Один из "пятьдесят восьмых" сказал:
- Вот и сладь тут с верующими: на все свое объяснение подыщут - не надула, мол, а не учуяли по причине вашей же толстокожести - на-кось, выкусите!
- Смейся, милый человек, смейся, а только меня ослобонят сегодня, настаивал старик. - Вот помяни мое слово: она, Матушка, на то и приходила, чтобы утешительное слово сказать.
Олег пристально взглянул на старика.
- За что приговорен? - спросил он, изменяя своей привычке не задавать вопросов.
- Монашек из Страстного монастыря. Обитель нашу вовсе порешили, а меня на поселение упекли да на отметку взяли. Спервоначалу на Север: едва Богу душу не отдал - гоняли нас безо всякой жалости, скользили мы по наледям, руки да ноги ломали, и голода и холода натерпелись - курочку мою черную я на руках тащил; благослови ее, Господи! Одна-то она жалела меня, убогого; кажинный день по яичку мне несла, силы мои поддерживала; да после, как в Узбекис-тан нас перебросили, еще пуще ожесточились наши гонители: отобрали и мою курочку. В песках горше, чем в сугробах: народ пошел злой, горбоносый, христианской веры вовсе ни в ком не встретишь; тоска забрала сбежал, и с тех пор не сидится нам, бродяжничаем. Раз случилось в одном селе мне перед сходкой против колхоза ратовать, оттого что родом я псковский крести-анин; ну, а как изловили, одно к одному все и засчитали; злостный вредитель, заявили мне. Тем только утешаюсь, что хоть и краешком, а все за веру Господню претерпеваю!
"Святая простота!" - подумал Олег.
Гордая душа все еще себя и свои чувства ставила выше окружавших.
День, однако, не принес ничего нового. Дали отбой.
В камере смертников никто не засыпал тотчас после отбоя: настороженное ожидание отгоняло сон, и лишь после того как проходили те первые часы, в течение которых всего чаще являлись за приговоренными, или когда конвой уже удалялся, сон смыкал усталые веки измученных людей.
Лежа на койке, Олег внимательно вслушивался в тишину, царившую в коридоре. Прошло около часа, и вот гулкие тяжелые шаги, еще отдаленные, коснулись его слуха.
"Идут", - подумал он.
- Идут, - проговорил кто-то, и головы начали подыматься.
- Принесла нелегкая, - отозвался кто-то из уголовников.
Шаги неумолчно приближались, и вот послышались обычные переговоры с надзирателями и бряцание затворов.
"В этот раз не минуют", - подумал Олег, все так же вслушиваясь.
Тронули затвор, и в бряцании его прозвучала та же неумолимость.
Послышалась команда:
- Семенов Илья!
За стариком! С невольным участием и симпатией Олег повернулся к нему, забыв на минуту о себе.
- Никак, меня? Экая оказия, Господи Батюшка! Как же так оно получилось? - забормотал он крестясь.
- Вот тебе и Анастасия Узорешительница! - крикнул один из уголовников.
Олег только что хотел осадить того, кто позволил себе этот выкрик, но как раз услышал:
- Дашков Олег!
Легкий озноб прошел по его спине.
- Я, - откликнулся он и встал. - Ну, старик, пойдем! Кто-то в самом деле стоял у двери в ту ночь, только слов мы с тобой не поняли.
Больше никого не вызвали. Из коридора вывели в другой коридор, а потом на лестницу, где уже стояла готовая партия и вооруженная охрана. При выходе на тюремный двор свежий, живительный воздух коснулся лица. В груди - словно туго натянутая пружина. Он думал - тут же поставят в ряд, но увидел три "черных ворона"; их погрузили. Опять отсрочка - куда-то повезут. Это, кажется делается в Разливе...
Натянутая пружина несколько ослабела, и снова закружились мысли о семье: "Ася придет справиться... ведь брякнут ей без подготовки. Сейчас уже седьмой месяц - не случились бы преждевременные роды!"
Кто-то рядом с ним сказал:
- Товарищи, а что если нас на вокзал - и в лагеря?
- Ну, да! На вокзал! Как же! Приказа о помиловании не зачитали, вещей забрать не велели... С такого паровоза прямое сообщение на тот свет.
Один старый мужчина вдруг зашатался и взялся за голову. Oлeг поддержал его.
- Спасибо, - сказал тот, - вы, очевидно, по пятьдесят восьмой?
- Да, - коротко ответил Олег.
- Я тоже. Я подумал сейчас о жене: она совершенно одинока, ей шестьдесят лет и у нее порок сердца. А у вас есть семья?
- Да. Моей жене только двадцать два года, и она остается с двумя младенцами, - и Олег умолк, чувствуя, что ему зажимает горло.
Кто-то сказал:
- Нет, брат, это не вокзал! Лисий Нос или Разлив - вот это что!
- Ай, изверги! Ай, мерзавцы! Ни в какой контрреволюции я-таки не повинен! Она и не снилась мне! Обвинение за уши притянуто! - тоскливо воскликнул вдруг с явно еврейским акцентом худой человек в очках и схватился обеими руками за голову.
- А я ведь в прошлом эсер, - заговорил другой приговоренный, - сколько раз при царе в ссылках был. Вот уже не думал не гадал, что заслужу такую благодарность, - этот голос звучал спокойно, несмотря на глубокую горечь, которая в нем слышалась.
- Господи, помилуй меня, грешного! - шептал монашек около Олега, начинать, что ли, канон на исход души?
Дрогнули, когда машина внезапно затормозила.
- Эй, сволочи, выходи! Стройся по пять штук в ряд. Руки в заднее положение, - и вооруженные охранники толпой обступили их.
Подошли еще две машины; слышно было - плакали женщины, одна вскрикнула, и Олегу показалось, что он узнает голос Нины.
Он огляделся: пустое низкое место, высокая стена, увенчанная колючей проволокой, и открытые ворота - там тот двор, который ему столько раз снился!
Остается всего лишь несколько минут... Наступает великая перемена. Вместе с телом отпадут все привычные условия существования и многое, что казалось значительно и дорого... Все, но не любовь к Асе! Любовь останется! Конечно, она связана с телом и бьется в каждой жилке мужского организма, но она прорастает и глубже, и если физическая оболочка сейчас отпадет - любовь останется! Сейчас - за две или три минуты до смерти - ему это совершенно ясно, и это именно ощущение несет в себе предчувствие бессмертия.
Ему завязывают глаза; он стал было освобождать рукой защемленную прядь волос, но тут же усмехнулся: что значила боль натянутого волоса, когда сейчас засадят в грудь целую горсть свинца?
- Не надо! - сказал он, срывая повязку.
- Долой узурпатора революции! - крикнул эсер.