Наши союзники сгорают в этих полях — в моих ушах еще звенит вой Этьена, он кричал имя Амелины, пока огонь не окутал его. Перед глазами горит последнее изображение Дегре — его лицо искажено, кожа светится тем же призрачно-зеленым светом, что и в тот день, когда мы встретились. Только на этот раз вернуть его не удалось.
Я не смогла спасти никого из них.
Вина пронзает меня, как холодный нож, и слезы текут по моему лицу.
Огонь разгорается все сильнее, и в дыму появляются силуэты: алые плащи, вспышки бархатных масок. Я поднимаюсь на локтях и пытаюсь отползти, но далеко не ухожу. Длинные узловатые пальцы просачиваются сквозь дымку и хватают меня за горло.
— Вот ты где, La Petite Voisin, — говорит Фернанд своим змеиным голосом. — Или я должен называть тебя Ла Ви? Хотя мне кажется, что ты приносишь больше смерти, чем жизни.
Он так сильно выворачивает мою руку, что, кажется, что она вырывается из моего тела. Он тащит меня через грязь к дороге, где ждет мама. Ее губы решительно сжаты, и торжество танцует в ее темных глазах, когда она смотрит через пламя — победоносный генерал обозревает поле битвы. Мать, которую я когда-то знала, плакала и дрожала, видя, как много людей тонут в огне, но она больше не похожа на женщину, которая каждую ночь плакала у пустой постели отца и любовно проводила линии на моих руках, обучая меня и Маргариту читать по ладоням. Эта чудовищная версия матери упивается едким дымом и становится выше, пламя блестит на складках ее черного атласного платья.
— Ах, моя давно потерянная дочь, наконец-то найдена. Меня тошнило от волнения, — усмехается мама. Фернанд бросает меня к ее ногам. — Ты удивляешься, увидев меня. Может, ты не ждала меня так скоро?
— Как ты узнала? — спрашиваю я, но мой язык толстый и медленный, как слизняк, и слова получаются искаженными.
Матушка смеется.
— Порой я забываю, как ты безнадежно наивна. Ты честно поверила, что можешь перехитрить меня? У меня всюду глаза и уши. Даже среди твоих последователей, — она подчеркивает последнее слово, словно глупо думать, что за мной мог кто-то последовать.
— Мои люди презирают тебя. Они никогда не займут твою сторону.
— В этом твоя ошибка — считать, что это твои люди. Некоторые из них всегда были и будут моими, — она хлопает, и Маргарита выходит вперед, тянет за собой Гриса. — Он пришел ко мне, — продолжает мама, — сам. Никаких угроз.
Нет. Невыносимый гул звенит в ушах, все плывет перед глазами, пока я смотрю на Гриса. Он не стал бы. Он обещал быть на моей стороне. Мама врет. Я смотрю в его светло-карие глаза, жду, что он покажет мне возмущение. Что будет биться и громко объявит, что он не виноват, что он не участвовал в этом. Он — мой лучший друг. Мой брат. Он не предал бы меня так. Он не предал бы народ так.
— Скажи, что это не правда, — говорю я дрожащим шепотом.
Грис прикусывает губу и отказывается смотреть мне в глаза.
Агония пронзает меня, и я со стоном сжимаюсь в комок. Вдруг порезы и ожоги оказываются ничем, по сравнению с бурей во мне. Опаленные поля приобретают кроваво-красный оттенок, и я не могу сжать кулаки, не могу кричать достаточно громко. Я даже не могу понять, дышу ли я. Было мучительно думать, что кто-то другой предал нас, или что мы недостаточно бдительны, и Общество преследовало нас по улицам.
Но Грис?
— Как ты мог? — кричу я. Он стоит с опущенными плечами и жалким выражением лица, а я дрожу от ярости. Я хочу вырвать его лживые глаза из черепа. Я хочу повесить его.
Предатель. Предатель. Предатель. Мое сердцебиение ревет это слово.
— Они мертвы! Ты убил их! — я вскакиваю на ноги и с криком бросаюсь, сжимаю горло Гриса, но боль пронзает мою щеку. Белая вспышка и извивающиеся столбы огня танцуют перед глазами, когда я падаю на покрытую пеплом землю. Дыхание вылетает с шумом, пульс стучит в висках. Когда мой взгляд проясняется, Фернанд стоит надо мной, потрясая кулаком. Мать и Лесаж присоединяются к нему, презрительно усмехаясь, за ними следуют Маргарита и, наконец, Грис.
Я знала, что остальные погибли, но я доверяла ему. Нуждалась в нем. Он пообещал в этот раз выбрать меня.
— Почему? — слово искажено во рту, наполненном кровью. Я провожу языком по зубам и плюю в сторону. Щеки Гриса бледнеют. — Ответь мне! — кричу я. Напряжение слишком велико, и я сворачиваюсь на хрупкой траве.
— Дофин был там, в магазине, — говорит Грис. — Я, конечно, улавливал слухи — Ла Ви объединяет простолюдинов и дворянство — и я знал, что ты работаешь с этим бастардом, но я сказал себе, что Мира никогда не присоединится к дофину. Она поклялась мне, что только лечит. Люди распространяют ложные слухи. Но он был там. Помогал тебе!
Я вспоминаю ту ночь. Как Грис застыл на пороге и резко ушел. Я думала, он был ранен, потому что его не пугал так сильно план мамы уничтожить посевы. А меня отвлекли новости, и я даже не подумала, что он мог заметить и узнать Людовика, хоть он был без наряда. Но, конечно, он узнал.
— И ты не дал мне объяснить и решил, что десяткам людей нужно умереть?
— Так не должно было произойти, — лепечет он. Слезы собираются в его глазах, он смотрит на горящие поля. — Ты и простые жители не должны были пострадать. Только королевичи.
— И ты поверил в это? — я с горечью смеюсь. — Мама лжет всем вокруг.
— Тихо! — она ударяет меня по порезу на виске, и мир расплывается и наклоняется — раскаленный огонь и угольный дым, их жуткие лица.
Маргарита опускается на корточки рядом со мной.
— Мои извинения, младшая сестра, — говорит она, но ее ухмылка совсем не виноватая. Она закрывает мне лицо влажной тканью, болезненно сладкой от эфира, и мои кости превращаются в лужи под моей кожей. Я не могу поднять руку, не могу даже кричать, когда она пробирается в мой лиф.
Когда она находит отцовский гримуар, она щелкает языком и бросает его в огонь.
— Больше его нет, — поет она. Затем она подхватывает меня под мышки и бросает в телегу, как мешок с зерном.
Я не чувствую ничего.
Боль не может достичь меня; разочарование не может меня коснуться. Все, что я чувствую, это пустота — пронзительная пустота там, где когда-то обитало мое сердце.
Грис предал меня.
Тележка едет вперед, и мы подпрыгиваем на ямах на дороге. Я пытаюсь поднять голову, но темные извивающиеся тени поглощают пейзаж. Я дрожу и потею. Задыхаюсь и стону. Все больше и больше погружаюсь в забвение.
Маргарита наклоняется ко мне и шепчет на ухо:
— Сладких снов, La Petite Voisin.
* * *
Я просыпаюсь не в темнице, а на перине. Это хуже. Шелковые простыни цепляются за меня, как щупальца, и я пинаю их, срываю с полог с крепежей. Я была бы рада оковам. Все, что угодно, кроме этих плюшевых подушек и роскошного постельного белья, которые означают, что я здесь. Что я одна из них.
Все во мне кипит, и меня тошнит за край кровати на хороший ковер. Вытерев рот рукавом, я озираюсь. Эбонитовый шкаф возвышается, как дозорный. Два стула с высокими спинками стоят, как часовые, по бокам от двери, готовой запереть меня внутри.
Я подбираюсь к краю кровати. Отчаяние расцветает с силой, а сердце кричит: «Уйти, уйти, уйти!».
Я должна найти Йоссе и оставшихся повстанцев — если хоть один из них выжил. Искаженные лица моих мертвых друзей поднимаются вокруг меня, и на ужасную секунду я представляю среди них Йоссе, воющего от боли, белки его глаз окрашены в зеленый цвет от огня.
Мои дрожащие руки не выдерживают, и я задыхаюсь в одеяло, хватаясь за грудь.
Нет, я не видела, как он горит. Он сбежал. И я ему нужна.
Я должна в это верить.
Светящиеся оконные стекла зовут меня, и я подбираю юбку. Может, мы на высоте четырех этажей, но при необходимости я могу спрыгнуть с валов. Я свешиваю ноги с кровати, но как только ступни касаются пола, они ускользают, как расплавленный свечной воск.
Проклятое успокоительное еще действует.
Я падаю на туалетный столик, как птенец, и чаша с водой обрушивается на мой череп. Одна из служанок матери просовывает голову в комнату.