— Ну, пошли, пошли… Дома помоешься.
Вечером, после ужина, сидели всей семьей перед телевизором. Только что закончилась очередная серия бесконечного сериала, в котором бесконечные любовные треугольники сменяли друг друга, кого-то убивали, кого-то ловили и разоблачали — все то же самое, что и в других сериалах. Затем стали передавать местные новости: заседания, совещания, дорожные происшествия, убийства, ограбления, пожары, рекламу машин, колбас, чудодейственных напитков и таблеток. И вдруг диктор, молодой парень, сообщил, — как о событии весьма заурядном, то есть наравне с квартирными кражами и дорожными происшествиями, — что на местном станкостроительном заводе контрольный пакет акций выкупило государство, что в самое ближайшее время намечается возобновление производства металлообрабатывающих станков с программным управлением, что заводу требуются инженеры, техники и рабочие соответствующих специальностей.
— Чего-чего-чего? — вскинулся Прохор, возившийся с сыном.
— Наш завод открывают, — с изумлением произнесла Дарья и обвела всех испытующим взглядом, словно хотела удостовериться, что это сообщение ей не померещилось. И тут же, по обыкновению всплеснув руками: — Боже мой, так надо ж ехать! Бросать все и ехать в город! А то наберут кого ни попадя, а мы останемся с носом.
— Так ты ж ездила, неужто никто и ничего? — изумилась Прохорова теща, Таисия Егоровна.
— Да откуда ж, мам? — воскликнула Дарья. — Мне и в голову не пришло спрашивать. И к заводу я не ездила. Чего бы я там делала? Все по магазинам да аптекам. И никто ни словом, ни полсловом об этом не обмолвился…
И старики тоже заволновались, тем более что тесть всю жизнь проработал на этом же заводе сначала слесарем, затем мастером, а теща, хотя последние годы не работала на самом заводе, зато работала медсестрой в заводском детсадике. И все продолжали таращиться в телевизор в надежде, что повторят еще раз, объяснят подробнее, что и как, но молодого человека сменила молодая женщина, которая стала рассуждать о том, что модно в этом году на турецких, кипрских, тайских и прочих пляжах. Однако рассуждения эти лишь раздражали своей вопиющей неуместностью, и телевизор переключили на мультики.
— Эдак, того и гляди, и я там понадоблюсь, — сказал тесть, Николай Степанович, и, держась одной рукой за поясницу, повернулся и посмотрел с надеждой на свою жену.
— И не думай, и не мечтай! — отмахнулась Таисия Егоровна. — Мы свое оттрубили. Хватит. Вы, значит, подадитесь в город, а я одна с детьми ковыряйся? Да огород на мне, да сад. Да живность. Это как понимать? Нет уж. Чай не молоденькая, силы уж не те. А они, сорванцы этакие, на месте и минуты не посидят. Где уж мне за ними усмотреть. Да Петька своих притащит, да Анька… Хоть ложись и помирай. Особенно с Анькиными балбесами…
— Мам, — вступилась за брата и сестру рассудительная Дарья. — Петру-то с какого боку наш завод? Он как шоферил, так и дальше шоферить будет. И Анне тоже ни к чему: она на цветах и так неплохо зарабатывает. И дети у свекрови пристроены. Да и вообще… Вы-то чего всполошились? Если мы с Прошей вернемся на завод, то все наладится…
Но, несмотря на столь решительное заключение, весь вечер разговоры только и вертелись вокруг сообщения и возможных изменений в их неустроенной жизни. И даже тогда, когда легли спать, Прохор все вздыхал и ворочался, вставал, выходил покурить, и Дарья слышала, как на крыльце бубнили два мужских голоса. Это продолжалось до тех пор, пока Таисия Егоровна не разогнала мужиков по спальням.
И тут Прохор, едва улегшись на кровати рядом с женой, почувствовав тепло ее тела, вдруг так отчетливо увидел взлетевшие полы халата Инессы Аркадьевны, что, не мешкая, повернулся к Дарье, притворявшейся спящей, осторожно обхватил ее своими лапами, прижал к груди, и оба засопели, копошась под одеялом.
Утром, за завтраком, решили, что в город снова, и сегодня же, поедет Дарья, все разузнает, как и что. И Дарья тут же засобиралась, волнуясь, точно на собственную свадьбу.
Прохор, как и вчера, пошел ее провожать.
На остановке автобуса собралось народу больше, чем обычно. И все разговоры вертелись вокруг вчерашнего сообщения об открытии завода. Даже бабки — и те туда же. Да и то сказать: сколько многие из них себя помнят, их жизнь была связана с этим заводом, с каждым годом прираставшим новыми производственными корпусами, так что его корпуса и прилегающие к нему жилые кварталы захватили несколько деревень и окружающие их поля. И вот, когда никакой надежды не оставалось, она вдруг явилась в лице молодого человека с телевизионного экрана, который, скорее всего, даже и не представлял, что за весть он сообщил постепенно умирающему заводскому поселку.
Посадив Дарью в автобус, Прохор пошагал на дачу Инессы Аркадьевны с твердым намерением закончить всю работу послезавтра, и ни днем позже, хотя бы для этого пришлось расшибиться в лепешку. Затем воскресенье посвятить своей даче, чтобы в понедельник, с самого утра… Он шел с той спокойной уверенностью в себе, когда твердо знают, что ждет их впереди. А впереди его ждал завод, где не будет места таким стервам, как эта Инесса — и всем прочим тоже, — где не нужно становиться ни нахальным, ни наглым, ни циничным.
Хотя был четверг, то есть рабочий день, машина Инессы Аркадьевны стояла на своем месте под навесом, но самой хозяйки видно не было: спала, наверное. И Прохор, стараясь особо не греметь, приступил к работе. Он перетаскал из штабеля у ворот оставшиеся цементные плиты, разложил их вокруг бассейна и вдоль будущей дорожки, чтобы потом, начав укладку, иметь их под рукой, затем принялся дорожку засыпать песком, и когда уже почти закончил, на крыльце появилась Инесса Аркадьевна, все в том же халате, в босоножках и соломенной шляпе.
— Доброе утро, Прохор Алексеевич! — издали поприветствовала она его своим певучим голосом.
Прохор разогнулся, глянул на хозяйку, усмехнулся с видом человека, которому известно нечто такое, что не известно никому.
— Добрый день, Инесса Аркадьевна! — весело откликнулся он. А про себя подумал, снисходя к человеческим слабостям: «Время уж скоро двенадцать, а ей все еще утро».
— Не хотите ли кофе, Прохор Алексеевич?
— Нет, спасибо. Я уже пил.
— Ну, это когда было! Тем более что работа у вас такая тяжелая, стольких калорий требует…
— Работа как работа. Ничего особенного, — не стал кочевряжиться Прохор: пить, действительно, хотелось, и перекусить не помешало бы тоже. В конце концов, что тут особенного? Ничего. В иных местах он не отказывался от угощений, видя, что это доставляет хозяевам удовольствие. Да и как же иначе? — русские же люди, у которых хлебосольство в крови. Он бы и сам на их месте поступал точно так же. Правда, Инесса Аркадьевна совсем другое дело, но сегодня и она не имела над ним былой власти, которая могла бы возобладать, позволь он себе сделать в этом направлении хотя бы один шаг.
А с другой стороны рассудить, он ведь об этой бабе ничего не знает: ни где и как она росла, ни кто ее родители, ни в каких условиях она обретается в настоящее время. Неизвестно, каким бы стал он сам, окажись на ее месте. Опять же, вряд ли она счастлива со всеми теми качествами, которые считает необходимыми для современного человека. Уже хотя бы потому, что живет одна, как перст, в этих своих хоромах. Да и в городе, поди, квартира не хуже. А счастья нет. Вот и кидается на мужиков, потому что для бабы счастье — это когда семья, дети, муж, на которого можно положиться. Если бы ему, Прохору, предположим, подарили такой же вот дом и сказали, чтобы жил в нем один, без Дарьи и детей, он бы лишь посмеялся на такое предложение. А Инесса живет и, посмотреть со стороны, в ус, похоже, не дует.
И Прохору даже стало жалко эту неудачницу.
А Инесса Аркадьевна уж рядом, в руках поднос, на подносе кофейник, маленькая изящная чашка и большая кружка, и все прочее, что положено для кофе.
Прохор разогнулся, отряхнул с рук песок.
— Ну что ж, кофе так кофе, — произнес он благодушно.
Инесса Аркадьевна поставила поднос на борт бассейна, предложила, беря в руки кувшин:
— Давайте я вам солью на руки.
— Давайте.
Они пили кофе, сидя на углу бассейна, и Прохора уже не смущали взгляды хозяйки коттеджа, точно он был заговоренный. К тому же Инесса Аркадьевна вела себя не так развязно, как обычно. В ней даже выказывалась некоторая робость: она то и дело поправляла расползающиеся полы халата, прикрывая им колени, и верхняя пуговица на халате была застегнута, так что виднелась лишь часть ложбинки между грудями, уходящая под халат. Возможно, это была игра опытной самки, но Прохор так глубоко не вникал в ее поведение.
— Вот вы у меня закончите через несколько дней, — заговорила Инесса Аркадьевна, когда половина большой кружки Прохором была выпита и съедены две калорийных булочки. — И что будете делать дальше?
Прохор хотел сказать, что дальше будет завод, но вдруг с испугом подумал, что это еще только, как нынче говорят, сообщение о намерениях, а когда эти намерения воплотятся в жизнь, не знает никто. Да и найдется ли ему, Прохору, там место? Вдруг не найдется? Вдруг заменят арбайтерами? Им же платить надо меньше, им и общежития хватит, а чуть что — и за ворота… Все может быть. К тому же не стоит загадывать заранее — нехорошая примета.
И он лишь пожал плечами, дожевал булочку, допил кофе и лишь после этого открыл рот:
— Еще не знаю. Там будет видно.
— А у меня есть к вам предложение. Только вы дайте мне слово, что не станете отказываться, хорошенько не взвесив все за и против.
— Хорошо, даю, — великодушно согласился Прохор.
— Мне нужен садовник, сторож, короче говоря, человек, который бы следил за моей дачей, поддерживал здесь порядок и охранял ее. Я бы хорошо платила за эту работу.
Прохор в душе изумился столь неожиданному предложению, настолько оно показалось ему нелепым, унизительным и черт знает каким. Даже и за хорошие деньги. И он уж хотел все свое изумление выплеснуть на голову этой… этой бабы, но Инесса Аркадьевна выставила вперед раскрытые ладони, как бы защищаясь от его слов, готовых сорваться с языка и все испортить. И Прохор лишь передернул плечами.
— Спасибо за предложение. Я подумаю, — произнес он и широко улыбнулся, довольный, что сдержался и не наговорил дерзостей, а главное — не выдал своей тайны. — И за кофе спасибо тоже, — спохватился он, уже встав на ноги.
— Ах, какая у вас хорошая улыбка! — воскликнула Инесса Аркадьевна, и полы ее халата разъехались, открывая загорелые ляжки и знакомую татуировку.
— Извините, но мне надо работать, — произнес Прохор, с трудом отрывая взгляд от ее ног.
— Да вы отдохните немного! — продолжила Инесса Аркадьевна, тоже вставая. — Нельзя же вот так сразу… после еды: это очень вредно для здоровья.
— Мне можно, — не согласился Прохор. — К тому же на днях обещают дожди, а тут еще работы…
И он решительно подхватил тачку и покатил ее за очередной порцией песка.
Он не видел, с какой тоской смотрела на его широкую спину Инесса Аркадьевна, как теребили в растерянности пальцы ее рук витой поясок халата. И даже не чувствовал этого ее призывного взгляда. В Прохоре все ликовало и пело, точно он совершил нечто невероятное, или открыл что-то в самом себе и окружающем его мире, или освободился от чего-то такого, что и названия не имеет в человеческой речи.
Он кидал в тачку песок совковой лопатой и не чувствовал ее веса. А тут неожиданно выглянуло солнце, мгла разошлась, превратившись в легкие облачка, открылось синее-пресинее небо. Прохор глянул в это небо, будто видел его впервые, и тихо рассмеялся. И подумал сам про себя: «Дурак ты, Прошка!» — но подумал с радостью, даже с гордостью и глубоко вдохнул воздух, густо напоенный запахом цветущего жасмина, и запах этот напомнил ему сегодняшнюю ночь, Дарью, с таким неистовством целовавшую его, как не целовала в далекой молодости.