- Ты думаешь в том сила, чтоб до краю давить? Нет, брат, с пупа сорвешь.
При входе постороннего - настораживаются, переходят на пустой разговор:
- Ладно, не ершись! Выпьем вот остатнее, и запря-с гать пора.
- Развоевались у бутылки-то!
Старуха хозяйка в коричневом платке выглядывает от печки на кашель Кирибаева.
Увидев городского человека с дорожным мешком, она бросает предупреждающий взгляд в сторону сидящих за столом и поспешно открывает дверку направо от входа.
- В горенку проходите. Там спокойнее будет. Кирибаев спрашивает о цене. Старуха с приговорками, что теперь все дорого, назначает рубль за сутки.
- Два самовара ставлю. Которым и обед стряпаю. Тут уж сколько пожалуют. По рублю тоже больше платят.
После железнодорожной линии это кажется до смешного мало. В голове мелькает мысль: "Пожалуй, здесь на месяц хватит прожить".
Хозяйка уходит ставить самовар. Плотно закрывает двери.
В комнате тепло. В простенках столики, накрытые вязаными скатертями. Около печи узкий, обитый клеенкой диван. Божества навешано через число. Из угла иконы повылезли в стороны и перешли в картины, тоже с божественным отливом: "Житейское море" "Афон-гора" и т. п.
Кирибаев разделся, стащил с ног валенки,
Даже острые приступы кашля не могут заглушить животной радости тепла и освобождения от тяжелой одежды.
В кухне толкутся. Видимо, собираются к отъезду. Слышатся отдельные выкрики, обрывки фраз.
Хозяйка приносит тарелку с хлебом, молоко, два блюда с помакухой (разведенная в сметане черемуховая мука).
Хочется есть, но надо держать фасон - дожидаться самовара.
Ждать кажется долго. Проглотил один кусок, по-волчьи, не разжевывая. Только разманило.
Старуха притащила самовар.
- У вас, поди, свой чай будет? Сами-то мы кирпичный пьем. И того скоро не будет.
- Ничего, бабушка, какой есть. Я ведь налегке, провизии не вожу с собой.
- А вы откуда будете?
Затевается обычный разговор. Кирибаеву он нужен, чтобы определить положение.
Рассказывает, что ехал по кооперативным делам в Иркутск, да вот простудился и хочет отдохнуть и полечиться.
Старуха сочувственно кивает головой.
- У нас здесь подешевле. В Барабинске вон дорожизь, сказывают. Только вот беспокоят сильно. Каждый вечер обход. Чуть что, - сейчас забирают.
- Кого забирают?
- Да кто их знает. На той неделе вон у меня Сулова Иван Максимыча увели. Бумажку из волости потерял. Ну, и взяли. Мужик-то известный. За двадцать верст живет, мельницу содержит. Три дня просидел. Председатель приезжал из волости. Тогда уж выпустили. Мне за лошадьми ходить - дело несвышное, да и годы не те. А сноха-то у меня не туда смотрит. Все ей гулипогули. Даром, что муж тоже сидит...
Старуха переходит на шопот:
- Сына у меня, Александра, тоже взяли. Сидит теперь. Не пущают к ему. Он, говорят, контрразведка. Нельзя.
Шопот прерывается всхлипываниями.
- Второй уж месяц. А какой он контрразведка, коли чуть жив. Пришел из ерманской, газами его отравили. Кашляет, что твое же дело. Постоянно. И харчок с кровью. Прямо сказать,- не жилец, а его в тюрьму...
- Строго, однако, у вас.
- Просто беда. Замаяли чисто. Вот вечером придут - сам увидишь.
Спохватилась, не сказала ли лишку.
- У вас бумаги-то есть?
- Это уж не беспокойся, бабушка. С линии приехал. Без бумаги там не проедешь.
Сильно хлопнула входная дверь. Старуха поспешно вышла.
Началась перебранка. Хриплый женский голос выкрикивал на слова старухи:
- Ежели он сидит, так мне всю жизнь плакать?
- Много их, большевиков-то, слез нехватит.
- Кого стыдиться? Не украла - своим торгую. Людям глянется.
Совсем, видно, оголтелая баба.
В ПОЛЧАСА
Против постоялого - большой каменный дом. Видимо, какого-нибудь купца. Над воротами вывеска, которую раньше не заметил: "Каинская уездная земская управа".
Из ворот выходят крестьяне. Небольшими группами, человек по пятьшесть. Одна группа задержалась в воротах. Раскуривают.
Кирибаев переходит дорогу.
- Что много народу плывет?
- Собрания тут была.
- Насчет чего?