- Ну так как же, Казаринов, в тюрьму или на волю?
- Агента гепеу вы из меня не сделаете! А запрятать в тюрьму, конечно, в вашей власти.
Следователь опять схватил револьвер и приставил его к виску Олега. Сохраняя бесстрастное выражение, Олег смотрел в окно.
- Вам, что ли, жизнь надоела?
- Да, пожалуй, что и так.
Следователь положил револьвер и подошел к столу.
- Вот вам пропуск, чтобы выйти из здания, а вот ваше удостоверение личности. Подпишите, что разговор наш останется в тайне. На днях я вас вызову еще раз. На досуге обдумайте мое предложение. А теперь вы пока свободны.
Когда Олег вышел, то удивился, что все еще был день и светило солнце. Странно было опять увидеть залитую солнцем улицу, воробьев и детей, радовавшихся жизни. Он остановился у подъезда и, охваченный внезапной усталостью, прислонился к стене, но тотчас мелькнула мысль, что лучше скорей уйти от этого здания. Он побежал за трамваем и вскочил на ходу, лишь бы убраться скорей от проклятого места.
Глядя, как в окнах трамвая сменяются улицы, он пытался вспомнить, кого напоминал ему этот следователь. Напоминал кого-то, знакомого с детства... И вдруг вспомнил... Когда восьмилетним мальчиком он поправлялся после скарлатины, мать читала ему вслух Киплинга. И он, и маленькая сестричка особенно любили "Рики-тики-тави", который охотился за Нагом - страшной коброй с зелеными глазами и гипнотизирующим взглядом. Наг этот казался Олегу необыкновенно отвратительным, особенно когда он обвил шеей кувшин и заснул. Образ этого Нага настолько прочно завладел тогда его воображением, что позднее стал олицетворением нечистого духа, с которым ассоциировалась мысль о загробных мучениях. Если жизнь его будет греховна, он будет отдан после смерти во власть этому Нагу, и тот обовьется вокруг его груди и станет медленно душить. Это не описано в дантовском "Аде", но мог ли Данте предвидеть следователей большевистских карательных органов!
Боже! Неужто еще полтысячелетия пройдет, и вновь Наг будет гипнотизировать кого-то холодным и злым взором? Следователь так и стоял перед глазами Дашкова, задавал и задавал свои вопросы, ерзая на стуле, будто примериваясь прыгнуть на свою жертву. Это ерзанье, по-видимому, распаляло Нага, помогало привести самого себя в ярость.
"Нет, больше я туда не пойду! Плохую услугу оказала мне Нина, выбросив мой револьвер. Он бы теперь пригодился! Но где же это я?" Он сошел с трамвая и огляделся - он оказался почему-то около греческой церкви. Куда идти? Что делать с собой? Он знал, что тоска пойдет за ним, куда бы он ни пошел. Эта тоска только стала расходиться, светлеть, а вот теперь опять сгустилась и сплошным мраком встала перед ним, словно стена, и почти физически давила грудь.
Тело матери, брошенное на кучу мусора, и воющая рядом собака...
Был уже седьмой час. В семь он должен быть у Елочки - у нее какое-то дело, придется идти. Он вспомнил, что небрит, и завернул в первую попавшуюся парикмахерскую, потом позвонил Нине из автомата. Усталость все усиливалась, он чувствовал, что еле идет. Со вчерашнего дня он ничего не ел, так как утром и у него, и у Нины кусок останавливался в горле.
"Войду ненадолго, извинюсь и уйду", - думал он, нажимая кнопку звонка.
Ему отворила женщина в платочке, две другие в этом же роде стояли здесь же, в кухне, куда он попал прямо с лестницы. Все три в упор уставились на него и продолжали пялиться, пока он кланялся выбежавшей навстречу Елочке и проходил следом за ней. Оживленный говор послышался тотчас за ними.
- У вас здесь, кажется, любопытная публика, - сказал Олег. - Может быть, я своим появлением скомпрометировал вас?
- Было бы перед кем! - с невыразимым презрением отчеканила Елочка. И пропустила его в дверь.
- Как у вас хорошо! - сказал он, озираясь. - А вот этот образ Нерукотворный Лик - наверное, еще византийского письма?
- Да, он старинный, - ответила Елочка. - Мы вывезли его из поместья. Там почти тотчас сгорел дом, и между крестьянами пошла молва: "Все потому, что Спас ушел". Садитесь, пожалуйста.
Едва они перекинулись несколькими словами, как в двери послышался стук. Это был политический акт, разработанный экстренным собранием кумушек в кухне. Они были уверены, что Елочка появится на пороге в накинутом наскоро халатике. Было очень заманчиво пристыдить гордячку. Елочка, однако, предчувствуя что-либо в этом роде, выросла на пороге в ту же минуту.
- В чем дело?
Женщина замялась:
- Одолжите стопочку маслица.
Елочка извинилась перед Олегом и вышла. На ней были мягкие туфельки возвращаясь, она подошла к своей двери неслышно и с порога увидела, что Олег припал лицом к бархатной спинке дивана. Это была секунда! Услышав стук двери, он мгновенно принял подобающее положение.
- Что с вами? - очень мягко спросила она, подходя. - У вас вид совершенно измученный. Что-нибудь случилось?
- Ничего, уверяю вас. Устал немного.
Но она пристально и тревожно всматривалась в него:
- Скажите, скажите мне правду! - И видя, что он колебался, прибавила: - Вас не вызывали ли в гепеу?
- Елизавета Георгиевна, - сказал он тогда, - вы не только умны, вы очень проницатель-ны. Да, я как раз оттуда, но вы не беспокойтесь, я не привел за собой никакого шпика - есть один безошибочный способ...
Она перебила:
- Ах, это неважно! Я вовсе не так пуглива. Мне можно сказать все, уверяю вас.
Он начал рассказывать, коротко, как всегда, когда говорил о себе. После нескольких фраз он все же распалился:
- Это возмутительно! Нигде ни при какой власти так не было! Для них не существует разницы между политическим и уголовником. Они третировали меня, как вора или убийцу. Щелкнуть револьвером у самого лица: "Молчи! Раздевайся! А ну, раздевайся!.."
- Ах, вот что! Раздеваться заставляли, - сказала она.
- Да, осматривали следы ранения, очевидно, в качестве особых примет. В этом пункте мне кое-что неясно: я ожидал, что тут-то меня и уличат, но сведения из госпиталя, по-видимому, перепутаны - меня отпустили.
Елочка молчала. Невеликодушно было бы рассказывать, что это она спутала следы. Она бы точно напрашивалась на благодарность.
- Подлецы! - продолжал взволнованно Олег и стал ходить по комнате. Они осмелились мне предложить стать их агентом и бегать к ним с доносами... Что за люди?! Люди ли это? Им кажется диким, что я не принял этого гнусного предложения! Я еще не арестован, а они уже приставляют револьвер к виску. Безнаказанно убить, задушить - им все нипочем! Ответ один: в интересах рабочего класса! Они еще во время гражданской войны показали свою жестокость! В Ростове они подожгли госпиталь с ранеными и оставили их погибать в огне. В Харькове пленным офицерам вырезали глаза и уши, прежде чем расстрелять. В Киеве... Киев они и вовсе затопили кровью. Когда мы его отбили, все городские сады оказались полны казненными, на площадях красовались десятки виселиц... В Липках, где в одном из особняков обосновалась чрезвычайка, были обнаружены горы трупов и все стены забрызганы мозгами и кровью. Это рассказывает вам очевидец! Тела свозили потом день и ночь в анатомический театр для массовых захоронений, сколько было девушек, дам! По всему городу шли непрестанные панихиды... А в Петербурге после взятия Зимнего? А в Ярославле? В Крыму цвет русской интеллигенции расстреливали по приговору чека китайцы, и Европа допустила это! Ну а теперь? Ведь теперь нет военных действий; нет сопротивления, никакой остроты момента и однако же эта недопустимая, неслыханная, небывалая жестокость продолжается. В ней есть что-то не русское, не наше. Русские жестокостью никогда не отличались. Наша толпа может рассвирепеть, и тогда она страшна, как и всякая толпа, но жестокость толпы - нечто стихийное, проходящее, а ведь здесь жестокость преднамеренная, входящая в систему. Эти сети лагерей, эти пытки в подпольях, где оборудована вся аппаратура вплоть до глушителей... Во всем этом что-то несвойственное нам, что-то чужое!
- Чье же? - спросила Елочка. Его волнение передалось ей, она вся дрожала.
- Не знаю. В цека очень большое количество евреев, вообще в партии. Сейчас они, несомненно, в чести, очевидно, как угнетаемое нацменьшинство. Директора крупных учреждений, политруки, лекторы по марксизму - евреи в огромном большинстве... Но они не жестоки! Я их терпеть не могу - они способны высосать из человека все соки, как пиявки, но они не жестоки, даже отзывчивы, когда можно, когда неопасно. Нет, эта жестокость какая-то нечеловеческая, это гнусный сплав нашего отечественного пугачевского хамства, еврейского самого злостного вампиризма и чего-то сатанинского, что не от людей. России больше нет! Даже имя ее не произносится! Недавно на службе я сказал нечаянно: "У нас в России...", и мой начальничек-еврей меня поправил: "У нас в Союзе..." России больше нет! А с моим поколением безвозвратно погибнет и белогвардейская идея о ее возрождении, идея, ради которой полегло столько жертв!..
Eлочка следила, как он взволнованно мерил шагами комнату, словно тигр, запертый в клетку.
- Я тоже... Я тоже приходила к мысли, что за всем этим стоят оккультные силы, что этот сплав - продукт темноты! - дрожащим шепотом решилась она высказать заветную мысль.
- Может быть, - ответил он.
Елочке показалось, что он недостаточно оценивает эту мысль, но усталый звук его голоса коснулся ее сердца. Она встала выключить электрический чайник, который уже в течение нескольких минут шипел и плевался, и сказала опять с тою же мягкостью, которая звучала в ее голосе только в обращении к Олегу:
- Вы прямо "оттуда" и устали. Вам надо поддержать силы. Я вам налью стакан крепкого чаю... Пожалуйста, не отказывайтесь. - И стала накрывать на стол.
Через несколько минут Олег сказал, мешая ложкой чай:
- Теперь я в приятном ожидании: следователь сказал, что пришлет на днях новое приглашение. Жить, предвкушая новый допрос... Благодарю покорно! Впрочем, я туда больше не пойду!
- Как не пойдете? Если получите повестку, придется идти. Иначе ответите за уклонение. Олег Андреевич, не теряйте благоразумия.
Он молчал, как будто что-то обдумывая.
- Ну, да об этом рано говорить, поскольку приглашения еще нет, сказал он через несколько минут.