Как только наступило утро, я, игнорируя просьбы и предупреждения Индиса, направился прямо к азаани. Мне было плевать, как с ней говорить — как с главой народа или как с матерью близкого друга, как со старшим товарищем или как с равной себе, — я чувствовал, что должен был донести до нее все, что знал, и как можно быстрее. Я хотел защитить свой народ.
Азаани сидела на плетёном троне в главном зале Дворца Жизни. Хоть горные эльфы и даровали лесному народу камень, природа внесла свои коррективы в архитектуру дворца. Стены и пол зала — как и многих других комнат, — были покрыты вечнозелеными травой, мхом и плющом; они питали строение силой, в то же время подпитываясь его неизменностью и непоколебимостью. Симбиоз, которого могли бы достигнуть и эльфы, если бы пути братских народов не разошлись.
Эвлон, из раза в раз поражающий меня своими размерами, уткнулся носом в плечо Маэрэльд, божественным светом освещая ее лицо. Она медленно гладила оленя по голове, что-то ласково шепча, и тот едва слышно фыркал ей в ответ, недовольный её словами. Эвлон затряс головой, будто выгоняя из нее всё, что ему поведала королева, а затем возмущенно отвернулся и отошёл на несколько метров, чтобы устроиться на траве неподалеку от трона. В расслабленной позе, устремив взгляд вдаль, он скорее был похоже на статую, окутанную неземным свечением, нежели на животное, и от этого его могущество изумляло лишь больше.
Обратив внимание на гостя, пришедшего в столь ранний час на несогласованную аудиенцию, Маэрэльд встала, сложила руки в районе живота и поприветствовала меня медленным кивком.
— Здравствуй, Териат, сын Айреда, — произнесла она тихо, не проявляя особенного интереса. — Чем я могу помочь тебе в это чудное утро?
— Жаль сообщать, моя королева, но солнечный свет не избавляет нас от тени опасности, нависшей над лесом, — ответил я серьезным тоном, повышая громкость с каждым словом. Если мои слова услышит кто-то ещё, азаани будет сложнее от них откреститься. — Я знаю, мы живём в мире с людьми, и я всегда ценил это. Однако вы помните, как наши братья и сестры из северных земель сообщали о тревожащих их нападениях?
Вопрос был риторическим, потому в ответ азаани лишь кивнула.
— В Грею прибыло войско с острова Куориан, но их целью оказался вовсе не гиблые земли Эдронема, — продолжил я, замечая, как глаза эльфийки сужаются, а подбородок взлетает вверх, открывая вид на напряженную шею. — Они были на востоке, в Амаунете, и вернулись оттуда не бойцами, а завоевателями. Семья короля Аббада казнена, как стадо скота, жестоко и бездумно, и неизвестно, сколько невинных полегло на пути войска к замку.
Маэрэльд медленно осмотрела меня, а затем оглянулась на Эвлона. Тот, в свою очередь, тут же отвернул морду, дав понять, что не собирается давать советов. Несколько разочарованно, эльфийка вернула взгляд ко мне, и на несколько мгновений лес погрузился в звенящую тишину.
Я понимал, что едва ли являюсь первым, кто доносит до королевы подобную информацию, но, казалось, был первым, кто пытался побудить ее к действиям.
— Ты предлагаешь нарушить мир с людьми? — резко спросила азаани.
— Нет, — закашлявшись от неожиданности вопроса, ответил я. — Напротив. Полагаю, они нуждаются в нас, как никогда. Король совершает безумства не просто так. Он правит Греей давно, и, оглядываясь на прошедшие года, кажется, что подобное — не в его характере. Прежде он прислушивался к вам. Быть может, необходимо привести его в чувства, напомнить, что жестокость не приводит к добру — лишь к войне. Оскорбленные вернутся мстить, и…
— Ты не знаешь людей, — перебив меня, закачала головой Маэрэльд. Сойдя с пьедестала, позволявшего ей возвышаться над подданными, она взяла мою ладонь и накрыла её своей. Зелёный океан ее глаз накрыл меня с головой, волнами пытаясь утопить мои стремления, и я опустил взгляд, стараясь сфокусироваться на словах. — На месте Греи рождались и погибали королевства, еще чаще — сменялись короли. Ты несправедлив к Эвеарду. Уверяю тебя, люди обожают безумства. Он завоевывает чужие королевства сейчас, чтобы свергнутые короли затем пришли за его землями, и этот круг не прерывается тысячелетиями. Полагаю, людям он просто нравится.
— Я уверен, что все не так однозначно, — продолжал твердить я. — У меня… знакомый в замке, и он считает, что старшая дочь короля с недавних пор сильно влияет на решения совета. Быть может, это связано? Прошло не так много времени с тех пор, как вы сами собирали нас на поляне, и мы обсуждали, что…
— С тех пор многое изменилось. Стычка в Эдронеме была проверкой на внимательность. Или же тренировкой перед походом на восток. Впрочем, всё это более не имеет значения, ведь цель их известна и, более того, достигнута. Нашего народа она не касается, — равнодущно ответила азаани. — Больше ни один эльф не доносил мне о подозрительных действиях. Кроме тебя. Задумайся. Вероятно, твой источник не так надежен, как тебе кажется.
— Уверяю вас, он близок к королю, и…
— Ты — не дипломат, Териат, — бросила Маэрэльд, и я наконец осмелился поднять взгляд. Её лицо стало серьезным и твердым, согнав привычную материнскую снисходительность. Ни сочувствия, ни злости, ни замешательства; лишь легкое раздражение, что ей приходится разбираться с фантазиями местного дурачка. — Ты — не твой отец. Не думаю, что лезть в дворцовые интриги — хорошая идея.
Сравнение с отцом, как и всегда, сыграло на самых тонких струнах моей души. Я прекрасно знал, что и в подметки ему не гожусь, но то, что при этом он был эльфом лишь наполовину, даже несколько оскорбляло меня. В моём распоряжении была целая вечность, которую я мог наполнить чем угодно, ведь в мире обязательно существовало место и дело, которые уготованы именно мне. Однако, по неизвестной мне причине, каждый в лесу считал своим долгом указать на то, что планки отца мне никогда не достичь, а охотиться на кабанов и, видимо, однажды быть ими затоптанным — предел мечтаний, на который я мог рассчитывать.
Ярость обожгла все мое существо. Почему желание помочь не встречает на пути ничего, кроме пренебрежения матери народа? Да, порой матери произносят слова, которые ранят, желая оградить чадо от ошибок и трудностей, но впервые я чувствовал в себе силы воспротивиться навязчивой заботе.
Я попытался взглянуть на свою жизнь со стороны, и она неожиданно предстала передо мной гладким белым полотном. Сотня лет, а я не совершил ничего, о чем хотелось бы вспомнить. Люди едва дотягивали до 70, но история жизни любого пекаря или кузнеца была в сотни раз любопытнее моей, и осознание этого факта разжигало во мне огонь, способный превратить в пепелище все на своем пути.
— Тогда я сам разузнаю, в чём дело.
Всё еще не отойдя от внутреннего пожара, я вытащил руку из капкана азаани и двинулся вглубь леса.
— Ты волен делать всё, что хочешь, — сказала она мне вслед. — Но больше не смей мне указывать.