Холод приложил ладонь к заснеженному склону холма и вызвал дверь. Проем в холме возник с мелодичным звоном, от которого полицейские дружно улыбнулись, не исключая даже майора. В дверь, ведущую в страну фейри, все смертные входят с улыбкой, а вот выходят по-разному. Внутри холма лежал человек, которого отсюда вынесут в черном пластиковом мешке.
Дверь широко растворилась и вспыхнула светом, хотя свет вообще-то был тусклым, я это знала. Он только казался ярким нашим глазам, привыкшим к завьюженной темноте.
Полицейские ввалились в сумрачный коридор и заахали от восторга. Полицейские не выказывают восторга. По крайней мере те, которые уже достаточно долго полицейские. Лучше всего у копов получаются усталый цинизм и вечная скука: бывали, видали, нет-сувениров-не-надо.
Один из копов воскликнул:
— О Господи, какие изумительные цвета!
Стены были голые и серые. Простой камень. Никаких красок.
Майор Уолтерс глазел на эти стены, словно на лучшее зрелище в мире. На всех лицах были написаны восторг и изумление. Кто-то охал и ахал вслух, как при залпах фейерверка. Мы со стражами тупо смотрели на серый камень.
— Рис, ты не забыл предложить нашим гостям бальзам?
— Репортерам он не понадобился, — проворчал он. — Откуда мне было знать, что крутые полицейские и проницательные ученые окажутся менее устойчивы к магии холма?
— Так не должно быть, — нахмурился Холод.
— Почему? — спросила я.
— Королева и вправду дала нам склянки с бальзамом на случай, если кто-то из репортеров поддастся природной магии ситхена, но это всего лишь предосторожность. Главные коридоры ситхена больше полувека на людей так не действовали.
— Так, — сказала я, глядя на этих людей, глазеющих на стены коридора, как зеваки на карнавал. — Не знаю, в чем тут дело, но это надо прекратить, или от них толку не будет. К полицейской службе они в таком виде непригодны.
— Кто-то навел чары? — спросил Арзель, откидывая темный меховой капюшон с обрамленного роскошными каштановыми кудрями лица. Кудри спадали до колен, и удерживал их густую массу только тонкий серебряный обруч. На Арзеле красовались жесткие кожаные доспехи, здесь и там прошитые серебром. Тело под доспехами было разрисовано под звериную шкуру, примерно так же, как тело Никки прежде было украшено рисунком крыльев. Рисунок выглядел так натурально, что рука тянулась погладить несуществующий мех. Лицо и большую часть тела спереди рисунок не затрагивал, и кожа там была белой словно лунный свет, как и моя собственная. По контрасту золотисто-коричневый мех казался темнее. В доспехах и плаще Арзель мог бы сойти за человека, если бы не глаза. Цвет глаз — красновато-карий — мог бы быть человеческим, но не был. У него были глаза не человека и не сидхе, а животного. Как-то раз я увидела в книге иллюстрацию: глаза медведя крупным планом, на весь разворот. Глядя на снимок, я поняла, чьи глаза смотрели на меня с лица Арзеля.
— Это не заклятие, — сказал Холод. — Мы бы почувствовали.
Арзель кивнул.
— Ты проверил?
— Да.
— И я тоже, — прозвенел колокольчиками на ветру голос Кристалла. Его лицо еще скрывалось под капюшоном белого плата.
— Намажьте их бальзамом, — распорядилась я. — Уши, глаза, губы, руки — рабочие органы.
— Рабочие органы? — переспросил Арзель.
— Принцесса имеет в виду, что нужно позаботиться, чтобы магия ситхена не помешала им выполнять свою работу, — объяснил Рис, расстегивая плащ и доставая маленькую глиняную бутылочку из внутреннего кармана пиджака.
Подойдя к доктору Поласки с уже откупоренным бальзамом, Рис попросил ее снять очки, но женщина будто не слышала — а может быть, действительно не слышала. Рис осторожно снял с нее очки. Она моргнула, когда он притронулся к ее веку.
— Чтобы видеть правду, — произнес он.
Женщина отпрянула от него и воззрилась на стену. Оглянувшись вокруг, она в ужасе закрыла глаза руками:
— Господи, господи, что это со мной?
— Сейчас я намажу второй глаз, и вам станет лучше, — сказал Рис. — Только не открывайте глаза, пока я не закончу.
Он отвел ее руки от лица, глаза она плотно зажмурила. Рис коснулся другого века и повторил:
— Чтобы видеть правду.
Он откинул ее волосы от ушей и обвел бальзамом по изгибу уха, потом второго, со словами: "Чтобы слышать правду".
— Музыка прекратилась, — сказала она, и из-под сжатых век показались слезы.
Рис дотронулся до ее губ:
— Чтобы правдиво говорить о том, что узнаете.
Он повернул ей руки ладонями кверху.
— Чтобы осязать правду.
Потом встал на колени и обвел верх ее обметанных снегом сапожек:
— Чтобы идти верно и различать дорогу.
Он поднялся и напоследок коснулся ее лба:
— Чтобы верно думать и узнавать правду.
Он не просто коснулся ее лба, он начертил защитный символ. На миг магия вспыхнула холодным светом, обрисовав круги и спирали на лбу женщины, и тут же растворилась в коже.
Полицейская моргнула и огляделась вокруг с таким видом, словно не совсем понимала, где находится.
— Да что же это такое?!
— Добро пожаловать в волшебную страну, доктор Поласки, — сказал Рис и подал ее очки.
Холод дал мне бутылочку.
— Это Дойла, он ее оставил за ненадобностью.
Я взяла бутылочку и подумала, где сейчас Дойл и что он выяснил.
— Мне стало бы полегче, если бы Дойл или кто-то из них с нами связались.
— Мне тоже, — откликнулся Холод, приступая к обработке Уолтерса.
Я повернулась ко второй и последней женщине в группе. Она была немногим выше меня, почему я ее и выбрала. Когда я сняла с нее шапку, под ней обнаружились прямые каштановые волосы, завязанные в хвост, немного растрепавшийся под вязаной шапочкой. Глаза у нее были шоколадно-карие, лицо треугольное, нежное и довольно хорошенькое, но я в последнее время слишком пригляделась к сидхе. На мой взгляд она казалась будто незавершенной, словно ей, чтобы выглядеть настоящей, нужны были глаза или волосы другого цвета. Я попросила ее:
— Закройте глаза.
Она меня не услышала, но ее внимание привлекали не стены. Она смотрела на Холода, смотрела, как он притрагивается к лицу майора Уолтерса. В конце концов я все же мазнула по ее незакрытому верхнему веку, и она отшатнулась прочь.
— Доктор Поласки, не могли бы вы убедить ее постоять смирно? — спросила я. Женщина была из группы криминалистов, не из копов. Поласки подошла к нам и сказала:
— Кармайкл, это вам поможет. Закройте глаза и дайте принцессе вас намазать.
С видимой неохотой Кармайкл все же подчинилась приказу своей начальницы. Она вздрагивала под моими пальцами, как нервная лошадь, кожа дергалась. Когда я закончила с руками, она стала поспокойней и вроде бы совсем успокоилась, когда я обработала туристские ботинки под мокрыми отворотами джинсов. Когда я потянулась ко лбу девушки, ее голос был совсем нормальным.
— Если можно, нарисуйте крест, — попросила она.
— Крест не годится, — сказала я, рисуя у нее на лбу нечто гораздо более древнее.
Она распахнула карие глаза.
— То есть как не годится?
— Мы не зло, Кармайкл, мы просто другие. Вопреки общему мнению святые символы не составляют препятствия для нашей магии. Примерно так же, как поднятый крест не защитит вас от молнии.
— Ох… — Она казалась смущенной. — Я не хотела вас обидеть.
— Вы не обидели. Церковь столетиями пыталась нас очернить. Но если вам понадобится когда-нибудь защита от фейри, то чем молиться, лучше выверните куртку наизнанку. Вреда от молитвы не будет, но вот пользы будет больше от куртки.
Я дорисовала последний завиток и сделала шаг назад.
— А чем поможет выворачивание куртки наизнанку?
— Волшебство чаще всего видит лишь то, что на поверхности. Измените поверхность — и магии будет трудно вас найти.
— Почему? — спросила она.
— Ну, если маг действительно вас знает и никогда не пытался вас одурачить, выворачивание куртки не поможет.
— Никогда не пытался одурачить — это как?
— Никогда не пытался притвориться кем-то другим.
— Ох, — снова сказала она.
Я видела, как восторг пропадает с людских лиц по мере того, как полицейских одного за другим намазывали бальзамом. Один полисмен заявил:
— А раньше мне больше нравилось. Теперь вокруг один унылый камень.
— А откуда берется свет? — спросила Поласки.
— Никто точно не знает, — ответила я.
— Я думала, что бальзам нужен для того, чтобы все выглядело обычным, — вдруг сказала Кармайкл.
— Так и есть, — подтвердила я.
— А почему тогда он по-прежнему так чертовски красив? — Она указала на Холода.
Я усмехнулась, глядя, как на лицо стража наползает высокомерный холод. От этого он не стал ни на каплю менее красив. Богиня исключила такую возможность.
— Может быть, не совсем верно говорить "обычным", — сказала я. — Бальзам помогает увидеть то, что существует в реальности.
Кармайкл мотнула головой.
— Он не может быть таким в реальности. У него волосы серебряные — не седые, не белые, они металлические. Волосы не бывают серебряными.
— У него это натуральный цвет волос, — улыбнулась я.
— А нам всем как — стоит обидеться? — поднял бровь Рис.
— Может, тебе и стоит, — усмехнулся Иви, — но многих из нас ей просто не видно под этими плащами.
Он откинул капюшон плаща и размотал шарф, закрывавший большую часть его лица. Лицо Иви было узковато на мой вкус, и плечи недостаточно широки, но его светло-зеленые волосы были украшены ветвями и листьями плюща, словно кто-то решил отобразить на волосах его имя[13]. Когда волосы бывали распущены, они казались шелестящей на ветру листвой. И поразительной, глубокой была изумрудная зелень его глаз. Если с детства вас не окружали люди с многоцветными глазами, эта пронзительная зелень стоила одного-другого взгляда. Во всяком случае, по мнению Кармайкл, потому что ее взгляд так и прилип к стражу.
Кристалл тоже откинул плащ, открыв волосы, которые в неярком свете коридора тут же вспыхнули радугами, словно каждый волосок был хрустальной призмой, преломлявшей свет. Кожа у него была белее, чем моя, настолько белая, что казалась ненатуральной. Плащ, только чуть темнее этой кожи, он перекинул через плечо, выставив голую руку. Я на миг задумалась: а что же на нем надето под этим плащом, кроме сапог? Его рука сияла на свету будто белый металл. Живое тело так блестеть не может.
Взгляд женщины метнулся к нему, будто притянутый магнитом.
— Прекратите все: — велела я. — Оставьте ее в покое.
— Я с ней ничего не делал, — обиженно заявил Холод.
Я посмотрела в его надменное лицо и поняла, что он сам в это верит. Я знала, что он никогда до конца не поймет, насколько он на самом деле красив. Века, когда королева отвергала и презирала его, оставили неизгладимые шрамы на моем Убийственном Холоде.
Я потрепала его по руке и повернулась к Рису:
— Поскольку ты и Арзель производите на нее не такое сильное впечатление, кто-то из вас должен быть ее проводником.
— И я, — сказал Гален.
Я удивленно на него посмотрела.
Он иронически улыбнулся:
— От меня у нее глазки тоже не загораются.
— Кого из нас ты к ней приставишь? — Рис покачал головой, глядя, как Кармайкл поворачивается от одного мужчины к другому. Выражение у нее было чем-то средним между восторгом ребенка, впервые попавшего в кондитерскую лавку, и отчаянным испугом зверька, окруженного стаей хищников.
— Выбери сам, Рис. Ты отвечаешь за безопасность полицейских внутри холма.
— Я, не Холод?
— Он отвечает за мою безопасность, пока не вернулся Дойл. — Говоря это, я снова подумала, где сейчас мой Мрак, куда завело его заклинание.
Холод словно прочитал мои мысли:
— Я пошлю кого-нибудь посмотреть, где он.
Я кивнула.
— Гален! — позвал он. — Найди Дойла и узнай, что он обнаружил.
Я едва не возразила. Если Дойл, Усна и Кабодуа столкнулись с превосходящим противником, Галена не хватит для того, чтобы восстановить равновесие. По крайней мере я этого опасалась.
Я уже набрала воздуху, чтобы что-то сказать, но Гален повернулся ко мне с довольно грустной улыбкой.
— Все хорошо, Мерри. Я сделаю все, чтобы вернуть его тебе в целости и сохранности.
Я открыла рот, и он приложил кончики пальцев мне к губам.
— Ш-ш-ш, — сказал он и наклонился поцеловать местечко, согретое теплом его пальцев. — Ты всему миру показала, как ты ко мне относишься. Этого достаточно. Я не претендую на обладание всем твоим сердцем.
Он убежал от нас трусцой: ладонь на рукоятке меча, тонкая длинная косичка пляшет по спине.
— Гален! — крикнула я. Но он не оглянулся и исчез за поворотом коридора. Меня охватило предчувствие. Пророческого дара у меня никогда не было, но сейчас я почему-то так испугалась, что дыхание перехватило.
Я схватила Холода за руку:
— Его нельзя отпускать одного. Что-то не так. Вот-вот случится какая-то беда!
Холод не спорил и не раздумывал.
— Адайр, Кристалл, за ним!
Как только двое мужчин скрылись за углом коридора, мой испуг прошел. Я снова могла дышать. А в ту руку, которая еще оставалась под плащом, шлепнулось что-то тяжелое. Пальцы сомкнулись на литой металлической ножке чаши. Я отпустила Холода и сунула под плащ обе руки, чтобы удержать эту тяжесть. Раньше я не чувствовала, что чаша такая тяжеленная. Сила — это бремя.
— С тобой все хорошо? — спросил Рис.
Я кивнула:
— Да-да.
Я не хотела, чтобы все окружающие увидели, что я прячу под плащом, но я знала еще, что если мой внезапный испуг имел основания, то эти основания дала чаша. Она меня предупредила. Я все собиралась рассказать королеве о возвращении чаши, но подходящего момента никак не находилось. То есть это королева ни разу не находилась в здравом рассудке достаточно долго, чтобы начать с ней дискуссию на метафизические и политические темы. И вот у меня в ладони возникла чаша, а обычно это означало, что у реликвии есть какая-то цель. Она чего-то хотела, причем сейчас. Я что-то должна была сделать. Если она просто хотела помочь Галену, она не лежала бы таким весом у меня на руке. Чаша была способна оказать магическую помощь и без физического присутствия. Так почему же она здесь очутилась? Что должно было случиться? Судя по напряжению у меня между лопатками, что-то скверное.
Я глубоко вздохнула и быстро показала Холоду и Рису краешек чаши, прикрывая ее от других своим плащом и шубой Холода. У Риса широко распахнулся его единственный глаз, а лицо Холода стало еще высокомерней и сердитей. Рис тут же превратил изумление в шутливую полуулыбку, которую он изображал, когда хотел скрыть свои чувства. Мне понадобились месяцы, чтобы разгадать истинное значение этой улыбки.
Радостный, полный многозначительной иронии возглас Иви дал мне понять, что он тоже заметил чашу. "Ой-ей", — сказал он. Я почти ждала, что он объявит о том, что углядел, на весь коридор, но он промолчал. Только мерил меня все тем же полным радостного изумления взглядом, словно придерживал про себя какую-то замечательную шутку.
Готорн и Аматеон стояли по бокам от него, и оба молчали. С бледного лица Аматеона отхлынула кровь. Глаза удивленно распахнулись, но не думаю, что кто-то, кроме меня и Холода, мог заметить это под капюшоном, который он снова накинул, чтобы не ошеломлять полицейскую своей красотой. Лицо Го-торна скрывал шлем, было не понять даже, видел ли он чашу.
— В чем дело? — спросил Арзель.
— Ни в чем, — ответил Аматеон. — Я просто не знал, что принцесса владеет пророческим даром, только и всего.
Голос у него был чуточку сдавленным, но вполне спокойным, даже слегка скучающим. При дворах фейри не выживешь, если не умеешь скрывать свои чувства. Мы — скрытый народ и чаще всего носим это имя по праву.
Арзель склонил голову набок несколько недоверчиво, но ничего не сказал. Я не слишком хорошо знала Арзеля, но вряд ли он мог догадаться, что я скрываю чашу под плащом.
Кармайкл приблизилась к Иви, как подходят к прекрасной статуе в музее, — почти на цыпочках, боясь прикоснуться и испытывая непреодолимую тягу провести рукой по ее гладким, твердым изгибам. Замирая в ожидании крика смотрителя.
— Кармайкл, — позвала доктор Поласки. — Кармайкл! — Она тронула молодую женщину за плечо, но, судя по результату, с тем же успехом могла потрогать стену.
— Рис, выбери ей другого сопровождающего вместо Иви, — попросила я.
Рис ухмыльнулся и вдвинулся между неуверенно протянутой рукой женщины и телом Иви.
— Андаис просто отрядила бы меня на его место. Приятно, когда королева делится властью.
— Она пока не королева, — напомнил Иви. В ярко-зеленых глазах еще светился смех, перекрывший его изумление.
— Что с ней такое? — спросил Уолтерс. Он пришел на помощь Поласки, взяв Кармайкл за вторую руку. Женщина им не сопротивлялась, но и не отводила взгляда от стражей.
— Эльфов шок, — ответил Рис.
— Эльфов шок? — удивился Уолтерс. — Но ведь для этого нужно переспать с кем-то из вас?
— Как правило, — согласилась я. — Но в нашей истории полно примеров того, как люди замечали нас в просвете между деревьями в густом лесу и всю дальнейшую жизнь оставались очарованными фейри. — Я вздохнула, увидев, с каким выражением они все повернулись ко мне. — Клянусь, мне не приходило в голову, что кто-то из вас окажется таким восприимчивым к магии нашей земли.
— Принцесса права, — подтвердил Аматеон. — Прошли века с тех пор, как я видел, чтобы одно вступление на землю волшебной страны так очаровывало людей. — Он говорил это людям, но смотрел только на меня и на Холода, стоявшего у меня за спиной. В лице его теснилась сотня вопросов, на которые сказанное вслух только намекало. Если такого не случалось столетиями, то что изменилось? Я уже знала, что к сидхе возвращается сила, но не подумала, как это может отразиться на людях, которых я так легкомысленно пригласила внутрь холма. Что я наделала? И можно ли это исправить?
— Ей нужно уйти. Сейчас же, — сказала я.
Поласки уставилась на меня тяжелым взглядом.
— Что ваши люди сделали с Дженин?
— Ничего, абсолютно ничего, клянусь.
— На некоторых людей магия волшебной страны действует сильнее, чем на других, — взялся объяснять Рис, — но, как правило, не на полицию, не на тех, кто видел изнанку жизни. Повидавшие жизнь перестают верить в фей. — Он произнес это с улыбкой, но ему стоило труда не показать, насколько он был обеспокоен. Я видела его тревогу — а может, проецировала на него собственные эмоции.
— Кармайкл — не из искушенных, — сказала Поласки. — Она хороший работник, но кабинетный. — В ее лице отразились вина и боль. — Я не подумала, что ее нельзя сюда приводить.
— Мы тоже не подумали, — признала я. — Это не ваша вина. Никому из нас просто не пришло в голову, что всего лишь шаг за нашу дверь может так на человека подействовать.
— Это с ней насовсем? — спросил Уолтерс.
Я посмотрела на мужчин.
— Я о таком раньше только в легендах слышала. Так что, честно, я не знаю. Господа, кто-нибудь может точно ответить на вопрос майора Уолтерса?
— Совершенно точно? — переспросил Иви.
Я кивнула.
Он ответил с иронической ухмылкой, но я знала, что ирония обращена скорее на него самого:
— Тогда я не знаю.
— А что в этом смешного, черт возьми?
— Ничего, — сказал Иви. — Совсем ничего. Правда, мне понравилось восхищение леди, потому что я уже и не думал когда-нибудь снова увидеть в женских глазах столь мгновенно вспыхнувшую страсть.
Ирония растаяла, обнажив часть страдания, скрывавшегося за большинством шуток Иви, — страдание и печаль, будто некая глубокая рана перекроила всю его прежнюю сущность, и остались только язвительная ирония и эта печаль.
— Вы ненормальный, — заявила Поласки.
Лицо стража выразило одну из эмоций, еще оставшихся у него, — высокомерие.
— А как вы бы себя чувствовали, доктор, если бы когда-то были так прекрасны, что у мужчин при виде вас захватывало дух, а потом, в один ужасный день, они перестали бы замечать вас вовсе? Цветок может быть прекрасен сам по себе, но человек никогда не бывает по-настоящему красив, пока не увидит отражение своей красоты в глазах другого человека.
Уолтерс подозвал одного из полицейских в форме:
— Отвези ее обратно в лабораторию, подальше от прекрасного народа.
— Миллер, поезжайте с ними, — распорядилась Поласки. — Отвезите Дженин домой, но не оставляйте одну. Останьтесь с ней на всю ночь. С рассветом она может прийти в себя.
Я удивленно воззрилась на Поласки.
— Я читала кое-что об опасностях, грозящих при общении с вашим народом. Там не было никаких предостережений насчет неискушенных, а то я бы оставила ее в лаборатории.
— Невинные души всегда были к нам более чувствительны, — сказал Готорн.
— Она никогда не любила, — сказала я неожиданно для себя самой. — Но хочет любви.
Поласки странно на меня посмотрела.
— Откуда вы знаете?
Я пожала плечами, старательно придерживая плащ над чашей.
Иви наклонился к лицу Дженин:
— Будь осторожней с желаниями, маленькая: иногда получишь подарок и не знаешь, что с ним делать, когда снимешь ленточку. — И снова его слова были окрашены печалью.
Дженин Кармайкл расплакалась.
— Оставьте ее в покое! — прикрикнула Поласки.
— Я оставляю ее с печалью, доктор. Не с вожделением, не с весельем, не с красотой. Я сделал все, что в моих силах, чтобы, проснувшись, она помнила лишь печаль, как от дурного сна. Я хочу, чтобы она не запомнила ничего, что заставило бы ее снова искать нас.
— Вам нравится дергать людей за ниточки? — спросила Поласки.
Иви снова саркастически усмехнулся.
— Вы не первая это говорите, хотя, помнится, в последний раз женщина высказалась немного по-другому… Она сказала, что я сам дерганый.
Поласки смотрела на него, словно не могла понять, шутит он или только сказал еще одну горькую правду.
Ivy в переводе с английского — "плющ".