— А чего ему молиться?! Он и так нас боится! — озорно отозвался Федот.
— Тьфу, нехристь пьяный! — откликнулась та.
— Не знаю, как там насчет бога. Бог на нас, сирых, не смотрит, — сказал, очищая под лампой картошку, взлохмаченный, бородатый старик. — А вот барчат выручать не пошел бы я нипочем. Они из студентов выйдут, на нашу же голову сядут. Ведь ты посуди, Федот, — кто есть студенты? Лет через пять, глядишь, земский начальник!
— А через десять — полицмейстер! — подхватил второй рабочий, стеливший себе какие-то лохмотья для спанья на полу.
— А не то и ещё чёрт-те знает кто! Может, он управляющим фабрикой станет, не то прокурором! — сказал первый.
— А то фабричным инспектором, — подхватил второй.
— Всё едино — собака ли, пес ли…
— Небось тогда они бунтовать не полезут! — поднял голову еще один, уже успевший улечься спать на полу, рабочий. — У них ведь семейный спор: сынки против батек встали, ну, батьки им всыплют по задницам — и помирятся. А тебя, Федот, словят — в Сибирь упекут!
— А зачем нас в Сибирь? — усмехнулся Федот. — Нам и тут тоже каторга. Мы им тут понужней, чем в Сибири!
— Да что вам шуметь за студентов, за барских детей?! Свои ребята небось подыхают в казармах, так вы шуметь не идете? — вмешалась женщина, кормившая грудью ребенка.
— Буде врать! Буде врать! — раздался в печи голос калеки Антона. — Студент за рабочего шел? Шел, братцы! Студент и на каторгу шел, и в тюрьму, ив петлю! Мы студентов видали еще лет двадцать назад, а кто не видал, тот нас, стариков, спроси.
— Да кто говорит, что мы за студентов идем? — возразил Федот. — Мы за себя, за рабочую долю идем, не за студентов. Да с вами, я вижу, каши не сваришь. Вам бы только нажраться да спать… Пойдём, кто идёт! Пошли, девки-бабы! — с прежней лихостью заключил Федот и первым шагнул за порог…
Аночка вышла на улицу, взявшись под руки с двумя неразлучными вчерашними спутницами. Из соседних домишек выходили такие же, как они, «фабричные», незнакомые люди, такие же, как те, что вчера затеяли схватку с городовым из-за маленькой курсистки в большом платке и кухаркиных валенках. Из темных переулков двигались неясными толпами люди ещё и ещё, их собралось у заставы уже человек с четыреста. Иные столпились у коночной остановки.
— Кто на конку? — выкрикнул одинокий мужской голос.
— Пешком доберёмся! — отозвалось из толпы.
— Куда-то вся Прохоровка пошла таким скопом? — добродушно спросил у заставы городовой.
— Тебя не спросили куда! Гулять по Тверскому! Богу молиться! В церковь! — кричали ему. — Может, нас заберёшь?!
— А ну, забирай меня, забирай! — воинственно наступал на городового чуть захмелевший Федот. — А ну, забери меня в часть!
— Чего ты ко мне пристал? — обиженно огрызнулся городовой. — Не признал меня, что ли? Я по-свойски спросил: мол, куда? А не хочешь — не сказывай. Я никого не трожу!..
— А ты потрожь, ну, потрожь! — наседал Федот.
— Ан не трожу!.. Да ты посмотри: ведь сколько народу — никто не скандалит. Один ты напился! — урезонивал городовой.
— Напился? Дурак ты, будочник! — возмутился Федот. — Да ты меня разве поил?! Да где ж я напился?! Совсей получки едва полтора целковых осталось…
— Пойдем, Федот, ну его! Федот Степаныч, пойдем, не вяжись, гляди — он ведь смирный! — урезонивала тетя Лиза расходившегося приятеля.
Толпа перешла заставу и потекла по Пресне. Из пивных выходили рабочие, кричали:
— Куда?
— К Манежу! — весело отвечали им.
— Товарки, товарки! Что там творится! — бойко забормотала разбитная ткачиха, запыхавшаяся, врываясь в толпу. — Я на конке туда уж слетала, у Манежа была. Ой, бабы! Ой, девки! Народ-то с солдатами в драку лезет, солдаты прикладами бьются… Толпи-и-ща!.. С Замоскворечья фабричных сошлось, от Эйнема, грачевские тоже, гужоновцы там, от Шмидта — со всех сторон!.. А барышнев да студентов сколько!
— Гульня! — крикнул довольный Федот. — А ну, с казаками потешимся стенка на стенку!
— Ну, не больно, не больно-то с ними! Они и в нагайки возьмут! — охлаждала его тетя Лиза.
— Ой, бою-юся! — дурашливо крикнул Федот и комически схватился за живот.
Толпа самой зеленой фабричной молодежи — подростков — окружила Федота, видно уже зная его забавные выходки.
— Дядя Федот, ты кого боисси? — спрашивал назойливый подросток. — Дядя Федот, ты кого боисси?
— Полиции, казаков боюся! — крикнул Федот, по-прежнему дурашливо ломаясь.
И вдруг со всех сторон запищали пищалки, затрещали полицейские свистки, застрекотали трещотки — это человек полтораста прохоровских мальчишек присоединились всей своей подростковой «спальней» к толпе старших.
— Здорово, дядя Федот! Они небось сами нас забоятся!.. — в восторге от шума кричал первый мальчишка.
— А вы вот что, робята! Слушать меня, ерши трехгорски, малявки да голевастики прохоровски! Слушать! — крикнул Федот. — Без времени шуму не поднимать. Нишкни! Все молчите! Как время придет, я шапкой махну, вот тогда всей оркестрой играй!
— Ур-ра-а! — заголосили ребятишки, восторженно прыгая вокруг своего великана-предводителя, который придумал для них эту радостную игру.
Уже подходя к Кудринской площади под многоголосое, торжественное пение «Дубинушки», Аночка услышала у себя за спиной знакомый голос рязанского Мишки-медика, который разговаривал с рабочими, балагуря и шутя на свой обычный манер:
— Полиция да казаки беспорядки чинят — ни проходу порядочным людям от них, ни проезду… У Манежа одних приставов человек полтораста. Ежели нам этот скоп разогнать, мы еще благодарность получим от обер-полицмейстера за водворение тишины и порядка!
— Петя! — крикнула, обернувшись назад, тётя Лиза.
Студент их догнал.
— Здравствуйте, тётя Лиза! Маня, здравствуй!
— Гляди, у нас новенькая какая, знакомься, — сказала Маня шутливо, указывая на Аночку.
Мишка вгляделся ближе в лицо девушки и, узнав ее, скинул свою фуражку блином и закрестился.
— Сила святая! Аночка! Давно ль во ткачихи сподобились? Валенки, бабушкин теплый платок!
— Я у них ночевала, — с оттенком похвальбы ответила Аночка.
— Мы эту барышню от фараонов отбили вчера. За неё там такая буча пошла у Манежа, — сказала медику Маня.
— Хорошая барышня, даром малявочка! — похвалила её Лизавета.
— У меня был обыск вчера, — шепнула Аночка Мише.