Тишина и неизвестность по всем фронтам пожирали меня. Недавнее беспокойство, выраженное азаани на всеобщем собрании, растворилось в воздухе, будто ничего и не произошло. Маэрэльд не отдавала никаких приказов. Индис признался, что передача информации матери — пожалуй, все, на что он был способен в данной ситуации. Об Ариадне я больше не слышал ни слова. Меня мучала мысль, что ее поступок повлек за собой страшные последствия, и король не пощадил дочь, позабыв обо всей любви, что когда-либо к ней испытывал.
К тому же, то, насколько меня беспокоило ее отсутствие, являлось не меньшей проблемой. Я видел принцессу трижды: в первый раз она грозила мне смертью, во второй — прыгнула в мои объятия в алкогольном беспамятстве, наутро оказавшись принцессой, в третий — раскрыла двум малознакомым эльфам тайные планы королевской семьи. Стоило ли доверять такой особе? Разумеется, нет. Я прозвал её лисицей лишь из-за случая в лесу, но сходств с каждой встречей находилось лишь больше. И всё же я знал, что она ни разу не солгала; излишняя эмоциональность не способствует успешному сокрытию истинных замыслов под маской. Мне подумалось, что цвет ее глаз символичен: она металась между верностью Грее и ее сероглазому королю, и всё же так хотела защитить его от необдуманных поступков, что обратилась к эльфам, чьи глаза ярче самой пышной летней зелени.
Впрочем, не всегда. Наши глаза темнеют со временем. Жизнь эльфа растягивается на десять людских, и на всем ее протяжении от зрачка медленно расползается карий цвет. Словно смотришь на дерево с высоты птичьего полета: в самом расцвете сил крона растет вширь и пестрит зеленью, а к концу жизни листья постепенно покидают ветки, обнажая иссыхающий коричневый ствол. Правило обходит только избранных, что находятся на посту азаани. Никто, кроме Богини, не волен знать, когда правителю придет пора смениться, а потому продолжительность жизни нынешнего также покрыта тайной; лишь после того, как природа обозначает следующего избранника, карий цвет пускает свои корни.
Очнувшись от размышлений о судьбе принцессы, я обнаружил себя бродящим на границе, откуда виднелись вершины всех четырех башен Греи. Южной башне дали имя Солнца, северную прозвали в честь Луны, западной досталось звание закатной. Однако лишь одна из них — Башня Восхода — словно притягивала меня, снова и снова выводя безвольное тело поближе к тракту и призывая путеводные огни факелов на зубчатой вершине не дать мне сбиться с пути. Несколько раз я останавливал себя, сопротивляясь неразумному желанию, но так и не сумел его побороть.
Только на полпути я очнулся, что не проверил наличие лука и стрел за спиной, а затем, когда потянулся к ним, вспомнил и про капюшон. Как оказалось позже, переживать не стоило: на стене у восточной башни не оказалось ни единого стражника, а дверь, находящаяся в основании сооружения и замаскированная под часть стены, была даже слегка приоткрыта. Справа от неё висела деревянная табличка, которую, к сожалению, я прочесть не сумел.
Поддавшись прежде незнакомому мне порыву храбрости, я вошёл в башню. Крутая винтовая лестница вела на самый верх, лишая возможности свернуть или укрыться где-либо на случай, если навстречу будет спускаться стражник. В середине пути мне показалось, что я услышал приближающиеся шаги; инстинктивно вжавшись в холодную каменную стену, я получил в затылок осуждающий за глупость удар от древка лука. Наклонив голову, я униженно прошелся рукой по пораженному месту, и мой взгляд привлекло яркое пятно на одной из бессчетных ступеней.
Красная нить.
Подняв её, я понял, что мои губы невольно расплылись в улыбке. Проникнув в башню, я не думал, что так легко найду лисицу; признаться честно, сомневаюсь, думал ли вообще. Надеясь, что нить означала её присутствие в настоящий момент, я ускорил шаг, перепрыгивая ступени на пути к вершине. Ночная тишина не давала мне никаких надежд, но возникший в воздухе теплый аромат костра всё исправил.
— Ты, кажется, обронила, — произнес я.
Мой голос был тихим, но отпрыгивал от стен, создавая эхо.
Ариадна вздрогнула и, схватившись левой рукой за кинжал, резко повернулась. В окне за ее спиной зияло ночное небо. При виде меня испуг в глазах принцессы смешался с изумлением, и она покачнулась, потеряв равновесие. Пламя факела дрогнуло. Тело среагировало быстрее разума — что в последние дни случалось чересчур часто, — и спустя мгновение моя рука уже лежала на её талии, неприлично крепко удерживая ошарашенную девушку.
Мы замерли.
Когда я коснулся её бархатного платья, обнажавшего загорелые плечи, с её губ сорвался громкий выдох. Я не знал, как скоро стоило её отпустить; возможно я и вовсе не желал этого делать. Странное чувство теплом расходилось по телу. Румянец на ее щеках пылал, особенно яркий в приглушенном свете факелов, хоть возможно и был частью макияжа, что предполагал ее статус. Вена на шее пульсировала, словно ползающая под кожей змея, но учащенное дыхание она усиленно сдерживала, вероятно, не желая выдать волнение. Ариадна протянула руку к моему лицу, и я, решив, что мне предстояло получить пощёчину за оскорбительное поведение по отношению к особе королевских кровей, поспешно убрал руку за спину и отошёл на два шага.
— Териат, — прошептала она, казалось, в ещё большем замешательстве.
— Я переживал, — признался я, нащупав баланс между шепотом и оглушительным эхом. — Почему-то мне казалось, что нам стоит ждать тебя в Арруме, но ты так и не появилась.
Ариадна мимолетно улыбнулась и, подняв нить, что я обронил в попытке поймать принцессу, подвязала ей волосы.
— А мне казалось, что вам нужно время, чтобы всё обсудить, и моё присутствие будет лишним.
Я коротко кивнул. Разумеется, она была права. Хоть прошедшие дни и не ознаменовались какими бы то ни было решениями, никто не знал, что обсуждается на собраниях Двадцати.
Ариадна уже переходила из стадии смущения в позицию обороны: расправленные плечи, прямая спина, чуть вздернутый подбородок. С собранными волосами её лицо казалось строже, черты — более резкими, фигура в платье — более женственной. Образ мальчишки-задиры, которого она придерживалась в свободное время, совершенно не вязался с тем, как она выглядела сейчас. Впрочем, что-то внутри подсказывало мне, что это была лишь маска, и дорогие заморские ткани для неё — не более чем театральный занавес, помогающий скрыть мастерски исполненное представление.
— Что написано на табличке у входа?
Я задал вопрос, чтобы прервать нависшую тишину, давившую на плечи нестерпимым грузом; мой интерес был совершенно серьезным, но принцессу он не на шутку рассмешил. Она не выходила из роли, наигранно прикрывая рот ладонью, что весьма забавно контрастировало с хрюкающей от забавы “Мией” после состязания в трактире. Заметив серьезное выражение моего лица, она резко прекратила.
— Ты… ты серьезно?
— Более чем.
— Разве эльфы — не высшая раса, превосходящая людей в развитии и бла- бла-бла?
Узнаю лисицу.
— Мы говорим на вашем языке, — прислоняясь к стене и складывая руки на груди, объяснил я. — …как ты могла заметить. Но письменность, за редким исключением, не изучаем. Нет потребности.
Ариадна, посчитав аргумент разумным, пожала плечами. Она не глядя запрыгнула на подоконник, усаживаясь на нем, и мое сердце на секунду замерло. Неустойчивое положение принцессы заставляло кровь разгоняться и огненными потоками проходить через вены, чтобы в любой момент суметь среагировать.
— Я могу научить тебя, — заявила она.
— Боюсь, я не могу позволить себе такого учителя. Разве что Ваше Высочество не принимает оплату листочками да травинками в довесок к монетам.
Ариадна смягчилась, но обращение не доставило ей удовольствия.
— Прошу, не называй меня так. Как хочешь, но только не «Ваше Высочество». При первой встрече я не просто так…
— Хорошо, лисица, — перебил я ее.
Будь мы в замке, эта выходка могла бы стоить мне головы. Однако принцесса, судя по реакции, приняла это как комплимент; ей не хватало неформального общения. Прозвище ей, казалось, тоже пришлось по нраву.
— Можем встречаться дважды в неделю. Или трижды, — деловитым тоном сказала Ариадна, заходив кругами по комнате, словно планируя не уроки письменности, а военное наступление. — После заката, здесь, в башне. Тут редко кто-то дежурит, поэтому всегда смотри в это окно. — Она указала на место, откуда чуть не выпала несколько минут назад, а затем на факел на стене напротив. — Если путь будет чист, я буду зажигать огонь. Если его нет — значит, я не сумела выбраться из лап придворных или прогнать стражу.
Я кивнул, подтверждая, что запомнил условия. Не представляя, как будут проходить наши занятия, а также ради чего мне учить людскую письменность — уж точно не ради таблички на входе в башню, — я не придумал ничего лучше, как спросить:
— Что, хочешь проводить вместе больше времени?
— Похоже, однажды пересекшись, наши пути теперь переплетены. А я не люблю неграмотных, — с наигранным презрением бросила она, и мы оба рассмеялись.
Полагать, что три вечера в неделю принцесса будет посвящать мне, было самонадеянно и глупо. Список причин пополнялся ежедневно. Во-первых, король усилил охрану в замке, разбавив гвардейцев множеством южных воинов. Во-вторых, зачастую Ариадна проводила время иначе. Каждый раз, когда в рассказе о ее дне я слышал имя принца Куориана, меня пробирала дрожь. Она едва ли хорошо отзывалась о нём; чаще рядом с его именем стояли прилагательные вроде «заносчивый», «высокомерный» и «наглый», но он, напротив, проявлял к ней недюжинный интерес. Его общество навязывалось лисице при любом удобном случае, и, если нам доводилось видеться после ужинов в его компании, Ариадна всегда приходила измученной и серой, словно после выматывающей боевой тренировки. В такие вечера мы мало что изучали; я лишь повторял пройденное, а она молча устремляла взгляд в пустоту и изредка тяжело вздыхала.
Незнакомое чувство прожигало дыру в моем сердце. Ненависть? Никогда не думал, что приду к такому — ненавидеть человека, непосредственный контакт с которым представлял собой лишь один невзаимный взгляд. Он не сделал мне и моему народу ничего плохого. Всё, что меня в нём задевало — его частое времяпрепровождение с принцессой и то, что оно не доставляет ей удовольствия. Лишь тоску.
Ревность?
Глупости. Эльфы по большей части моногамны, верны и, что самое главное, разумны. Ревность являет собой страх потерять того, кем ты обладаешь. Но разве можно считать кого-то своей собственностью, не противореча здравому смыслу? Разумеется, нет. Является ли Ариадна моей собственностью? Ответ соответствующий.
Впрочем, после отъезда объединенного войска Греи и Куориана на восток, настроение принцессы пришло в норму, и кипящая во мне неприязнь поутихла. Улыбка всё чаще озаряла её лицо, пышные платья сменились на более привычные рубашку и брюки, а по ночам, если занятие затягивалось или начиналось позднее обычного, она часто обсуждала со мной увиденные на небесном полотне светила.
— А что означает это созвездие? — с восхищением спросила Ариадна.
Прогресс в обучении людской письменности двигался медленно. Лисица слишком неусидчива и любопытна, чтобы быть учителем, потому всё чаще мы проводили вечера за светскими беседами об обычаях и легендах наших народов. Особенно её интересовали предания о звездах. Столь далекие и недосягаемые, но всё же так тонко чувствующие и откликающиеся — так она описала их, когда увидела мерцание одной из звезд, словно заметившей её терзания и давшей понять, что чувствует то же самое.
— Мы зовем его «Маэт», — пояснил я, когда, наконец, разобрался, куда именно направлен взгляд принцессы. — Бой, иначе говоря. Видишь, друг напротив друга, по три звезды на обеих сторонах, словно два, хоть и небольших, но войска, — я потянулся к её руке, чтобы указать на их расположение, но вовремя остановился. Далее я управлял ее вниманием лишь при помощи слов. — А между ними — куча маленьких-маленьких звезд. Они всегда слегка мерцают, будто стрелы, что воины пускают друг в друга. Есть поверье, что, когда мерцание стрел прекратится, наши земли больше никогда не познают горечи войны.
— Сомневаюсь, что это возможно, — разочарованно пробормотала она, опуская глаза.
После первой встречи в башне я больше ни разу к ней не прикасался. Я не знал, каким было чувство, охватившее её существо и забравшее силы дышать — будоражащим или тревожащим, — но оно было ещё слишком свежо в моей памяти, чтобы я решился вновь заставить её почувствовать подобное. Желание дотронуться подходило к краям вновь и вновь, пытаясь выплеснуться из меня, как вино из кубка на самом богатом из пиров, но я четко осознавал размер пропасти между нами, хоть мы и старательно пытались её не замечать. Заглядываться на еле видные морщинки в уголках глаз, когда она смеется, на одинокую ямочку на правой щеке, слушать, как она препирается со стражниками за дверьми башни, уверяя, что не нуждается в помощи — пожалуй, довольствоваться этим не так уж плохо.
Я предпочитал, чтобы о моих походах в Грею знало как можно меньше и людей, и эльфов, потому Индис дежурил на западном выходе из леса в разы чаще, чем прежде. Его упорство и самоотверженность восторгала прочих постовых, и, однажды вкусив искреннюю похвалу, он больше не сумел отказать мне в услуге. Взамен он требовал лишь одного: развернутых ответов на все его — крайне многочисленные — вопросы. Впрочем, вскоре область его интересов сузилась до двух, касавшихся буйствующих в моей душе чувств. Бэтиель, периодически ожидавшая моего возвращения в компании друга, презрительно фыркала, стоило Индису завести разговор.
— И что вы находите в этих людях? Живут, как букашки, жадные, глупые…
— Сколько трудов из библиотеки ты прочитала на этой неделе, свет жизни моей? — в том же тоне ответил ей Индис.
Оскорбленная эльфийка кинула в него первую ветку, до которой смогла дотянуться.
Осень постепенно вступала в свои права. Бездумно прогуливаясь по извилистым тропам, я набрел на усыпанную ромашками поляну. Так долго они цвели лишь в этом месте; порой их можно было увидеть даже скромно выглядывающими из-под толщи снега. Я часто приходил туда с отцом, когда перед отъездом в замок тот собирал букет для очередной знатной дамы.
Поддавшись мимолетному порыву, я принялся выбирать цветы для венка. Чтобы развлечь меня и скоротать время, отец всегда напевал что-то незамысловатое, и я неосознанно поступил так же. Звуки леса подыгрывали в такт. Музыка всегда завораживала меня, а процесс её создания и вовсе казался мне чем-то невероятным и божественным, подвластным разве что самым талантливым из живущих. Однако все попытки научиться петь — и уж тем более играть на инструментах, — оборачивались крахом, потому пел я редко, стараясь избегать наличия зрителей.
Плетение венков, как оказалось, тоже требовало определенного опыта, но я точно знал, у кого его было в избытке. Сестер ничуть не расстроило, что предназначенные им венки пришлось плести собственноручно; они самоотверженно учили меня создавать прекрасное. Талани сообщила, что у меня “неповоротливые пальцы”, и вложила во вздох всю тяжесть нелегкой девичьей жизни, когда я не сумел завязать стебли в последний узелок. Шаэль и Файлин не разделяли негодования сестры и, водрузив на голову венки, полдня хвастались, что братец сам соорудил для них подарок.
Вечером того дня я собирался наведаться в башню за новой порцией светских бесед и, возможно, изучением пары букв из людского алфавита. Однако, увидев у поста Индиса гонца-полукровку, тут же почуял неладное. Богиня одаряла магией не всех, и потому не каждое дитя смешанной крови становилось друидом, как мой отец или мать Бэт; таким полукровкам оставалось лишь выбрать народ, с которым им хотелось бы прожить жизнь. Некоторые, как Эландор, жили среди людей, но сердцем оставались верны лесу. Я видел его лишь несколько раз, и прежде он редко приносил дурные вести. Однако, судя по раскрасневшемуся лицу и стекающей по лбу капле пота, сообщение было срочным.
— Войска вернулись с востока, — крикнул полукровка, уже запрыгивая на лошадь. Он повторил это для меня, ведь не стал бы уезжать, не рассказав постовому обо всём подробно. — Я вернусь, как только станет известно что-то ещё.
Индис хлопнул лощадь по крупу, и та, взвизгнув, ринулась на тракт, в то время как наездник отчаянно пытался не слететь с её спины. Эльф повернулся ко мне, и я отметил, что впервые видел его лицо таким: серым, поникшим, с напряженными до скрипа челюстями, отчего скулы его делались острыми, как клинок. Он поднял на меня глаза, и плещущаяся в них тревога тут же захлестнула и меня.
— Они вернулись, — повторил Индис, скорбно оглядываясь на силуэт Греи. — Зашли в город через западные ворота, чтобы не попасться нам на глаза. Амаунет пал. Перебили всех.
Войску понадобилось поразительно мало времени, чтобы не просто добраться до восточного государства, но и одолеть его. Король Аббад славился тем, что был для своего народа почти божеством; его почитали, беспрекословно выполняя приказы. Мне не верилось, что его подданные могли так легко сдать крепость чужакам.
— О, ты еще не слышал про трофеи, — горько усмехнулся Индис, заметив страх и непонимание на моем лице. — Островной принц казнил всю королевскую семью и вернулся в Грею с их головами на седле. Дикарь.
Всё моё существо содрогнулось. Король Амаунета был на редкость плодовитым мужчиной — впрочем, как я слышал, на востоке это было в порядке вещей, — и количество его детей исчислялось десятками. Островитяне не внушали мне доверия, но я сомневался, что их принц настолько бесчеловечен.
Отвечая на мой немой вопрос в моих глазах, Индис добавил:
— Да. Всех детей — тоже.