Я поворачиваюсь и бреду по мутным лужам, выкрикивая ругань, которая гналась за мной по туннелю.
* * *
— Хлеб черствый, — ворчит Людовик, как только я вхожу в нашу комнату. Он ковыряет корку и бросает ее в лужу, где она мгновенно тонет в серой грязи.
Обычно я могу игнорировать его ворчание, но не сегодня. Не вдобавок ко всему. Я топаю туда, где он сидит, прислонившись к стене со скрещенными лодыжками, и выдергиваю оставшийся хлеб из его пальцев. Он затхлый — достаточно твердый, чтобы отколоть зуб, — но даже если бы это было не так, Людовик пожаловался бы.
— Мои извинения, — бормочу я. — Я уберу это с глаз долой и скажу мадам Бисет, чтобы завтра приготовила сахарное печенье, — потом себе под нос добавляю. — Мы бы не застряли здесь и ели этот черствый хлеб, если бы ты выполнил свою роль во время шествия.
— Сколько раз я должен тебе говорить? Я попытался подвести тележку к кондитерской, но улицы были непроходимы. Меня раздавили бы. Не я виноват, а твой неадекватный план.
Я начинаю спорить, но признание девушки насчет защиты вокруг города останавливает мой язык. Людовик может быть прав. От этой мысли меня мутит.
Бросив на него взгляд, я прохожу через комнату, ломаю хлеб пополам и передаю половину Мари. Обычно она шепчет в знак благодарности и тихонько грызет, но теперь она заливается слезами. Конечно.
— Где, черт возьми, Дегре? — кричу я. Я хочу свернуть ему шею за то, что он оставил меня заниматься моей родней в одиночку.
— Он ушел наверх, — лепечет Мари. — Сказал, ему нужно выпить.
— Как и всем нам, — ворчу я.
— Сколько еще мы будем есть эти огрызки? — продолжает она. — Когда мы уйдем отсюда? — она смотрит на меня мокрыми голубыми глазами, и я не могу терпеть слезы. Я забираю хлеб — она даже не возражает — и иду к Франсуазе и Анне. Те, к счастью, молчат. Им не хватает сил, чтобы сесть, но они улыбаются, когда я опускаюсь рядом с ними.
Они берут хлеб рьяно, и Анна запихивает весь кусок в рот. Она не успевает проглотить, ее тело содрогается, и крошки летят мне на колени. Она сжимается рядом с Франсуазой и пропадает под их мокрым бесцветным одеялом.
— Это возмутительно, — вопит Людовик. — Мы с Мари не можем быть без еды.
— Поздно, — я жестоко улыбаюсь. — Черствый хлеб вам не по зубам. Думай об этом как о посте. Ты всегда был таким набожным. Что может быть более благородным, более христианским, более царственным, чем кормление бездомных бастардов? Отец гордился бы.
Тонкие губы Людовика сжимаются в линию, и он прислоняется к стене, неохотно фыркая. В отличие от меня, он всегда был набожным человеком, ходил на мессу с отцом с тех пор, как научился ходить. И, в отличие от меня, ему небезразлично, что подумает наш умерший отец.
Он переплетает пальцы, закрывает глаза и начинает молиться. Вслух. От его голоса у меня мурашки по коже, но, по крайней мере, его жалобы не адресованы мне. Хотя мне, вероятно, следует извиниться перед Богом — я сомневаюсь, что даже Его терпение бесконечно, чтобы выдержать стоны моего сводного брата.
Когда я снова смотрю на двух своих младших сестер, у меня перехватывает дыхание. Они почти неузнаваемы, с впалыми щеками и такой прозрачной кожей, что я могу видеть каждую синюю вену, тянущуюся по их рукам. Как до этого дошло?
Я провожу пальцами по их волосам. Не так давно они были густыми и сияющими, перевязанными лентами с бантами. Теперь они хрупкие и отлетают клочьями.
— Йоссе? — бормочет Франсуаза. Ее пальцы сжимают мои, так слабо, будто она привидение. Меня убивает мысль, что те же руки собирали бобы в саду, помогали Ризенде нести белье и дергали меня за волосы, когда она садилась мне на плечи. Свирепый кашель сгибает ее пополам, и ее рука ускользает. — Почему ты всегда должен покидать нас? — спрашивает она с тихим вздохом. — Так холодно без тебя…
Колючки вонзаются под моей кожей и проникают в мое сердце. Я бы отдал все, чтобы занять их место, чтобы забрать их боль. Мои глаза горят, но я смахиваю слезы. Я нужен девочкам, должен быть сильным.
— Тише, я сейчас здесь, — я снимаю свой камзол и накидываю ей на плечи. — Я не хочу покидать вас, но я должен найти выход из Парижа и доставить вас к врачу.
Она прижимается ко мне.
— Людовик говорит, это безнадежно. Мы все тут умрем. Мы с Анной — первые.
— Что он сказал? — гнев вспыхивает во мне, и я хмуро смотрю на Людовика, который все еще молится в углу. — Вы не умрете, — обещаю я. Она смотрит на меня стеклянными голубыми глазами. Ее легкие хрипят с каждым слабым вдохом. — Я не дам вам умереть.
Я думаю о дочери Ла Вуазен в туннеле. Она может им помочь — я видел, как она спасла жизнь Дегре, — но она никогда не согласится.
— Расскажи нам историю, — Франсуаза дергает меня за рубашку.
— Хорошо. Что бы вы хотели? О заколдованном медальоне? Или лошади королевы фей? — я протягиваю руку поверх Франсуазы, чтобы коснуться Анны. — Я знаю, что это твоя любимая.
Анна не отвечает. Нахмурившись, я снова подталкиваю ее. Сильнее. Ее кожа под платьем кажется холодной, и она неестественно неподвижна. Не кашляет. Еле дышит.
Вдруг я тоже не могу дышать.
Я вскакиваю на ноги. Франсуаза с криком падает с моих колен, но нет времени ее утешать. Я приседаю рядом со своей младшей сестрой.
— Энни, проснись, — говорю я, мягко подталкивая ее. Ее лицо склоняется в сторону, как обвисшая, сломанная головка цветка. — Просыпайся! — я трясу ее сильнее. Мой голос кажется мне чужим, слишком высоким.
Людовик перестает молиться. Мари кричит и закрывает рот ладонью.
— Не дай ей умереть, — причитает Франсуаза, хватаясь за руку Анны. — Йоссе, не дай ей умереть! Ты обещал.
Мой взгляд отчаянно облетает комнату и останавливается на сумке с припасами, которую мы взяли у дочери Ла Вуазен. Я уже несколько раз пытался воссоздать лечебное средство — это не выглядело так сложно, когда она исцеляла Дегре. Но паста всегда разделяется и пахнет неправильно, и я не собираюсь разрезать сестер, чтобы проверить свою работу. Я стискиваю зубы, чтобы не зарыдать. Спасение моих сестер в пределах досягаемости, но ингредиенты в моих руках бесполезны.
Но не в ее.
Я подхватываю Анну, забираю сумку алхимических припасов и спешу в туннель. Пусть Дегре меня наказывает. Пусть Ла Вуазен найдет нас и пытает. Пусть я сгнию в Аду за то, что вру девушке и использую ее. Я не могу сидеть и смотреть, как Анна умирает.
— Что ты делаешь? — кричит Мари. — Дегре сказал…
— Мне плевать на его слова!
Мари закрывает лицо руками. Франсуаза продолжает визжать. Людовик становится белым, его глаза округляются от ужаса.
— Я не позволю! Если ты развяжешь отравительницу, она убьет всех нас.
Я не слушаю их, прижимаю тельце Анны к груди, спешу во тьму.
9
МИРАБЕЛЬ
Я почти спала, когда крики звучат в туннеле, а с ними шлепки ног по камню. Я поднимаюсь. Холод страха бежит ручейками по шее, и я дрожу, глядя во тьму. Бастард идет убить меня — или, точнее, офицер. Зачем ждать до утра? Единственное, что мне дали безрассудные переговоры, — это на несколько часов меньше жизни.
Шаги становятся громче. Ближе.
«Двигайся, Мира».
Я бьюсь о свои путы, но веревки глубже врезаются в мои запястья. Неблагодарные королевские особы! Исцеление капитана полиции должно было убедить их в том, что Теневое Общество не так уж и плохо — что некоторые из нас все еще разумны и способны на невероятные, спасающие жизнь новшества.
«Так тебе и надо, что ты предала нас», — шипит мама.