И стало совсем темно.
А она пошла сквозь тьму, то спотыкаясь, то ползком, а сама все поет громким голосом. Ибо теперь она наконец что-то увидела, теперь ей будет что вспомнить.
Вообще-то, ей хотелось насовсем там остаться, ибо и сам лес, и то, что он обещал, сделались ее домом.
Только вот голод пожирал желудок, словно там поселился какой-то зверь, она его почти чувствовала в себе, почти могла потрогать рукой, но не могла укротить, незнакомый зверь был диким и тайным - она ведь была человеческое дитя и могла есть только человеческую еду, и нигде ее не накормят, нигде, только в тех ужасных деревнях и селах, где живут люди.
Тут песнь ее смолкла, она заплакала, оттого что так темно, что заблудилась, что до того голодна, но плакала лишь одна ее часть - а другая все-таки принадлежала лесу. Так она и проплакала весь свой путь ночью, то спотыкаясь, то ползком, зацепляясь за острые ветки, падая и разбивая колени на скользких замшелых камнях, а один раз так упала, что в кровь разбила губу. Там она и заснула, уткнувшись во влажную, горько пахнущую прошлогоднюю листву на земле, и во рту у нее был солоноватый привкус крови.
Разбудил ее бьющий в глаза солнечный луч. И голоса - грубые, возбужденные. Она увидела вокруг себя кольцо взрослых: мужчины из их села, с ними - мать. Тут ее домой понесли, нес здоровый мужик, она снова задремала у него на плече. Дома ее накормили. Но и отлупили тоже, да еще заперли на целый день. Между нею и взрослыми теперь пролегла пропасть, которой раньше не было, и с этого дня пропасть все ширилась и ширилась.
После этого за ней стали следить. Дали ей задание, которое само за ней следило. Велели пасти гусей - самая детская работа, а по вечерам ей надо было гнать их обратно домой. А днем гуси сами заботились о том, чтобы она с них глаз не спускала, сами за ней следили и громко гоготали, если она удалялась, крича и раскачиваясь, шли они за ней, вытянув шеи, раскинув крылья, га-га-га, следовали они за ней повсюду: например, когда она из любопытства спускалась в песчаный карьер, где каждый год некоторое время жили цыгане. (Им в той губернии не разрешали разбивать палатки, поэтому они обычно ютились в заброшенных и полуразрушенных сараях, где и проходила их бурная жизнь, у подножия глубоко изрытого песчаного холма.)
Именно там, по дороге вниз, на песчаной тропинке, спускавшейся сквозь колючую, сильно пахнущую траву, когда летнее солнце так ярко светило, а над зеленым лесом скользили белые облака, - там она однажды встретила мальчика. То был цыганский паренек одного с ней возраста, еще ребенок и уже не совсем ребенок. В белой рубашке, лицо птичье, темное - это лицо ей почему-то до того красивым показалось, что она прямо шагу сделать не могла, в ней будто все заговорило, все ему открылось, ничто не могло больше закрыться.
А гуси гоготали и гоготали. И через некоторое время после той первой и единственной встречи (когда он уже много ночей подряд ей снился, ослепительный и горящий огнем) случилось следующее: по дорожке из карьера пришли два жандарма, а между ними что-то висело, тряпка какая-то - рубашка больше не белая, изорвана и в крови. Руки впереди связаны, на лице написан такой страх, что оно и на человеческое уже не походило. Он больше не был человеческим существом. Что он такого сделал? Нечеловеческий взгляд уперся прямо в нее. Она почувствовала тогда, будто в первый раз рожает, спинной мозг, внутренности, все чрево стянуло от острой горячей боли, будто в нее ребенок вошел, а потом все закрылось; кожа, мускулы, мышцы сомкнулись вокруг этого мятежного дитяти, которое так навсегда в ней и осталось.
И солнце будто посерело, стало затухать. И во рту появился пресный привкус.
И темнота. Спроси у смерти! А смерть ответит: "Спроси у иволги!"
Тут она гусей бросила, теперь они сами паслись на пепельно-серой траве, в лучах свинцового солнца. (Скоро свинцовое солнце его забрало, раздавило его молодую грудь, кровь брызнула на землю.) А она умчалась в лес. Лес не изменился, только еще больше разросся, стал выше и больше. Он все блестел и шептал, пел и шелестел. Но не отвечал ей, ничего до нее не доходило. Ничего лес не отвечал. Только стоял, наполненный темнотой и светом, усмехался оскалом хищника, ухмылкой черепа.
Вот пришла она в тот летний день своего подходившего к концу детства в лес, в свой дом. И вдруг видит: лежит перед ней на тропинке что-то странное ни рыба, ни птица, ни земля, ни кости. Подрагивающее облако пуха и перьев, желтое, как засохший грим, а из-под него вытекает какая-то масса, в ней кишит еще одна жизнь, только не та. Тонкие косточки выступают из черно-красных клочьев мяса. Только один клюв чистый, матово-черный под тонкой серо-черной пленкой - а над ним на нее смотрят выеденные глазницы. Вроде тоже взгляд, но совершенно незнакомый, не тот. И смотрит не из того мира. Что-то чужое, пугающее, ужасное жило в лесу, под блестящей летней кожей леса шла какая-то не та жизнь. В настоящий и живой летний день вдруг ворвалось что-то, и вот теперь оно лежит и смотрит, смотрит, да не так.
А день такой прекрасный. Только сквозь нежные и сильные спасительные запахи леса пробивается какой-то противный душок. Почти незаметный. Однако перекрывающий все другие запахи, крепкие, сладкие, так же как высокий звук, который и услышать невозможно, уничтожает другие, более сильные и низкие звуки, которые от него вдруг становятся беззвучными и безжизненными.
Лес стал сам на себя не похож. Лес, ее дом, открылся и показал свое нутро, а оно такое страшное и чужое: другой мир, недосягаемая власть - откуда это взялось? Вскоре после этого у нее пошли первые крови, она присела над землей, и кровь потекла из нее в землю, уходила, темная, прямо в землю - но тот, скрытый, обреченный, так ее и не покинул.
Так она и росла. И ни о какой другой любви никогда больше не думала.
И вдруг времена изменились. Все почернело, стало жестким. Созвездия поменялись местами. Наступил год засухи, в полях стояли пустые, скрюченные колосья. Наступил год дождя, разверзлись хляби небесные, потом вдруг заморозки случились не вовремя. А потом снова пошел дождь, черные прогнившие призраки снопов застыли в полях. В соседних губерниях крестьяне оставляли свои дворы, грабили и поджигали поместья. На ночном горизонте постоянно полыхало угрожающее зарево. А она все росла и стала задумываться о жизни. С удивлением смотрела она на то, как мир все меняется и меняется. Как люди все больше и больше походят на хищников - хватают за глотку, рвут глотку - кровь согревает, кровь кормит. Из городов доходили слухи об убийствах высоких особ, об оторванных при покушении членах, о взрывах. Девочка росла. Все вокруг было бедно, жестоко и грубо. И чем больше она взрослела, тем больше думала о том, что на этой земле ни правые, ни виноватые не могут жить как им хочется. Что-то было неправильно в самой конструкции, ибо ничего больше не уравновешивалось, образовывался какой-то странный и ужасный остаток - может, небольшой, а может, и гигантский, кто знает?
Матери и ее приемной дочери приходилось все время батрачить, чтобы выжить, да еще и соседям помогать, и старикам родственникам. Девочке уже исполнилось семнадцать лет. И однажды мать заболела тифом, этой долгой и пылающей горячкой, от которой она впадала то в глубокое забытье, то в светлую дрему. Так она, сама об этом не зная, на последнем неведомом этапе пути соединилась с тем, исчезнувшим. Губы ее что-то бормотали - невозможно было различить, что было бредом и что основой самой души. Широко раскрыв глаза, она держалась за девушку, а иногда ласкала ее, словно ребенка, страстно и виновато - кого она ласкала? В царстве бреда шла другая жизнь, там она говорила и играла с той, которой не было.
И снова настало лето. Жаркое, хорошее лето, светлое и тихое. Сначала все в селе очень обрадовались хорошей погоде, сначала по ночам выпадала сильная роса, а наутро все блестело, от земли поднимался пар, блеяли овцы, телята стояли на нетвердых ногах, кобылы и жеребята ржали и катались по сочной траве. А небо все возвышалось и возвышалось, сияло незнакомой чистотой. Ни тучки, ни облачка - в непоколебимой чистоте раскаленное солнце каждый день садилось в вечерний туман. Один день походил на другой. Время словно застыло.
Болезнь теперь протекала быстро, с каждым днем росла ее власть. И вот однажды утром, ранним утром в середине лета, когда шар солнца только что поднялся над краем леса, сердце матери сдалось - она вздохнула, а потом ее не стало. Так и кончилась ее жизнь. Теперь там лежало только одинокое тихое тело, которое вскоре истлеет, как птица.
А где же сестра? Куда исчезла, в какой стороне этого огромного загадочного мира скрылась? Где отец, где все люди, которые должны были жить, остался ли кто-нибудь вообще в этом мире смерти?
Спроси у смерти: "Где все живые?"
И она тебе ответит: "Спроси у иволги!"
А ведь иволга умерла.
И вот на девятый день со дня смерти матери пошла девушка в лес, а в ней непрестанно звучал голос: "Смерть должна умереть".
А день был самый жаркий в разгаре лета, ибо в разгаре лета жара всегда достигает своего апогея, раскаленного зенита, а потом исчезает в звездном водовороте сентябрьских ночей, и снова куполом повисает эта огромная запредельная тишина, без конца и без начала.
В тот год жара, однако, продолжалась.
Она все не кончалась и не кончалась.
Листья в лесу утратили сочность и мягкость, шелестели застывшие, сожженные. Лес горел каким-то безумным желтым светом в то время года, когда ему совсем не положено одеваться в желтый наряд. Ни одна птица больше не пела, а если и слышны были птичьи голоса, то это были хриплые испуганные крики. Только ворон, которому все нипочем, каркал над иссохшим лесом. Слишком рано, совсем еще летом, ноги ее утопали в сухих листьях. И вдруг на голой земле среди редких листьев она снова наткнулась на мертвую птицу - птичий скелет совсем распался, и отдельные части его поблескивали, разбросанные по каменной, потрескавшейся земле, словно части сломанного украшения. Клюв и хрупкий череп в одной стороне. Тонкие сильные дуги ребер, под которыми когда-то сердце каждым своим ударом опровергало закон земного притяжения, - в другой. Все разрозненное, бессильное.
Тогда, после 1905 года, власти стали вновь наводить порядок, восстания в провинциях были одно за другим подавлены. Введен был новый, более полный полицейский надзор, усилилась система доносов. Всходили и пожинались новые урожаи, народ возвращался на свои наделы. Снова люди продавали и покупали, снова в селах на посыпанных песком площадях шумели и гудели большие ярмарки.
Только то тяжелое время, однажды пришедшее, все еще жило, подчиняясь своему собственному летосчислению. Оно не исчезло, не растворилось, а поселилось в сознании людей, словно отложило там личинки и теперь медленно и загадочно размножалось. Оно заползло под кожу и вздувалось опухолью. Таким образом всё и вся стало двойственным, у всего появился двойной смысл. Чем ближе человек к кому-то подходил, там больше чувствовалась эта раздвоенность, двойственность. Что, собственно, читалось на лице человека, обычного кашееда, если встать с ним лицом к лицу? Самые близкие люди теперь могли оказаться самыми непонятными, самыми опасными. В умах людей настало волчье время, время насекомых, за человеческой маской скрывалась морда зверя. (А скоро эта морда уверенно и неумолимо вступит в мир людей, чтобы править им и опрокинуть его, чтобы отделить людей друг от друга, словно бритвой полоснув, и в то же время приковать их друг к другу железными оковами.)
Время это напоминало темные околоплодные воды, в такое время трудно было надеяться.
И в третий раз пошла осиротевшая теперь приемная дочь в лес, чтобы найти там что-то, а что - и сама не знала. Она упорно и упрямо возвращалась туда, на свои протоптанные тропинки, все искала кого-то. От зари до сумерек - тогда уже стояли ранние сумерки - всматривалась она в высокие, черные, раскачивающиеся кроны деревьев, в пляшущие тени шелестящих кустов, в самые кущи, где скользили, убегая, отсветы грядущего. Она видела это грядущее своим внутренним зрением: будто солнце катится к ней над лесом, будто блестит что-то в глубине источника - настанет воскрешение из мертвых, кто-то вернется издалека.
Только иволга не возвращалась, ведь иволга умерла, в ледяном лесу гнездились тени. И она шла обратно в село, к людям, нести свой крест.
Лес же все горел пожаром, непонятный и чужой. Листья осыпались на землю, сбивались в кучи, ложились толстым шуршащим слоем, шептали пустыми нечистыми голосами. Она по щиколотку утопала в кружащемся вихрем, сухом, дымящемся фальшивом золоте, совсем не в то время года. Все чаще ей попадались мертвые животные, с космами меха на отощавшем теле. Теперь лес был просто голым залом с колоннами. Кусты стояли тихо, словно зимой. А невыносимая жара все продолжалась, до глубокой осени - словно кто-то задумал очистить и сжечь все, и может быть, там, когда все засохшее исчезнет, из тлена восстанет мир, сильнее и богаче прежнего.
Вдруг, почти незаметно жара перешла в холод.
Снегу в ту зиму выпало очень мало. В холодную зиму голая почва - самое страшное. Все тогда делается жестоким, ледяным. Это был первый год, когда стало отчетливо видно, что что-то действительно меняется в самой основе механизма. Что-то словно сместилось. И не то чтобы неурожай случился или болезнь. Просто все вдруг стало чужим, неправильным. Менялась самая сущность бытия - гигантскими шагами приближалось что-то неизвестное.
Смерти становилось все больше и больше.
Старухи в церкви пластом лежали, стеная, касались они земли и камней, в синагоге старые евреи махали своими молитвенными покровами, как бело-синими крыльями, крыльями плача. Старики ясновидцы понимали, что движутся к своему пределу - они стенали и кричали во сне, все глубже и глубже погружались в сновидения, приближаясь к тому пределу, когда сон победит и станет всем, лето и зима стали для них теперь одним вечным временем года, они стояли на грани времени. Это огромное солнце всех солнц, кипящий вулкан - центр мира - от них далеко, далеко. А они - здесь, где все еще царит немое ожидание, день всеобщего священного отдохновения, где над лесом все еще висит бледная от холода тень солнца, где все затенено, обернуто белыми тенями.
А смерти все больше и больше.
Однако она знала, что где-то в мире есть у нее сестра - какая-никакая, а надежда.
И вот однажды оставила она свою работу в селе, оторвалась от той жизни, которой жила, бросила все и отправилась искать сестру. Старики родственники с плачем простились с ней, а она их приободрила своей надеждой найти сестру мол, вернутся они обе вместе, и все станет лучше. И отправилась в путь. Побрела по серым дорогам, по белым дорогам, через болота, мимо озер и лесов, через старые и новые, сожженные, кое-как залатанные города. Вода благоухала, кричали птицы, мир был бесконечным, его и взглядом не окинешь, как же ей отыскать пропавшую?
Она все шла и шла. Много месяцев шла она. Стояла на ярмарках и проповедовала, торговала библиями и цветными картинками. И вот в один октябрьский вечер добралась она до огромных, пугающих окраин Санкт-Петербурга - там, в вечернем тумане, что-то двигалось и завывало, словно скулил и потявкивал огромный связанный зверь, в сумерках горели миллионы свечей, будто миллионы беспокойных глаз. Так и брела она по городу - и какой это был день? какой год? Необозримая толчея людей на углах улиц с высокими, крутыми, черными в дымчатых сумерках домами. Густая толпа народа льется вперед, в ней закручиваются неведомые водовороты. Стояла осень, все пропадало в темноте. С моря налетал дождь со штормом, потом ударили заморозки, потом посыпал снег, мела пурга. Она так и стояла на углу улицы со своими библиями и картинками. Шли месяцы, все вокруг оставалось по-прежнему незнакомым - как отыскать след пропавшей в муравейнике миллионного города? И вот однажды вечером подошла она к небольшому дворцу на канале, и когда швейцар открыл дверь, ввалилась туда со своими библиями и картинками, а швейцар толкает ее к дверям, отчего поднялся крик и шум. В тот же миг наверху лестницы она увидела какую-то ярко разодетую фигуру, накрашенное лицо. И было оно и знакомо ей, и незнакомо. За ним мерцали зеркала. Тут ее вытолкали на улицу, она поскользнулась и упала прямо в снег. Это была последняя попытка. Ничего больше уже не могло случиться, теперь она осталась одна.
Вот стоит она в снегу. Вокруг - только снег и неизвестность. Все связи порваны. Остались лишь пурга и неизвестность. Вдалеке, сквозь метель виднеется огромный застывший силуэт дворца верховной власти, выступают стены - внутри самого внутреннего покоя, в свете зеленой лампы ворочается на своем ложе царь, рвет на себе волосы, вырывает бороду, а вокруг него в снежной ночи извивается огромный скованный зверь - город.
А она стоит в снегу, в снегу одна-одинешенька.
Что видится ей теперь в снегу? Она видит мертвых, их покрывает снег, с востока на запад падает снег на убитых на войне людей и животных, везде сверкают застывшие, заледеневшие глаза.
Зима же продолжалась, то было лишь мгновение зимы вечной. Теперь ей приходилось тяжко от холода, она вынуждена была забираться под мосты и в подворотни, спать в тесноте между другими телами. Руки она отморозила, запас библий и картинок кончился, пришлось ей побираться, однажды ее даже забрали на ночь за бродяжничество. В соответствии с законом, ибо был такой закон, отвели ее, вместе с большой группой других существ неопределенного рода, к черте города и отпустили, запретив возвращаться, - и вот стоит она на невысоком холме и смотрит на город, простирающийся к горизонту (там, у горизонта, надо всем сияет море), и произносит слова птичьего проклятия.
И повернулась она к огромному Питеру спиной. Но не простила.
От холода она поняла, что мир переродится через огонь, смерть отступит.