я. — И как себя держать? Нельзя же всё время молчать и поддакивать. Подумает ещё, что трус или дурак. Но как его раскусить? Пока не получается. Может, когда больше выпьем? А вообще-то молодец. Всё ж под семьдесят, не тридцать шесть, как мне».
Опыта общения с тиранами у меня не было. Гитлер тоже, говорят, за столом был внимателен, общителен, ручки дамам целовал. Ильич кошечек поглаживал, говорил, что всю жизнь слушал бы «Аппассионату». Правда, добавлял, что она его размягчает, хочется милые глупости говорить, по головкам гладить, а по ним надо бить, бить… «Адски тгудное занятие». А этот? Вроде бы уютный дедушка, с юмором, над собой пошутить не прочь, но вот под конец, когда Жданова вспомнил, и потом, когда обернулся у дверей, уютного дедушки уже не было. А это, «за полушку продадут»?
Чуть ли не всю ночь проворочался, к чему-то прислушивался — тишина была гробовая.
Что же дальше будет, думаю.