Олег подал ей шубку и надел ботики. В кухне, бросая любопытные взгляды, вертелась Катюша. Олег вышел за Мариной на лестницу.
- И все-таки, Марина, последний раз прошу тебя - одумайся! Если ты выйдешь за меня и оставишь этого ребенка, я всю жизнь посвящу тебе.
Она стояла, опустив голову и разглядывая хвостики своей муфты. Он взял ее руку:
- Согласна?
Не поднимая глаз, она отрицательно покачала головой. Он выпустил ее руку и пошел наверх, она - вниз. "Никогда он не разорвет со мной, - думала она, спускаясь, - достаточно мне будет на одну минуту остаться с ним наедине и броситься ему на шею, и он снова мой. Я его уже знаю". И все-таки слезы наворачивались на глаза.
Вечером Нина сказала Олегу:
- Вы можете поздравить меня - я официальная невеста Сергея Петровича. У меня устано-вились самые лучшие отношения с его матерью, и при первой возможности мы обвенчаемся.
Он поцеловал сначала одну ее руку, потом другую:
- Очень, очень рад за вас. Значит, не перевелись еще на Руси женщины, готовые идти за человеком даже в Сибирь. Я уверен, что у вас будут счастливые дни! - Я не ожидала, что вы будете поздравлять так горячо и искренне. Я думала... память брата... расстрогалась Нина.
- О нет! Если бы вы выбрали человека из враждебного лагеря преуспевающего большевика... Но для белогвардейца, сосланного... Я рад. Я горжусь вами.
Зазвонил телефон. Марина просила Нину немедленно приехать к ней и выслала машину. Нина поехала. Олег взволновался. "Может быть, Марина передумала и хочет передать это мне через Нину?" - подумал он. Нина не возвращалась долго, но он не ложился, дожидаясь. Услышав, наконец, ее шаги, он вышел в коридор снять с нее пальто, вопросительно на нее взглянул: "Знает ли она, что я честно предлагал брак?" Она встретила его взгляд и, по-видимому, угадав его мысль, пожала его руку:
- Вас не в чем упрекнуть. Марина сама не знает, чего хочет.
На следующий день Олег должен был идти в поликлинику, выписываться на работу, но, против ожидания, его задержали еще на три дня, которые он провел то за книгой, то за шахматами, то за колкой дров, и, наконец, вызвался исправить электропроводку в комнате Нины, не зная, чем заглушить тоску. На третий день он подошел открыть дверь на звонок и увидел перед собой Моисея Гершелевича в прекрасной шубе с каракулевым воротником. "Объяснение!" - мелькнула в его голове, и сразу составилась фраза: "Готов дать вам удовлетворение, в какой бы форме вы ни пожелали!" Но еврей протянул ему руку и, улыбаясь золотыми зубами, сказал:
- А, уже дома! Приятная неожиданность! Ну, как здоровье? Вас заменяет один юноша, но с работой плохо справляется. Ждем, очень ждем. Когда думаете выйти?
- Завтра иду в поликлинику. Буду просить, чтобы выписали на послезавтра.
- Нет, нет. Торопить врачей никогда не следует - здоровье прежде всего. А к первому мая я выпишу вам премиальные, чтобы вы могли поправить свои дела.
- Благодарю, не надо. Я еще так недавно работаю... На вас нарекания будут.
- Устроим все, устроим. Как-никак, имею некоторую власть. А скажите, Нина Александ-ровна дома? Меня командируют в Москву, а у меня жена в больнице - хочу просить, чтобы Нина Александровна ее навестила.
Олег повел его к Нине.
- Ну, что Марина? - было одним словом из ее первых восклицаний. Олег решил, что при таком разговоре он может показаться лишним, и пошел из комнаты, но у двери намеренно задержался, закуривая для вида. Муж отвечал:
- Не совсем благополучно. Выскабливание делал сам профессор, а, между тем, она температурит. Хотел просить вас навестить ее завтра. Там впускной день. Передайте ей, пожалуйста, от меня эти груши и виноград.
Олег вышел.
Он стоял на табурете в коридоре, натягивая провода, когда Нина и Моисей Гершелевич вышли из комнаты и остановились у вешалки. Еврей говорил:
- Как я умолял ее не делать этого! Согласитесь, что уж мы-то при нашем материальном положении можем позволить себе роскошь иметь детей! Я специально ездил к ювелиру, купил ей браслет за пятьсот рублей, обещал после родов серьги - ничего нельзя было с ней поделать. А теперь вот целый день плачет и температуру себе нагоняет.
При этом он весь так и разбухал от гордости - и за материальное преуспевание, и за мнимое отцовство. Ему явно невдомек было, что бестактно рассказывать такие интимные вещи, не стесняясь присутствия постороннего человека. И как это мелко - упоминать о материальном процветании и приводить цифру за браслет. А что за самоуверенность в том жесте, каким он перебросил одну из груш Мике. Олег брезгливо поморщился, и когда Моисей Гершелевич наконец ушел, он заметил с горькой усмешкой:
- Процветающий еврей среди разоренных, униженных русских дворян! Знамение времени!
Глава шестнадцатая
Елочка стала частой гостьей у Бологовских - врач прописал Наталье Павловне впрыскива-ния для укрепления сердечной мышцы, и та, питая ужас перед районной амбулаторией, решила обратиться к Елочке, которая охотно согласилась, заранее предупредив, чтоб об оплате не было и речи. Каждый раз, когда она приходила, Ася или француженка выкатывала маленький чайный столик, как если бы дело происходило в великосветской гостиной девятнадцатого века. Архаический столик с севрским сервизом на фоне давно не ремонтированной, запущенной комнаты, и усталая француженка, раскладывающая жалкую повидлу на очаровательные блюдца, а рядом - Ася, натирающая паркет или стирающая пыль с бесчисленных бабушкиных овальных миниатюр...
- Eh bien, Helene?* - спрашивала Наталья Павловна у Лели, когда та в очередной раз возвращалась с биржи. Ответ всегда был один и тот же товарищ Васильев, видимо, находил для себя неизъяснимое наслаждение в том, чтобы всеми способами не давать дорогу "непроле-тарскому элементу". Елочка взялась хлопотать, чтобы ее дядя, старший хирург, пользующийся большим весом в больнице, попросил своего приятеля рентгенолога взять Лелю к себе в ученицы, а как только она овладеет специальностью, можно будет ее устроить на работу, минуя биржу с плотоядным товарищем Васильевым - специальность дефицитная и рентгенкабинеты переманивают друг у друга рентгенотехников. Все пришли в восхищение от этой выдумки.
* Ну что, Элен? (франц.)
Елочка была счастлива хоть как-то помогать этой семье. Она все больше и больше привязывалась к Бологовским, хотя при этом считала их семью не из передовых, не из тех либеральных помещичьих семей, где девушки шли на Бестужевские и медицинские курсы и потом работали в земских больницах и школах, как покойная Елочкина мама. Конечно, не погибни Россия, Ася и Леля блистали бы в светских салонах и крутили романы с офицерами. Это вызывало в Елочке только презрение. И все же она четко сознавала, что готова на любую жертву ради Аси и Лели, Натальи Павловны и мадам. Елочке, с ее замкнутостью и чувством собственного достоинства, противно было просить и добиваться чего-то. Для себя. Но не для других, особенно для тех, кого она любила.
Один случай запал ей в сердце. Женщина привезла на операцию своего мальчика лет двенадцати - русоволосого, загорелого, с темными печальными глазами. Это была крестьянка, в домотканой холстине, цветном платке и зипуне, с котомкой за плечами. Глаза ее были такие же темные и печальные, как у сына. Скорбь и страшная тревога смотрели из них, когда она обнимала мальчика, который в свою очередь обхватил руками мать, как будто ища у нее защиты. Когда Елочка пробегала обратно, мальчка уже увели, а мать сидела на скамейке и слезы текли ручьями по загорелым худым щекам красивого лица... Толстая равнодушная санитарка сидела тут же и урезонивала ее:
- Ну чего ты? Чего, глупая? Медицина нонече сильна, лечат умеючи. Сперва, вишь, смотрит ординатор, а завтра, поутру, потом прохвессору покажут - не сразу на стол. Нонече все для народа! Уход за им будет, какой тебе и не снится: с кровати встать ни в жисть не позволят! Все подносить станут; потому - медицина! - А ты в слезы!
Елочка приостановилась, и санитарка увидела ее.
- Вот и сестрица тебе то же скажет. Ейный папаша первеющий какой ни на есть хирург. Вот проси, чтобы он твоего сына резал. Дюже в этом деле горазд.
Женщина обратила испуганный, умоляющий взгляд на Елочку и бухнулась ей в ноги... Елочка вела себя слишком сухо, она заторопилась сказать!
- Хирург вовсе не мой отец, а только дядя. Трудные случаи он и всегда оперирует сам. Встаньте, это не принято.
Правда, она пожала при этом ее руку, но сей жест, не принятый в простонародье, вряд ли сказал что-нибудь сердцу крестьянки! И вот теперь Елочка мучилась, думая о себе, что нет в ней сердечности и простоты.
Помнился ей постоянно и еще один случай: в операционную принесли на носилках залитого кровью человека. Это оказался испытатель гранат - ореол храбрости, который не мог не сопутствовать такому человеку, и знакомый вид военной травмы расшевелил немного сердце Елочки, но только на несколько минут. Когда она взяла в руки историю болезни и увидела в соответствующей графе - партиец с 18 года, - все в ней тотчас же снова омертвело. Тогда она записала у себя в дневнике: "Конечно, я всегда готова исполнить свой долг по отношению к каждому, но души моей пусть с меня не спрашивают. Я вольна вложить ее куда сама захочу. Если Господь Бог вернется в Россию, то воскреснет сестра милосердия, а сейчас я - медсестра, и пусть этого довольно будет тем, кто так исказил, заштемпелевал и прошнуровал нашу жизнь!"
У входа в вестибюль клиники ее всегда встречала величественная фигура швейцара. Швейцар этот - бывший кучер Александра III, богатырски сложенный старик, весь был преисполнен чувства собственного достоинства. За свою жизнь он столько перевидел высоких особ, так наметал глаз, что лучше любого агента ОГПУ распознавал "господ", в каком бы виде эти господа ни появлялись перед ним. Он считал для себя унизительным приветствовать партийцев и, напротив, радостною обязанностью - поклониться "бывшему". Из всего персонала больницы поклоном своим он удостаивал лишь несколько лиц по своему выбору, главным образом лишь старых профессоров. Дядя Елочки, пожилой хирург, сохранивший манеры и выправку царского офицера, также входил в их число. Молодых врачей-ординаторов нового времени швейцар глубоко презирал и упорно титуловал "фельдшерами", на которых некоторых и в самом деле походили; на врачей-женщин он откровенно фыркал. Елочке имел обыкновение кланяться, перенося на нее частицу уважения, выпавшего на долю ее дяди, а также зная, что она из славной стаи прежних "милосердных".
Швейцар стоял обычно не у наружной двери, а несколько поодаль, у внутренней лестницы близ лифта, бездействующего со дня великой революции, как и все лифты в городе. Тут же помещалась вешалка для нескольких привилегированных лиц, снимать пальто с которых швейцар почитал высокой обязанностью.
- Пожалуйте, Елизавета Георгиевна! - сказал он теперь.- Дяденька ваш уже ушли. Наказали передать вам, чтобы вы к ним обедать завтра пожаловали. - Снимая с Елочки пальто, прибавил: - Вечор из Москвы зять воротился; рассказывал, что Страстный монастырь и Красные ворота вовсе снесли, Сухареву башню и Иверскую Матушку тоже срыли, а в Кремль не токмо что не пущают, а у ворот караулы стоят и по Красной площади милиция шмыгает спокойно не пройдешь. Зять приостановился было, чтоб взглянуть на Спасскую башню, ан милиционер к нему: "Гражданин, здесь останавливаться воспрещатся!" Трусы они, Елизавета Георгиевна, как я погляжу. Покойный император - Александр Александрович - всегда-то повсюду езживали: и в церковь, и в Думу, и на гвардейские пирушки. Я на козлах, да два казака позади - только и есть! А ведь знали же они, как убили их папеньку. И сами Александр Николаевич после десяти покушений все один езживали, а как в одиннадцатый раз бомбу в Их Величество бросили - и только были с ними адъютант и два казака. Ни в жисть не прятались, русские были люди - не то что нынешняя мразь: жиды да прочая нехристь!
Елочка оглянулась и прижала палец к губам, но швейцар не пожелал снизить голоса:
- Я не боюсь! Меня и то моя старуха донимает: "Я, - говорит, - домой спешу и слышу через открытую фортку, как ты в комнате советскую власть ругаешь. Голос больно у тебя зычный, - говорит, - и уж будет нам от твоего голоса беда неминучая". А я так полагаю, что это все в руках Господних.
- Вы молодец, Арефий Михайлович, побольше бы таких, как вы, - сказала Елочка.
Ходатайство ее увенчалось успехом. Хирург не откладывая обещал поговорить с рентгено-логом. Елочка тотчас побежала сообщить радостную весть, но в нескольких шагах от подъезда Бологовских ей мелькнуло свежее личико и кокетливая шляпка.
- Леля!
Девушка обернулась. С ней был долговязый молодой человек, который тотчас потянул руку к фуражке. Леля представила его, говоря:
- Валентин Платонович Фроловский, мы знакомы еще с детства.