— Хорошее воспитание, Агния Дмитриевна!
— И мы уже смеялись: интеллигент! — жеманясь, сказала хозяйка. — Константин Константинович, мы с мужем вас просим пожаловать к нам на встречу Нового года… Интересные барышни будут. Пирог ваш любимый…
— Не могу, Агния Дмитриевна, извините, обещал быть у редактора. Будет в обиде! — отказался Коростелев.
— Вот жалость! А мы-то обрадовались, что вы возвратились, понадеялись… Ну, раз уж к начальнику званы, то надо уважить! А то у нас, знаете, барышни будут, прекрасные барышни, скромные, из хороших домов… Потанцевали бы под граммофон. Ведь вы молодой, интересный…
— В фанты будут играть? — почему-то спросил, он.
— Без того уж нельзя. И гадать, конечно…
— Дядя Костя, оста-аньтесь! — певуче проклянчила румяненькая, как мать, полненькая тринадцатилетняя гимназисточка, высунув личико из-за двери.
— Не могу, Зинуша, д…даже для вас, никак не могу! — решительно отозвался Коростелев. — Мальчик, гулять! — крикнул он.
Пудель бросился в угол, схватил со стены цепочку с ошейником, восторженно прыгнул передними лапами на живот журналиста и подал ошейник.
Это заученное движение пса каждый раз вызывало восторги хозяйского семейства.
— Вы и его с собой? — спросила хозяйка.
— А как же! Для них тоже праздник: говорят, в Новом веке собакам начнут давать чины и награды! — шутливо откликнулся Коростелев уже в дверях. — Желаю прекрасно го препровождения времени и здоровья и счастья!
Если бы не приглашали хозяева, он остался бы дома, выпил бы крепкого чаю и сел писать. Сам не зная еще, о чем будет речь в новом рассказе, он ощущал тот зуд, который на первых же десяти минутах уединенного, сосредоточенного чтения заготовленных заметок подтолкнет его под локоть — и перо словно само побежит по бумаге…
Многих газетных работников вводит в соблазн внешняя близость их профессии с работой писателя. Влечение Коростелева к сочинению рассказов не вытекало из подобного самообмана. Литературные образы занимали его с отроческого возраста, и в учительской семинарии окружающие щедро сулили ему писательскую славу.
Окончив семинарию, Коростелев не пошел в учителя, а сразу же поступил для заработка в газету. Но чем больше по должности разъездного корреспондента он знакомился с жизнью, тем резче, острей, угловатее становился он сам, а рассказы, которые он писал, все безнадежней зияли кровоточащими ранами. Скептицизм, разъедающая издевка, горечь, которую он ощущал как постоянный привкус жизни, и неумение приспособляться к требованиям цензуры каждый раз возвращали его рассказы из всех редакций обратно на стол автора.
Хроника, репортаж, в лучшем случае — искалеченный редакторским и цензурным карандашом фельетон в местной газете, как сам Коростелев называл, «мои рожки да ножки», — вот все, что печаталось за его подписью…
В немногие дома, где бывал в гостях, он приходил с неизменным пуделем и изредка приносил свои новые рассказы, столь же безнадежные, как и прежде. Коростелев любил сам читать их вслух, почему-то при этом нисколько не заикаясь.
— Ну как? — почти робко спрашивал он, окончив чтение.
— Сильно, правдиво, талантливо, — говорили ему. — Но в печать ведь опять не пропустят!
— Вижу сам! — соглашался он просто. — Т…тяжелый характер. Нед…достаток жиров в организме, — потому и рассказы без смазки…
— Попробуем, я осторожно «подмажу», — предложил как-то бывший в прошлом редактором газеты, ныне земский статистик Федот Николаевич Лихарев.
Коростелев согласился попробовать, просмотрел, что из этого получилось, и тут же порвал рассказ на клочки.
— Что же вы сделали?! — в растерянности, огорченно воскликнул доброжелательный Лихарев.
— Не то получилось, Федот Николаевич, простите, м…м…масляно, лживо! — взволнованно возразил журналист. — М…мысли не те!.. Мой мужик уб…бивает бога не от отчаяния, а из презрения к эдакой мелкой лак…кейской пакости: помилуйте, б…бог-вседержитель — и стал холуем полицейской власти! А у вас получился не мужик, а к…какой-то, простите, т…трагический декадент… Мой мужик завтра схватит тот же топор, которым рубил икону, и зарубит исправника, а ваш поб…бежит на исповедь в церковь либо удавится «от греха»… Нет уж, знать, не судьба мне печатать рассказы!..
Близкие люди знали, что Коростелев года три назад посылал свои рукописи Чехову, а еще ранее — Короленко, что от них он получил ответные письма, но письма эти он хранил как реликвии, ни с кем не делясь их содержанием.
Уже более года Коростелев много пил. Года два назад он простудился в осенней поездке, под холодным ливнем в степи, болел воспалением легких, оно осложнилось плевритом, а после этого он стал кашлять, худеть и загорелся пятнистым румянцем.
— Ч…чахотка! — заключил он сам. — Б…боюсь, как бы пудель не заразился. Надо ему подыскать приемных родителей…
Один из друзей Коростелева, известный в городе адвокат Рощин, настойчиво предлагал ему денег взаймы на поездку в какую-нибудь лечебницу.
— Он-ни меня выгонят, Виктор Сергеич, и п…плакали денежки! У них ведь дурацкий порядок: водки пить не велят, а я не отстану, — возражал адвокату Коростелев.
В последнее время он сделался нелюдимее, реже бывал у знакомых, но к Рощиным продолжал приходить, впрочем, стараясь бывать, когда нет посторонних. Давняя, почти с самого детства, близость Коростелева с хозяином дома давала ему право приходить сюда и без всяких торжественных случаев, просто тогда, когда в его журналистской жизни между газетной прокуренной «репортерской», дешёвым трактиром и запущенным холостяцким углом становилось слишком тоскливо и Костя готов был жалобно заскулить, как ого одинокий сожитель, покинутый целыми днями в пустом комнате, верный лохматый Мальчик. Приглашение от них, на этот раз присланное по почте, обещало широкое сборище, потому и в этот дом идти ему не хотелось…
С пуделем на цепочке журналист побрел по вечерней улице. С городского катка доносились медные звуки духового оркестра. Из центральных бань торопливо выскакивали закутанные фигуры с тазами и свертками и криками призывали извозчиков, будто, утопая, вопили о помощи. Но отходя от дверей еще открытого магазина игрушек, витрины которого были населены деда морозами, белыми медведями, ангелами и украшены «золотым дождем», мальчишки нетерпеливо сжигали на улице бенгальские свечки и подставляли ладони под голубые, зеленые и оранжевые необжигающие искры…
На журналиста натыкались торопливые прохожие. При переходе улицы на него дико гаркнул лихач на высоких сапках, которого, гремя бубенцами, перегоняла резвая тройка. Магазины были непривычно поздно открыты, через их двери сновал народ.
Коростелев свернул на тихую, с заиндевелыми деревьями улицу. Поравнявшись с высоким барским парадным, пудель решительно потянул вверх по каменным ступеням. Журналист взглянул на знакомую тяжелую дверь с медной дощечкой и усмехнулся.
— Значит, считаешь, что без нас тут не обойдется? Ну, будь по-твоему, — проворчал он, поднялся на крыльцо за собакой и позвонил.
Виктор Сергеевич Рощин отворил двери сам. С преувеличенной радостью он обнял Коростелева, потребовал для пожатия лапу Мальчика и нарочито шумно заговорил. У журналиста мелькнула мысль, что адвокат подает супруге сигнал о прибытии гостя и о том, что пора приступить к обязанностям хозяйки.
«Должно быть, поцапались перед праздником! — подумал Коростелев о хозяевах дома. — И горничную небось отослали из комнат, чтобы не было свидетелей ссоры. Потому и «сам» отпирает…»
— Уг…гостите-ка первого гостя с морозца водкой, почтенный мэтр! — по-свойски сказал журналист. — Пудель водки не пьет. За него мне т…тоже стаканчик… Или барынька осерчает? — комически понизив голос, спросил журналист.
— Семь бед — один ответ. Выпьем! — с деланным удальством сказал Рощин, приглашая жестом гостя в столовую.
— Весь город к…как будто рехнулся, Виктор Сергеич: народу т…толпища! Извозчики давят мирных прохожих, г…господа к…коллежские советники и статские сек…кретари тащат из магазинов какие-то пакеты, кульки, будто всех их произвели в к…кухарки… Мет…тафизика! — шумно за говорил Коростелез, когда они вместе направились к закусочному столику в столовой, где над иссиня-белой скатертью во всю длину разложенного стола, уставленного бутылками и хрусталем, уже витал торжественный дух встречи нового, 1901 года, а в углу, дыша оттаявшей хвоей, царила густая елка, с полу до потолка опутанная золотой и серебряной паутиной. — Мет…тафизика! — продолжал журналист. — И чего это люди вд-друг возмечтали, что с эт…того дня все черные числа в календаре станут красными, а красные — золотыми? Или вд…друг в голодных уездах вместо мякины и лебеды мужикам ниспошлется манна небесная, а г…господам офицерам полиции выйдет приказ разносить по утрам горожанам букетики и раздавать жареных рябчиков уличным ребятишкам?!
Смуглый, чернявый, на редкость худой, с беспорядочной шапкой курчавых волос, двадцатишестилетний Коростелев всей внешностью выражал пренебрежение к торжественности даты. Если бы даже он попал сюда не экспромтом, а заранее собирался прийти, у него всё равно даже и в мыслях не промелькнуло бы, что нужно что-либо изменить в костюме.
С внутренней усмешкой взглянул он на празднично одетого в черный фрак хозяина Дома. Адвокат весь словно светился приветливой торжественностью, дружелюбно и терпеливо слушая ворчливую тираду журналиста. Красивое лицо Рощина при этом приняло свое постоянное обаятельное выражение сердечной снисходительности.
«Таким был бы Иисус Христос к сорока годам, если бы его партия победила еще при его жизни», — подумалось Коростелеву при взгляде на аккуратную темноватую бородку и тщательно причесанную пышную каштановую шевелюру адвоката.
— Все это, Костя, конечно, конечно, условности, но без них мы окажемся в смертном однообразии, — плавно заговорил Рощин, вовсе не для того, чтобы доказывать очевидные вещи, а просто чтобы не молчать и привычно полюбоваться игрой своего голоса, в который он сам был хвастливо влюблен. — Ведь часы и минуты так же условны, как рубежи годов и столетий. Представь, однако, себя без карманных часов в черном мешке, ты не видишь ни дня, ни ночи, не чувствуешь никаких событий… Нет, встреча Нового года — это всегда…
— Па-а…прекрасный предлог, чтобы выпить и закусить! — развязно перебил журналист, которому вдруг показалась тоскливо-нудной болтовня с Рощиным. — На-алейте стаканчик во славу грядущего золотистого века! — заключил он, подставляя серебряную стопку. — Кстати, в этом мешке, пож-жалуй, с часами не веселей…
— Костя, здравствуйте! Очень рада, что вы нас не забыли! — с деланным оживлением произнесла жена Рощина, Анемаиса Адамовна, входя в столовую и протягивая Коростелеву мягкую и душистую руку. Она, как тотчас заметил наблюдательный журналист, успела запудрить следы несерьезных слез, оброненных в одиночку, после того как муж её вышел, чтобы встретить первого гостя. Хозяйка была в белом нарядном платье, с жемчужной нитью на шее, в посеребренных туфельках, нежная и благоухающая.
— Ва-а…вас з…забыть, восхитительная!! — с театральным пафосом воскликнул журналист, целуя кончики её пальцев.
— А вы уже начали?! — с печальной укоризной сказала хозяйка, заметив розовый хрустальный графинчик с плавающими лимонными корками в руках мужа и влажные стопки. — Как тебе, Виктор, не стыдно! Ты знаешь, что Косте…
— К…Косте первая рюмка колом… Пусть это был ос…синовый кол в спину прошедшего века, — бесцеремонно перебил ее журналист. — Вторая, как говорится, соколом… и пусть Новый век вьется соколом, п…па-а…птицей свободы! — с напускной полухмельной лихостью продекламировал он.
— Посмотрите на этого «сокола»! Глаза горят, потный лоб, — не слушая Костю, и покачав головой, сказала Анемаиса Адамовна, в то же время осматривая в зеркало «королевский» изгиб своей белой, чуть полноватой шеи, новую высокую прическу, от которой ее красивых пепельных волос казалось еще больше, и бальное платье, впервые надетое в этот вечер…