Сильно интересовала также толкучка внутри квадрата, образуемого старым гостиным двором, собственно не самая толкучка, а стоявшее в центре квадрата небольшое здание вроде часовенки, с необыкновенно толстыми каменными стенами и тяжелыми ставнями. Здесь торговали золотом и драгоценностями. Так по крайней мере объявлялось на вывеске. В действительности это были, вероятно, "новое золото" и "стеклянные драгоценности", но тогда воспринималось всерьез. Ребята относились к этой лавочке с особым почтением, нередко обсуждая - вопрос, "могут ли воры добыться при таких толстых ставнях и стенах". Воры, видимо, не соблазнялись драгоценностями толкучки и много теряли в глазах ребят. Зато сильно вырастал авторитет железных ставней и толстых стен, к которым ребячья фантазия добавляла внутреннюю прокладку из "толстенных чугунных плит" и даже подземные ходы и склады.
Посмотреть "чугунку" и "железный круг" оказалось не просто: мешало расстояние. Первый опыт не удался.
Как будто пробыл у вокзала недолго, успел увидеть лишь один проходивший товарный поезд, несмело заглянул в здание вокзала, подивился буфету, около которого толпились люди, никуда, видимо, не ехавшие, - и уже стало близко к вечеру. Прямой дороги в Верх-Исетск не знал. Пошел, как всегда, "на голубую церковь" и заметно опоздал.
Никита Савельич был дома. Он пожурил за опоздание, но к "побродимству" отнесся снисходительно, зато, Софья Викентьевна приняла это, как "ужас что такое".
- А потеряется? Попадет под поезд? Кому отвечать придется?
Словом, не так просто, как Петька думал. Хвастун!
Кончился этот первый опыт ознакомления с железной дорогой все же благоприятно. Когда Парасковьюшка тоже с наставительными разговорами кормила меня в кухне, Никита Савельич позвал:
- Егорка! Иди-ка сюда!
Поднялся и услышал:
- Ну, вот что. Даешь обещание не бродить до такой поры по городу?
Пришлось, разумеется, пообещать, а взамен получил тоже обещание:
- В воскресенье поеду в Невьянск. Возьму тебя с собой до вокзала. Там все посмотришь.
Хотя "железный круг" нестерпимо тянул, пришлось это отложить. Он был еще дальше, у грузового вокзала, или как он тогда назывался "Второго Екатеринбурга". Все эти дни приходил домой рано, вызывая удивление: уже пришел?
Добродетель была вознаграждена: Никита Савельич в воскресенье объявил:
- Поедем пораньше, чтоб при мне все успеть осмотреть.
Обычно он ездил "на земских". Мне уже не раз случалось бегать в город с "требовательной запиской". Там, во втором квартале, помещалась земская гоньба. Никита Савельич, веселый, широкодушный, тароватый человек, был любимцем ямского двора. Звали там Никиту Савельича, как и в Сысерти, Чернобородым, наперебой старались "заложить ему получше и поскорее", и я с наслаждением мотался в просторном парном коробке на обратном пути. На этот раз поездка была по собственному делу, и мне пришлось сбегать за извозчиком, который жил через дом от нас. Впервые ехал на блестящей развалюшке, так удивившей меня при въезде в город, а теперь удивлялся, что важно одетый бородатый кучер говорил тонким голосом и по-смешному: "черква", "улича", "цо ино".
Ехали на этот раз не через плотину, а вдоль Северной улицы, по Кривцовскому мосту. Пустыри в этой части города были особенно заметны и не переставали меня интересовать. Жалуются, что квартиры дороги, а незастроенных мест много. Даже знал, кому принадлежат отдельные пустыри. Знал, что первый пустырь по Главному проспекту числился за гражданским инженером Козловым, Покровский проспект (ныне Малышева) начинался пустырем Скавронских. На мой вопрос об обилии пустырей и площадей Никита Савельич сказал:
- Городские наши заправилы эти пустыри любят и другим потакают. За пустыри, видишь, налог берут копейками, а земля в нашем городе дорожает сотнями рублей в год. Ловкачи и греют руки. Спроси-ка вон у того гражданского инженера, сколько он просит за место, так он заворотит несколько тысяч, а сам за все годы, наверно, и сотни рублей налогу не заплатил. У городских-то заправил у каждого свой земельный запасец есть, они и помалкивают либо прикидываются, что не понимают того, что малому ребенку видно. А площади, они, брат, - другое. Городу площади нужны, особенно Конная. У нас никто этого не подсчитал, а только большое дело для города эта площадь сделала. Чуть не всю степь приучила свои табуны сюда сгонять. В наш город, если присмотреться, со всех заводов за лошадьми собираются. И ведь каждый что-нибудь с собой на продажу привезет. Степняки от нас тоже не пустыми уезжают. Заметь, в дороге они ничего не продают и не покупают, а все здесь в железном городе. Глядишь, от этой ярмарки городу немало остается. Одних подков сколько расходится. Недаром у нас Кузнечная улица есть. Почему так много кузнецов? Подкову на продажу делают из заводского браку. По другим заводам многие этим промышляют, а продают тоже здесь. Это было мне понятно, и я поспешил подтвердить:
- У меня крестный тоже подковы Федорову да Выборову сдает. Решеток сто за год.
- Вот видишь, а через Федоровых да Выборовых подковы далеко уходят. То же и с каслинским литьем. Мимо завода проезжают, а покупают котлы и кунганы здесь, в нашем городе.
Это рассуждение запомнилось надолго, и впоследствии мне казалось непонятным, почему те, кто занимался экономикой города, как-то совсем не хотели замечать такой фактор, как конская ярмарка. На-глаз это казалось огромным. На двадцати гектарах площади было во время ярмарки тесно. Удивительно, как в этой тесноте ухитрялись пробовать коней, до того не знавших узды. "Цыганская красота" из начищенных с прикудрявленными гривами конских инвалидов была просто жалкой против полудиких коньков. Этих свеженьких разбирали без опасения, что тут может быть какая-нибудь фальшь. Все знали, что объезжать новокупок трудно, но это не останавливало. Торг шел бойко под лозунгом "какая издастся".
На вокзале на этот раз мог посмотреть все: от прихода до отхода пассажирского поезда. Поглазел на бородатого железнодорожного жандарма, перечитал все объявления на стенах и даже выпил стакан "вокзального" чаю. Запомнились большие листы объявлений с подробным перечислением оставленных вещей. О каждой рассказывалось, что за вещь и где оставлена:
"Перчатки лайковые, поношенные - в вагоне 1-го класса".
"Галоши старые, худые и тут же голицы, не ношеные - в вагоне третьего класса".
"Платок пуховый, ношеный - в вагоне второго класса".
"Кадь на десять ведер - у багажной кассы".
Такие объявления, да еще с печатанием их в газете, конечно, говорили о том, что движение пассажирское тогда было очень слабое. За сутки проходило лишь два пассажирских поезда: в час дня уходил на Пермь, в три часа - на Тюмень. Составы были невелики, но места любого класса имелись с избытком. Некоторое подобие очередей перед отходом поезда было лишь у кассы третьего класса.
Вскоре удалось повидать "железный круг", и тоже с Никитой Савельичем. При удивительно сухой осени того года никакой "топеси" там не оказалось, но дикий "конобой" был налицо. Сопровождался он обильной матерщиной и частым рукоприкладством. Трудность сдачи усиливалась тем, что одни сорта железа принимались "на вагон", другие - "на склад". Это не было заранее известно сдатчикам и создавало дополнительную трудность. Вполне понятно, почему "железный круг" считался "самым худым местом".
В следующее после поездки на вокзал воскресенье мне удалось побывать за городом. Эта памятная прогулка началась тоже с неприятности.
Мой верх-исетский приятель Ваня Волокитин, как уже я говорил, не отличался крепким здоровьем. Поэтому, может быть, он и не знал никаких игр и развлечений, кроме комнатных. Мне и захотелось немного просветить его по этой части. В огороде в то время как раз убрали все овощи, кроме капусты. По нашим заводским обычаям, наступила пора прыгать с бань на мягкую огородную землю. Вот я и показал пример. Развлечение это у нас дома считалось законным, взрослые "не ругались", поэтому я действовал не таясь и в конце концов соблазнил Ваню. Ему было честно сказано: "Скакать на ноги, а не валиться как попало", - но он, как видно, струсил в последний момент и именно "свалился как попало". В результате ушиб колено и "запел". Прибежала его мамаша - "татарская французинка" - и подняла шум На мою беду Никиты Савельича дома не было. Вышла Софья Викентьевна и, узнав, в чем дело, сама пришла в ужас. Пришлось мне выслушать немало обидных слов, и потом, уже в комнате, битый час мне рассказывались страшные истории о случаях падений.
Понятно, что после этого меня не радовало прекрасное утро следующего дня. Сидел во дворе нахохлившись, ковырял стену и ворчал на своего приятеля:
- Долган такой! А скакнуть не умеет. Сам еще хвалился: "Наши городские всегда ловчее!" Вот тебе и ловчее! Да еще запел: "Ой, нога! Ой, нога!" Кисляк!
В это время из-за уголышка вышел Полиевкт Егорыч и первым делом спросил:
- Ну что, Сысертский, накормили тебя вчера кислым?
Не получив ответа, старик усмехнулся:
- А ты не сердись. То ли еще на веку будет. На всякий пустяк сердиться - духу нехватит. Видел и слышал я. Подвел тебя Хлипачок. А Чернобровка, видать, не больно любит чужих ребят. У баб ведь не как у мужиков. Которая со своими мается, та и чужих любит, а у которой нет, та и чужих побаивается и не любит. Где у тебя Громило-то гуляет?
- В Сарапулку на эпизоотию уехал.
Слово "эпизоотия" было первым усвоенным в городе новым словом. И мне нравилось его произносить: эпи-зо-о-тия. Полиевкт Егорыч, видимо, заметил это, улыбнулся и продолжал расспрашивать:
- Когда вернется?
- Говорил, не меньше недели проездит. В четверг, стало быть, дома будет.
- Дельце ему нашел одно. Любопытное. Надо бы на месте ту запись проверить. Пойдем со мной, чем тут киснуть да стену колупать. Опяток наберем, по лесу побродим, а?
Заметив, что я поглядел на окна верхнего этажа, старик сделал вывод:
- Спит еще Чернобровка? Ну, ничего, без нее обойдемся. Неразумную деву обломаю, - отпустит.
Полиевкт Егорыч отправился в кухню и вскоре вынес оттуда корзинку с хлебом и кружкой. Из окна я услышал ласковое напутствие:
- Сходи, разгуляйся после вечорошнего-то. Полиевкт Егорыч сходил в свой зауглышек и вышел в полном лесном снаряжении: в парусиновом балахоне, рыжих сапогах и в войлочной шляпе. В одной руке большая корзина, закрытая сверху мешком, в другой - чайник.
Отправились через Никольский мост и потом повернули вправо по последней Опалихе. С этих мест мне не приходилось видеть город, и картина была новой, интересной. Отсюда особенно заметной казалась широкая полоса разрыва между городом и Верх-Исетском.
- Вот она, богова землица, - кивнул старик в сторону этой по- осеннему пожелтевшей полосы. - Десятин, поди, полтыщи впусте лежит, хозяина ждет. А пока только арестантам да покойникам помещенье. Ну, лошадкам пробежка да больных малость пускают.
Здесь, действительно, тогда было лишь четыре сооружения: обнесенный тесовым забором круг ипподрома, белое здание госпиталя, который содержался уездным земством и верх-исетским заводоуправлением, поэтому и помещался между городом и заводом, дальше виднелись тюрьма и кладбищенская церковь с обширной каменной оградой.
Красивым пятном осенних красок выделялась генеральская дача. Основинские прудки и Вознесенская гора с большими садами на спусках около харитоновского и турчаниновского домов. На фоне других домов внушительным и заметным казалось здание городской больницы. Но больше всего меня опять занимал вокзал и железнодорожные здания. Полиевкт Егорыч и сам непрочь был тут постоять.