— Нет, Константин Константинович, мне надо самой. Принципиально считаю и отступить не могу.
Коростелев пошел ее проводить в больницу.
До самой палаты Сима держалась, занятая лишь тем, чтобы спасти от мороза букет, но, увидев подругу на койке, с ввалившимися глазами, осунувшуюся и жёлтую, даже с жёлтыми белками глаз, лихорадочную, Сима уронила на её одеяло цветы и разрыдалась. Ей представилось, что букет она принесла уже умершей от яда подруге.
— Лушенька! Лушка! Да что же ты наделала, дурочка ты такая?! Что ты наделала, глупая! Как же так можно… — лепетала Сима, припав головой на грудь Луши.
— Суровый фельдшер с тревогою заглянул в палату. Журналист успокоительно моргнул ему, и он вышел, не замеченный девушками.
— Вот тебе от всего-всего класса, от девочек… все на букет собирали… дура такая!.. А вдруг бы на гроб тебе эти цветы… Сумасшедшая! Все тебя любят… Чего это ты? — спросила, пристально глядя в глаза Луши, Сима.
— Всё прошло, Сима, всё. Успокойся. «Нашло наваждение», как говорит моя мама, — растроганная и взволнованная Симой, шептала Луша. — «Нашло» и ушло. Только вот всех огорчила. Я вижу, что любят меня… Даже стыдно сейчас, что столько людям хлопот причинила… А теперь сама вижу, как жить хорошо. Мне даже подумать страшно, что могли меня закопать, и лежала бы нынче в могиле… Поп пришёл. Исповедуюсь, а сама-то реву.
— Причастилась? — спросила Сима.
— Нет, причастия не дает. Покаяние наложил: до самой до пасхи сто поклонов утром и вечером, а на страстной неделе — по триста. Потом еще снова на исповедь.
— Точный расчетец по таксе у господа бога! — с насмешкой заметил Коростелев.
— Константин Константинович, как вам не стыдно! — остановила Луша.
Сима смолчала.
— П…позвольте, я лучше выйду, чтобы не м…меш…шать б…божественной вашей беседе, — сказал Коростелев. — Лукерье Фоминишне я над…доел, вероятно. Второй раз сегодня явился…
Когда Сима и Коростелев вышли из больничной, пропитанной карболкой духоты на морозную улицу, журналист хотел взять снова извозчика, но Сима попросила пройтись, «вздохнуть воздухом».
Едва отошли они десять шагов от крыльца, как кто-то окликнул:
— Господин Коростелев, извините, одну минуту!
Журналист с удивлением увидел самого «героя романа» — полицейского пристава.
— Разрешите представиться. Я поручик Буланов. Еще раз прошу прощения.
Не подавая руки, Коростелев слегка поклонился с немым вопросом.
— Прошу прощения, — ещё раз сказал пристав. — Вы были у этой несчастной барышни, у Лукерьи Фоминишны. Я хотел вас спросить, как здоровье. Ведь, как говорится, ноблесс оближ — положение обязывает. Мне самому туда неудобно, ее навестить. Послал мамашу. Не приняла! Я ведь даже прямой причины несчастья не знаю-с…
Коростелев вспыхнул:
— А п…причиною, п…по сведениям нашей редакции, ваше к ней неуместное и навязчивое сватовство… П…порядочный человек, если он девушке неприятен, ее не преследует, даже если за ней ожидает взять домик с фруктовым садом.
Пристав не ожидал такого отпора.
— Помилуйте, я… Во-первых, при чём тут редакция? Я ведь… — залепетал он.
— Вы проситесь в фельетон о преследовании полицейским чином молоденьких девочек-гимназисток с неб…благовидными целями. Я могу вам п…помочь стать такой знаменитостью… Но ск…кажите, удобен ли вам перевод в другой город? Может, лучше вам не добиваться, чтобы д…девочка ещё раз отравилась или повесилась? Наша п…печать…
— Милсударь, это что же? Шантаж? На такую печать я сыщу управу у губернатора, милсударь! — пошёл в наступление пристав, для более грозного вида крутя левый ус.
— Вот что, вы, «милсударь»! — оборвал его Коростелев. — По верным слухам, газета п…переходит в руки почётного гражданина города господина Саламатина, и господин губернатор не захочет ссориться с миллионером из-за какого-то п…па-а-ручика п…полиции. Вам всё понятно?.
— Но Лукерья Фоминишна… — начал снова сбитый с толку пристав.
— Лукерья Фоминишна просит вас позабыть, что вы были с ней знакомы. А я вас п…прошу от себя, не з…заставлять меня заниматься фельетонами о нравах, п…полиции… Не люблю их писать… Честь имею!.
Журналист отвернулся от пристава и нагнал потихоньку шедшую Симу.
Задержка с приставом принесла неудачу: из-за угла им навстречу вышла Цесарка. Она, разумеется, не могла доказать, что Сима идет именно из больницы. Но всё было ясно обеим. Цесарка надменно вздернула маленькую, неумную голову.
— Bonjour, madame,[17] — по обычаю приветствовала по-французски «классуху» Сима и покраснела.
Коростелез приподнял шапку.
— Bonsoir, mademoiselle![18] — зловеще ответила Цесарка, проходя мимо, и еще выше вздернула голову.
— Я пропала! — пробормотала Сима.
— Н-да, неприятно, — согласился Коростелев. — А вы им скажите, что мы с вами ездили не в больницу, а к Лу-шиной матери на дом и там оставили для передачи цветы. Ведь к матери на дом ходить нет запрета! — Он оглянулся. — Нет, ничего не выйдет. Шпионка пошла в больницу. Сейчас там расспросит.
— Господи, черт с ней совсем! — в волнении воскликнула Сима. — Я боюсь, она в палату к Луше полезет, расстроит девчонку…
— Хотите, вернусь и выгоню?! — готовно предложил журналист. — Я ее так же, как пристава, отчитаю…
— Что вы, что вы! Еще хуже будет! — пришла в ужас Сима.
— Ну тогда подождем на той стороне, за сугробом. Она не заметит. Если она задержится, я возвращусь…
Но им не пришлось дожидаться. Неизвестно, не захотела ли идти «классуха» в палату или просто время посетителей истекло, но она очень скоро вышла из дверей больницы и победным шагом прошла назад, не заметив на улице за сугробом двух соглядатаев…
На другое утро перед началом уроков, на общей молитве, Цесарка зловеще прошипела по-русски: — Фотина, в кабинет баронессы!
— Спасибо, Ульяна Ивановна! — небрежно отозвалась Сима, чтобы показать, что она не испугалась предстоящего разговора.
— Je vous en prie![19] — ядовито ответила «классуха».
Высокая и надменная дама, какими изображают аристократок на картинках, торжественно сидела у письменного стола.
— Госпожа Фотина, не отрицайте: вы с каким-то мужчиной ходили в больницу к Васениной, — прищурясь сквозь лорнет, сказала начальница.
— И не думаю отрицать. Да, ходила, — сказала Сима. Она считала себя настолько правой, что вызов к начальнице, который всегда волновал учениц, на этот раз только придал ей уверенности в своей правоте и решимости.
— Вы были в классе, когда Юлиана Иоанновна объявляла мой строгий запрет посещать больницу? — спросила баронесса.
— Была в классе. Слышала, как говорила Ульяна Иванна.