Драган все ходит по своей избушке и о чем-то тяжело раздумывает. Он обыскал уж свои сундучки и шкафчики- ничего путного "для закладу".
- Ишь, стерва, все вытащила, - бормочет он. Роется в посуде - ничего! Косушки не дадут. Ряд кринок на полке подсказывает выход - теленок! Идет в конюшню. Добровольцы-вестовые бегут к его Варваре и докладывают: "В конюшню пошел" Жена Макара, сидевшая у соседки, вместе с соседкой бежит домой. Затея отбить теленка у этого сильного, хотя и пьяного, человека явно безнадежна. Макар отстраняет кричащих баб и торжественно уносит теленка в избу. С порога внушительно говорит: "Не лезь, бабы! Я в своем доме главноуправляю-щий! Хочу-продам, хочу-зарежу".
Случай, однако, настолько катастрофический, что жена идет в атаку забирается в избу, но Макар с ловкостью, необычной для пьяного, хватает ее за ворот, высоко поднимает своей ручищей и выставляет с высокого крылечка. Делает это совсем беззлобно. Не бросает, не толкает, а именно выставляет как ненужную в данную минуту вещь, которую, однако, разбивать не годится.
Мы хохочем. Варвара, в сущности тоже добродушная женщина, тут не выдерживает и нападает на ребятишек с плачем, криком и руганью.
По счастью, вмешивается соседка Олончиха и убеждает Варвару, что лучше сбегать к Парушке и сказать "этой холере", чтобы не смела брать теленка в заклад, а то и глаза выцарапать можно. Варвара быстро уходит. Мы занимаем свои наблюдательные посты.
Теленок, попавший в непривычные условия, мечется по избе, дрожит и жалобно мычит.
Макар сидит на "голбчике" и улыбается.
- Ишь, дурачонко! К матери просишься? Ладно, не отдам Парушке. Молись богу!
Быстро схватывает теленка, ставит его на стол в передний угол и тянет ногу теленка к голове, желая перекрестить. Теленок ревет.
- Не желаешь? Может, лучше нашего без бога-то проживешь.
Снимает теленка со стола и уносит обратно в хлев. Потом лезет на сеновал и сбрасывает огромную охапку сена.
Эти хозяйственные заботы, однако, не могут заглушить мысли о невыпитом полштофе или косушке. Макар опять идет в избу и начинает перебирать свои ценности. Берет около "голбца" топор, ломок и молоток. Осматривает их внимательно и кладет обратно. Потом быстро подходит к печи и начинает пробовать крепость вмазанной в печь чугунной доски - шестка. Плита подается, и Макар начинает ее вышатывать. Делает это так осторожно, что боковые кирпичи не сыплются. Зрители ошеломлены: "Неуж выворотит?" Даже никто не хочет сообщить жене Макара об этой новой его выдумке.
Тяжелая шесточница вытащена, и Макар осторожно выносит ее из избы и быстро направляется к кабаку, где уже давно ждет его "растравленная" Макаровой женой кабатчица Парушка. Она назло сейчас же покупает доску на деньги (чтобы не возвращать заклада), и Макар получает возможность "допить", чтобы на следующее утро убедиться, что больше найти для похмелья нечего и надо выходить на работу.
Месяцами тянул он свою тяжелую лямку. Баловал нас - соседских ребятишек - разными фигурными плитками, которые приносил нам с завода для игры в бабки.
Иной раз в праздник, когда взрослое население завода было пьяно, Макар уходил с нами в лес или на рыбалку. Эти прогулки с Драганом казались нам необыкновенно занятными. Он как-то всегда умел показать то, что мы еще не видели или не замечали. Разговоров с нами он, однако, вел мало. Больше молчал, покуривая свою трубочку.
Особенное удовольствие доставляло нам купанье с Макаром.
Выбирали место поглубже, удобнее для "броска", и начинали раздеваться. Мы с напряжением следили за каждым движением Макара, за каждой мелочью, ища в них отгадку его необыкновенного искусства нырять.
Снежнобелое, как у всякого рыжего человека, тело с широким треугольником выжженной на груди кожи, прямые ноги, мускулистые руки с широкими кистями, толстая шея, "наплывистые" плечи и широкая грудь - все это отмечалось детьми: не потому ли Макар так ловко ныряет? Белизна тела тоже входила в число причин: "Белому телу вода рада - не выпускает".
Нырять Макар был, действительно, мастер. Сколько минут он держался под водой - сказать не сумею, но только долго. Мы, видавшие его нырянье не первый раз, не могли, однако, приучиться спокойно дожидаться его появления из-под воды. Сначала глаза беспокойно бегали по поверхности воды, стараясь угадать место, где появится голова Драгана. Но голова нигде не показывалась, и у всех рождалось тревожное: утонул. Проходило еще несколько томительных мгновений. Мы терялись, не зная, что делать, и в это время показывалась голова Драгана, обыкновенно в самом неожиданном месте: иногда тут же под берегом, иногда в камышах, иной раз чуть не на другом берегу пруда. Макар быстро и ловко плыл к берегу, очень довольный, что ему удалось напугать своих приятелей-малышей.
В зимние вечера избушка Драгана была излюбленным местом ребячьих сборищ. Шумели, разговаривали, играли "в карты-бабки" или "чурашки". Драган, только что вернувшийся с работы, сидел на своем обычном месте - "голбчике"-и покуривал трубку. Варвара возилась у печки.
Такие мирные полосы жизни Драгана тянулись иногда по нескольку месяцев. Но вот в какой-нибудь большой праздник он напивался и "кружил", насколько хватало денег, причем каждый раз "чудил". Жена старалась спозаранку рассовать имущество по соседям, чтобы ускорить конец пьяной полосы.
- Мать пресвятая, Паруша великомученица, одолжи косушечку рабу божию Миколаю до первой получки!
В самой середине грязной дороги, на коленях, без шапки стоит рабочий Мякина и, как в церкви, молитвенно смотрит на кабацкую дверь, которую заслонила своим жирным огромным телом целовальница Парушка.
После своего молитвенного призыва сам же припевает высоким тенором: "Подай, господи!"
Жирная баба возмущается:
- Ишь, пьянчужка, над богом смеешься! Проваливай! И трезвый ко мне не ходи!
Мякина быстро поднимается из грязи, взмахивает кудлатой головой и визгливо кричит:
- Да разве я к тебе, стерве, сам хожу? Горе мое ходит, паскуда! Так и знай, сволочь!
Парушка, привыкшая к именам и похуже, решительно направляется в сторону пьяного тщедушного "мастерка". Тот отступает и, пошатываясь, направляется вдоль улицы.
В утешение себе Мякина запевает песню-импровизацию, где фигурирует кабатчица Парушка.
Эта пьяная импровизация мне до сих пор кажется прямо поразительной. Отдельные фразы забылись, но помню, что это всегда была мерная, складная речь, без остановок и перебоев. Появлялся какой-нибудь ядовитый припев, который потом подхватывала "мастеровщина".
С Парушки песня вскоре переходила на заводское начальство и бар. Нарочито смешные положения, в которых они представлялись в мякининой песне, собирали на улицу не одних ребятишек, но и взрослых. Около поповского дома Мякина вспоминает о своем "благочестии" и переменяет мотив на церковный. Опять мелькают забавные образы, где "гривастые дьявола" и "святые ангела" так причудливо переплетаются, что матери гонят нас, ребятишек, домой и кричат на безбожного Мякину, угрожая ему не только адом, но и стражником, что, конечно, страшнее. Рабочие хохочут.
Вот Мякина доходит до своей избушки. Ворота заперты, ставни на болтах, закрепленных внутри, сенки тоже заперты изнутри засовом, и лестница, по которой можно залезть туда, убрана. В доме и во дворе ни души. Ребятишки Мякины вертятся тут же в толпе, на улице. Жена спряталась.
Готовятся так к встрече Мякины не потому, что боятся его, как буяна, а с другим умыслом. Надо утомить его так, чтобы, забравшись в избу, он сразу же заснул. Иначе неизбежно выкинет какой-нибудь фортель, обидный, а иногда и разорительный для домашних.
Начинался стук, матерщина, жалобы "православным" и перелезание через забор. Перелезание, судя по степени "градусов", иногда тянулось долго. Дальше канитель с дверьми в сени. В большинстве случаев кончается тем, что Мякина, забравшись в избу, растягивается на постели и засыпает. Толпа расходится.
Но если ему удается проникнуть в избу быстрее, то открываются оба окна на улицу, и начинается "выставка". Показываются отопки сапог, рваные рубахи жены и детей, покровитель дома Микола Милостивый. Все это сопровождается прибаутками завзятого раешника. Хохочет толпа, и всхлипывает жена Мякины. Соседки, которые жалеют тихую мякинину бабу, начинают стыдить Мякину. Но это только ухудшает дело. Мякина, истощившийся в остротах над своим скудным имуществом, получает новый материал. На каждое замечание у него готов такой колючий ответ, что бабы плюются, а некоторые - погорячее - готовы прямо лезть в драку. Мужей эти остроты тоже неизбежно задевают, но они стараются "не показать виду". Толпа взрослых, однако, начинает расходиться. Охотников вступить в словесную борьбу с пьяным Мякиной все меньше, и он объявляет "выставку" закрытой "до великого дня святого Полштофа".
Иной раз "фортели" бывают "фигуристее".
Помню, раз Мякина напился в отсутствие жены, которая куда-то уезжала: на покос или за ягодами. Предупредительных мер не было принято, и пьяный хозяин беспрепятственно вошел в свою избу. На этот раз он, выставив косяки, ухитрился вытащить на середину улицы ткацкий станок - кросна. И начал тканье с припевом;
Я поставила кросна,
Им девятая весна!..
Этот "фортель", обидный для его измотавшейся на работе жены, прекратили женщины соседки, которые буквально избили пьяного Мякину и растащили части станка по домам.
В "трезвое время" Мякина (Медведев Николай Николаевич, человек уже пожилой) был веселый заводский рабочий. Смолоду он работал на фабрике, но "огневая", видимо, была не по силам этому тщедушному человеку, и он перешел в столяры. В этой отрасли Мякина был своего рода художником, и ему поручалось изготовление наиболее тонких моделей. Иногда он делал своим ребятишкам занятные деревянные игрушки. Толчея, кричный молот, мельничное колесо были сделаны, как хорошая модель, и "действовали по-настоящему".
Напивался Мякина не часто, "с себя не пропивал и из дому не тащил", но жили они скудно. Большая семья и маленький заработок ставили его в положение чуть не нищего, но он все-таки ухитрялся сохранять веселый нрав и слыл в заводе за балагура и песенника.
В трезвом виде он, однако, избегал задевать в своих остротах заводское начальство. Говорил либо о прошлом, либо "проезжался по части святых отцов", быт которых он почему-то знал великолепно.
Пел Мякина замечательно. Чистый высокий тенор во время вечернего отдыха на покосе часто сзывал на стан большую толпу слушателей с соседних участков.
Но мне все-таки больше памятны его пьяные песни-' импровизации. Это было творчество, грубое по замыслу, яркое по обилию образов и тонкое по отделке деталей. Редкая легкость стиха была изумительна. Песня, каждый раз новая, лилась спокойно, уверенно, как будто она давалась в давно знакомых заученных словах.
Жаль, что этот редкий юморист - импровизатор ушел из жизни не более как заводским столяром Мякиной, пьяные выходки которого смешили соседей.
"ЖАЛОВАННЫЙ КАФТАН"
На каждом большом предприятии всегда бывает много мелких строительных работ и частичного ремонта. Постоянно требуются плотники, столяры, каменщики, землекопы и чернорабочие.