Со стороны университета через разбитые окна слышалось стройное пение «Рабочей Марсельезы». Девушки задержались, прислушались…
— Прох-ходи! — заревел на них городовой.
Не вступая в спор, они двинулись дальше.
— Как в осажденной крепости! — вполголоса сказала Аночка спутнице.
— Даже мурашки пошли по спине, — ответила Маня. — Страшно тебе за них?
— Нет, нисколечко. Только досадно, что я не с ними. Вместе лучше.
— Конечно, лучше, — согласилась, и Маня. — Как прошлый год, помнишь — все вместе были! А может, и завтра так же: ведь завтра фабричные не из фабрик пойдут — из домов. Помаленечку в город пролезут, а тут соберутся в одно!..
Они обошли Манеж, площадь перед которым чернела массою войск. Под фонарем блеснули каски пожарных. Поблескивали штыки. По Воздвиженке от Кремля публику пропускали только левой стороной, не позволяя стоять. У Кисловского со стороны Воздвиженки, так же, как от Никитской, стояла застава из полицейских.
— Тут тысячи нужно народу, чтобы прорваться! Тысячи нужно! — с сокрушением повторяла Аночка.
— Тысячи нужно! И тысячи будут. Придут! — увлеченно, с уверенностью ответила Маня.
Они возвратились к Мане в подвал, по дороге купив в чайной колбасы, захватив готового студня, хлеба и сахару.
Саша вытащил из одеял закутанный в их ожидании чайник.
Едва они сели за чай, появился Савелий Иванович, мрачно опустился на табурет у стола.
— Обхитрили! — сказал он. — Подвели, сукины дети, рабочий класс!..
— Мы уж видали. Полгорода обошли и объехали, — откликнулась Аночка.
— Вот и я… В Замоскворечье сейчас побывал — то же самое! Пошли узлавать, до какого часа войскам приказано быть у заводов и фабрик. Боюсь — простоят весь завтрашний день… Товарища видал сейчас. Говорит — фабричные казармы повсюду оцеплены. Под домашним арестом люди… А как там студенты?
— Сидят. Мы мимо шли — песни поют, — ответила Аночка.
— «Вставай, подымайся…» Аж мурашки пошли по спине, до чего хорошо! — воскликнула Маня.
— А ты, Марья, я вижу, совсем уж здоровой стала от этих событий. На пользу тебе, — тепло улыбнулся Савелий Иванович.
— А если бы еще удалося завтра по улицам так же, как в прошлый год, я бы и вовсе… — ответила Маня. — Устала вот только… — словно бы виновато призналась она.
— Вы получили письмо от Ивана? — спросила Аночка.
— Получил. Оно теперь всюду, по всем заводам. Конечно, не много, по одному экземпляру, чтобы вслух могли прочитать, — сказал Савелий. Он задумчиво помолчал и добавил: — В Лефортове тоже войска у заводов…
— А у Манежа! — сказала Маня. — Солдаты, полиция, даже пожарных зачем-то призывали.
— Пожарных? — живо переспросил Савелий. — Это, товарищи, плохо: значит, на штурм полезут… Говорите, оружие у студентов? — спросил он Аночку.
— Я видала, что брали.
— Напрасно. Их там перебьют… Напрасно они оружие… Да… — Он вдруг поднялся. — Я пойду, — сказал он. — Рабочие будут с утра сидеть тихо. Сбор назначен на Театральной. Часам к девяти утра пробиваться начнем, не раньше, чтобы все успокоилось… Если они там продержатся ночь… Ну, прощайте! — вдруг оборвал он и вышел.
Аночка осталась у Мани. Нервное и тяжелое напряжение этого дня одолело ее настолько, что, позабыв про опасность чахотки, она легла с Маней в одну постель и заснула.
Утренний шум, возня, плач детей в соседних помещениях подвала, хотя и отделенный кирпичной глухой стеной, разбудил Аночку. Она открыла глаза, и первое, что увидала возле себя, — это была безжизненная, запрокинутая назад голова Мани. Хотя на улице брезжил свет, но в подвале было почти темно. Дыхания Мани не было слышно. Аночку взяла оторопь. Она резко вскочила с постели.
— Маня! Маня! — встревоженно позвала она. — Маня!.. Подруга молчала.
Аночка потрясла её за плечо. Та открыла глаза.
— Анька? — спросила она. — Вставать пора, что ли?.. Ну, ты вставай, а я что-то не в силах… Должно быть, зря столько ходила вчера. Не могу. Мокрая вся я…
— Может, Сашу позвать? — в беспокойстве спросила Аночка.
— Пусть отсыпается: воскресенье — одно на неделе. Проснётся — придёт! — слабым голосом отозвалась Маня.
Аночка собралась, потихоньку вышла и побежала к центру.
Воскресная Москва просыпалась медленно. На улице не было того оживления, которое обычно царило в будни.
На большой извозчичьей бирже у Кудринской площади лениво переговаривались с козел два извозчика. Из трактира выбежал услужающий мальчик, лет тринадцати, в красной рубашке, за ним с полотенцем в руках, в жилетке и в рубахе с вышитым воротом — половой, бородатый рослый мужик.
— Иди назад! — кричал он. — Иди, говорю, в заведенье!
— Ой, дяденька Павел, боюсь! Ой, боюсь, отколотишь! — в слезах лепетал мальчишка, прячась за извозчичьи санки.
— Иди, говорю, — хуже будет! Иди, а то вдвое волью!
— Ой, дяденька Павел, боюся! — твердил мальчик, бегая от преследователя вокруг лошади и саней.
— А ну-ка, извозчик, кнутом его! — попросил половой.
Извозчик готовно взялся за кнут. Мальчишка скакнул от него и попал половому в руки.
— Пошёл, говорят, в заведенье! — свирепо прохрипел половой, вывернув руки и волоча в трактир приумолкшего в ужасе мальчугана. Дверь за ним захлопнулась…
Аночка с жалостью посмотрела вслед мальчишке.
Не было ни солдат, ни полицейских, ни казачьих разъездов. Утреннюю тишину нарушал только дальний звон церковного колокола.
«Успокоились царские слуги. Значит, утром попозже прорвутся рабочие с разных сторон!» — радостно думала Аночка.
У Никитских ворот тоже не было никакой тревоги, лишь усиленный полицейский наряд без дела слонялся на небольшой площади.
Пробежали гурьбой мальчишки-газетчики, выкрикивая названия газет, и мигом рассыпались в разные стороны по переулкам. Аночка заметила, что среди прохожих совсем не попадается студентов.
«Может быть, все уже собрались у Манежа», — подумалось ей.